Текст книги "Антология суицидологии. Основные статьи зарубежных ученых. 1912–1993"

7. Самоубийство как исполнение желаний

Айвз Хендрик

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Айвз Хендрик (1898–1972) получил медицинское образование в Йеле, психиатрическое – в Бостонской психиатрической больнице (позже переименованной в Массачусетский центр психического здоровья), психоаналитическое – в Берлинском психоаналитическом институте. Затем в течение 35 лет он работал в Гарвардской медицинской школе до ухода в 1965 году на пенсию с должности профессора клинической психиатрии. Он был одним из основателей Бостонского психоаналитического института и его президентом в 1946–1947 годы, а также президентом Американской психоаналитической ассоциации с 1953 по 1955 год.

Он любил студентов. Бывало, небрежно одетый, в очках со стальной оправой, с широкими бровями, затуманенными сигаретным дымом, он сидел, откинувшись в кресле, и слушал клинический разбор истории пациента. Поражало его умение вести дискуссии в малых группах студентов. По мере того как нарастало оживление и углублялось понимание, Хендрик характерным жестом как бы отбивал в воздухе ритм воодушевляющей музыки.

Его преподавательская деятельность и научная работа были сосредоточены на утонченном исследовании клинических деталей. Он не терпел голословного теоретизирования без обследования пациента и опубликовал несколько оригинальных статей, поражавших ясностью определений. Он достиг больших высот в преподавании, клинической работе и научном творчестве, невзирая на слабое здоровье, которым отличался с молодости.

Hendrick Ives (1940). Suicide as Wish Fulfillment // Psychiatric Quarterly. V. 14. Р. 30–42.

КОММЕНТАРИЙ

Фрейд (Freud, 1915) утверждал, что основной проблемой депрессивных пациентов, совершающих самоубийство, является идентификация с утраченным объектом. В приведенном детальном описании и разборе клинического случая Хендрик предполагает наличие иного механизма самоубийства, когда целью самоуничтожения становится идентификация. На языке современного психоанализа это означает, что целью самоубийства может быть слияние (первичная идентификация, или инкорпорация) с другим человеком (Sandier, I960; Meissner, 1981). В случаях, подобных описанному Хендриком, наблюдается регрессивная реактивация первичного слияния и соединения своего «Я» с репрезентацией объекта. (Обычно первичная идентификация является феноменом раннего детства, имеющим место до возникновения и развития способности к дифференциации своего «Я» и объекта.) Хендрик предполагает, что некоторые пациенты совершают суицидальные попытки не из-за переживаемого ими чувства, что своей агрессией они заслужили смерть. Их желание умереть скорее обусловлено стремлением избежать этой агрессии. Он не согласен с Карлом Меннингером (см. главу 2 этого издания), что самонаказание является необходимым компонентом любого акта самоуничтожения.

Сочетание описанных Хендриком регрессивных феноменов со стремлением к наказанию встречается, вероятно, при многих самоубийствах. Его точка зрения (которую часто забывают) является весьма важной, поскольку граница между «Я» и объектом у многих суицидальных пациентов действительно бывает размыта (Maltsberger, 1993).

ЛИТЕРАТУРА

Freud S. (1915). Mourning and Melancholia // Standard Edition. V. 14. Р. 237–260.

Maltsberger J. T. (1993). Confusions of the Body, the Self and Others in Suicidal States // A. Leenaars (Еd.). Suicidology: Essays in Honor of Edwin S. Shneidman. Northvale, N. J.: Jason Aronson.

Meissner W. W. (1981). Internalization in Psychoanalysis. N. Y.: International Universities Press.

Sandier J. (1960). On the Concept of the Superego // The Psychoanalytic Study of the Child. V. 15. Р. 128–162.

* * *

Предметом этой статьи является бессознательная фантазия, отыгранная в едва не удавшейся суицидальной попытке. Анализ этой фантазии и ее связи с психотическим компонентом прошлой жизни пациента раскрыл фундаментальные различия между механизмами данного самоубийства и теми, которые характерны для депрессии.

ИСТОРИЯ И АНАЛИЗ

Пациенткой была незамужняя работающая женщина 38 лет. За два с половиной года до начала лечения она выпила 20 таблеток аллонала с суицидальными намерениями, после чего ее нашли спящей в лесу. Пройдя кратковременный курс лечения, женщина вернулась к работе и жизни в обществе. Но два года спустя она поздно вечером преднамеренно «скатилась» с высокого моста в ледяную воду большой реки с целью утопления.

В первую очередь представляет интерес анализ второй суицидальной попытки. Амнезия на предшествовавшие ей 16 часов была почти полной. Единственным сохранившимся у пациентки воспоминанием об этом промежутке времени было то, что ранним утром предыдущего дня она выехала из дому на автомобиле; весь день она «ездила кругами» и ничего не ела. Поздней ночью за много сотен миль от дома она оказалась у совершенно незнакомого моста и у въезда на него вышла из машины. Позже она узнала, что проходивший мимо человек видел, как она падала с моста в реку. Ее спасли, она провела две недели в больнице и шесть месяцев в доме своей матери. В это время она избегала людей, включая членов семьи, из-за психического состояния не могла вернуться к работе и обычным занятиям, была погружена в фантазии, тревоги и галлюцинации в основном шизофренического типа.

Пациентка всегда имела выраженные шизоидные черты личности. До совершения суицидальных попыток психотические проявления отмечались только в некоторых четко ограниченных сферах ее жизни, хотя они и не были очевидны для всех. При поверхностном общении она производила впечатление весьма привлекательной женщины и достигла заслуженного успеха в профессиональной деятельности, требовавшей умения хорошо ладить с детьми и взрослыми. Она с удовольствием контактировала с людьми, общаясь в основном с незамужними женщинами и демонстрируя артистические способности. Бессознательную идентификацию с запрещающими установками своей догматически религиозной и очень властной матери она рационализировала с помощью ригидно принимаемого интеллектуального представления о том, как надо правильно жить.

В семье пациентка была третьей из четырех детей. Ее брат (старше ее на два года) во время Второй мировой войны служил военным летчиком, считался асом, но был сбит и погиб. Его героическая смерть стала достойным завершением его необычной и успешной жизни. В раннем детстве, в школе и колледже он был кумиром для семьи и друзей, особенно для матери и пациентки, не только из-за своей популярности и заслуженных успехов в учебе и спорте, своего лидерства в мужской компании, но и благодаря своим моральным добродетелям в духе Галахи[36]36
  Галаха – устные установления, регламентирующие формы поведения и отношений человека в жизни, основанные на иудейской традиции, своего рода «устный закон жизни» в отличие от Торы, которая является письменным законом.


[Закрыть]. Насколько было известно его семье, у него никогда не было любовных романов. Это обстоятельство всегда расстраивало пациентку, и она страстно надеялась, что ему все же довелось получить удовольствие от отношений с женщинами во Франции перед самой гибелью. Когда в процессе анализа мать доводила пациентку до бешенства, та в ответ пыталась уязвить ее, предполагая подобную возможность.

Однако ее собственное глубинное отношение к эротической сексуальности напоминало аскетизм брата, хотя на интеллектуальном уровне она его отрицала. В молодости она четыре года была обручена с набожным юношей, заслужившим необычайное одобрение матери, но так и не обменялась с ним ни единым поцелуем. Получив известие о смерти брата, она немедленно отказала жениху, покинула дом и в отдаленном городе стала вести беспорядочную сексуальную жизнь; во время интимных отношений она всегда предавалась фантазиям, что во Франции брат вел себя подобным же образом. Позднее она серьезно задумывалась о вступлении в брак с некоторыми из своих партнеров, но их всех она оценивала значительно ниже себя по интеллекту или социальному положению. Двумя самыми сильными ее чувствами в отношении мужчин были презрение к тем, кого она узнала близко, и постоянный страх, что более достойные проявят свое «мужское высокомерие». Ее отношение к добродушному, но начисто лишенному амбиций отцу никогда не было свободно от презрения из-за отсутствия у него особых достижений в жизни и авторитета в семье.

Как только эти тенденции к доминированию в гетеросексуальной жизни и семейных отношениях стали понятны, психоаналитик сказал пациентке: «Единственным мужчиной, которого вы по-настоящему любили, был ваш брат. К другим мужчинам, с которыми у вас устанавливались любовные отношения, вы относились так, будто они были вашим отцом, не достойным вас и остальных членов семьи». Ее реакция на эту интерпретацию дала возможность проработать некоторые вытесненные фантазии, связанные со второй суицидальной попыткой. До момента интерпретации почти весь этот материал был полностью забыт.

Она вспомнила, что утром, предшествующим падению с моста, еще перед выходом из дому она решила совершить самоубийство, воспользовавшись одним из двух способов: либо повторить программу первой суицидальной попытки, уйти в лес, принять смертельную дозу лекарства и похоронить себя там, либо сесть на отходящий в Европу корабль и на полпути утопиться в океане. Она подготовилась к совершению задуманного, надев особый наряд, среди прочих вещей – свитер специфического синего цвета. Она решила устроить свою смерть так, чтобы семья в течение нескольких месяцев ни о чем не догадывалась и чтобы не было похорон. Она вспомнила многие забытые моменты своей 16-часовой поездки, особенно ярко – те, когда она «часами ездила по кругу». Первое время ей не удавалось вспомнить, как и почему она в конце концов оказалась вблизи моста, но она хорошо помнила, как ударилась о воду ухом.

При восстановлении этих воспоминаний стало ясно, что многое в них напоминало обстоятельства смерти ее брата. Согласно донесениям, его самолет упал в лесу, где брата и похоронили. Это случилось в Европе, и, когда пациентка вместе с матерью побывала в тех местах, она отказалась посетить могилу брата из-за возмущения поведением матери, которая гордилась ролью матери героя (на бессознательном уровне она возмущалась гордостью матери, что ее сын был слишком хорош, чтобы проявлять сексуальность). Особая одежда, которую она надела, приняв решение о самоубийстве, была напоминанием о свойственном ей в детстве мальчишеском поведении, а синий свитер был ее любимым и повторял цвет того свитера, в котором она играла в бейсбол с братом. Мысль о том, что члены семьи узнают о ее смерти только через два месяца и она не станет объектом их ханжеского лицемерия во время похоронной службы, являлась рационализацией мысли, что ее брата похоронили без панихиды и семья узнала о его смерти лишь спустя два месяца после его гибели. Ее воспоминания относительно езды кругами и удара о воду ухом теперь связались с яркими представлениями о самолете, снижающемся кругами и падающем, накренившись на крыло.

Таким образом, пациентка обнаружила, что она хотела обставить свою смерть так же, как умер ее брат. Она надела одежду, связанную с детской идентификацией с ним при игре в бейсбол; два изначальных плана ее самоубийства были связаны с местом его гибели – в лесах Европы; семья должна была узнать о ее смерти через промежуток времени, аналогичный тому, что прошел с момента гибели героя; в течение 16 часов езды по кругу она имитировала падение самолета и окунулась в воду ухом, поскольку самолет брата упал, накренившись на крыло.

Дальнейшая работа подтвердила эти удивительные прояснения ее амнезии. Позднее она с большим трудом восстановила в памяти, как, приближаясь к мосту, проезжала через какой-то небольшой городок. Она вспомнила, что бывала там раньше. В этих местах жил человек, о котором она не упоминала во время психоанализа. Она хотела позвонить ему и остановила машину, чтобы найти его номер телефона. За много лет до случившегося она провела с ним немало выходных дней. Но в отличие от других мужчин, с которыми она встречалась в то время, у нее никогда не было с ним сексуальных отношений («Он был мне как брат!»). Через несколько дней после суицидальной попытки он пришел навестить ее. После его ухода она немедленно попыталась привлечь к себе внимание другого мужчины, лежащего в больнице, и одновременно ее стала преследовать мысль, что она сможет вернуться к жизни среди других людей, лишь став любовницей гангстера. Эти фантазии были связаны с парадом Победы, свидетельницей которого она стала вскоре после известия о гибели брата. Она следила за военными самолетами, пролетавшими над ее головой; они напомнили ей о брате, и внезапно ее охватило всепоглощающее чувство «похотливости». Эти переживания привели к тому, что она начала стремиться к дефлорации и беспорядочным половым связям.

Этот материал показал, что выбор пациенткой места для суицидальной попытки определялся близостью к дому человека, пробудившего в ее сознании нежные чувства, испытываемые ею к брату, которые, соответственно, подавляли эротическое поведение. Его повторное появление в больнице возбудило в ней вытесненную сексуальную любовь к брату, проявившуюся в попытках обольстить его и в фантазиях, повторявших те, что много лет назад были навеяны самолетами во время парада Победы. Ее суицидальные фантазии и вызванное ими поведение были порождены бессознательной идентификацией с приятелем, тогда как выбранное для суицидальной попытки место диктовалось вытесненным желанием соблазнить его.

Приведенный материал выявляет те желания, удовлетворения которых она искала в самоубийстве и в связанном с ним поведении. Однако, чтобы понять, каким образом желание, которое можно удовлетворить только посредством смерти, стало для нее доминирующим, а реальные ценности и привычная жизнь внезапно оказались отброшенными, потребовался анализ критической фрустрации ее любви к женщинам. На протяжении взрослой жизни у пациентки был ряд гомосексуальных любовных отношений. За несколько лет до первой суицидальной попытки (отравления аллоналом), убедившись, что надежды на вступление в брак не сбылись, она открыто начала гомосексуальные отношения с женщиной, которая была старше ее и которую она позже возненавидела. Доминирующие, собственнические и угрюмые реакции этой женщины вызывали у пациентки постоянное беспокойство и страдание. Ее манера поведения разбудила воспоминания о матери и старшей сестре пациентки и вновь оживила давний негативизм по отношению к ним. Однако ей не удавалось порвать эти амбивалентные отношения до тех пор, пока ее не соблазнила более молодая женщина, ставшая ее союзницей в борьбе с предшественницей. Ее первая суицидальная попытка была предпринята с целью привязать к себе эту молодую женщину и укрепить союз против доминирующей заместительницы матери. Таким образом, пациентка бессознательно пережила повторное соблазнение младшей сестрой, подбивавшей ее к союзу против матери; это был важный этап приспособления к ее детским эмоциональным проблемам.

Между первой и второй суицидальными попытками пациентка отвергла старшую партнершу и продолжила любовные отношения с младшей. Эта заместительница сестры любила сексуальные удовольствия и имела друзей как мужского, так и женского пола. Ее близость с пациенткой обеспечивалась взаимной бессознательной игрой, в которой заместительница сестры делала вид, что является доминирующей, независимой личностью, а пациентка притворялась ведомой и подчиняющейся. На самом же деле именно пациентка контролировала выбор жилья, одежды, развлечений и интеллектуальных занятий для подруги.

На протяжении нескольких месяцев, предшествовавших второй суицидальной попытке, удовлетворенность пациентки текущим положением дел нарушалась опасениями, что отвергнутая соперница возьмет над ней верх, соблазнив заместительницу сестры. Вечером, незадолго до поездки к мосту, она увидела, как ее «любимая» разговаривала с этой женщиной. Она провела ночь в муках ревности и ненависти, предаваясь фантазиям, что стоит у двери старшей женщины с револьвером в руке, дверь открывается, и она стреляет. Наутро фантазия убийства превратилась в план самоубийства, и перед ездой кругами она вначале подъехала к месту работы подруги и убедилась, что та не проводит время с другой женщиной. Таким образом, суицид явился реакцией на желание убить заместительницу матери, угрожавшую завоевать любовь заместительницы сестры.

Однако катастрофу приблизила не только внезапная опасность потери любимого человека. Еще больше она боялась потерять тот опыт, который она чрезмерно идеализировала и расценивала как «безупречную любовь», «самое драгоценное» переживание, какое только могла подарить жизнь. Подобная экстатическая оценка любовного романа возникла на основе эротических переживаний, в которых обычные эмоциональные отношения оказались повернутыми на 180 градусов; на сознательном уровне любимая воспринималась в качестве доминирующего мужчины, а на бессознательном – одновременно как отец и брат. Ядром этих фантазий была мысль, что пациентка должна принести ребенка любимой женщине. Эта фантазия, зародившаяся в процессе чувственных отношений, тщательно разрабатывалась во время их бесед. Таким образом, пациентка достигла состояния счастья, создав совершенно бредовую систему идей и переживаний. Нет никаких указаний на то, что пациентка прекращала контролировать эти бредовые идеи реальностью, за исключением, пожалуй, каких-то кратких и аффективно насыщенных моментов. Но при этом витальная эмоциональная значимость этих идей настолько превосходила их реальную ценность, что они превратились, бесспорно, в настоящий психоз, хотя ограниченный, не затрагивающий ее повседневной деятельности. Таким образом, достигнутое «идеальное состояние» было основано на бредовой системе, которую грозила разрушить заместительница матери. Пациентка не только переживала муки ревности, опасаясь потерять любовного партнера; она была не в состоянии справиться с потерей своего психотически сконструированного счастья.

Однако существовала еще более фундаментальная детерминанта ее кризиса. На глубинном и чрезмерно значимом уровне молодая женщина представляла нарциссические фантазии пациентки о себе как о мужчине и женщине. Однажды во время сеанса психоанализа она встала обнаженной перед зеркалом, представила себе, что ее отражение является телом любимой, и с обожанием взирала на «мягкие женственные изгибы» и «твердые, как у юноши, мышцы». Последовавшие ассоциации касались того, что она любила неосознанную детскую зависимость подруги, ее привлекательность для мужчин, прекрасные груди и одновременно восхищалась ее ловкостью и силой, спортивными способностями, воображая во время чувственных отношений, что девушка является мужчиной. Далее пациентка рассказала о своем сновидении: «Я стояла у окна, глядя в сад; затем я спустилась в сад и стала петь, смотря вверх, на окно». Во сне это было окно возлюбленной. Она выбрала для подруги квартиру, представляя, как сама склоняется на подоконник окна, глядя вниз, и получает чувственное удовольствие, ловя ветви растущего рядом дерева и втягивая их в комнату. Образ певицы в сновидении ассоциировался с конкретным эпизодом, когда в оперном театре ей представилось, как ноты, исходящие от любимой певицы, становятся видимыми, увеличиваются в размерах, поднимаются вверх, плывут по залу прямо к ней, вызывая возбуждение. Таким образом, латентное содержание сновидения является сходным с фантазиями, возникшими, когда она стояла обнаженной перед зеркалом: находясь в комнате своей любимой, она может втягивать в себя фаллос, а затем, уподобившись певице, может демонстрировать перед окном голос в образе фаллоса.

Соответственно, любимая стала для нее не только малышкой-сестрой, подругой, сексуальным партнером и заместителем мужчины, но и фокусом всех либидинозных потребностей. В реальных отношениях любимая помогла ей победить мать и заняла место младшей сестры. Пациентка всегда контролировала жизнь и поведение малышки и разделяла ее игры. В психотических отношениях любимая удовлетворяла ее инцестуозное желание и представлялась отцом ее детей, а также являлась проекцией ее бисексуального нарциссизма. Ее подспудное желание быть одновременно нежной женщиной [sic] и маскулинным эксгибиционистом нашло свое выражение в символах сновидения; в фантазиях с зеркалом она спроецировала эти желания на тело возлюбленной. Однако осуществлению этих доминирующих в любовном романе мотивов угрожало серьезное соперничество заместительницы матери. Аналогичные бессознательные фантазии побудили ее к возвращению к мужчине, которого она любила как брата, но отвергала в сексуальном смысле, а также к идентификации с братом путем совершения суицидальной попытки.

Таковы наиболее существенные мотивы данного суицидального акта. Однако ассоциации показали, что он в то же время был направлен и на удовлетворение других желаний. Так, многие словесные повторы, встречающиеся в рассказе пациентки о том, как она «скатилась» (а не «прыгнула» или «бросилась») с моста, и в описании ею эротических контактов с любимой показали, что эти отношения были символически воспроизведены в суицидальном акте. Фантазии самозахоронения ассоциировались с погружением в воду и фантазиями о нежной матери. Желание умереть подобно брату явилось следствием любви к нему и ее антагонизма. Зависть к обладанию пенисом была одним из ее наиболее сильных чувств по отношению к герою. Она проявилась и в насыщенных эмоциями фантазиях типа: «Пять моих пальцев подобны обнаженным мальчикам, которые мочатся», или «Когда я совершенно счастлива, я люблю прыгать и чувствовать себя подобно пенису», а также в презрении к любовникам и боязни «мужского высокомерия». Ее пристальное внимание к тому, что было известно о сексуальном воздержании брата, и беспокойные расспросы о мотивах его поездки во Францию показали, что он (к ее полному удовлетворению) собственной смертью подтвердил свою девственность и способность противостоять воле матери. Таким образом, лишь путем идентификации с этим актом она получала возможность приобщиться к фаллическому всемогуществу своего брата; однако это желание являлось полным отвержением сверхстрогих табу, наложенных матерью на обоих детей, и поэтому удовлетворяло инфантильной потребности стать сильнее ее. Таким образом, фаллическая идентификация с братом, а также фантазии обладания младенцем, рожденным матерью, и погружения в воду являются различными способами добиться полной победы над матерью. Фантазии, приведшие пациентку к суициду, тесно связаны с навязчивой фантазией о направлении револьвера в сторону заместительницы матери и выстреле в нее; это было еще одним способом достижения той же цели. Револьвер ассоциировался с пенисом, и ранее, в период гомосексуальных отношений, пациентка испытывала глубокий протест в ответ на требование заместительницы матери, чтобы во время взаимной мастурбации она притворялась, что у той имеется пенис. В фантазии об убийстве с помощью выстрела из револьвера реальные отношения меняются на противоположные; а в фантазии о смерти, похожей на гибель брата, наконец осуществляются ее собственные желания достигнуть фаллического всемогущества и победить мать.

ОБСУЖДЕНИЕ

Приведенные фрагменты анализа позволяют понять причины, по которым этой женщине не удалось достичь адекватного глубинного удовлетворения в своей взрослой жизни; рассмотреть эмоциональный кризис, который показал всю тщетность ее попыток найти внутреннее равновесие в гомосексуальных отношениях и привел к тому, что самоубийство стало единственным способом разрядки напряжения; определить тот особый смысл, который имело для нее самоубийство. Кроме того, обсуждаемый материал имеет важное значение для общих проблем теории психозов.

Каждая серьезная суицидальная попытка неизбежно порождает вопрос: какими бы ни были рациональные основания для бегства из жизни и сколь бы приятными ни являлись картины, нарисованные фантазией о самоубийстве, как получается, что позыв к самоубийству способен пересилить примитивный инстинкт самосохранения? Наш материал показывает, что эти особые условия возникли тогда, когда единственным выходом из ситуации фрустрации оказался поступок, удовлетворяющий желание идентифицировать себя с умершим человеком. Зилбург (Zilboorg, 1937) уже писал о самоубийствах пациентов, которые психологически повторяли смерть объекта любви – в описанных им случаях это были люди, смерть которых пришлась на детство пациентов.

Однако наша пациентка не желала своей идентификации с мертвым братом, она хотела идентифицировать себя с ним в самом акте умирания, который в психологическом отношении существенно отличается от факта уже свершившейся смерти. Таким образом, она идентифицировалась с ним в самый героический, исполненный мужества, демонстрирующий победу над матерью, но одновременно ведущий к смерти момент его жизни. Этот факт представляет особый интерес в свете любопытной работы Феликса Дойча (Deutsch, 1936), в которой приводятся клинические свидетельства, что счастье в момент умирания от органического заболевания («эвтаназия») в некоторых случаях достигается путем идентификации с ранее умершим объектом любви. Таким образом, можно предположить, что достаточно сильная потребность, которую можно удовлетворить лишь путем повторения в фантазии момента умирания любимого человека, в состоянии, как в данном случае, мотивировать акт, идущий вразрез с влечением человека к жизни. Со своей стороны Дойч показал, что неизбежность наступления смерти от причин, никак не связанных с психическими переживаниями, может видоизменить этот процесс, в результате чего возникает эйфория и погружение психики в идентификационные фантазии[37]37
  Обратимость этого механизма напоминает то, что писал Фрейд (Freud, 1925) по поводу боли: соматическая боль фокусирует либидо на определенном органе, но при ипохондрии сосредоточение либидо на органе вызывает боль. Аналогичным образом умирание может породить эвтаназическую идентификацию с объектом, или же потребность в идентификации может вызвать фантазию об умирании.


[Закрыть]. Функция самосохранения отменяется в том случае, когда значение суицидального акта вытесняется его либидинозным значением. В данном случае либидинозное значение состоит в желании стать таким, как другой человек в момент его умирания.

Еще более поучительным является четкая дифференциация суицидального механизма этой пациентки (основным заболеванием которой является шизофрения[38]38
  Пациентка не являлась больной с типичными во всех отношениях симптомами шизофрении. Критическая оценка реальности частично присутствовала, но этот процесс утратил аффективную значимость и регуляторную функцию в фантазии о беременности от заместительницы сестры. Позднее, в течение шести месяцев после суицидальной попытки и периодических сеансов анализа ее поведение и содержание мыслей гораздо больше напоминало шизофрению, чем другие категории психозов.


[Закрыть]), и самоубийств, совершающихся при депрессии. Однако эти механизмы похожи между собой в двух отношениях. Усугубляющей причиной, как и в большинстве случаев депрессии, является угроза потери или реальная утрата амбивалентно любимого объекта – в данном случае заместительницы сестры. Кроме того, и в данном случае, и в случаях проанализированной депрессии ясно прослеживается связь между фрустрированной агрессией против заместительницы матери и попыткой самоубийства.

Однако в нашем случае нет свидетельств, что пациентка идентифицировала себя с утраченным объектом, как бывает при типичной депрессии; напротив, в клинической картине преобладает идентификация с заместителем брата. К тому же при депрессии попытка умереть является следствием идентификации, в то время как здесь идентификация является основной целью умирания, целью, удовлетворяющей все побуждения, и либидинозные, и деструктивные.

Более того, в отличие от проанализированных депрессивных больных пациентка не раскрывает фантазий, которые можно буквально интерпретировать как потребность в самонаказании за агрессию. Я не считаю возможным допустить подобное метапсихологическое предположение, поскольку оно внесет неясность в четкую дифференциацию шизофренического и меланхолического механизмов. Оно подразумевает, что эффективные побуждения к самоуничтожению организуются путем идентификации с внешними авторитетами, стоящими на страже моральных функций. Мое несогласие с этим предположением основывается и на практических соображениях, поскольку оно ведет к смешению механизмов вины, включенных в фрустрацию обычных желаний пациентки – быть любимой матерью, сестрой, братом, а также иметь сексуального партнера и детей, – с механизмами развития самого психоза. Действительно, было получено много клинических свидетельств о наличии у нашей пациентки чувства вины, связанного с обычными сексуальными фантазиями, с сильным переживанием стыда за желание мастурбировать и за полученные в детстве сексуальные знания, с ее любовью к заместителю брата, а также со страхом перед моральным осуждением другими людьми за совершенную ею суицидальную попытку. Эти факты, несомненно, указывают на механизм вины, свойственный ей еще в то время, когда не было признаков психоза. Однако не выявлено никаких прямых свидетельств присутствия вины, связанной с возникшими в период психоза желаниями убить заместительницу матери или совершить самоубийство. В отличие от механизма доминирования Супер-Эго над Эго, выявленного Фрейдом (Freud, 1914) и Абрахамом (Abraham, 1924) при меланхолии, это самоубийство стало следствием подавления Эго инстинктивными силами, способными породить специфическую фантазию, удовлетворяемую суицидальным актом.

Здесь работает не механизм «Я заслуживаю смерти за свою агрессию», как при депрессии, а механизм «Я желаю умереть именно таким способом, чтобы избежать агрессии»[39]39
  В данном пункте мое мнение расходится с точкой зрения некоторых авторитетных психологов, например, Карла Меннингера (Menninger, 1938). Хотя во многих важных аспектах я принимаю авторскую интерпретацию его материала, однако не согласен, что существует психологический материал, оправдывающий его мнение, что самонаказание является детерминантой любого акта самоуничтожения, включая самоубийство и психотические феномены в целом. Я полагаю, что аутодеструктивность по определению представляет собой самонаказание, а потому понятие самонаказания является избыточным синонимом инстинкта смерти (ср. с выводами Франца Александера и Германа Нюнберга: Alexander; Nunberg, 1934).


[Закрыть].

В другой своей работе я высказывал точку зрения, что незавершение важнейших идентификаций в период раннего развития является причиной возникновения неадекватности Эго, предрасполагающей человека к шизофрении и шизоидным формам адаптации (Hendrick, 1939; Hendrick, 1936). По моему мнению, именно отсутствие в психоанализе четкого разграничения бессознательной потребности в идентификации и характерологических последствий завершенной идентификации является причиной ошибочного впечатления, что идентификации в основном преобладают у личностей шизоидного типа (Hendrick, 1936, р. 326). При эмоциональной нагрузке шизоидные личности действительно стремятся к идентификации, ощущая свою неадекватность; однако во многом они являются следствием неполной идентификации с другими в период раннего развития. Не вызывает сомнения тот факт, что у нашей пациентки тенденция к идентификации с братом была активирована с раннего детства. Она даже завершила идентификацию с некоторыми его поверхностными чертами (идеалами, игрой в бейсбол, выбором одежды, лидерством в группе), так что детский период жизни ее брата продолжался в ее собственной личности в форме значимых, приносящих удовольствие сублимаций.

Однако ничто не свидетельствовало о той степени идентификации, которая могла бы существенным образом изменить структуру ее характера. Она не обладала мужским характером. Брат оставался объектом ее гетеросексуальной любви, и одновременно она испытывала гомосексуальное желание быть похожей на него. Известие о его смерти спровоцировало ее беспорядочные гетеросексуальные связи. В день суицидальной попытки она вновь устремилась к его заместителю. Таким образом, в отличие от самоубийств, совершаемых при депрессии, суицидальный акт данной пациентки представлял собой обретение, а не последствие идентификации. По-моему, по поводу этого особого случая стремления к полной идентификации с человеком в акте умирания вполне правомерно высказать парадоксальную истину, что пациентка пыталась излечить свой психоз посредством смерти. И когда попытка исцеления не удалась, ее дальнейшие отношения с окружением впервые в жизни приобрели преимущественно шизофреническую окраску.