Текст книги "Антология мировой философии. Античность"

Диоген Лаэртский о Сократе

(II, 18–47) Сократ, сын скульптора Софрониска и повивальной бабки Фенареты (по словам Платона в «Теэтете»), афинянин, из дема Алопеки. Думали, что он помогает писать Еврипиду; поэтому Мнесилох говорит так:

«Фригийцы» – имя драме Еврипидовой,

Сократовыми фигами откормленной.

И в другом месте:

Гвоздем Сократа Еврипид сколоченный.

Каллий пишет в «Пленниках»:

– Скажи, с какой ты стати так заважничал?

– Причина есть; Сократ – ее название!

И Аристофан в «Облаках»:

– Для Еврипида пишет он трагедии,

В которых столько болтовни и мудрости.

По сведениям некоторых, он был слушателем Анаксагора, а по сведениям Александра в «Преемствах» – также и Дамона. После осуждения Анаксагора он слушал Архелая-физика и даже (по словам Аристоксена) был его наложником. Дурид уверяет, что он также был рабом и работал по камню: одетые Хариты на Акрополе, по мнению некоторых, принадлежат ему. Оттого и Тимон говорит в «Силлах»:

Но отклонился от них камнедел и законоположник,

Всей чарователь Эллады, искуснейший в доводах тонких,

С полуаттической солью всех риторов перешутивший.

В самом деле, он был силен в риторике (так пишет Идоменей), а Тридцать тиранов даже запретили ему обучать словесному искусству (так пишет Ксенофонт); и Аристофан насмехается в комедии, будто он слабую речь делает сильной. Фаворин в «Разнообразном повествовании» говорит, будто Сократ со своим учеником Эсхином первыми занялись преподаванием риторики; о том же пишет Идоменей в книге «О сократиках».

Он первым стал рассуждать об образе жизни и первым из философов был казнен по суду. Аристоксен, сын Спинфара, уверяет, что он даже наживался на перекупках; вкладывал деньги, собирал прибыль, тратил ее и начинал сначала.

Освободил его из мастерской и дал ему образование Критон, привлеченный его душевной красотой (так пишет Деметрий Византийский). Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам,

Что у тебя и худого и доброго в доме случилось.

Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?» Все это сообщает Деметрий Византийский.

В противоположность большинству философов он не стремился в чужие края – разве что если нужно было идти в поход. Все время он жил в Афинах и с увлечением спорил с кем попало не для того, чтобы переубедить их, а для того, чтобы доискаться до истины. Говорят, Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; он ответил: «Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже; только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком».

Он занимался телесными упражнениями и отличался добрым здоровьем. Во всяком случае, он участвовал в походе под Амфиполь, а в битве при Делии спас жизнь Ксенофонту, подхватив его, когда тот упал с коня. Среди повального бегства афинян он отступал, не смешиваясь с ними, и спокойно оборачивался, готовый отразить любое нападение. Воевал он и при Потидее (поход был морской, потому что пеший путь закрыла война); это там, говорят, он простоял, не шевельнувшись, целую ночь, и это там он получил награду за доблесть, но уступил ее Алкивиаду – с Алкивиадом он находился даже в любовных отношениях, говорит Аристипп в IV книге «О роскоши древних». В молодости он с Архелаем ездил на Самос (так пишет Ион Хиосский), был и в Дельфах (так пишет Аристотель), а также на Истме (так пишет Фаворин в I книге «Записок»).

Он отличался твердостью убеждений и приверженностью к демократии. Это видно из того, что он ослушался Крития с товарищами, когда они велели привести к ним на казнь Леонта Саламинского, богатого человека; он один голосовал за оправдание десяти стратегов; а имея возможность бежать из тюрьмы, он этого не сделал и друзей своих, плакавших о нем, упрекал, обращая к ним в темнице лучшие свои речи.

Он отличался также достоинством и независимостью. Однажды Алкивиад (по словам Памфилы в VII книге «Записок») предложил ему большой участок земли, чтобы выстроить дом; Сократ ответил: «Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?» Часто он говаривал, глядя на множество рыночных товаров: «Сколько же есть вещей, без которых можно жить!» И никогда не уставал напоминать такие ямбы:

И серебро, и пурпурная мантия

На сцене хороши, а в жизни ни к чему.

К Архелаю Македонскому, к Скопасу Краннонскому, к Еврилоху Ларисейскому он относился с презрением, не принял от них подарков и не поехал к ним. И он держался настолько здорового образа жизни, что, когда Афины охватила чума, он один остался невредим.

По словам Аристотеля, женат он был дважды: первый раз – на Ксантиппе, от которой у него был сын Лампрокл, и во второй раз – на Мирто, дочери Аристида Справедливого, которую он взял без приданого и имел от нее сыновей Софрониска и Менексена. Другие говорят, что Мирто была его первой женой, а некоторые (в том числе Сатир и Иероним Родосский) – что он был женат на обеих сразу; по их словам, афиняне, желая возместить убыль населения, постановили, чтобы каждый гражданин мог жениться на одной женщине, а иметь детей также и от другой, – так поступил и Сократ.

Он умел не обращать внимания на насмешников. Своим простым житьем он гордился, платы ни с кого не спрашивал. Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья: чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам. Это можно заключить и по стихам комедиографов, которые сами не замечают, как их насмешки оборачиваются ему в похвалу. Так, Аристофан пишет:

Человек! Пожелал ты достигнуть у нас озарения – мудрости высшей, —

О, как счастлив, как славен ты станешь тогда среди – эллинов всех и афинян, —

Если памятлив будешь, прилежен умом, если есть в – тебе сила терпенья, —

И, не зная усталости, знанья в себя ты вбирать – будешь, стоя и лежа, —

Холодая, не будешь стонать и дрожать, голодая, – еды не попросишь, —

От попоек уйдешь, от обжорства бежишь, не – пойдешь по пути безрассудства…

(Аристофан. Облака 411–416, пер. А. Пиотровского с небольшими изменениями)

И Амипсий выводит его на сцену в грубом плаще с такими словами:

– Вот и ты, о Сократ, меж немногих мужей самый – лучший и самый пустейший!

Ты отменно силен! Но скажи, но открой: как добыть – тебе плащ поприличней?

– По кожевничьей злобе на плечи мои я надел это – горькое горе.

– Ах, какой человек! Голодает, чуть жив, но – польстить ни за что не захочет!

Тот же гордый и возвышенный дух его показан и у Аристофана в следующих словах:

Ты же тем нам приятен, что бродишь босой, озираясь – направо, налево,

Что тебе нипочем никакая беда, – лишь на нас ты глядишь, обожая.

(Аристофан. Облака 363–364, пер., А. Пиотровского).

Впрочем, иногда, применительно к обстоятельствам, он одевался и в лучшее платье – например, в Платоновом «Пире» по дороге к Агафону.

Он одинаково умел как убедить, так и разубедить своего собеседника. Так, рассуждая с Теэтетом о науке, он, по словам Платона, оставил собеседника божественно одухотворенным; а рассуждая о благочестии с Евтифроном, подавшим на отца в суд за убийство гостя, он отговорил его от этого замысла; также и Лисия обратил он к самой высокой нравственности. Дело в том, что он умел извлекать доводы из происходящего. Он помирил с матерью сына своего Лампрокла, рассердившегося на нее (как о том пишет Ксенофонт); когда Главкон, брат Платона, задумал заняться государственными делами, Сократ разубедил его, показав его неопытность (как пишет Ксенофонт), а Хармида, имевшего к этому природную склонность, он, наоборот, ободрил. Даже стратегу Ификрату он придал духу, показав ему, как боевые петухи цирюльника Мидия налетают на боевых петухов Каллия. Главконид говорил, что городу надо бы содержать Сократа [как украшение], словно фазана или павлина.

Он говорил, что это удивительно: всякий человек без труда скажет, сколько у него овец, но не всякий сможет назвать, скольких он имеет друзей, – настолько они не в цене. Посмотрев, как Евклид навострился в словопрениях, он сказал ему: «С софистами, Евклид, ты сумеешь обойтись, а вот с людьми – навряд ли». В подобном пустословии он не видел никакой пользы, что подтверждает и Платон в «Эвтидеме». Хармид предлагал ему рабов, чтобы жить их оброком, но он не принял; и даже к красоте Алкивиада, по мнению некоторых, он остался равнодушным. А досуг он восхвалял как драгоценнейшее достояние (о том пишет и Ксенофонт в «Пире»).

Он говорил, что есть одно только благо – знание и одно только зло – невежество. Богатство и знатность не приносят никакого достоинства – напротив, приносят лишь дурное. Когда кто-то сообщил ему, что Антисфен родился от фракиянки, он ответил: «А ты думал, что такой благородный человек мог родиться только от полноправных граждан?» А когда Федон, оказавшись в плену, был отдан в блудилище, то Сократ велел Критону его выкупить и сделать из него философа. Уже стариком он учился играть на лире: разве не прилично, говорил он, узнавать то, чего не знал? Плясал он тоже с охотою, полагая, что такое упражнение полезно для крепости тела (так пишет и Ксенофонт в «Пире»).

Он говорил, что его демоний предсказывает ему будущее; что хорошее начало не мелочь, хоть начинается и с мелочи; что он знает только то, что ничего не знает; говорил, что те, кто задорого покупают скороспелое, видно, не надеются дожить до зрелости. На вопрос, в чем добродетель юноши, он ответил: «В словах: ничего сверх меры». Геометрия, по его выражению, нужна человеку лишь настолько, чтобы он умел мерить землю, которую приобретает или сбывает. Когда он услышал в драме Еврипида такие слова о добродетели:

…Не лучше ль

Пустить ее на произвол судьбы… —

то он встал и вышел вон: не смешно ли, сказал он, что пропавшего раба мы не ленимся искать, а добродетель пускаем гибнуть на произвол судьбы? Человеку, который спросил, жениться ему или не жениться, он ответил: «Делай что хочешь, – все равно раскаешься». Удивительно, говорил он, что ваятели каменных статуй бьются над тем, чтобы камню придать подобие человека, и не думают о том, чтобы самим не быть подобием камня. А молодым людям советовал он почаще смотреть в зеркало: красивым – чтобы не срамить своей красоты, безобразным – чтобы воспитанием скрасить безобразие.

Однажды он позвал к обеду богатых гостей, и Ксантиппе было стыдно за свой обед. «Не бойся, – сказал он, – если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет». Он говаривал, что сам он ест, чтобы жить, а другие люди живут, чтобы есть. Несто́ящую чернь он сравнивал с человеком, который одну поддельную монету отвергнет, а груду их примет за настоящие. Когда Эсхин сказал: «Я беден, ничего другого у меня нет, так возьми же меня самого», он воскликнул; «Разве ты не понимаешь, что нет подарка дороже?!» Кто-то жаловался, что на него не обратили внимания, когда Тридцать тиранов пришли к власти. «Ты ведь не жалеешь об этом?» – сказал Сократ.

Когда ему сказали: «Афиняне тебя осудили на смерть», он ответил: «А природа осудила их самих». (Впрочем, другие приписывают эти слова Анаксагору.) «Ты умираешь безвинно», – говорила ему жена; он возразил: «А ты бы хотела, чтобы заслуженно?» Во сне он видел, что кто-то ему промолвил:

В третий день, без сомнения

Фтии достигнешь холмистой.

«На третий день я умру», – сказал он Эсхину. Он уже собирался пить цикуту, когда Аполлодор предложил ему прекрасный плащ, чтобы в нем умереть. «Неужели мой собственный плащ годился, чтобы в нем жить, и не годится, чтобы в нем умереть?» – сказал Сократ.

Ему сообщили, что кто-то говорит о нем дурно. «Это потому, что его не научили говорить хорошо», – сказал он в ответ. Когда Антисфен повернулся так, чтобы выставить напоказ дыры в плаще, он сказал Антисфену: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие». Его спросили о ком-то: «Разве этот человек тебя не задевает?» – «Конечно, нет, – сказал Сократ, – ведь то, что он говорит, меня не касается». Он утверждал, что надо принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается.

Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. «Так я и говорил, – промолвил он, – у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь». Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: «А я к ней привык, как к вечному скрипу колеса. Переносишь ведь ты гнусный гогот?» – «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», – сказал Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», – отвечал Сократ. Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: «Зачем? чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: “Так ее, Сократ! так его, Ксантиппа!”?» Он говорил, что сварливая жена для него – то же, что норовистые кони для наездников: «Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми».

За такие и иные подобные слова и поступки удостоился он похвалы от пифии, которая на вопрос Херефонта ответила знаменитым свидетельством:

Сократ превыше всех своею мудростью.

За это ему до крайности завидовали, – тем более что он часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он и с Анитом, о чем свидетельствует Платон в «Меноне»; а тот, не вынесши его насмешек, сперва натравил на него Аристофана с товарищами, а потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества. С обвинением выступил Мелет, речь говорил Полиевкт (так пишет Фаворин в «Разнообразном повествовании»), а написал ее софист Поликрат (так пишет Гермипп) или, по другим сведениям, Анит; всю нужную подготовку устроил демагог Ликон. Антисфен в «Преемствах философов» и Платон в «Апологии» подтверждают, что обвинителей было трое – Анит, Ликон и Мелет: Анит был в обиде за ремесленников и политиков, Ликон – за риторов, Мелет – за поэтов, ибо Сократ высмеивал и тех, и других, и третьих. Фаворин добавляет (в I книге «Записок»), что речь Поликрата против Сократа неподлинная: в ней упоминается восстановление афинских стен Кононом, а это произошло через 6 лет после Сократовой смерти. Вот как было дело.

Клятвенное заявление перед судом было такое (Фаворин говорит, что оно и посейчас сохраняется в Метрооне): «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то – смерть». Защитительную речь для Сократа написал Лисий; философ, прочитав ее, сказал: «Отличная у тебя речь, Лисий, да мне она не к лицу», – ибо слишком явно речь эта была скорее судебная, чем философская. «Если речь отличная, – спросил Лисий, – то как же она тебе не к лицу?» – «Ну, а богатый плащ или сандалии разве были бы мне к лицу?» – отвечал Сократ.

Во время суда (об этом пишет Юст Тивериадский в «Венке») Платон взобрался на помост и начал говорить: «Граждане афиняне, я – самый молодой из всех, кто сюда всходил…», но судьи закричали: «Долой! долой!» Потому Сократ и был осужден большинством в 281 голос. Судьи стали определять ему кару или пеню; Сократ предложил уплатить двадцать пять драхм (а Евбулид говорит, что даже сто). Судьи зашумели, а он сказал: «По заслугам моим я бы себе назначил вместо всякого наказания обед в Пританее».

Его приговорили к смерти, и теперь за осуждение было подано еще на 80 голосов больше. И через несколько дней в тюрьме он выпил цикуту. Перед этим он произнес много прекрасных и благородных рассуждений (которые Платон приводит в «Федоне»), а по мнению некоторых, сочинил и пеан, который начинается так:

Слава тебе, Аполлон Делиец с сестрой Артемидой!

(Впрочем, Дионисодор утверждает, что пеан принадлежит не ему.) Сочинил он и эзоповскую басню, не очень складную, которая начинается так:

Некогда молвил Эзоп обитателям града Коринфа:

Кто добродетелен, тот выше людского суда.

Так расстался он с людьми. Но очень скоро афиняне раскаялись: они закрыли палестры и гимнасии, Мелета осудили на смерть, остальных – на изгнание, а в честь Сократа воздвигли бронзовую статую работы Лисиппа, поместив ее в хранилище утвари для торжественных шествий; а когда Анит приехал в Гераклею, гераклейцы в тот же день выслали его вон. И не только за Сократа, но и за многих других приходилось раскаиваться афинянам: с Гомера они (по словам Гераклида) взяли 50 драхм пени, как с сумасшедшего; Тиртея называли помешанным; и из всех Эсхиловых товарищей первым воздвигли бронзовую статую Астидаманту. Недаром Еврипид укоряет их в своем «Паламеде»:

…Сгубили, сгубили вы Соловья Аонид, премудрого, не преступного.

Вот как об этом пишут; впрочем, Филохор утверждает, что Еврипид умер раньше Сократа.

Родился он (как сообщает Аполлодор в «Хронологии») при архонте Апсефионе, в четвертый год 77-й олимпиады, шестого фаргелиона, когда афиняне совершают очищение города, а делосцы отмечают рождение Артемиды. Скончался он в первый год 95-й олимпиады в возрасте 70 лет. Так пишет Деметрий Фалерский; но некоторые считают, что при кончине ему было шестьдесят лет. Слушателем Анаксагора он был вместе с Еврипидом, который родился в первый год 75-й олимпиады, при архонте Каллиаде.

Я полагаю, что Сократ вел беседы и о физике – во всяком случае даже Ксенофонт хоть и утверждает, будто беседы его были только об этике, но признает, что он рассуждал и о провидении; и Платон хоть и упоминает в «Апологии», как Сократ отрекается от Анаксагора и прочих физиков, но сам же рассуждает об их предметах, приписывая все свои речи Сократу.

По словам Аристотеля, некий маг, пришедший из Сирии в Афины, заранее предсказал Сократу в числе других бедствий и его насильственную смерть.

Вот и мои о нем стихи:

Пей у Зевса, в чертоге, Сократ! Ты назван от Бога

Мудрым, а мудрость сама – разве не истинный Бог?

Ты смертоносную принял цикуту от судей афинских —

Но не тебе, а себе смерть обрели они в ней.

Поносителями Сократа были Антилох Лемносский и гадатель Антифонт (так пишет Аристотель в III книге «Поэтики»); так и Пифагора поносил Килон Кротонский, Гомера – Сиагр при жизни и Ксенофан Колофонский посмертно, Гесиода – Керкоп при жизни и тот же Ксенофан посмертно, Пиндара – Амфимен Косский, Фалеса – Ферекид, Бианта – Салар Приенский, Питтака – Антименид и Алкей, Анаксагора – Сосибий, Симонида – Тимокреонт.

Преемниками его были так называемые сократики, из которых главные – Платон, Ксенофонт, Антисфен, а из десяти основателей школы – четверо известнейших: Эсхин, Федон, Евклид и Аристипп…

Был и другой Сократ, историк, сочинивший описание Аргоса; третий – перипатетик из Вифинии; четвертый – сочинитель эпиграмм и пятый – с острова Коса, писавший о прозвищах богов.

Ксенофонт о Сократе

Сократ внушал своим ученикам самообладание

Если самообладание со своей стороны составляет для человека прекрасное приобретение, то посмотрите, внушал ли его Сократ, когда говорил следующее: «Друзья! Если бы в случае войны мы желали выбрать такого человека, от которого наиболее могли ожидать для себя защиты и для врагов поражения, то выбрали бы мы того, о котором слышали как о преданном или желудку, или вину, или половой страсти, или изнурению, или сну? Да и как мы могли бы ожидать от такого человека, что он нас защитит или что он победит врагов? Точно так же, если бы мы, при конце жизни, желали поручить кому-либо воспитание мальчиков, или присмотр за незамужними дочерьми, или охрану имущества, то считали б мы более надежным человека невоздержанного? И поручили бы мы невоздержанному рабу стада, кладовые, присмотр над полевыми работами? Согласились ли бы мы даже даром держать такого слугу или такого покупателя припасов на базаре? Теперь, если мы не станем держать невоздержанного раба, то не следует ли остерегаться, чтобы самому не быть таким? Тем более что человек невоздержанный даже не в таком виде другим вреден и себе полезен, как корыстолюбец, который считает себя обогащающимся, если отнимает имущество у других. Невоздержанный человек вреден для других, но еще более вреден для себя, а что особенно вредно, так это то, что он разрушает не только свой дом, но и свою душу и свое тело. Да и в обществе для кого будет приятнее такой человек, для которого кушанья и вино дороже друзей или который более думает о публичных женщинах, чем о товарищах? Не следует ли всякому человеку, который пришел к убеждению, что в самообладании основа добродетели, прежде всего утвердить в своей душе эту добродетель? Кто без этой добродетели изучит что-либо основательно или достигнет навыка? Какой человек, будучи рабом удовольствий, не развратит своего тела и своей души? Положительно говорю, по моему мнению, человек свободный должен желать, чтобы не иметь такого раба, а человек, преданный подобным удовольствиям, должен молить богов, чтобы получить хороших господ. Только в таком случае подобный человек может спастись». При таких рассуждениях Сократ еще более держал себя сдержанно на деле, чем на словах. Он не только владел теми страстями, которые возбуждаются в организме, но и теми, которые возбуждаются деньгами: он полагал, что человек, получивший у кого бы то ни было денег, создает над собой господина и отдается в такое рабство, которое не менее унизительно, чем всякое другое.

Сократ опровергает софиста Антифонта

Нельзя также обойти молчанием его разговор с софистом Антифонтом.

Однажды Антифонт, желая отнять у Сократа учеников, пришел к Сократу и в их присутствии сказал следующее:

«Сократ! Я был того мнения, что лица, занимающиеся философией, должны бы более или менее пользоваться благополучием; между тем я нахожу, что ты от философии получаешь совершенно противоположное. Ты живешь так, что при подобном образе жизни не стал бы жить ни один раб у своего господина: пищу и питье ты употребляешь бедные; а одежду носишь не только бедную, но и одну и ту же как летом, так и зимой; всегда ты без обуви и без хитона. Денег ты тоже не берешь, тогда как деньги доставляют удовольствие получателю, а тому, кто их имеет, дают возможность жить более или менее независимо и приятно. Таким образом, если ты, подобно тому как учителя прочих предметов делают своих учеников подражателями, так же настроишь и своих учеников, то знай, что ты учитель злополучия».

На это Сократ отвечал следующее:

«Антифонт! Кажется, ты представляешь себе мою жизнь такою плачевною, что я убежден, что ты предпочел бы скорее умереть, чем жить так, как я живу. Так вот мы рассмотрим, что ты заметил неприятного в моей жизни: то ли, что человеку, получающему деньги, необходимо отработать то, за что он получил их, тогда как мне, не получающему платы, нет надобности вести беседы, с кем я не желаю; или же ты порицаешь мой образ жизни, потому что будто бы я употребляю пищу, менее здоровую, чем ты, и менее укрепляющую? Или потому, что будто бы мою пищу труднее достать, чем твою, потому что твоя пища реже и дороже? Или же потому, что, быть может, твои приправы для тебя приятнее, чем мои для меня? Известно ли тебе, что чем более приятно естся, тем менее надобности в приправах и чем более приятно пьется, тем менее хочется того напитка, которого нет? Относительно же платья ты знаешь, что люди переменяют его ради холода и жары, а обувь надевают для того, чтобы, ввиду тех предметов, о которые спотыкаются ноги, не затрудняться на ходу. Но слышал ли ты когда, чтобы я вследствие холода более чем кто другой оставался дома или вследствие жары ссорился с кем-либо за тень, или вследствие боли в ногах не шел туда, куда мне надо? Разве ты не знаешь, что люди со слабым организмом, если только станут упражняться, оказываются в предметах своих упражнений сильнее людей крепких, но с запущенными организмами и гораздо более выносливы? И неужели ты уверен в том, что я, приучивши себя твердо переносить все, чему подвергается мой организм, перенесу это труднее, чем ты, который не приучил себя к этому? Другое ли что ты считаешь главной причиной моей неподатливости желудку, сну и половой страсти, а не то, что у меня есть нечто иное, приятнее всего этого, что не только доставляет мне удовольствие, когда я ощущаю потребность, но и заставляет меня надеяться, что всегда будет полезно? Тем более когда ты знаешь, что человек, не уверенный в том, что он хорошо делает, остается недоволен, тогда как человек, уверенный в счастливом исходе, занимается ли он земледелием или судоходством, остается доволен, потому что чувствует благополучие. Видишь ли ты теперь, что от всего этого бывает такое же удовольствие, какое бывает от сознания, что делаешься лучше и приобретаешь лучших друзей? Я, по крайней мере, всегда так думаю. И если бы пришлось оказать помощь друзьям или государству, то у кого будет больше досуга на заботы: у того ли, кто живет, как я, или у того, кто благоденствует, как ты? Кому удобнее предводительствовать на войне: тому ли, кто не может жить без роскошной обстановки, или тому, для кого достаточно того, что есть? И наоборот, кто из них может быть скорее доведен до сдачи: тот ли, кто нуждается в предметах, которые очень трудно достать, или тот, кто довольствуется употреблением предметов, легко попадающихся? По всему видно, что ты, Антифонт, убежден, будто счастье заключается в неге и в роскоши; но я полагаю, что ни в чем не нуждаться свойственно богам, нуждаться же как можно в меньшем есть качество наиболее близкое к первому; и первое есть самое высокое, а последнее есть наиболее близкое к самому высокому».

В другой раз Антифонт, рассуждая с Сократом, сказал: «Сократ! Я могу назвать тебя человеком справедливым, но умным ни в каком случае. Да, кажется, ты и сам это сознаешь. Ты, например, ни с кого не берешь денег за собеседование, между тем как ты же не отдал бы никому даром своего платья, дома или чего-нибудь другого из имущества, что только считаешь стоящим денег. Очевидно, что если бы ты считал свое собеседование чего-нибудь стоящим, то ты брал бы за него деньги не менее стоимости. Ты можешь быть справедливым, потому что никого не обманываешь из-за любостяжания, но не можешь быть умным, потому что ты знаешь то, что ничего не стоит». На это Сократ отвечал: «Антифонт! У нас существует мнение, что как красоту, так и знание можно направить в хорошую сторону и в дурную. Если кто продает свою красоту желающему за деньги, того называют публичным мужчиной, но, если кто, познакомившись с любителем прекрасного, сделает его своим другом, того мы считаем благонравным. Точно так же и тех людей, которые продают за деньги свою мудрость желающему, называют софистами (как и публичных мужчин), тогда как относительно того, кто, познакомившись с человеком даровитым, учит его по возможности прекрасному, мы говорим, что он занимается делом, приличным вполне образованному гражданину. Я сам, Антифонт, гораздо более рад добрым друзьям, чем иной рад хорошей лошади, или собаке, или птице; даже представляю их другим людям, которые, по моему соображению, могут помочь им в добродетели. Вместе с такими друзьями я просматриваю сокровища древних мудрых мужей, которые оставили нам последние в своих сочинениях; и если мы встретим что-либо хорошее, то заимствуем и считаем великой для себя прибылью, если бываем полезны друг другу». Когда я слышал подобные слова, то мне этот человек казался счастливцем, ведущим своих слушателей к истинному добру и красоте. Еще раз как-то Сократ на вопрос Антифонта, каким образом он, Сократ, надеется сделать других государственными деятелями, сам не занимаясь государственными делами, хотя бы и знал их, отвечал: «Антифонт! В каком случае я мог бы более выполнить политических дел: тогда ли, когда бы сам ими занимался, или же тогда, когда занялся бы тем, чтобы доставить как можно более лиц, способных взяться за это дело?»

Разговор с Аристиппом об умеренности. Рассказ Продика о Геркулесе

Еще и такой беседой, казалось мне, Сократ внушал своим друзьям желание развивать в себе умеренность в еде, питье, сладострастии, сне и выносливость в перенесении холода, жара и труда.

Узнав, что один из его собеседников в этом отношении отличается довольно большой невоздержностью, он обратился к нему с такими словами: «Скажи мне, Аристипп, если бы тебе пришлось взять двух молодых людей на воспитание, – одного воспитывать для власти, а другого так, чтобы он и не мечтал о власти, – как стал бы ты воспитывать каждого из них? Хочешь, рассмотрим этот вопрос, начиная с пищи, как будто с азбуки?» Аристипп отвечал: «Да, действительно, пища – это начало воспитания, как мне кажется: нельзя и жить, если не будешь есть». «Значит, желание вкушать пищу, когда настанет время, должно являться у них обоих?» – «Да, должно», – отвечал он. «Так вот, которого из них будем мы приучать ставить выше исполнение дела настоятельной надобности, чем удовлетворение желудка?» – «Само собой разумеется, – отвечал Аристипп, – того, который воспитывается для власти, чтобы в его управлении не оказывалось неоконченных государственных дел». – «Значит, и тогда, когда они захотят пить, то тому же нужно сообщить умение удержаться при жажде?» – «Да», – отвечал Аристипп. «И его же следует научить быть воздержным в отношении сна, чтобы быть в состоянии поздно заснуть и рано встать, и в случае надобности вовсе не спать?» – «И это тоже», – отвечал Аристипп. «Дальше, воздержность в половой страсти, так чтобы он в случае надобности и здесь не встречал помехи для своей деятельности?» – «Тому же», – отвечал Аристипп. «Дальше, не уклоняться от труда и охотно выносить его?» – «И это воспитываемому для власти», – отвечал Аристипп. «Еще. Изучение соответствующих знаний для победы над противниками, которому наиболее прилично внушить?» – «Разумеется, воспитываемому для власти: без этого знания нет никакой пользы и во всем прочем», – отвечал Аристипп. «Значит, ты находишь, что человек, воспитанный таким образом, не так легко попадется в руки своих противников, как попадаются животные? Как известно, некоторые из них, влекомые зовом желудка, даже и очень пугливые, но побуждаемые жадностью, попадаются на приманку, а некоторых ловят за питьем». – «Совершенно верно», – отвечал Аристипп. «Не так ли и некоторые сладострастные животные, например перепела и куропатки, под влиянием чувства и ожидая половой страсти, идут на голос самки и, забывая об опасности, попадаются в силки?» Аристипп и с этим согласился. «Не считаешь ли ты теперь низким для человека быть в состоянии тождественном с состоянием безрассудного животного? Например, развратник входит в женскую комнату и в то же время знает, что рискует не только подвергнуться каре закона, но и быть пойманным и опозоренным. Но, несмотря на угрожающую опасность и бесчестие, несмотря на то, что есть много средств безопасно удовлетворить любовную страсть, он все-таки идет на риск. Разве это не сумасшествие?» – «И мне так кажется», – сказал Аристипп. «Дальше. При исполнении очень многих и притом самых необходимых занятий под открытым небом, каковы: военное искусство, земледелие и другие очень важные занятия, не кажется ли тебе большим недостатком то, что многие не приучены к перенесению холода и жары?» И это подтвердил Аристипп. «Так ты согласен с тем, что человеку, который намерен быть начальником, следует упражняться, чтобы легко переносить и эти неудобства?» – «Непременно», – отвечал Аристипп. «Следовательно, людей воздержных от всего этого мы причислим к способным к власти, а тех, которые не в состоянии этого делать, причислим к тем, кому и думать не стоит о власти?» Аристипп и с этим согласился. «Теперь вот о чем. Так как ты знаешь классы обоих видов людей, то сообразил ли ты, к которому классу ты по справедливости должен себя приписать?» – «Что касается меня, – отвечал Аристипп, – то я ни в каком случае не причисляю себя к классу желающих власти. Даже при большой трудности добывания для себя необходимого, на мой взгляд, только человеку безрассудному свойственно не довольствоваться этим и браться за доставление другим, чего им надо. И для себя многого недостает из предметов необходимых; между тем, если правитель государства не делает всего, чего хочет государство, то подлежит еще за это ответственности; следовательно, не есть ли это полное безумие? Государство даже считает себя вправе так обращаться с правителями, как я обращаюсь со своими слугами. Я, например, требую, чтобы мои слуги доставляли мне, что надо, в полном изобилии, но чтобы сами ничего не касались. Точно так же и государства полагают, что правители должны доставлять им возможно большее благополучие, но чтобы сами совершенно чуждались его. Я, по крайней мере, назначал бы таких начальников и с таким воспитанием, которые и сами желают иметь много хлопот и другим желают их доставлять; себя же я причисляю к тем, которые желают жить как можно привольнее и приятнее». Сократ на это отвечал: «Так вот, если угодно, рассмотрим, кто ведет жизнь более приятную, начальствующие или подчиненные». – «Хорошо», – отвечал Аристипп. «Так вот, прежде всего, из народов, нам известных, в Азии управляют персы. Им подчинены сирийцы, фригийцы и лидийцы. В Европе управляют скифы; им подчинены меотийцы. В Ливии управляют карфагеняне, а ливийцы им подчинены. Кто из них, по твоему мнению, ведет более приятную жизнь? Или же из эллинов, к которым ты и сам принадлежишь, чья жизнь кажется тебе более счастливою: управляющих или управляемых?» – «Не в том дело, – отвечал Аристипп, – я не причисляю себя и к рабам. На мой взгляд, есть средний путь, по которому я и стараюсь идти: не путь власти и не путь рабства, а путь свободы, который главным образом и ведет к счастью». – «Да, – сказал Сократ, – если бы этот твой путь вел не через людей, подобно тому как он не ведет через власть или через рабство, то ты, быть может, был бы прав; но если ты, живя с людьми, не захочешь ни власти, ни зависимости, ни добровольного уважения начальников, то, полагаю, ты собственными глазами видел, как сильнейшие, и в общественной жизни и в частной, умеют доводить слабейших до слез и обращаются с ними, как с рабами. Да разве тебе не известно, что в то время как одни сеют хлеб и садят деревья, другие собирают его и рубят их и всячески притесняют слабейших и не желающих подчиниться, пока наконец не вынудят их предпочесть рабство борьбе с сильнейшими? И в частной жизни разве ты не знаешь, что сильные и могущественные порабощают и обирают робких и бессильных?» – «Да я, – отвечал Аристипп, – во избежание этого и не причисляю себя к обществу и повсюду остаюсь иностранцем». – «Положим, это ты ловко придумал. И действительно с тех пор как не стало Синниса, Скирона и Прокруста[7]7
  Плут. в биогр. Тезея, гл. 8: «На Коринфском перешейке он (Тезей) наказал Синниса, нагибателя сосен, той же смертью, какой Синнис погубил многих». Там же, гл. 10: «Пред вступлением в Мегарскую область он умертвил Скирона, бросив его со скалы за то, что грабил прохожих». Там же, гл. 11: «Умертвил Дамаста, прозванного Прокрустом, сравнив его с длиною кровати, что Прокруст делал с другими».


[Закрыть], никто не наносит обид иностранцам; тем не менее в наше время люди, заведующие делами отечества, не только издают законы против нанесения им обид, но сверх так называемых «сторонников» запасаются еще другими защитниками; возводят по городам укрепления, достают оружие для поражения противников; мало того, в чужих краях приобретают союзников, и, несмотря на все это, все-таки на них то и дело нападают; а ты, не имея ничего этого и проводя много времени на таких дорогах, где очень многие подвергаются нападениям, в какое ты отправишься государство, когда ты ниже всякого гражданина и когда на подобных тебе людей нападают охотники нападать, между тем как ты не ожидаешь нападения единственно из-за того, что ты иностранец? Или ты надеешься на то, что государства гарантируют тебе безопасность при въезде и при выезде? Или ты считаешь себя таким рабом, который не может быть полезен никакому хозяину? Да в самом деле, кто захочет держать в своем доме такого человека, который вовсе не желает трудиться и думает только о роскошном образе жизни? Кстати, давай рассмотрим, как обращаются хозяева с подобными слугами. Не выгоняют ли они половую их страсть посредством голода? Не тем ли не допускают до воровства, что запирают [все места], где что можно взять? Не цепями ли удерживают их от бегства? Не ударами ли выгоняют из них ленность? Да ты и сам как поступаешь, если кого-либо из прислуги заметишь в чем-либо подобном?» – «Наказываю всякого рода мучениями, – отвечал Аристипп, – пока не заставлю себе служить. Однако же, Сократ, чем отличаются люди, воспитываемые для науки царствовать, которую ты, как видно, считаешь счастьем, от людей, претерпевающих бедствия в силу необходимости, если они добровольно переносят голод, жажду, холод, лишаются сна и терпят разного рода неудобства? По крайней мере, я не вижу разницы, добровольно ли или недобровольно одна и та же кожа получает удары, или, говоря вообще, добровольно ли или недобровольно один и тот же человек изнуряется всем этим. И есть ли что другое, кроме глупости, в этом добровольном перенесении неприятностей?»