Текст книги "Российский либерализм: идеи и люди"

Михаил Никифорович Катков: «Основой преобразований должен быть существующий порядок…»
Владимир Кантор

Либерализм в России XIX века пережил известную эволюцию. В 1840-х годах быть либералом значило быть «человеком мысли», значило рисковать если не свободой, то по крайней мере служебным положением. После крымского поражения и реформ Александра II либерализм получил ореол государственной политики. «По счастливому стечению обстоятельств, – язвил К. Леонтьев, – русскому либерализму не представлялось никакой нужды быть началом оппозиционным. Напротив, при освобождении крестьян, равно как и при последующих реформах, так называемые „либералы“ являлись вполне правительственною партиею». Собственно, похожего взгляда на либерализм придерживались и русские радикалы. Однако, если вглядеться в эту проблему с исторического расстояния, мы можем заметить постоянную оппозиционность русских либералов. Даже в эпоху Александра II они старались дистанцироваться от наиболее одиозных правительственных действий и заявлений.

Сложность либеральной позиции в ту эпоху понятна. Дело в том, что либерализм утвердился в России в параллель с революционным и нигилистическим движением. И, безусловно, либералы боялись как нигилизма, так и возбужденного им восстания масс, новой пугачевщины. Поэтому порой они шли на союз с государством, опасаясь революционного движения. Ключевой фигурой в данном случае представляется редактор-издатель журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости» Михаил Никифорович Катков (1818–1887). Он начинал как сторонник и даже идеолог классического либерализма в его англоманском варианте, но затем, в своем отстаивании либеральных ценностей, не просто пошел на союз с государством, но попытался в этих целях использовать всю силу и традицию самодержавного правления. Таковы парадоксы исторического развития, но разобраться в них совершенно необходимо…

Первый этап жизни и деятельности М. Н. Каткова (примерно до 1855 года) есть своего рода увертюра, пролог, в котором наметились темы, получившие развитие впоследствии, когда он стал уже не просто многообещающим молодым критиком и не рядовым профессором Московского университета, а вождем целого направления. Беглый обзор этого периода позволит понять, как формировался Катков, ибо к изданию «Русского вестника» он приступил уже совершенно зрелым человеком, сложившимся как мыслитель и идеолог.

М. Н. Катков родился 1 ноября 1818 года в Москве. Его отец, небогатый канцелярский чиновник, выслуживший личное дворянство, скончался, когда сыну исполнилось пять лет. Наследства мальчик не имел, роду был незнатного, но желал пробиться, был при этом даровит и верил в свои силы – классический вариант молодого буржуазного честолюбца. В 1834 году Михаил Катков поступил в Московский университет на филологическое отделение. Занимался столь успешно, что его ответы собирались слушать студенты всех курсов. Ему прочили блистательную ученую карьеру, и он упорно, трудолюбиво ее добивался. Ученая карьера обеспечивала спокойную жизнь в достатке. Однако какие возможности имелись в тот период в России, чтобы полностью реализовать стремления молодого честолюбца, чтобы добиться не только обеспеченности, но и известности, славы, чтобы как-то воздействовать на развитие России в духе своих идеалов?

Литература? Катков успешно занимался литературной критикой. «Какая даровитость, какая глубокость, сколько огня душевного, какая неистощимая, плодотворная и мужественная деятельность! – отзывался о первых его литературных опытах Белинский. – Во всем, что ни пишет он, видно такое присутствие мысли, его первые опыты гораздо мужественнее моих теперешних». На какой-то период Катков, по существу, отказался от карьеры ученого и ввязался в борьбу литературных партий на стороне западников-прогрессистов, примкнув к кружку Станкевича и Белинского и став самым молодым его членом. Он активно сотрудничает в журналах, пишет статьи и обзоры, ведет библиографию, переводит немецких эстетиков и стихи Гейне; его перу принадлежит первый полный перевод «Ромео и Юлии» Шекспира. «„Отечественные записки“, – писал Белинский, – издаются трудами трех только человек – Краевского, Каткова и меня».

Однако позиция М. Н. Каткова отличалась от позиции Белинского. Он западник, но далеко не демократ. Как и для Белинского, для него совершенно неприемлема идея «официальной народности», однако он защищает буржуазную европейскую культуру с ее традицией личной независимости, самодеятельности. Катков в восторге от петровских реформ, принимает их целиком. В идеализации Петра как просвещенного монарха, перестраивавшего Россию на европейский лад, явственно проглядывает оппозиция николаевскому режиму, совершившему, по сути, антипетровскую контрреформу.

Полемизируя с идеологами и апологетами николаевской политики обособления России от Западной Европы, Н. М. Катков в 1839 году пишет: «Только с Петра возникла Россия, могучее, исполинское государство; только с Петра русский народ стал нациею, стал одним из представителей человечества, развивающим своею жизнию одну из сторон духа; только с Петра вошли в его организм высшие духовные интересы, только с него начал он принимать в себя содержание развития человечества. А до Великого у нас не было ни искусства, в собственном смысле этого слова, ни науки». Российская империя, Российское государство, по Каткову, есть порождение русского народа, и в этом его величайшая историческая заслуга, поскольку именно созданная Петром империя привнесла в Россию европейскую цивилизацию, введя страну в круг мировых держав. «Кто же после этого скажет, что жизнь русского народа была бесплодна? Кто будет жаловаться, что он во все времена своего продолжительного существования ничего не совершил, ничего не породил?.. Разве ничего не значило породить эту неодолимо мощную и внутри и вне, эту необъятную монархию? Разве эта монархия не свидетельствует о дивной силе народа, ее создавшего? Какое государство, укажите, может сравниться с нею по объему и могуществу и по изумительной силе ассимилирования?» Творческая потенция теперь только у самодержавия, считает Катков, которое с помощью европейской культуры вдохнуло жизнь в огромный государственный организм, созданный народом.

Таков вкратце смысл историко-культурной концепции раннего Каткова. Его поездка 1840 года в Германию (там он проводит два года: бедствует, но упорно занимается философией, с благоговением слушает лекции «позднего Шеллинга») есть не что иное, как поиски философского обоснования уже сложившейся концепции. По возвращении он окончательно расходится с Белинским.

Разрыв назревал давно. Признавая в молодом человеке незаурядный талант, утверждая даже, что видит в нем «великую надежду науки и русской литературы», Белинский постепенно осознает разность их позиций. Особенно его настораживает индивидуализм Каткова, его самолюбие, эгоизм: «Самолюбие ставит его в такое положение, что от случая будет зависеть его спасение или гибель, смотря куда он поворотит, пока еще время поворачивать себя в ту или другую сторону». Существенную роль в разрыве сыграли политические мотивы: Белинский все стремительнее шел к радикализму, Катков же, при всем своем европеизме, сохранял взгляды либерально-консервативные, в которых еще более укрепился после поездки в Германию.

М. Н. Катков отходит от литературы. Быть в николаевский период литератором означало полную невозможность житейского преуспеяния для человека, у которого хотя бы немного развито чувство собственного достоинства. Существовали либо путь Белинского – путь полного разрыва с официальной идеологией, грозивший тяжкими лишениями или гибелью, либо путь Булгарина и Греча, принципов не имевших. Надежного положения эта профессия не гарантировала даже людям, до конца разделявшим официальную идеологию, чего о себе молодой Катков сказать пока не мог. Не было у него ни поместья, ни денег, позволявших, как, например, славянофилам, редкое выступление в печати. Но существовал иной способ «выбиться в люди», традиционный, проверенный веками, – приобретение чинов. Как заметил однажды С. М. Соловьев, начиная с XVIII века «в России значительный чин был тот же револьвер, необходимый для известной безопасности».

Чин значил чрезвычайно много – это Катков прекрасно понимал. Однако путь по ступеням государственной службы был долог, ненадежен и зависел, как правило, не от деловых качеств человека, а от связей, родственных отношений и знакомств. Ученая карьера, давая те же чины, определялась в какой-то мере и личными способностями. Но к этому надо добавить, что ученая карьера являлась в описываемый период той же службой, немногим отличавшейся от других: царизм создавал слой так называемой «правительственной интеллигенции». И то, что ученые люди, по существу, приравнивались к чиновникам, служило им во спасение в самые мрачные годы николаевского режима. М. Н. Катков видел в звании, чинах и определенном служебном положении гарантию независимости личности в России и защищенности от резких смен политического климата. И поэтому возвратился к науке.

М. Н. Катков ищет покровителей, помнивших его ученые успехи; находит новых после защиты магистерской диссертации «Об элементах и формах славяно-русского языка», получает кафедру философии в Московском университете. По своим взглядам он типичный западник либерально-буржуазного толка, не очень еще проявившийся – так сказать, «либерал в подполье».

Согласно известной мысли Герцена, с Николая I правительство и просвещение перестали идти рядом. Сил у русского либерализма никаких еще нет, опоры в культуре и традициях тоже – Россия пока страна далеко не буржуазная. И Катков не похож еще на того будущего, всесильного Каткова, смещавшего своим словом министров. Университетская служба для него – якорь спасения. Однако режим достал его и там: кафедру философии закрыли, ибо стремление рационально понять мир, особенно следуя идеям немецкой философии, стало казаться подозрительным. Бывший профессор философии в 1851 году вынужден стать редактором университетской газеты «Московские ведомости». Газета вдвое увеличила подписку, но не более того. Зато жизнь самого редактора оказалась полна своеобразных приключений.

Об одном из них стоит сказать два слова. В эти годы чуть не случилась дуэль между Михаилом Бакуниным – будущим отцом русского и мирового анархизма и нигилизма, воспевавшего разбой как социальную революцию, воспитателем Нечаева, и Михаилом Катковым – будущим защитником права, государственности, прочного положения страны, создателем классических гимназий с опорой на античную культуру как антитезу нигилизма. Ситуация в известном смысле символическая. Да и причина дуэли любопытна: Бакунин случайно застал довольно фривольную сцену, где действующими лицами выступали Катков и первая жена Огарева (тоже фигура для русской культуры не проходная). Бакунин понес сплетню по знакомым. Катков вызвал его. Бакунин от поединка благоразумно уклонился, уехав за границу. Но характер обоих здесь проявился в полной мере.

В начале 1850-х Катков женится на дочери известного своей бездарностью поэта князя Шаликова. Дочь его была бедна и тоже не отличалась особой сообразительностью. Причину этого брака не поняли даже друзья, а Тютчев пустил остроту: «Катков решил посадить свой ум на диету».

Смерти Николая I не ждал никто. Всякий деспотический режим претендует на вечность и пробуждает чувство безнадежности в подданных. Делать нечего, лучше спать: отсюда Обломов как символ русской жизни. Крымское поражение, свобода, которой повеяло с 1855 года в общественной атмосфере, разбудила многих, в том числе и Каткова. С этого времени окончательно оформляются его взгляды, и он превратился в общественного и культурного деятеля, идеолога целого направления.

В царствование Александра II происходит становление русского варианта капиталистических отношений. Для развития буржуазной самодеятельности необходим хотя бы минимум свобод, а этих свобод были лишены все слои общества, даже те, которые по своему социальному положению являлись чем-то вроде западноевропейской буржуазии, но по мироощущению оставались столь же бесправными, как и все прочие подданные российского самодержавия. Великие реформы царя-освободителя были явным отказом от самодержавной политики отца, Николая I, возвратом к имперской реформистской позиции Петра Великого, о чем писали практически все публицисты тех лет. Катков стал выразителем настроений этого слоя людей, которые радовались возможности свободно говорить законные вещи на законных основаниях. Для России и это было неслыханно. Официально, положим, никогда не поощрялись взяточничество, воровство, подкупы, казнокрадство и тому подобное, но и никогда нельзя было вслух сказать о том, что пороки эти в России имеются.

М. Н. Катков (вместе с несколькими московскими либералами: Е. Ф. Коршем, А. В. Станкевичем, П. Н. Кудрявцевым и др.) обращается к правительству с просьбой об издании журнала. И вскоре, после некоторого промедления, в 1856 году получает разрешение издавать «Русский вестник». А с 1858-го он, оттеснив остальных, становится единоличным его редактором. Шаг решительный со стороны человека, бездействовавшего пятнадцать лет. Значит, почувствовал, что пришло его время.

Какую же позицию занимает среди журналов той поры «Русский вестник»? Экономические и философские споры вокруг крестьянской реформы еще не начались – идет эстетическая полемика. В первом же номере – статья Каткова о Пушкине. «Характер общего воззрения, – написал тогда Чернышевский, – которым „Русский вестник“ намерен руководиться при рассмотрении вопросов, касающихся истории нашей литературы, определился, кажется, с более или менее достаточной для его читателей ясностью направлением статьи г. Каткова, „Пушкин“. Автор занят исследованием художественной стороны в произведениях нашего великого поэта, определением и уяснением законов творчества, которые с особенною точностью могут быть подмечены в его таланте. При этой высокой точке зрения, конечно, историческая связь художника с его веком, биографические мелочи и общественное значение его созданий имеют только второстепенное значение, и все клонится к разрешению чисто эстетических задач. Большая часть рецензий, помещенных в „Русском вестнике“, подтверждают своим характером уверенность, возбуждаемую этой капитальной статьей журнала: он хочет быть органом художественной критики».

Но если другие художественные критики (например, Дружинин или Анненков) старались не выходить за пределы собственно эстетического спора, отстаивая независимость художника от практической жизни, то Катков подошел к вопросу принципиально иначе: он утверждал связь эстетических взглядов с определенным типом общественных отношений, с развитием и становлением буржуазного общества. «Точно ли есть такие разобщенные сферы, которые бы не оказывали взаимного друг на друга влияния и не действовали на всю совокупность человеческого сознания и жизни? – иронизирует он в статье о Пушкине. И далее пишет: – Вы хотите, чтобы художник был полезен? Дайте же ему быть художником, и не смущайтесь тем, что он с полным усердием занят изучениями и приготовлениями, которые имеют своею единственною целью дело искусства. Когда дело исполнится, когда оно явится на свет, оно непременно окажет влияние на все стороны человеческого сознания и жизни, и окажет тем сильнейшее влияние, чем более будет соответствовать условиям своей внутренней природы».

Для Каткова свобода в искусстве есть показатель и предшественник свободы во всех других областях общественной жизни. Вот как он формулирует свое теоретическое кредо: «Поэзия ознаменовывает первое пробуждение народа к исторической жизни, искусство и знание сопутствуют его развитию и служат самым лучшим выражением силы и свойства развития. Народы самые практические отличались высоким и сильным развитием умственной и художественной деятельности, которая, по-видимому, была совершенно чужда текущих вопросов и дневных интересов, но которая в самом-то деле была совершенно необходима для успехов жизни… Линии Рафаэля не решали никакого практического вопроса из современного ему быта; но великое благо и великую пользу принесли они с течением времени для жизни; они могущественно содействовали к ее очеловечению. Действие великих произведений искусства остается не в одной лишь ближайшей их сфере, но распространяется далеко и оказывается там, где об идеалах художника нет и помина». Катков, по сути дела, пересказывал здесь идеи великого английского мыслителя Давида Юма, тесно соединявшего искусство и принцип экономической независимости, буржуазной жизни. Юм писал: «По мере совершенствования искусств люди становятся более общительными… Совершенствуясь от полученных научных знаний и свободных искусств, люди неизбежно станут более человечными вследствие самой привычки взаимного общения, принимая друг друга и доставляя друг другу взаимное удовольствие. Таким образом, предприимчивость, знания и гуманность связаны вместе неразрывной цепью; в своей основе они, как нас учат опыт и разум, присущи более культурным эпохам, именуемым обычно эпохами изобилия». Этого изобилия и хотел для России Катков, свято веря в силу буржуазного предпринимательства. Надо сказать, что несколько позже русские либералы (К. Д. Кавелин прежде всего) тоже стали искать идейную опору в идеях английского сенсуализма, у Джона Локка, но первым сделал шаг от немецкой философии к английской именно Михаил Катков.

Катков требовал развития в России чувства личной независимости, личного достоинства и самоуважения, развития правосознания, выступал за свободу печати, свободу высказываний во всех областях общественной жизни, даже в религиозной. «Богатство литературы и жизни возможно только там, где люди действуют по внутреннему убеждению… Кто знаком с нашим духовным миром, тот знает, что в настоящее время у нас обыкновенно говорят и пишут о том, о чем всего менее думают. Пугало ереси, в лицо духовной цензуры, парит над нашею церковною жизнию и леденит все, что находится в границах этого царства». Однако он – мыслитель консервативный, спокойный. Его симпатии именно к Англии не случайны. По тем временам это страна наиболее развитого и укоренившегося капитализма и буржуазного индивидуализма. Укоренение новых принципов, считал Катков, возможно только там, где оно идет постепенно, приучая народ к новому мировосприятию годами и веками; насильственный же переворот обречен на провал. Поэтому так близок ему английский вариант: когда принцип личности на высоте, когда традиции культуры не нарушены, а пронизаны этим принципом, укрепились им, стали без него немыслимы.

Монархия не мешает буржуазии, а буржуазия монархии, – это было особенно важно идеологу капитализирующейся России. «Разумное преобразование, – утверждал Катков, – есть улучшение существующего; сродство разумного преобразования – устранение недостатков, обнаруживающихся в существующем порядке, и, следовательно, сохранение в нем всего того, что удовлетворительно. Основой преобразований должен быть существующий порядок».

М. Н. Катков мечтал в конце 1850-х – начале 1860-х годов о возникновении в стране «русского торизма», который бы организовал влиятельные консервативные силы, чтобы они, как в Англии, отстаивали бы идеи разумных реформ и самоуправления. Как вспоминал его современник, известный чиновник Е. М. Феоктистов в своей книге «За кулисами политики и литературы», «Катков задался мыслью, что для России необходима система самоуправления в широких размерах… Самоуправление дало пышный цвет на английской почве – отсюда преклонение Михаила Никифоровича перед Англией».

Впервые, опираясь на принципы построения английских журналов, Катков вводит в русский журнал раздел политических новостей и политических обозрений, категорически запрещенных при Николае I. Затем добивается создания еженедельной газеты «Современная летопись», а в 1861 году берет в аренду уже известную ему газету «Московские ведомости». Этим он сильно политизировал вялую общественную мысль России, а сам стал тем влиятельным публицистом, власть которого порой превосходила власть самых высоких чиновников. Можно даже вспомнить о таком парадоксальном эпизоде, как поездка Каткова в Лондон к Герцену. Он пытался убедить знаменитого эмигранта перейти на умеренно либеральные позиции для более успешного продвижения реформ. Не удалось. Тогда он осмелился вступить в открытую борьбу с кумиром русской публики. Правда, здесь его поддержал либеральный мыслитель весьма высокого класса – Борис Николаевич Чичерин, догадавшийся, что «призыв к топору» исходил не из России, а из узкого круга герценовских друзей.

М. Н. Катков выступает против общинного принципа в русской культуре, полагая, что община сковывает частную инициативу в развитии экономической и культурной жизни. Он полемизирует со славянофилами, винит их в идеализации прошлого, в слепоте к действительности, но основной удар направляет против идей Чернышевского. Общинный принцип как таковой представляется Каткову «неразумно консервативным», подавляющим индивида. Но в «общинности» русских демократов он видел худший вариант общинности, враждебной всему новейшему искусству начиная с искусства Возрождения. В позиции русских демократов он усматривал предвестие, угрозу коммунистического изменения общества. Не будем сейчас спорить, имел ли, скажем, Чернышевский отношение к этим коммунистическим идеалам; на мой взгляд, его антиплатоновская позиция вполне близка идеям буржуазного рационализма. Но важно понять, как Катков понимал коммунизм. «В коммунизме, – писал он, – исчезает все человеческое, всякая возможность человеческого существования. Если бы какая-нибудь магическая сила, послушавшись прельщения этих утопий, решилась вывести их из фантазии в действительность, то совершилось бы нечто совершенно противоположное ожиданию; возвратилось бы мгновенно то состояние, из которого таким медленным, таким тягостным трудом вырабатывалось человечество; вместо исцеления от недуга исчезло бы только то, что чувствует его, исчез бы самый организм, который ищет здоровья, и безгранично разлилась бы та самая стихия, которой не вполне замиренное присутствие в современном обществе составляет всю силу его недуга. Насильственный передел собственности возобновил бы все варварство завоевания, воскресил бы эпоху переселения народов, и человечеству предстоял бы старый путь».

Катков был уверен, что русские нигилисты отрицают культуру, еще не успев вкусить ее плодов, отрицают личность, которая и сложиться-то толком в России не успела, и зовут к варварству страну, и без того далеко не цивилизованную. Поэтому он пытается провести и утвердить в русской культуре буржуазные принципы жизни. Как видим, на этом этапе своей деятельности Катков безусловно находится в кругу идей классического либерализма. Однако начиная с 1862–1863 годов его позиция усложняется. В стране усиливается радикализм; либеральные реформы отрицаются нигилистами, но одновременно тормозятся чиновничеством, которое поневоле связывало Великие реформы с развитием нежелательной свободы. Государство пребывало в растерянности. Опаснее всего казалась Каткову в этой ситуации как раз неустойчивость русского государства, которое способна пошатнуть любая революционная акция. А из-за этого Россия может потерять и те реформы, что уже совершились.

Первой важной политической акцией М. Н. Каткова стало требование решительного подавления вооруженной силой польского восстания 1863 года. Если русская империя, напуганная угрозами западноевропейских держав, пыталась вначале решить дело миром, то Катков сразу же, несмотря на запрещения и огромные штрафы, налагаемые на его газету цензурой, заговорил о необходимости военных акций против Польши. В «Московских ведомостях» 18 апреля 1863 года он писал: «Отныне для прекращения мятежа нужно не столько истребление шаек, сколько крепкая и надежная администрация края. Не все в Польше радуются восстанию. Напротив, большинство народонаселения страдает от мятежа и, без сомнения, желает, чтобы приняты были все нужные меры для ограждения собственности и жизни людей от терроризма революции».

1863-й – год взлета популярности Каткова среди российского дворянства и чиновничества. Польша посягнула на Русское государство – потрясение было сильное, царь и сановники растерялись. И тут на защиту государства и его основного принципа, принципа «сильной руки», выступил неожиданный и незваный защитник, посчитавший это делом своей жизни. Так «частное лицо», человек, не находящийся на службе, газетно-журнальный издатель, то есть буржуа-предприниматель, почувствовал себя «государственным человеком», выразителем «русского государственного самосознания», как именовали его в посмертных панегириках.

Сохраняется ли при таком резком повороте приверженность либерализму? Очевидно, что перемена общественно-политической позиции – откровенное (и непривычное для профессорского либерализма, например кавелинского типа) выступление в защиту целостности империи – не могла не заставить Каткова иначе подойти к проблеме либеральных свобод. Теперь он заявляет, что высшее проявление свободы – в служении престолу и государству. «Плодотворно только то право, которое видит в себе не что иное, как обязанность». В 1862 году в статье, написанной по поводу «Отцов и детей» Тургенева, Катков выступает с чисто публицистическим прочтением романа. Его интересует не эстетическая его сторона, а возможность, опираясь на истолкованные под определенными углом зрения образы, нанести удар по русскому нигилизму. Перечислив пороки нигилизма, против которых, как считает автор статьи, бороться почти невозможно, ибо ими заражено едва ли не все русское общество, он заключает: «Есть только одно верное радикальное средство против этих явлений – усиление всех положительных интересов общественной жизни. Чем богаче будет развиваться жизнь во всех своих нормальных интересах, во всех своих положительных стремлениях, религиозных, умственных, политических, экономических, тем менее будет оставаться места для отрицательных сил в общественной жизни».

«Русский вестник» становится органом, ведущим непримиримую борьбу с нигилизмом. Почти все русские антинигилистические романы опубликованы именно в этом журнале. Катков был жестким редактором: все, что не отвечало его запросам, его политическим требованиям, он беспощадно вычеркивал или переписывал своей рукой. Страдали не только рядовые, но и крупнейшие писатели России – Достоевский и Лесков. Правке подверглись, скажем, такие романы Достоевского, как «Преступление и наказание» и «Бесы». Преклонения перед литературными репутациями Катков не испытывал. Последняя часть «Анны Карениной» показалась ему не отвечающей его идеологическим устремлениям, и он потребовал исправлений. Толстой отказался, напечатав эту часть отдельным изданием: он был, в отличие от Достоевского и Лескова, в материальном отношении человек независимый.

С 1860-х годов Катков пытается утвердить буржуазную цивилизацию в России, опираясь на государство. И вопрос о народном образовании в этом смысле оказался среди основных. После крымского поражения стало ясно, что николаевский откат от идей петровского просветительства губителен, что без внедрения новейших научных и технических достижений Россия неминуемо потеряет свое положение сильной державы. Однако, как полагал министр народного просвещения Д. Толстой, русское образование должно ориентироваться на классическую древность: это поможет отвлечь молодежь от современных проблем. Публицистическим выразителем возврата к «имперскому просветительству» стал Катков, активно содействовавший созданию в России классических гимназий. Себя он считал одним из самых верных последователей Петра, утверждавшего русский вариант европейской буржуазной цивилизации под монаршей властью и опекой. Катков заявлял, что именно Славяно-греко-латинская академия, которой покровительствовал Петр, создала Ломоносова, следовательно, и его гимназии послужат формированию новых великих российских ученых.

Вместе с тем М. Н. Катков выступал и как активный сторонник земства, т.е. тех представительных низовых учреждений, которые должны были бы стать основой гражданского общества. Он писал 12 апреля 1863 года: «10 апреля открылась наконец новоустроенная городская Дума в Москве… Вслед за Москвой и другие города не замедлят получить то же учреждение. А вместе с городами то же начало единения сословий в общественном деле распространят по всему лицу Русской земли земские учреждения, уже приготовляемые законодательным порядком. Нет сомнения, что из этих начатков сама собой разовьется новая общественная организация вместо доселе господствовавшей у нас. Сословия еще остаются, но они сближаются между собой и соединяются в совокупной деятельности. Из этого сближения существующих сословий не преминет выработаться сам собой новый тип общественной организации». Другое дело, что общество должно быть структурировано, и без высшего культурного слоя, который послужит ориентиром для всех сословий, невозможно задать верное направление общественного развития – свободное, просвещенное и антинигилистическое.

Катков ратовал за просвещение элиты, за создание слоя людей рафинированных, образованных, утонченных, которые могли бы служить Российскому государству на пути его вхождения в европейско-буржуазную систему ценностей. Редактор «Русского вестника» полагал, что высокий уровень культуры этого слоя способен компенсировать его немногочисленность. Интересно, что возникновение независимо мыслящей элиты казалась ему залогом оживления всех сторон российской жизни, в том числе и церковной. В 1868 году он писал: «Что бы ни говорили защитники папства, ей (церкви. – В. К.) не может принадлежать государственная власть, но по тому же самому она не может быть также и полицейским учреждением, не слабея в своем существе, не лишаясь своего духа. Ошибочно было бы думать, что церковь, опираясь на силу ей не свойственную, может в то же время сохранять в себе и ту силу, которая ей свойственна. Нет, одно из двух. Чем более церковь, как и всякое духовное дело, опирается на силу ей внешнюю, тем более бездействует она внутренне. Дух, без которого люди начинают обходиться, отлетает от них, и дело, лишенное жизни, подпадает под закон механизма. Истина только там, где есть убеждение в ней, где есть вера в ее силу. Если люди привыкают поддерживать свое дело механическими способами, то дело мертвеет в их руках, и они теряют веру в него».