Текст книги "Ключи к детской душе. Рассказывание детям"

Коли не веришь, что это всё правда истинная, – у самой Стрекозы спроси. Где она живёт, я хоть и не знаю, да узнать мудрёного нет – любая её соседка тебе покажет. (Армянская).

Хоть рассказываемое здесь – сказка, и случилось тогда, «когда на свете никого, кроме Бога, не было», но как поглядишь на людей, немудрено и в наше время такому же делу случиться.

Иногда выводы ставились в конце сказки, как бы с намерением малодогадливому слушателю весь образ сказки закрепить в остроумно выраженном афоризме:

Кто на чужого коня садится, тому в грязи очутиться. (Татарская).

Не в большой голове толк, а в мозгах. (Дагестанская).

За большим погонишься, и малое потеряешь. (Румынская).

Прекрасна жемчужина Адальмины, но ещё прекраснее её доброе и смиренное сердце. (Топелиус).

Иногда рассказчики, заметив, как далеко от действительной жизни унесены слушатели, опускали их на землю своеобразными послесловиями:

И начался пир, – голодные наелись, грустные развеселились…. И я там был, шербет пил, халвой закусывал: дали и мне хороший кинжал, только по дороге у меня его ребятишки отняли.

Я там был, мёд, вино пил, по бороде текло, а в рот не попало.

С неба упало три яблока: одно мне, другое тому, кто рассказывает, третье тому, кого вы слушаете, а все остальные вы скушаете. (Дагестанская).

Этими словами-концовками он как бы говорил:

Я вам поведал о стране достижений, я, рассказчик, там был, но и вы были моими соучастниками… вы вместе со мною «мёд-вино» пили, но ведь это только мечта: «по усам текло», а в действительности: «в рот не попало». Или – получил в подарок кинжал (острая мечта каждого кавказца), а в действительности – и его нет.

Этот приём рассказчика – этот мягкий спуск на аэроплане с заоблачных высот – доказательство его психологической чуткости, подсказывающей ему необходимость устроить переход от фантазии к реальному.

Форма перехода варьируется, иногда кончается пожеланием:

Да избавитесь и вы, слушатели, так от всяких бед навеки. (Осетинская).

Изредка в этих концовках сказочники доходили до намёка на оплату их «труда»:

Вот вам сказка, а мне бубликов вязка. (Русская).

Современным рассказчикам следует многое перенять у создателей сказки, – они были интуитивными выразителями народного мировоззрения, народных устремлений и облекали его в стильные образы.

* * *

А теперь, чтобы донести до сознания слушателей сказку во всём её художественном виде, необходимо изучить мировоззрение народа – его философию, его приятие мира, и при передаче, сохраняя до последней пунктуации стиль языка, пронизать тоном, в котором чувствовали бы народный пафос, его лик.

И может быть, художественно возрождённые сказки сыграют для детей и народа роль родной земли, к которой обессилевавший Антей приходил от времени до времени прикасаться, чтобы набирать силы на новые подвиги.

Е. Соловьёва

Мифы и легенды как материал для рассказывания

Однажды, в тёмный августовский вечер, в саду, над озером, я рассказывала детям сказки. Чутко слушали они волшебные рассказы и смотрели на звёздное небо. «А расскажите нам что-нибудь о звёздочках», – попросила одна из маленьких слушательниц… «И о месяце тоже… Куда он скрылся сейчас?» – сказал другой слушатель.

Прямо пред моими глазами, семью яркими звёздами-бриллиантами горела Большая Медведица. Я вспомнила легенду – откуда Большая Медведица взялась на небе, и рассказала её детям. Захватила красивая легенда моих маленьких друзей. Ещё захотелось слушать о звёздах… Рассказала им греческий миф о близнецах – Касторе и Поллуксе. «А о луне вы знаете сказки?» – «Одну знаю, сказку чернокожих, что живут в Австралии. Но расскажу о ней уже в другой раз, а на сегодня довольно…»

После этих «часов рассказывания», неожиданно вызвавших новый интерес, мой репертуар оказался резко изменённым в сторону мифов и легенд. И каждый раз, когда по вечерам мы встречались с детьми, – мы никогда не забывали взглянуть на небо, найти Большую Медведицу и вспомнить маленькую девочку, что искала в поле воды для своей больной матери… Настойчиво хотели дети отыскать созвездие Близнецов. А когда Луна долго не показывалась – думали, верно, она загостилась в чертогах Солнца, – как рассказывается в одном мифе. После сказок небо стало для детей более простым, одухотворённым и потому близким.

Этот вид художественной литературы – мифы – неожиданно и властно захватил детей. И мною как рассказчицей совершенно определённо был решён в положительном смысле вопрос – возможно ли рассказывать детям 9—11 лет, не прошедшим ещё древнюю историю, мифы. Да, возможно, и не только возможно, но желательно, необходимо. С памятного августовского вечера, когда дети сами натолкнули меня на рассказы о небе, – я пошла за ними, и предо мною открылась удивительная красота, сила и мощь того сказочного мира, в который мы вводим детей только по учебникам, на уроках «древней истории».

Насыщая детей лишь народными и хорошими индивидуальными сказками, мы всё-таки мало приподымаем детей от земли, редко уносим их в другой «нездешний мир», в котором так много чудес. Между тем дети в своём раннем возрасте, как дикари, одухотворяют природу, и она только тогда становится для них близкою, интересною, когда все явления природы, все её проявления, – весь этот «видимый и невидимый мир», – ясен и понятен детям. «Первобытные мифы о природе, в которых истинный смысл сквозит на каждом шагу и олицетворение ясно для ребёнка, безусловно, пригодны для воспитательных целей», – говорит Партридж в своей книге «Как и что рассказывать детям в школе и дома». И далее указывает на то, что у народа миф появляется раньше эпоса; и если согласиться с тем, что ребёнок в своём детстве переживает все стадии развития человечества, то необходимо ввести в детскую и миф, если и не ранее сказки, то наравне с ней. Конечно, прав Партридж и тогда, когда обращает внимание рассказчиков на то, что миф «был ли он составлен дикарём или более развитым человеком, но он всегда предназначался для взрослого». Это необходимо учитывать при рассказывании мифов и приспособлять их только с точки зрения детского понимания.

Мифы о богах, особенно греческие мифы, в которых боги, наряду с мощными, сильными проявлениями, зачастую обладают и чисто человеческими слабостями и страстями – в большинстве трудны для детей; не разобраться им в этих сложных отношениях, пламенных желаниях и т. д. Но и не надо давать детям эти рассказы, как «мифы о греческих или римских богах». Можно просто рассказать им о «древних героях». К мифу, как таковому, дети подойдут в своё время в классе и определят ему место в истории человечества. Сказки же о древнем мире, полном чудес, лишь подведут детей к истории, заинтересуют их давно прошедшей жизнью человечества.

Точно так же, как желателен для маленьких детей миф, переданный в форме сказки, желательна и легенда. В легенде так красиво переплетается быль с фантазией, так ярко выступает момент того или иного события.

Праздники особенно требуют легенд; их интимная красота так нужна нежной детской душе.

Но легенды как материал для рассказывания и не возбуждают особенных разногласий. Легенд у всех народов много; выбрать есть из чего, приспособить их к рассказыванию нетрудно. В смысле изложения – легенды тоже не представляют затруднений: они просты, действующих лиц в них не много, события не запутаны, образы достаточно отчётливы. Поэтому против легенд, выбранных для понимания того или иного возраста, «возражений нет».

О легендах мне хотелось бы только напомнить, указать на них как на желательный материал для рассказывания в интимной близкой аудитории.

К мифам же рассказчик подходит осторожно. Причина этому та, что мифы в большинстве своём трудно изложены и, как греческие мифы, трудны по самой своей сущности; в греческих мифах, как говорит Партридж, «всё слишком символично, слишком сексуально, слишком эстетично, слишком утончённо». Трудность большинства мифов – причина основательная. Действительно, мифы создавались взрослыми для взрослых и поэтому не могут служить чтением для детей не только младшего, но даже и среднего возраста.

В мифах фигурируют много действующих лиц, которые тяжело удержать в памяти во время слушания; в некоторых из них участвует много богов, которых маленьким детям трудно представить и ещё труднее разобраться в их иногда слишком сложных отношениях и проявлениях. Чувства греческих богов сильнее, чем у людей, планы их целесообразнее, мировоззрения шире.

Это правда. В изобилии действующих лиц, в сложности «божественных» отношений и в быстрой смене событий и похождений героев мифа – в этом главная трудность мифического материала для чтения. Для чтения – да, но для устного рассказывания в этом главное достоинство мифов.

Драматизм в мифах, частая смена одной волшебной картины другою, нарастание этой драматичности, достигающее момента наивысшего напряжения, наконец, логическое разряжение этой сгущённой атмосферы, а иногда и неожиданный для слушателей финал, как неожиданно и в жизни нашей разрешается иногда то или иное переживание и событие, – в этом положительная сторона мифов как материала для рассказывания.

В мифах интерес не гаснет. Напротив, он разрастается, и этот рост драматичности, это нарастание сложности передаётся детям, и их внимание и напряжённость растут и усложняются вместе с переживаниями и событиями героев.

Мне не раз приходилось самой наэлектризовываться напряжением внимания слушателей; я сама замирала вместе с ними, когда рассказывала, как сын бога Солнца, маленький Фаэтон, дерзнул проехаться на огненной колеснице но небесному своду, как он выпустил в бессилии вожжи и крылатые кони, никем не сдерживаемые, понесли его над далёкой землёй, – эти моменты я особенно остро каждый раз и сама чувствовала и переживала вместе с детьми. Я видела, как они захватывали слушателей, когда уже не было в аудитории отдельного ребёнка, отдельного, по-своему реагирующего слушателя, а был общий подъём интереса, одно наивысшее напряжение.

И помню, когда в одной из аудиторий, в тот момент, когда я рассказала, как Фаэтон упал со страшной небесной высоты, – один из маленьких слушателей вскрикнул: а-а! Никто этому не удивился, никто на него не зашикал, и ни у кого это восклицание не погасило напряжения.

Помню и другой случай, давший мне ответ – улавливает ли ребёнок разницу между мифом и сказкою. Однажды, после мифа о звёздах близнецах, один слушатель спросил: «Сказка это или так было?» В этом одном маленьком вопросе – и разрешение того, что дети чутко улавливают, вернее, чувствуют миф и сказку, не определяя их по названию, – и утверждение того, как захватывает их фабула, – дети и после рассказывания ещё не могут отграничить мир волшебный от мира далёкого прошлого, но действительного.

Наконец, для иллюстрации, насколько мифы захватывают даже маленьких детей, можно сослаться на воспоминание автора «Светлых дней детства», М. Латри, которая рассказывает о своём сильном впечатлении после того, как она прочла миф о Тезее, и своё драматизирование этого мифа. Автору тогда было всего семь лет. Рассказывая сказку, я замечала, что интерес к ней в большинстве ровный, более спокойный, если можно так сказать. Разумеется, во многих сказках тоже есть наиболее напряжённые моменты. В мифах же – почти во всех – есть моменты наивысшего напряжения, моменты подъёма, моменты экстаза, когда буквально дух захватывает от ожидания – чем разрешится тот или иной кризис: выйдет ли из безвыходного положения герой рассказа?

Возьмём хотя бы греческий миф о Персефоне, или, как римляне называли, Прозерпины, которая была похищена Гадесом, или Плутоном, в подземелье. Вспомните, какой ужас объял Прозерпину, когда она, срывая с куста необыкновенно красивые цветы, с корнем вырвала этот куст и увидела под ним широкое отверстие, которое всё разрасталось и обратилось, наконец, в пропасть. Вспомните, как от страха маленькая Прозерпина не могла двинуться с места, когда из этой пропасти выскочила четвёрка вороных лошадей, запряжённых в золотую колесницу… А этот крик отчаяния Прозерпины, когда Плутон схватил девочку и, усадив её в колесницу, помчался с ней в глубь подземелья, всё дальше и дальше от зелёного леса и яркого солнышка, которое так любила Прозерпина!.. «Мама! Мама!» – кричала она, вся дрожа… Но никто не услыхал её голоса… Какое отчаяние охватывает её, когда она одна остаётся в этом мрачном подземном царстве, где все так боятся солнца, где нет пёстрых цветов, сочных плодов, быстрых и прозрачных ручейков. Томится Прозерпина, скучает, не может забыть свою мать. «Милая, дорогая мама! Я никогда, никогда не забуду тебя», – шепчет она в ответ на приказание Плутона выпить воды из мутной реки Леты, чтобы забыть мать…

И наконец, это разряжение мрачной картины, разряжение страданий Прозерпины, когда она выходит из подземелья и попадает в объятия своей матери Цирцеи…

Целиком этот миф не годится для рассказывания; он слишком длинен, и в нём много действующих лиц и приключений. Но разработать «Приключения Прозерпины» для рассказывания очень стоит.

А миф о Прометее, похитившем священный огонь, чтобы вдохнуть душу в животных и создать человека! Какой сильный образ страдающего бога! Как ярко встаёт в воображении картина бушующего моря, волны которого налетают на скалу и заглушают рыдания наказанного Зевсом Прометея… Там, в глубине пещеры, прикован цепью к камню великан Прометей. Чёрный орёл вьётся над ним; он садится к нему на грудь, сильными когтями и клювом раздирает его тело… Страшная, нечеловеческая боль терзает тело Прометея, и в исступлении рвёт он свои железные цепи…

Вот и другой не менее скорбный образ покинутого всеми слепого царя Эдипа. Только кроткая дочь его Антигона жалеет отца. Она покидает дворец, чтобы сопровождать Эдипа и разделить его тяжёлую участь.

Правда, тяжелы и необычайно трогательны эти картины и производят большое впечатление. Но, во-первых, зависит от рассказчика, как переработать и передать эти мифы, а затем нельзя забывать, что рассказывание – это не то, что чтение книги. Слушают дети – они волнуются, переживают сильно то, что слушают, а кончилось рассказывание – и картина потеряла свою остроту.

Драматичность мифов, достигающая почти непременно наивысшего напряжения, создаёт то настроение в детской аудитории, которое так ценно и в смысле захватывания, глубокого интереса слушателей, и в смысле устанавливающегося вследствие этого сближения между рассказчиком и детьми. Нужно только, чтобы прежде всего миф захватил рассказчика. Поэтому для рассказывания непременно надо выбирать только то, что нравится, что волнует рассказчика. И выбранный миф надо чутко переделать для понимания детей.

Мифы должны пользоваться успехом и пользуются им особенно в аудитории детей среднего и старшего возраста. В 12–14 лет дети предпочитают сюжеты героические, захватывающие их; сильные образы героев, их подвиги, стремления, борьба – всё это находит особенно горячий отклик в душе детей этого возраста.

А мифы наиболее богаты такими героями. Вот перед детьми маленький Тезей: он растёт на их глазах, крепнет и горит желанием скорее проявить свою силу, чтобы сдвинуть с места вросшую в землю скалу и пойти затем в Афины принять царство своего отца. Приключения Тезея в дороге, его встреча с Прокрустом, с другими героями, со страшными животными – всё это заставляет слушателей заинтересовываться героем и без длинных описаний, и – на основании только его подвигов и приключений – представить себе могучую фигуру Тезея, его уверенность в себе, смелость и настойчивость…

А сколько своеобразной красоты в мифах севера, как, например, в поэме Лонгфелло о Гайавате, этом человеке «чудесного происхождения», который был послан к американским индейцам, чтобы расчистить их реки, леса, рыбные места и научить народы мирным искусствам.

Какие яркие, отчётливые образы! Как мало слов в описаниях героя, но как выразительны, как полны эти слова! Вот отважный Гайавата, с детства предоставленный самому себе, как близок он к природе, как смело он строит жизнь! Ещё малюткой «Гайавата изучил весь птичий говор»… «Всех зверей язык узнал он, имена их все и тайны»… Плавает на своей пироге Гайавата, плавает без вёсел… Но «в вёслах он и не нуждался: мысль ему веслом служила, а рулём служила воля; обогнать он мог хоть ветер, путь держать, куда хотелось»… Вот другой герой этой поэмы, друг Гайаваты Гайбайабос, певец, слушая которого «вся природа сладость звуков у него перенимала, все сердца смягчал и трогал страстной песней Гайбайабос, ибо пел он о свободе, красоте, любви и мире»…

И другой северный певец, более нам близкий и понятный, певец «Калевалы» мудрый Вейнемейнен, достоин того, чтобы с ним познакомить и маленьких детей. Песни старого, мудрого Вейнемейнена, говорится в финской поэме, способны были заворожить и ребёнка, и взрослого. Недаром, когда «кантеле берёт он в руки, ставит гусли на колени» и начинает петь, везде наступает «ликованье и веселье, и отрада от тех чудных нежных звуков, от напевов тех искусных». Играет Вейнемейнен, и «со всех сторон стремятся и спешат лесные звери, чтоб игру послушать старца, подивиться чудным звукам. Скачут белочки, цепляясь, с ветки прыгая на ветку, подбегают горностаи, и бегут с поляны лоси, радуются даже рыси. Волк проснулся на болоте, поднялся медведь в дубраве, волк бежит туда болотом, а медведь бежит дубравой, и на изгородь уселся, повалил её на землю, на сосну тогда забрался, чтоб оттоль игру послушать, подивиться чудным звукам».

Похождения героя Калевалы, других действующих лиц, удивительное проникновение в природу этой страны, – всё это сильно, глубоко поэтично, хотя поэзия здесь своеобразная, красота не такая утончённая, как в греческих мифах. И часто в поэтическое описание врывается слишком домашняя, будничная нотка, но всё это, во всем своём целом, гармонирует со строгою простотою и финской природы, и финского народа.

Драматичность, героизм в мифах, яркие, схематические описания без лишних размазываний, – всё это глубоко захватывает слушателей. Усиливает впечатление и то, что в мифах – всё необыкновенно, всё далеко от будничной жизни, от обычной обстановки.

Здесь боги похожи на людей, и герои похожи на богов; они необыкновенны, далеки от современных нам жителей, а животные – теперь уже вымершие – такие страшные, даже на картинках они возбуждали ужас. Вообразите себе, например, Химеру, которая вся состояла как бы из нескольких ужасных существ. Судя по голове – одно из этих существ был огромный змей, другое – свирепый лев, а третье – уродливый козёл.

Три ленты дыма исходили из этих голов; страшные лапы и змеиный хвост – вот описание этого чудовища.

И вот дикий вепрь в мифе о Касторе и Поллуксе; он был похож на огромного быка с страшною пастью, с налитыми кровью глазами, с иглами, покрывавшими всё его огромное тело. Бежит вепрь – и земля содрогается, а от смрада задыхаются и погибают живые существа.

Вот собака Цербер, охраняющая ворота подземного дворца Плутона. Огромная, лохматая, безобразная, с тремя головами, из которых каждая была злее других; с драконом вместо хвоста, который извивался и сверкал своими свирепыми глазами. Но это отвратительное существо, страшный Цербер, обладало самою преданною душою, самою крепкою привязанностью к своему хозяину.

Но наряду со страшными чудовищами и в мифах, и в легендах можно встретить и прекрасных четвероногих и птиц. В странствованиях, после взятия Трои, царя Одиссея фигурирует крохотная птичка с пурпуровыми крылышками, жёлтыми ножками и ожерельем из золотых перьев на шее. На крохотной головке этой птички красуется царская корона. Птичка не даётся в руки Одиссею; но она всё время жалобно чирикает около него – точно хочет пересказать ему какую-то печальную историю. «Пии-пяп, пи уип», —

печально, жалобно повторяет она. Этим грустным чириканьем маленькая птичка предупреждает Одиссея об опасности, которая таится во дворце Цирцеи. Волшебница Цирцея в своём дворце умеет превращать гостей, попадавших к ней, в тех животных, на которых каждый из них наиболее похож. И эта хорошенькая, нарядная птичка до превращения была не кем иным, как величественным царём, который так сильно любил наряжаться в пурпурные одежды, в великолепные жёлтые башмаки, в блестящее ожерелье и золотую корону. Злая Цирцея подметила слабость царя Кика и превратила его в крошечную пёструю птичку.

С каким удовольствием дети слушают о прекрасном коне Пегасе, похожем на белоснежную птицу с серебряными крыльями, на которых так весело играют лучи солнца. Как равномерен, красив взмах его крыльев! Как легки, воздушны все его сильные движения! Какие прыжки делает Пегас там, в небесах, среди белых облачков!

А каким верным, преданным другом оказался Пегас тому герою (Беллерофонту), который осмелился сесть на него и приручить крылатого коня!

С напряжённым вниманием слушают маленькие дети прекрасную легенду Сельмы Лагерлёф «Красношейку». Маленькую серенькую птичку Бог назвал красношейкой, и она долго недоумевала, почему она так названа, когда среди её сереньких пёрышков не было ни одного красного. Творец просто забыл выкрасить пёрышки у неё на груди. Он сказал ей, что птичка сама должна заслужить красные пёрышки. И красношейка с тех пор стремилась изо всех сил заслужить красные перышки. Она старалась полюбить свою подругу, надеясь, что её пылающее сердце заставит покраснеть её грудку: стала петь красношейка, и её грудь трепетала от вдохновения, но не краснела; мужественно сражалась маленькая птичка в надежде покраснеть от боевого пыла – нет, ничто не заставляло покраснеть её серенькую грудку.

Прошло много лет, прежде чем пёрышки красношейки покраснели. Когда красношейка увидела распятого на кресте Христа и капли крови, что падали ему на чело от тернового венца, – она не могла оставаться спокойной: маленькая, боязливая птичка, не решавшаяся никогда подлетать близко к человеку, – она осмелела. Подлетела совсем близко и вырвала клювом один из шипов, вонзившийся в чело Распятого. В это время капля крови упала на горлышко красношейки, пятно расплылось и окрасило серые доселе пёрышки. С тех пор навсегда остались красными грудь и горлышко сереньких красношеек…

В легендах нет той драматичности, сгущённости красок, как в мифах. Да это и неудивительно. Ведь легенда рассказывает о том, что хотя в изменённом виде, но сохранилось, а значит, когда-то что-то похожее на нашу жизнь было. До сих пор существует Светлое озеро, «Светлояр», куда, по преданию, провалился город Китеж. И до сих пор истые старообрядцы в свой великий праздник в ночь на 23 июня, приходят к Святому озеру, слушают – не зазвонят ли колокола в ушедших на дно озера церквах.

Они верят, что на дне озера покоится святыня, а народная фантазия не скупится дать объяснение этому чуду.

Христос жил на земле – это знают дети, и особенно любят слушать рассказы из Его детства. Сельма Лагерлёф, написавшая много легенд о Христе, пользуется наибольшим успехом как составительница этих легенд. Все легенды о Христе Сельмы Лагерлёф проникнуты глубоким непосредственным религиозным чувством, которое трогает и волнует при чтении или при рассказывании их дома, в уютной, близкой обстановке. Но рассказывать их детям в большой аудитории – я до сих пор не решаюсь, по крайней мере многие из них. «Красношейку», «Святую ночь» и одну-две ещё я пробовала рассказывать небольшой аудитории детей, в более интимной обстановке. Легенды эти слушались с большим подъёмом: я думаю, их можно будет рассказать и в школьной аудитории. Но относительно всех легенд о Христе так же, как и относительно польских легенд Гавалевича и Стаховича о Богородице, мне кажется, их не следует выносить в большие детские аудитории. Легенды слишком интимны, а дети в большой аудитории слишком разнообразны, – кто знает, не вызовут ли эти легенды каких-либо «больших» вопросов? Не потребуют ли рискованных разъяснений?

Но легенд много, и у каждого народа есть свои сказания и легенды; выбрать для рассказывания есть из чего, а приурочить к какому-либо событию или празднику подходящую легенду – особенно желательно. Красивые образы, интимная обстановка, приближение к реальному – всё это закрепит в памяти детей те или иные события, праздники или явления.

Возвращаясь к мифам, я ещё раз подчёркиваю трудность их в смысле изложения. Почти все мифы написаны тяжёлым, вычурным языком. И это часто отпугивает пользоваться мифами даже для чтения. Действительно, читать их трудно, но переделать для рассказывания вполне возможно. Доказательством тому служат многочисленные переработки мифов для разных возрастов детей. Я совершенно согласна с автором «Книги чудес» Готорном, который в лице Юстуса Брайта говорит: «Античные мифы представляют собой нечто единственное в своём роде: по крайней мере, когда он, Юстус Брайт, начинал пересказывать их, его всегда изумляла та лёгкость, с какой их удавалось приспособить к детской чистоте и неиспорченности. Всё мало-мальски предосудительное неизменно является чем-то лишним, не нужным, не имеющим прямого отношения к предмету рассказа». Без всяких усилий «мифы сами собой видоизменяются и принимают форму, в которой их безопасно предложить детям».

По мнению этого автора, теперь только одни дети являются представителями той счастливой эпохи, того золотого века, когда зла ещё не существовало на Земле, а скорбь, несчастия и преступления были или простыми призраками, созданными пылким воображением в противовес чересчур счастливой действительности, или, самое большее, только пророческими снами, в которые никто серьёзно не верит. «На уровне этой детской простоты, этой наивной веры мы и должны направлять свой ум и фантазию при воссоздании античных мифов», – говорит Юстус Брайт.

Нельзя не согласиться и с историком Виноградовым. О греческом эпосе он говорит так: эти произведения греческого эпоса «служат великим памятником светлого, живого духа греков и их

необыкновенной даровитости. Занимательность содержания, тонкая наблюдательность в обрисовке характеров и душевных движений, образность в описаниях – ставят эти поэмы в ряд великих произведений искусства, которыми наслаждается не одна эпоха, не один народ, а всё человечество».

Против мифов есть такое возражение: греческие мифы полны страданиями людей-богов; трагическая фигура титана Прометея, царя Эдипа, Ахиллеса, обречённого на смерть в ранней юности; величайшего героя древней Греции Тезея и целого ряда других богов и героев, – эти страдающие образы могут возбудить в маленьких слушателях печаль и мрачное настроение: всех героев бесконечно жаль, и страшно слушать об их страданиях и жестокой борьбе. Но ведь наряду со всем этим – ярко и светло встают великие подвиги героев, они захватывают и приподнимают нас от земли; их борьба за идею во имя любви к человечеству не может оставить тяжёлого впечатления, а идеалы этой борьбы в рассказывании и надо, главным образом, подчеркнуть.

«Велики страдания героев, но и велика их любовь к жизни, и эта любовь делает её радостной и полной энергичной деятельности, – говорит Н. А. Кун, автор книги „Что рассказали греки и римляне о своих богах и героях“. – Радостна жизнь на земле в блеске яркого солнца, всей душой привязаны к этой жизни греки… В этой любви к жизни, к жизни деятельной, нет места пессимизму».

Это заключение автора интересной, в смысле ориентировки в греческой мифологии, книги подтверждается и в моей практике рассказывания. В каждой аудитории – в классе, в библиотеке-читальне, в большом «зале», снятом для этой цели, – мифы всегда возбуждали живой интерес к народу, создавшему их. «Куда мы отправимся сегодня в нашей сказке?» – задаю я вопрос детям, когда встречаюсь с ними в очередные «часы рассказывания». – «В Грецию поедем. Там так интересно…» – говорят дети. И мы «едем» в солнечно-радостную Грецию. Мы переживаем вместе с героями всю трагичность их положения: мы с замиранием, с напряжением, ждём, чем кончится их борьба, удастся ли им достигнуть того, к чему они так пламенно стремятся. Мы оплакиваем в душе гибель наших героев, когда они встречаются с более сильными титанами, и горячо радуемся, когда им удаётся достигнуть цели. «Наши дети переродились, они только и говорят о Греции, – рассказывают учительницы одной школы. – И непременно требуют, чтобы им объяснили, что такое миф, чем он отличается от сказки…»

Из Греции дети одной аудитории захотели «поехать» в Египет и заказали мне «египетскую сказку». Долго я не могла найти подходящего материала для этого возраста – 9–11 лет, и думала уже отказаться, рассчитывая, что дети забудут свой заказ. Но нет, не забыли. Настойчиво повторяли и во второй, и в третий раз. Пришлось переделать миф об «Озирисе и Изиде». Предупредила, что будет «немножко страшно». Но это возбудило ещё больший интерес к рассказу.

Помимо вопросов детей и замечаний руководительниц по поводу рассказывания, я сужу о степени интереса к мифам по детским рисункам. Во всех аудиториях, где я постоянно рассказываю, у нас состоялось соглашение с детьми: они зарисовывают, иллюстрируют всё то, что наиболее возбудило в рассказе их интерес. Особенно богатыми коллекциями оказались: миф о «Фаэтоне», который дети назвали «Катанием по небу», миф «о царе Мидасе», более всего на свете любившем золото, и о «Тезее». Мне жаль, что я не могу дополнить свою статью этими рисунками, особенно «крылатыми конями» и зафиксированном моменте в «Тезее», когда он лежит под чудовищем Минотавром и не выпускает из рук шёлковую ниточку, соединяющую его с прекрасной Ариадной. В некоторых рисунках этого мифа воспроизведён момент, когда царь Эгей бросается со скалы в море. «Вы видите, что паруса черные на корабле? – поясняет мне маленький художник. – Вот оттого, что черные паруса, царь и бросился в море». «Похоже, что это грек? – спрашивает меня другой автор своего произведения. – Он в красной одежде, и корона золотая у него…»

Кроткая, печальная Изида, любимая звезда египтян, увековечена тоже в одном из рисунков. Ползая по земле, ночью в лесу она нашла руку царя Озириса и высоко держит её в своих руках: плачет Изида, ласкает найденную руку… Есть две поэтические картины в красках «Солнышко и Луна плачут». Так дети назвали сиамский миф о солнце и луне. Все эти детские рисунки, переложенные рассказы о мифах, детские замечания, вопросы, зародившийся интерес к истории, спрос на книгу о мифах, – всё это убеждает в том, что мифы и легенды могут и должны служить материалом для рассказывания детям среднего и даже младшего возраста. Выбрать и переделать есть из чего: нужно только ориентироваться в этом своеобразном материале и подойти к нему со всей чуткостью и творчеством рассказчика.