Текст книги "Чи100 поржать. Выпуск 2"

Татьяна Жихарева

Ялта

Граф. Просто Граф

После того как Граф был отхлёстан по морде задушенной им курицей, которая имела наглость отведать его каши с мясом, пёсель уяснил, что любое наглое существо в перьях неприкосновенно. Поэтому кур, уток, гусей, индюков и даже голубей он ненавидел и отгонял со своей территории лаем, рычанием и прыжками. А прыгал немецкий овчар так, что любой горный козёл мог обзавидоваться.

Однажды Граф во время прыжка за голубем почувствовал, что тоже почти взлетел, даже лапами взмахнул. Но всё же вернулся на грешную землю и увидел на ней свои бывшие оковы: цепь и разорванный ошейник.

Первым делом пёс решил отомстить пернатым, подворовывавшим его кашу, и перескочил в хоздвор. К разочарованию, ничего, кроме зерна и зелени, там не было, зато куры, утки и гуси, завидев благородного, но злопамятного Графа на свободе да ещё и у себя дома, заметались и подняли крик похлеще, чем в Верховной раде или Думе.

Пёс метнулся в сарай и заметил там гнездо со свежими яйцами. Поскольку яйцами по морде его не били, значит, можно и попробовать. Раздавив в пасти первое яйцо, понял, что оно вкусное и, как ему показалось, полезное. Поэтому, раскрыв пасть, он, словно экскаватор, начал подгребать и чавкать остальные яйца. Нюхом Граф учуял, что под сидящей в углу уткой тоже пахнет съедобным. Та зашипела, дав понять, что будет сражаться за будущих детей, которых она уже вторую неделю высиживала. Но пса материнские чувства дамы в перьях не разжалобили и удары клювом по морде не испугали. Закрыв глаза, он засунул под утку нос и открыл свой экскаватор. Утке ничего не оставалось, как с кахканьем унести ноги, которые могли попасть в пасть, а поскольку хозяева вряд ли занялись бы её протезированием, то противень с яблоками был бы обеспечен.

Сожрав все яйца, которые мог найти в курятнике, Граф для забавы решил погонять пернатых: вдруг с перепугу какая-то несушка обронит яйцо. Но птицы с перепугу роняли только то, что могло вылететь из-под хвоста при сильном эмоциональном потрясении.

За этим занятием его и застала хозяйка. Пёс не стал ждать, пока она обнаружит пропажу в гнёздах, и ретировался на огород погулять на воле. Но к вечеру перед приходом хозяина он явился домой и лёг возле цепи, намекая, что раскаивается и готов к оковам.

Граф, слушая в свой адрес всевозможные оскорбительные слова, из которых самым нейтральным было выражение «вонючая псина», думал, что лучше бы его ударили по морде. Когда же хозяин обозвал словом, суть которого сводилась к тому, что пёс нетрадиционной сексуальной ориентации, Граф, обслуживавший только элитных немецких девочек (ну, иногда и случайных дворняжек), заскулил от обиды и залез в будку.

К утру обида прошла – и Граф встретил рассвет чистым сопрано с переливами баритона: яйца пошли на пользу горла, но, видать, не на пользу желудка, который начал урчать и портить прекрасный лай. Собаку пучило, а к вечеру прорвало…

Если вы и знаете, как пахнут тухлые яйца, то вы ничего не знаете о том, как пахнут яйца переваренные, хотя скорее, недоваренные желудком элитного пса. Это запах болтунов в квадрате, это синус тухлятины, умноженный на косинус собачьих фекалий. И этим коктейлем Граф начал стрелять нередко и неметко.

Хозяин, придя с работы, закрыл нос и начал подбирать новые эпитеты и метафоры, которые как-то не вязались с благородной кличкой немца. Утка, оплакивавшая сутки разорённое гнездо, кахкала, подсказывая хозяину другие виртуозные выражения. Граф залез в будку, но ненадолго, так как в животе опять забурлило. Зато огромная жёлтая точка в литературных изысканиях хозяина была поставлена, и тот убежал в дом. В ветаптеку идти уже поздно, а сырым яйцом собаку в этом случае лечить было бесполезно.

Рано утром дед Петушок (никто из соседей толком не знал: фамилия это или прозвище, да и имени-отчества тоже никто не знал) выпустил на улицу побегать двоих старых болонок. Те, будучи с примесью благородных кровей, свою нужду в своём дворе никогда не справляли, а только под забором, который охранял Граф. И сколько бы он ни лаял, болонки ходили почти ему под нос. Хозяева высказывали недовольства деду Петушку, и он сменил тактику: выпускал своих собачек, пока соседи спали.

Но это утро расставило все точки над i, и в переносном значении тоже. Болонки по привычке подбежали к забору, за которым голосисто лаял Граф, но коктейли их соседа так ударили по благородным носикам, что они пулей полетели к своему двору и скукожились под скамейкой. Это была точка невозврата. И как бы в дальнейшем Петушок рано утром не гнал их к соседскому забору, болонки заседали только дома под скамейкой.

После обеда хозяйка увидела скулящего Графа, который принял недвузначную позу и пытался освободиться от спрессованной скорлупы. Хозяйка начала ругать пёселя, припомнив ему гнёзда, но тот так жалобно смотрел, что она быстренько побежала за ветврачом.

Сельский ветврач, услышав историю о яйцах, долго смеялся, но на всякий случай пошёл посмотреть на состояние Графа. В то время пёсель, поскуливая, трудился над очередной пирамидой из кальция. «Ну, я же говорил, – коновал махнул рукой в сторону Графа, – процесс идёт, а бетономешалка заживёт, как на собаке. Вот, возьми баночку. Муж придёт с работы – пусть пса подержит, а ты ему страдное место смажь, – затем обратился к Графу: – Ну что, яйцеед, любишь медок – люби и холодок. Пойду я, уж больно крепкий запах. Кхе-кхе. Давай, смерд, держись! То есть это – тужься…»

Ещё неделю на вопросы зевак, проходивших мимо двора, хозяева отвечали, что случайно наткнулись на сероводородный родник. Некоторые даже напрашивались на целебные ванны, но им вежливо отказывали.

Наталья Закожурникова

Верхняя Синячиха

Душевный разговор

– Здравствуй, дорогая подруга!

– Привет!

– Как дела, как сама? Что новенького?

– Да так, вроде ничего… Хотя, знаешь Катьку Шлыкову?

– Эта которая рыжая, маникюр в салоне делает?

– Ага.

– Ну, знаю.

– Так вот, она вчера пошла в магазин, и всё!

– Что всё?

– Упала! Представляешь?

– Да ладно, такая туша, в смысле, как упала?

– Да прямо рядом с крыльцом «Магнита». Ещё пакет у ней порвался, яблоки раскатились.

– Ты видела?

– Конечно! Ещё яблоки ей помогла собрать, знаешь, какие вкусные!

– Значит, маникюр теперь делать некому?

– Да Ритка ещё делает, из двадцатого дома.

– Она же школу бросила, как же она делает!

– Так куда ей деваться, ребёнка ведь кормить надо!

– Какого ребёнка?

– Так она ребёнка родила от Витьки Косого, знаешь его?

– Как не знать, он жил с Оксанкой из второго подъезда.

– Оксанка, это которая красивая такая, блондинка крашеная?

– Да, она ещё себе новый «Форд» купила в прошлом месяце.

– О, я видела, ей вчера кто-то шины проколол, она во дворе колесо меняла.

– Конечно, проколют. Ведь она с Мишкой Пановым гуляла, а у него жена Светка не то, что шины, глаз проколет!

– Да, Светка – баба бой, не повезло Мишке.

– Зато Ленке Перовой повезло, она в лотерею сорок тыщ выиграла.

– Да, правильно говорят, дуракам всегда везёт!

– Не то, что нам с тобой!

– Ладно, не расстраивайся, будет и на нашей улице праздник!

– Это когда фура с пивом перевернётся?

– Какая фура? Вчера Васька-дальнобойщик должен был приехать, видно, это он перевернулся.

– Васька? В аварию попал? Да ты что! Это ж надо! И пиво вёз, перевернулся?

– Какое пиво?

– Да ты ж сама сказала!

– Не, я бы знала, кабы с Васькой что! А то от Вали муж ушёл, так она и не в курсе!

– От какой Вали?

– Попиковой.

– Дак ведь это я, и муж от меня вовсе не ушёл.

– Ты? Не знаешь? Мне люди сказали, а люди, знаешь, врать почём зря не будут, ушёл – значит, ушёл!

– Так я к тебе пошла, он на диване храпел!

– А ты проверь, точно он?

– Да он, кто ж ещё.

– Может, кот. Мой кот знаешь, как храпит! Я тут узнала, если кот храпит, значит, домовой за ним присматривает. Ну, ты чего молчишь?

– Пойду я. подруга, домой. Диван проверю. Вдруг и правда… того. Зря-то слухи не ходят!

– Ой, пока, дорогая! Приходи почаще!

– Конечно, милая! Как что, так сразу!

– Значит, до завтра?

– До завтра! Звони, если что нового узнаешь.

Михаил Зощенко

Жених

На днях женился Егорка Басов. Взял он бабу себе здоровую, мордастую, пудов на пять весом. Вообще, повезло человеку.

Перед тем Егорка Басов три года ходил вдовцом – никто не шёл за него. А сватался Егорка чуть не к каждой. Даже к хромой солдатке из местечка. Да дело расстроилось из-за пустяков.

Об этом сватовстве Егорка Басов любил поговорить. При этом врал он неимоверно, всякий раз сообщая всё новые и удивительные подробности.

Все мужики наизусть знали эту историю, но при всяком удобном случае упрашивали Егорку рассказать сначала, заранее давясь от смеха.

– Так как же ты, Егорка, сватался-то? – спрашивали мужики, подмигивая.

– Да так уж, – говорил Егорка, – обмишурился.

– Заторопился, что ли?

– Заторопился, – говорил Егорка. – Время было, конечно, горячее – тут и косить, тут и носить, и хлеб собирать. А тут, братцы мои, помирает моя баба. Сегодня она, скажем, свалилась, а завтре ей хуже. Мечется, и бредит, и с печки падает.

– Ну, – говорю я ей, – спасибо, Катерина Васильевна, без ножа вы меня режете. Не вовремя помирать решили. Потерпите, – говорю, – до осени, а осенью помирайте.

А она отмахивается.

Ну, позвал я, конечно, лекаря. За пуд овса. Лекарь пересыпал овёс в свой мешок и говорит:

– Медицина, – говорит, – бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка.

– От какой же, – спрашиваю, – болезни? Извините за нескромный вопрос.

– Это, – говорит, – медицине опять-таки неизвестно.

Дал всё-таки лекарь порошки и уехал.

Положили мы порошки за образа – не помогает. Брендит баба, и мечется, и с печки падает. И к ночи помирает.

Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее – тут и носить, тут и косить, а без бабы немыслимо. Чего делать – неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех.

Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал.

Приезжаю в местечко. Хожу по знакомым.

– Время, – говорю, – горячее, разговаривать много не приходится, нет ли, – говорю, – среди вас какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь, – говорю, – женитьбой.

– Есть, – говорят, – конечно, но время горячее, браком никто не интересуется. Сходите, – говорят, – к Анисье, к солдатке, может, ту обломаете.

Вот я и пошёл.

Прихожу. Смотрю – сидит на сундуке баба и ногу чешет.

– Здравствуйте, – говорю. – Перестаньте, – говорю, – чесать ногу – дело есть.

– Это, – отвечает, – одно другому не мешает.

– Ну, – говорю, – время горячее, спорить с вами много не приходится, вы да я – нас двое – третьего не требуется, окрутимся, – говорю, – и завтра выходите на работу снопы вязать.

– Можно, – говорит, – если вы мной интересуетесь.

Посмотрел я на неё. Вижу – бабочка ничего, что надо, плотная и работать может.

– Да, – говорю, – интересуюсь, конечно. Но, – говорю, – ответьте мне, всё равно как на анкету, сколько вам лет от роду?

– А лет, – отвечает, – не так много, как кажется. Лета мои не считаны. А год рождения, сказать – не соврать, одна тыща восемьсот восемьдесят шестой.

– Ну, – говорю, – время горячее, долго считать не приходится. Ежели не врёте, то ладно.

– Нет, – говорит, – не вру, за враньё Бог накажет. Собираться, что ли?

– Да, – говорю, – собирайтесь. А много ли имеете вещичек?

– Вещичек, – говорит, – не так много: дыра в кармане да вошь на аркане. Сундучок да перина.

Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я ещё горшок и два полена, и поехали.

Я гоню лошадь, тороплюсь, а бабочка моя на сундучке трясётся и планы решает – как жить будет да чего ей стряпать, да не мешало бы, дескать, в баньку сходить – три года не хожено.

Наконец приехали.

– Вылезайте, – говорю.

Вылезает бабочка с телеги. Да смотрю, как-то неинтересно вылезает – боком и вроде бы хромает на обе ноги. Фу-ты, думаю, глупость какая!

– Что вы, – говорю, – бабочка, вроде бы хромаете?

– Да нет, – говорит, – это я так, кокетничаю.

– Да как же, помилуйте, так? Дело это серьёзное, ежели хромаете. Мне, – говорю, – в хозяйстве хромать не требуется.

– Да нет, – говорит, – это маленько на левую ногу. Полвершка, – говорит, – всего и нехватка.

– Пол, – говорю, – вершка или вершок – это, – говорю, – не речь. Время, – говорю, – горячее – мерить не приходится. Но, – говорю, – это немыслимо. Это и воду понесёте – расплескаете. Извините, – говорю, – обмишурился.

– Нет, – говорит, – дело замётано.

– Нет, – говорю, – не могу. Все, – говорю, – подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета – одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините – промигал ногу.

Стала тут бабочка кричать и чертыхаться, драться, конечно, полезла, не без того. А я тем временем выношу полегоньку имущество на двор.

Съездила она мне раз или два по морде – не считал, а после и говорит:

– Ну, – говорит, – стручок, твоё счастье, что заметил. Вези, – говорит, – назад.

Сели мы в телегу и поехали.

Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.

«Время, – думаю, – горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам».

Скинул я с телеги ейное имущество и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку – и к лесу.

А на этом дело кончилось.

Как она дошла домой с сундуком и с периной, мне неизвестно. А только дошла. И через год замуж вышла. И теперь на сносях.

Валентина Игошева

Никольское, Вологодская область

Не спится мне…

 
Когда качаются фонарики ночные,
И тёмной улицей опасно вам ходить…
 

Глеб Горбовский. «Фонарики ночные»

 
Не спится мне сегодня, ну, хоть тресни!
И в голове какой-то кавардак.
А на уме – одни блатные песни…
Вы извините, если что не так.
 
 
«Не ходите девки в лес –
Комары кусаются.
А самый маленький… залез,
Куда не полагается».
 
 
Себя стыжу: как можно?! Ты – учитель!
На что же мыслям явно наплевать.
И в голове – мой мозг, он, как мучитель,
Вновь заставляет тихо напевать:
 
 
«Девки по лесу гуляли,
Любовалися на ель:
Какая ель, какая ель,
Какие шишечки на ней!»
 
 
Для сна таблетку ловко проглотила…
Но сна, вот горе, не было и нет.
Душа мотивчик тихо заменила
И про «фонарики» ей захотелось петь…
 
 
«Когда фонарики качаются ноч-ны-ы-е…»
Легла на спинку, на бочок затем…
И мне приснились заросли лесные
И встреча с милым, и любовный «плен»…
 

Ирина Касаткина

Ростов-на-Дону

Случай в школе. Анекдот из доперестроечных времён

 
Марь Ивановна к директору вошла,
Донельзя она расстроена была
И поведала дрожащим голоском:
– У меня возник конфликт с учеником.
Отчитала я Петрова. Так болтал!
При всём классе! Он! Меня!
В ответ… послал!
 
 
– Наказать! – велел директор наглеца,
И не медля, привели к нему мальца.
Не смущался тот ничуть и не краснел.
И сказал ему директор: «Как ты смел?!
Марь Ивановна тебе – вторая мать!
Как ты мог такую гадость ей сказать?»
 
 
Не забудет детских слов Иван Кузьмич:
– А твоё какое дело, старый хрыч?
Сам небритый! Лучше ноги бы помыл,
И носки свои вонючие сменил!
 
 
– Ах, мерзавец! – тут директор закричал,
Я такого негодяя не встречал!
Наказать велю примерно наглеца!
Ну-ка быстро! Телефон гони! Отца!
– Да, пожалуйста, мне нечего скрывать,
Тридцать восемь-девяносто-двадцать пять.
 
 
Номер названный директор вмиг набрал
И тяжёлый голос в трубке услыхал:
– Секретарь обкома Петров слушает!
 
 
И директор
Тихо трубку положил,
И немного поразмыслив, предложил:
– Мы, наверное, друзья, поступим так.
Мальчик прав. Вонючий запах – не пустяк!
Марь Ивановна, не тратя лишних слов,
Пусть идёт… куда послал её Петров.
Ну а я домой отправлюсь сей же миг
Ноги вымыть, как желает ученик.
Облик свой я кардинально изменю:
Я побреюсь и носки свои сменю.
 

Елена Зарщикова

Москва

«Я предательства такого…»

 
Я предательства такого
От неё не ожидал!
Пришла ночью в полвторого,
Улеглась на мой диван.
 
 
Не одна! С каким-то Ваней!
И откуда взялся он?
Целый час плескался в ванной.
Как рукой сняло мой сон.
 
 
Меня в спальню не пустила.
Дверь закрыв передо мной,
С ним о чём-то говорила…
 
 
Была ласковой такой!
 
 
Я орал под дверью дико.
Когти все себе сточил.
От него за свои крики
Тапкой в морду получил.
 
 
Я предательства такого
От неё не ожидал!
Ранним утром в полшестого
В обувь я ему на…ал!
 

Анатолий Коломейский

Челябинск

Шагал, Шагал

– В наших отношениях нет романтики! – услышал Партамонов, натренированными движениями оперативно надевая брюки. – Возвышенности не хватает!

– Какая ещё возвышенность? – прищемил молнией палец сбившийся с алгоритма Партамонов. – У тебя пятнадцатый этаж! И бывает, лифт не работает! А я поднимаюсь!

– Тобою движет низменный инстинкт! – огласила приговор Фукина. – Но не полёт чувств!

– А бананы, шампанское?! – возмутился Партамонов. – Не тянут на полёт?

– Пузырьки в голову – не романтика! – вздохнула Фукина.

– А хочется такого, как у Шагала!..

– Ушагала? – поймал мысль Партамонов, тихо радуясь.

– Ушагать – не улететь, например, в Турцию! Ушагаем до ближайшего ресторана!

– На картинах Шагала влюблённые летают! – мечтательно потянулась Фукина.

– Летают! Значит, всё-таки Турция! – вспотел Партамонов. – Надо будет интернетовский кабель отрезать, чтобы не смотрела всякую романтическую белиберду!

Но осознав, что в этом случае не сможет смотреть испанский футбол, передумал. Поскольку Партамонов оценивал Фукину в сложной системе мужских координат, где пересекались практически параллельные оси «страсть» – «покладистость», на твёрдую восьмёрку. При этом он понимал, что девятку и десятку не потянет материально, а обладательницы белее низких баллов будут угнетать его морально и эстетически.

Поэтому уже на следующий день Партамонов отыскал во Всемирной паутине работы художника Шагала и убедился, что на них, действительно, летают без дельтапланов и парашютов. Причём территории облёта были отнюдь не турецкими.

«Катерина-то не врёт!» – добавил он несколько десятых к фукинскому баллу.

Однако вспоминая школьные задачи про силу тяжести, Партамонов осознал, что совместный полёт без специальных гаджетов невозможен. Он уже представлял, как станет гордо возвышаться памятником романтическому чувству, а Катерина будет обцеловывать его, трепыхаясь на квадрокоптере. Он даже узнал насчёт грузоподъёмности летательного аппарата. Но попытка использовать дрон обнулилась при звонке Фукиной, когда на вопрос:

– Сколько весишь?

Катерина бросила трубку.

Второй вариант полёта возник на стадии чесания репы, когда Партамонов, устремив интеллектуальный овощ в окно, увидел подъёмный кран…

Труднее всего было выйти на связь с крановщиком.

Полчаса Партамонов орал «Эй вы, там, наверху!» так, что авиалайнеры меняли курс, но крановщик не коннектился.

И только когда осипшее горло выдохнуло:

– Привет королям высоты!

Послышалось:

– Набирай! Плюс семь… Девять… один… два…

По мобильному Партамонов доходчиво обозначил задачу:

– Поднять меня и бабу!

– Баба деревянная? – деловито поинтересовался крановщик.

– Наоборот! – обиделся Партамонов. – В постели так зажигает, хоть пожарных вызывай!

– Без огнеборцев-то не справляешься?

– Давай без интимных подробностей! – перешёл Партамонов к конкретике. – Завтра ночью поднял, покружил, опустил.

– В ночную – двойной тариф! – попробовал взять потенциального заказчика на испуг крановщик. – У меня кран класса люкс!

– Две бутылки! – пообещал Партамонов. – Но до полёта – ни-ни!

– На работе не употребляю! – гордо заявил крановщик. – Техника безопасности!

Заинтригованная приступом романтизма Фукина согласилась, покочевряжившись в традиционных временных рамках.

– Стропальщика на вас нет! – объявил крановщик в назначенный момент. – Цепляйтесь своими силами!

Партамонов, вспомнив кое-что из занятий в судомодельном кружке, привязал морским узлом к одной стропе Фукину, к другой прицепился сам и крикнул в ночь:

– Вира!

– Какая ещё Ира? – успела взбрыкнуть Фукина, отрываясь от земли.

Но в дальнейшем она могла только визжать. Партамонов вёл себя сдержанней и в полёте чмокнул ограждение, пару плакатов по технике безопасности и какие-то канаты… Наиболее удачной попыткой оказалась та, в которой получилось носом отполировать туфли Фукиной…

«У товарища Шагала лучше выходило!» – подумал Партамонов, и тут кран сменил направление вращения. На Партамонове реверс отразился слабо: вместо зачёса назад образовался чубчик. А то, что стало с Фукиной, Партамонов видел только в кино, где Мэрилин Монро становилась над вентиляционным люком.

«То, что юбка закрыла глаза – хорошо: меньше бояться будет! – прикинул Партамонов. – Но вот то, что засветились трусики…»

Он хотел исхитриться и позвонить крановщику, чтобы тот кончал романтический аттракцион, но оказалось, что сотовый выпал в ходе вращения.

– Майна, майна! – заорал Партамонов, совершенно не думая о том, что Катерина будет инкриминировать ему некую Майю…

«Монро» продолжалось. Катерина, теряя остатки благовоспитанности, крыла Партамонова так, словно летела над зоопарком, в вольерах которого содержался исключительно крупнорогатый скот…

Кран замер лишь на рассвете, когда проснувшиеся пернатые разбудили крановщика. Партамонов попытался развязать стропы, но оказалось, кое-что из тематики судомодельного кружка подзабылось. Подошедший прораб перерезал стропы визжащим в унисон Катерине электроинструментом.

– Ты говорил, что на работе не пьёшь! – яростно припоминал крановщику Партамонов.

– На работе! А с вами у меня была халтура!

Вырвавшаяся на свободу Катерина транжирила бранный арсенал так, что краснел не только прораб, но и череп на плакате по технике безопасности… Партамонов молчал. А придя домой, начал в Интернете изучать туры в Турцию…