Текст книги "Антология суицидологии. Основные статьи зарубежных ученых. 1912–1993"

4. Размышления о самоубийстве, основанные главным образом на материале юношеских суицидов

Грегори Зилбург

КОММЕНТАРИЙ

Свои «Размышления» Грегори Зилбург начинает с критики объяснений самоубийства с позиций «здравого смысла» и медицинского редукционизма. Кроме того, он считает неверным подход к объяснению суицида «конституциональными особенностями». Современные читатели легко могут принять этот подход, учитывая, что депрессия и ее суицидальные осложнения все чаще рассматриваются в контексте нейрохимии и генетики. Сегодня уже ясно, что хотя биологические процессы являются важной частью конституциональной матрицы самоубийства и играют важную роль в его этиологии, они не объясняют полностью всей сложной природы этого явления.

Возможно, Зилбург назвал бы удачным образ, придуманный Эдвином Шнейдманом, сравнивавшим самоубийство с деревом, корни которого символизируют биологическую основу, а ствол олицетворяет психологию. Выбранный способ осуществления самоубийства, содержание суицидальной записки, а также рассчитанное суицидентом влияние его поступка на близких и других остающихся в живых людей представляются развесистыми ветвями, подпорченными плодами и скрывающими ветви листьями. «Главным же, стволовым является именно психологический компонент, выбор способа решения – наилучшего выхода для преодоления переживаемых трудностей» (Shneidman, 1993, р. 3–4).

В том же критическом духе Зилбург предостерегает от облегченного объяснения суицидальных феноменов с помощью метапсихологических рассуждений Фрейда об «инстинкте смерти». Изучение индивидуальных случаев показывает, что критическое значение имеют сложные фантазии о смерти и умирании, включающие изменения эдипова комплекса, особенно у самоубийц-подростков, потерявших ранее родителей. Зилбург полагает, что озлобление, страх и фантазии бегства весьма важны при определении риска самоубийства, особенно в молодом возрасте.

В исследовании, проведенном спустя несколько десятилетий после выхода работы Зильбурга, Брайан Барраклоу (Barracloogh, 1987) выявил, что в группе самоубийц и в контрольной группе частота потери родителей в детском возрасте оказалась сходной. Тем не менее он установил, что в обследованной им группе самоубийц недавняя смерть родителя или супруга фиксировалась значительно чаще, чем в контрольной.

В настоящее время существует тенденция к «деиндивидуализации» самоубийства, поскольку исследователи все больше стали придерживаться эмпирического подхода, делающего акцент на изучении статистических, экономических, биологических и социологических аспектов этого явления. Но сегодня, как и в прошлом, без тщательно проведенного индивидуального психологического обследования пациента невозможно понять, оценить или предупредить суицид на клиническом уровне.

Zilboorg Gregory (1937). Considerations on Suicide, with Particular Reference to That of the Young // American Journal of Orthopsychiatry. V. 7. Р. 15–31.

ЛИТЕРАТУРА

Barraclough B. (1987). Suicide: Clinical and Epidemiological Studies. N. Y.: Croom Helm.

Shneidman E. (1993). Suicide as Psychache: A Clinical Approach to Self-Destructive Behavior. Northvale. N. J.: Jason Aronson.

* * *

Чтобы дальнейшее обсуждение стало более понятным, разумно описать сначала некоторые принципиальные результаты, достигнутые в области изучения самоубийства на протяжении нескольких лет (Zilboorg, 1936). Самоубийство в течение многих столетий считалось грехом, преступлением или тем и другим одновременно. В некоторых странах, например, в Англии или штате Нью-Джерси попытка совершения самоубийства до сих пор считается правонарушением[28]28
  В Великобритании, последней из развитых стран, суицидальные действия перестали считаться правонарушением в 1961 году. В исламском мире законы шариата и в настоящее время рассматривают самоубийство как преступление.


[Закрыть]. Таким образом, законодательные акты даже сегодня отражают средневековую точку зрения, согласно которой человек наделен свободной волей и, предпринимая попытку убить себя, он сознательно направляет ее на нечто запретное. Совершенно очевидно, что эти взгляды являются пережитками теологической эпохи, даже, вернее, палеозойского периода социальной психологии. Когда психиатрия заменила теологию в области психологии человека, взгляд на самоубийство изменился и оно стало рассматриваться как результат психопатологического состояния (так называемого «кратковременного безумия») или острого психоза. Но старая теологическая традиция продолжала существовать в форме этического подхода к самоубийству, вдыхавшего жизнь в вечные вопросы, не имеющие однозначных ответов. Есть ли у нас право совершать самоубийство? Является ли этот поступок эгоистичным? Является ли он проявлением мужества или трусости?

Нетрудно заметить, что старые положения о способности человеческой воли свободно выбирать между добром и злом все еще питают почву, на которой произрастают эти вопросы. И совершенно очевидно, что какой бы интерес подобные проблемы ни пробуждали в широких или академических кругах, при научном исследовании самоубийства не следует принимать во внимание ни эти вопросы, ни возможные ответы на них. Хочется еще и еще раз это подчеркнуть, поскольку на границе между салонной психологией и научным исследованием находится своего рода нейтральная полоса, покрытая туманом моралистической философии и тускло освещенная сумеречным светом умозрительных фантазий, прикрытых квазинаучным плащом так называемого здравого смысла. Мы часто на разные лады рассказываем историю о каком-то самоубийстве или суицидальной попытке, выдвигая «совершенно очевидные», «рациональные» мотивы этого поступка. Мы упоминаем о несчастной любви, доведшей самоубийцу до отчаяния, о потере крупного состояния, приближающейся старости или тяжелой болезни и предполагаем, что конкретный акт саморазрушения можно объяснить с точки зрения «здравого смысла». Вряд ли стоит лишний раз говорить, что этот «здравый смысл» свидетельствует о врожденной человеческой поверхностности, которая порождается общей тревожностью и приводит к тому, что человек хватается за любую соломинку внешней причинности, помогающую избежать дискомфорта от более глубокого и пристального рассмотрения проблем жизни и смерти. И если подвергнуть «здравый смысл» некоторой критической проверке, то мы, весьма вероятно, натолкнемся еще на одно традиционное препятствие. Если мы услышим, что некто был отвергнут девушкой, потерял свое состояние, потерпел крах в важном предприятии, страдает хронической болезнью или приобрел инвалидность в связи со старостью, но не предпринимает никаких усилий покончить с собой, мы на минуту задумаемся и скажем, что у человека, совершающего самоубийство, очевидно, существует некоторая «конституциональная ущербность». Однако нам прекрасно известно, что наследственная передача склонности к самоубийству или иных связанных с ним врожденных характеристик до сих пор никем не доказана. Конечно, иногда в одной и той же семье наблюдается череда самоубийств, совершаемых представителями разных поколений; но при этом у членов одной семьи можно наблюдать также схожие обороты речи, фамильный акцент или манеру поведения. Мы знаем, что эти привычки связаны по большей части со способностью к подражанию, то есть отражают процесс идентификации, а не наследственность. Идентификация особенно свойственна детям, она обусловливает многие нормальные и аномальные черты личности, возникающие в детстве и сохраняющиеся у взрослых людей. Умело сфокусированный ретроспективный взгляд, направленный в детскую комнату, часто дает больше информации о человеке, чем наблюдения в палате для хронически больных в психиатрической лечебнице или в морге.

Внимательное изучение клинического материала поможет нанести сокрушительный удар тому, что называют «здравым смыслом» и традицией «конституционализма», поскольку они никак не способствуют раскрытию тайны самоубийства. Никакое количество здравого смысла не способно избавить нас от чувства, что самоубийство является таинственным актом, действительно противоречащим самой биологической сущности человека – жизни. При самоубийстве инстинкт самосохранения, рожденный самой природой жизни, не только подавляется, но полностью замещается противоположным влечением, столь же таинственным и могучим. Клиницисту очень хорошо известно, каким постоянством и безрассудностью отличается порой суицидальное побуждение, каким оно бывает непреодолимым и бурным, поскольку ему доводилось видеть так называемые «внезапные» самоубийства, неожиданные суициды пациентов, по внешним признакам уже вышедших из состояния депрессии и утративших (на сознательном уровне) желание умереть. Исследования, проведенные Джеймсоном в Блюмингдейлской больнице, весомо подтверждают эти наблюдения (Jameson, 1933).

Именно эта таинственность привела к тому, что многие исследователи стали слишком свободно использовать понятие инстинкта смерти и выстраивать ряды теоретических предположений, призванных объяснить феномен суицида. Карл Меннингер является, пожалуй, наиболее крупной фигурой среди сторонников этого подхода (Menninger, 1933). Многие его наблюдения чрезвычайно интересны как с клинической, так и с социологической точки зрения. Но какими бы достоверными они ни являлись, следует заметить, что психологические рассуждения, выстроенные вокруг инстинкта смерти как главной направляющей, сравнительно мало что объясняют, ибо неизбежно становятся перепевами утверждения, что при некоторых известных, а большей частью неизвестных обстоятельствах инстинкт смерти становится сильнее стремления к жизни, и тогда человек умирает или кончает жизнь самоубийством. Утверждение, что инстинкт смерти начинает преобладать над стремлением к жизни, – это просто усложненная форма выражения, что человек умирает или совершает самоубийство. Говоря это, я совершенно не намеревался отвергать понятие инстинкта смерти, которое может оказаться ценным дополнением при создании многих полезных гипотез и теорий. Я только хотел отметить, что в клинической психопатологии и прикладной социологии этот элемент фрейдовской метапсихологии, когда его привлекают для решения проблемы самоубийства, представляется несколько тавтологическим и лишь увеличивает наше непонимание или, по крайне мере, не уменьшает его.

Рассматривая эти теоретические подходы к клинической психопатологии самоубийства, можно отметить, что интерес психиатра к обсуждаемой проблеме, продиктованный ежедневным контактом врача с клиническим материалом, видимо, подвел нас к молчаливому согласию с мыслью, что самоубийство – это акт аномального индивида, то есть самоубийца есть психически больной человек. Однако это мнение, как и суждения о конституциональной или наследственной предрасположенности к суицидальным поступкам, до сих пор осталось неподтвержденным. Согласие с указанным мнением явилось результатом нашей профессиональной предвзятости, игнорирующей давнюю традицию признания свободы воли, которая сегодня существует под маской свободы разума или интеллекта. Мы полагаем, что человек должен «потерять разум» (т. е. «обезуметь») для появления у него желания совершить самоубийство. Однако еще большой вопрос, остаемся ли мы при этом на более твердой научной почве, чем когда принимаем в качестве краеугольного камня наших психологических теорий доктрину свободы воли.

В итоге под влиянием упомянутого выше молчаливого постулата и некоего формального допущения о важности того, что мы называем аффектом, мы стали рассматривать самоубийство в целом как выражение сугубо патологических состояний. В этом мы следуем по пути академической психиатрии, от которой полностью еще не отказались даже психоаналитики. Например, мы говорим о различных формах депрессии в качестве причины самоубийства, игнорируя тот факт, что существует множество больных с тяжелой депрессией, которые ни разу не пытались совершить суицид. Страдающие от депрессии люди часто выражают желание умереть или наложить на себя руки, но они так никогда и не реализуют своих связанных со смертью фантазий. Кроме того, практически с той же частотой, что и больные так называемой депрессией, самоубийства совершают больные, страдающие истерией, компульсивным неврозом и шизофренией, и даже некоторые внешне вполне здоровые люди. Поэтому определенную клиническую симптоматику можно считать причиной саморазрушения ровно в той же степени, в какой причиной смерти признается пневмония или туберкулез. В действительности смерть вызывают не пневмония или туберкулез как клинические формы, а определенные патологические процессы, специфические как для пневмонии, так и для туберкулеза, которые приводят к разрушению жизненно важных органов и функций, несовместимому с жизнью. Если применить данный способ научного биологического мышления (как и должно быть) к изучению психологических проблем и попытаться увидеть ту же логику в нашем подходе к проблеме самоубийства, нас сразу поразит тот факт, что мы почти ничего не знаем о специфических психологических процессах, ведущих к саморазрушению. Следует констатировать, что по-настоящему научная психология самоубийства все еще не разработана.

Если отказаться в силу их малой научной валидности от всех перечисленных подходов к проблеме самоубийства – теологического, этического, философского и псевдобиологического (то есть необоснованно ссылающегося на факторы наследственности), то остаются два подхода, две вполне широкие ориентации, не исключающие, а взаимно дополняющие друг друга: социологическая и психологическая. Первая из них заслуживает внимания, прежде всего, благодаря своей кажущейся объективности и полной обезличенности привлекаемых ею данных. Она опирается на экономические исследования и на статистические процедуры.

Что касается экономических факторов самоубийства, то совершенно ясно, что какими бы важными они порой ни казались, мы рискуем попасть в ловушку односторонности, решив, что «экономика – это то, что нам нужно!», и сделав перекос в эту сторону, проигнорировав или отодвинув на второй план другие пути исследования. Насколько достоверные данные могут быть получены в рамках этого подхода? Трудно переубедить человека, считающего, что материально обеспеченные классы поставляют пропорционально большее число жертв самоубийства, чем менее имущие слои общества, и заставить его поверить, что экономические депрессии, по-видимому, увеличивают уровень самоубийств не в большей степени, чем войны или революции. Если доверять в подобных вопросах современной статистике, то ее данные показывают, что уровень самоубийств в периоды социальных и экономических кризисов имеет даже тенденцию к снижению (Dublin, 1933). Это подводит нас к следующему важному аспекту социологического подхода, а именно к статистическим методам.

Тщательное и заинтересованное изучение статистических данных о самоубийствах, совершенных на протяжении около ста лет, привели меня к разногласиям с большинством современных исследователей, занимающихся этой проблемой (Achille-Delmas, 1932) и пришедших к выводу, что сами по себе статистические исследования случаев суицида не позволяют получить сколько-нибудь полезные результаты. Они полагают, что если такие статистические данные не сопоставлять с фактами жизни и психологического развития конкретных людей, то сами по себе голые цифры не скажут абсолютно ничего. Тем не менее, когда мы внимательно изучили надежные статистические таблицы, содержащие данные по самоубийствам, это позволило выявить некоторые тенденции. Мы узнали, например, что люди старшего возраста совершают самоубийства относительно чаще молодых; что у мужчин уровень суицидов на 100000 населения выше, чем у женщин; что в некоторых расах и сообществах частота самоубийств обратно пропорциональна количеству убийств; и наконец, что вопреки общепринятому мнению в каждой отдельно взятой группе населения уровень самоубийств не всегда находится в прямой пропорции к числу «помешательств», которое иногда даже оказывается в обратной зависимости от частоты суицидов (Durckheim, 1897).

Однако все подобные данные страдают двумя важными недостатками, присущими статистическому подходу в целом, и их исправление в будущем представляется весьма сомнительным. Первый и наиболее важный недостаток уже упоминался выше – оперирование статистическими данными деин-дивидуализирует человека и в итоге отдаляет нас от психологии самоубийства. Второй недостаток кратко можно изложить следующим образом: статистические данные о самоубийствах берутся из общей статистики смертности, поэтому они никогда не бывают полными и включают только те случаи, которые следователь признал результатом самоубийства. Возникает вопрос, сколько настоящих самоубийц не попадает в аккуратно составленные таблицы добросовестных работников статистических бюро, например, те, кто якобы случайно «выпал» из окон зданий, а не выбросился из них, или погибшие в пьяном или трезвом состоянии при дорожно-транспортных авариях. Мне был знаком один человек, у которого любовь к алкоголю сочеталась со страстью к вождению автомобиля, и каждый раз, когда он нетрезвым садился за руль, он с трудом сдерживал желание кого-нибудь сбить (предпочтительно старушку на тротуаре) или врезаться в фонарный столб и «покончить со всем этим». Наконец, он все-таки врезался в опору железнодорожного моста, получил серьезные ранения, после которых остался жив и излечился. Если бы он не выжил, то, согласно выводам, основанным на пресловутом «здравом смысле», его гибель отнесли бы к категории «смерти от травм, полученных при дорожно-транспортном происшествии, случившемся в результате управления автомобилем в нетрезвом состоянии». Однако с психологической точки зрения этот человек, живой или мертвый, является типичным самоубийцей. Я знал и молодую женщину, которую тяготило внутреннее, неосознанное желание смерти. Она продолжала выполнять ежедневную работу и водить автомобиль; наконец, она поддалась искушению и врезалась в столб. Но не погибла и не получила серьезных ранений, отделавшись ушибами; этот случай никак не мог попасть в статистические таблицы смертности, тем не менее она была самоубийцей. Это наиболее впечатляющие примеры; кроме того, встречается множество менее ярких «несчастных случаев» или «заболеваний», которые человек причиняет себе сам, совершая разнообразные мелкие оплошности и ошибки. При ближайшем рассмотрении они оказываются истинными суицидальными реакциями, тщательно спланированными, причем этот план остается неизвестным не только окружающим, но и самим жертвам; иными словами, это суицидальное поведение, продиктованное и приведенное в исполнение факторами, которые никогда не достигают уровня осознания.

По-видимому, можно подытожить, что статистика, полностью или частично изолированная от изучения патогенеза и этиологии самоубийства, способна привести скорее всего к ложным представлениям, а не к правильному пониманию проблемы. Сами социологи еще не готовы откровенно признать справедливость подобного отношения к их выводам, но, видимо, они уже давно ощущают слабости собственных методов и постепенно начинают обращать внимание на индивидуальную и социальную психологию, а также на социальную философию, стремясь использовать эти отрасли знаний для прояснения проблемы самоубийства. Эту тенденцию можно заметить в ставшей уже классической монографии о самоубийстве Эмиля Дюркгейма (Durkheim, 1897), а также у Энрико Ферри (Ferri, 1914). Почти все новейшие монографии по обсуждаемой теме (Achille-Delmas, 1932) больше внимания обращают на психологические аспекты проблемы и меньше – на безличные статистические данные. Но в целом, однако, надо отметить, что эти психологизированные очерки, посвященные феномену саморазрушения, все еще остаются по большей части безличными, то есть скорее обобщенными, чем индивидуальными, и скорее философскими, чем психологическими. Их авторы продолжают рассматривать в качестве детерминант суицидальных влечений религию и идеологию.

Обычно более низкую частоту самоубийств у мусульман, иудеев, ирландцев и испанцев (в старой Испании) по сравнению с протестантами, приверженцами индуизма и буддизма интерпретируют как явление, в котором религиозные верования выполняют по отношению к суициду защитные или стимулирующие функции. Эта точка зрения остается недостаточно обоснованной, поскольку невозможно точно установить, что является причиной, а что – следствием. Вполне можно предположить, что саморазрушительные побуждения, существующие у конкретных групп людей, способствуют формированию их религиозной ориентации, а не наоборот. Это вполне правдоподобно в отношении сторонников индуизма, чья склонность к смерти вполне могла бы сыграть более важную роль в разработке идеала Нирваны, чем какая-либо другая специально созданная или традиционная религиозная философия. То же, по-видимому, относится и к расам, которые принимают те или иные религиозные установки в зависимости от степени их соответствия агрессивным и саморазрушительным особенностям их жизни. Так, японцы, которым свойственна полурелигиозная традиция суицида, и мусульмане, чья религиозная философия придерживается прямо противоположной точки зрения, могут, по-видимому, только выражать в этих философских системах свои инстинктивные установки, существовавшие еще до того, как возникла соответствующая философия, снабдившая их рациональными или аффективными аргументами. По той же причине можно усомниться в справедливости утверждения, что стоическая философия спровоцировала значительное число суицидов; возможно, правильнее будет сказать, что под влиянием разнообразных инстинктивных сил, природа которых до сих пор еще неизвестна, римляне последних лет империи проявили склонность к суицидам, а эпикурейская и стоическая философии служили лишь для псевдорационализации соответствующего поведения. Не следует забывать, что поэт эпикурейского мировоззрения Лукреций и отец стоической философии Зенон покончили жизнь самоубийством. Ранние христиане тоже совершали множественные самоубийства, пытаясь оправдать свои действия стремлением к мученичеству, добровольно восходя на крест и погребальный костер. Грехом самоубийство стали считать не ранее пятого века под влиянием догмата, выдвинутого Блаженным Августином[29]29
  Блаженный Августин считал суицид поступком, который заранее исключает возможность покаяния и является формой убийства, нарушающей заповедь «Не убий». Этот догмат стал реакцией на эпидемический рост случаев добровольных смертей и неистового мученичества среди фанатичных приверженцев христианских сект.


[Закрыть].

Вопрос о происхождении некоторых этико-религиозных идей, связанных с самоубийством, и об их отношении к глубинным инстинктивным характеристикам человека является и важным, и интересным, однако сомнительно, что его решение даст нечто большее, чем объяснение, как и почему человек пытается выразить свои природные деструктивные и саморазрушительные побуждения посредством этико-религиозных рассуждений. Эта тема находится, прежде всего, в сфере интересов психологии культуры и философии, но не клинической психологии, исследующей реальное поведение человека, и за последние пятьдесят или шестьдесят лет не было, пожалуй, ни одной монографии по проблеме самоубийства, где бы не было допущено смешение философского и собственно психологического аспектов проблемы или же полное игнорирование последнего.

Таким образом, если в поисках причин самоубийства мы уклоняемся в сторону клинической психологии, то это происходит потому, что все остальные разделы психологии испытывают, по-видимому, серьезные трудности в применении научного метода и не в состоянии предложить ничего, кроме весьма общих рассуждений, не подкрепленных необходимыми эмпирическими данными.

Как уже отмечалось, до недавнего времени психопатология основное внимание уделяла вопросам классификации самоубийств. Образ мыслей психопатолога схематически можно представить себе следующим образом: человек страдает депрессией; поэтому его следует рассматривать как потенциального самоубийцу; если он в итоге действительно совершит самоубийство, то все ожидания, страхи и предположения подтвердятся; но если у человека выявляют определенные признаки шизофрении, то нет никакой необходимости подозревать его в суицидальных тенденциях; если самоубийство все-таки происходит, то данный факт лишь свидетельствует об упущении некого «эмоционального компонента», как его называют на психопатологическом жаргоне. Описанное отношение к проблеме неплохо отражает стандартную логику многочисленных обсуждений, происходящих в больницах во время рабочих совещаний и клинических конференций, которая никак не подкреплена клиническими или психологическими фактами, поскольку на самом деле никакого «эмоционального компонента» нет и в помине. Все психологические реакции, нормальные и аномальные (особенно последние), имеют эмоциональную окраску независимо от того, выражаются ли они в явной или скрытой форме и происходит ли это на фоне ажитированной депрессии или кататонического ступора. Выделить эмоциональный компонент и рассматривать его как нечто отдельное – это все равно, что отделить сыворотку крови от кровяных телец. Эту процедуру можно осуществить в пробирке, но не в организме живого человека. Если от подобного формалистического подхода, предложенного психопатологией, обратиться к психоаналитическому методу, то мы обнаружим, что его вклад в изучение самоубийства является более информативным, хотя пока еще недостаточным.

Нет необходимости подробно рассказывать здесь о том, насколько психоанализ продвинул наши знания по проблеме самоубийства. Ограничимся лишь кратким перечнем основных положений. Подобно психиатрии, психоанализ начал с изучения связи между самоубийством и депрессиями маниакально-депрессивного типа. Фрейд и Абрахам дали полное описание психологии этих депрессий и главного для них механизма оральной инкорпорации, сочетающегося с направлением агрессии на себя. Затем эта последовательность психических процессов была описана в терминах топографии и экономики функционирующей человеческой личности. Психоанализу удалось показать, что определенное бессознательное значение имеет не только сам акт самоубийства, но и способы, которыми осуществляется саморазрушение; часто они способны многое прояснить в его бессознательном инфантильном содержании. Так, самоубийство путем утопления указывает на внутриматочную фантазию, прыжок из окна здания – на фантазию о родах, суицид с применением огнестрельного оружия – на некоторые аспекты неосознаваемой гомосексуальности.

Накопленные в рамках психоанализа описательные характеристики самоубийства внесли весьма существенный вклад в понимание глубинного содержания данного явления, но не объясняли специфической динамики и экономики суицида. Возникало ощущение, что вы мельком взглянули на нечто очень ценное, заключенное в этих фактах, но так и не поняли генетических причин суицида. При этом влечение к самоубийству стало казаться более сложным состоянием, чем представлялось с первого взгляда. Далее вырисовались два аспекта проблемы: во-первых, что самоубийства различаются не только по методу или конкретному средству приведения их в исполнение, но и по психологической истории индивида и его отношению, сознательному и бессознательному, к жизни и смерти; во-вторых, что влечение к самоубийству является простейшей реально действующей психической силой, универсальной по природе и, вероятно, встречающейся не только у человека, но и у животных. Что касается разнообразия суицидальных реакций, то появилась отчетливая потребность в адекватной типологии самоубийств, и представленные автором в другой работе (Zilboorg, 1936) предложения, касающиеся дифференциальной диагностики суицидов, являются первой скромной попыткой ответа на этот запрос[30]30
  Насколько я знаю, это не было опровергнуто.


[Закрыть].

Предложенная типология является далеко не полной, поскольку для более детального исследования все еще не хватает клинического материала. Тем не менее она может оказаться полезной, поскольку демонстрирует, что классическое убийство инкорпорированного объекта не является единственным типом самоубийства и что сама по себе инкорпорация объекта не может служить истинной причиной самоубийства; только те лица, которые идентифицировали себя с умершим человеком и у кого процесс идентификации пришелся на детский или подростковый возраст, когда инкорпорированный человек уже умер, попадают в группу наибольшего суицидального риска. Так, если мальчик или девочка теряют отца, мать, брата или сестру в том возрасте, когда находятся на высоте эдипова комплекса, или при переходе к пубертату, то в более старшем возрасте любая невротическая реакция создает реальную угрозу совершения ими самоубийства. Эту особенность я выявил у целого ряда суицидальных пациентов. Важно отметить, что эти типологические указания могут служить объективным критерием при широком обследовании лиц, которые на тот момент не обнаруживают суицидальных тенденций. Проверка этого положения на целом ряде самоубийств, публикации о которых появились в прессе, подтвердила его высокую достоверность. Иллюстрацией может служить случай, отчет о котором взят из одной бостонской газеты.

В статье говорилось, что девушка 22 лет выбросилась из окна четырнадцатого этажа. Накануне она выглядела веселой и даже купила себе полный комплект новой одежды. На следующий день, в Великую Пятницу, она совершила самоубийство; «никаких мотивов не установлено». Упоминалось, что за год до случившегося она перенесла депрессию, дальнейшие расспросы показали, что весной она всегда выглядела более или менее подавленной. («Влияние времени года?» – еще одна соломинка, за которую хватаются многие из тех, кто озабочен данной проблемой.) Мать девушки умерла, когда той было восемь лет – возраст, часто совпадающий с последней стадией слегка задержанной эдиповой фазы, хотя чаще его относят к латентному периоду. Одного этого обстоятельства было бы недостаточно для демонстрации достоверности нашего предположения, что самоубийство девушки стало результатом определенной акцентуированной идентификации с умершей матерью, но при дальнейшем изучении предыстории данного случая выяснился впечатляющий факт: мать девушки умерла за четырнадцать лет до случившегося в тот же самый день Великой Пятницы. Таким образом, девушка совершила самоубийство в годовщину смерти матери. Факт обычного для нее депрессивного весеннего настроения мог быть связан с бессознательной скорбью по матери, наступавшей при приближении Великой Пятницы и продолжавшейся потом некоторое время. То, что бессознательная скорбь сыграла в этом случае существенную роль, подтверждалось и фактом покупки девушкой новой одежды накануне самоубийства. Эта деталь напоминает об одном примитивном суицидальном обряде, согласно которому человек, собирающийся совершить самоубийство, всегда одевается в свою лучшую одежду – параллель, которая в нашем случае не кажется совершенно случайной.

Подобные взятые наудачу примеры повышают весомость выводов типологических исследований самоубийства и позволяют предположить, что формальный перечень различных «трудностей», переживаемых нашими пациентами, не может служить критерием причинной обусловленности самоубийства. Такие обстоятельства, как переживание чувства собственной неполноценности, сложные семейные отношения, невротические или психотические осложнения, имеют незначительную клиническую ценность для диагностики и понимания самоубийства.