Текст книги "Российский либерализм: идеи и люди"

Короткую лорис-меликовскую «оттепель» в начале 80-х быстро сменили политические «заморозки». На престол взошел Александр III – «неограниченный монарх, но ограниченный человек», согласно позднейшему отзыву даже такого «идеалиста самодержавия», каким был умеренный либерал Михаил Стахович. Если ранее, после долгих и бесплодных попыток голой силой подавить революционный террор, в окружении Александра II все же возобладала здравая мысль о необходимости допустить общественных представителей к участию в обсуждении и выработке некоторых законопроектов, то убийство царя оказалось на руку доктринерам с обеих сторон: фанатикам революции и апологетам самодержавия. В результате политика как организационно-регулирующее начало взаимодействия власти и общества так и не стала практикой государственной жизни.

Апеллируя к безгласному «народу», власть презрительно обходилась с образованным обществом. Исчерпывающую характеристику этих отношений дал сам К. П. Победоносцев в блестяще сыгранной (если верить В. В. Розанову) политической пантомиме. На слова, сказанные по поводу какой-то правительственной меры: «Это вызовет дурные толки в обществе», обер-прокурор Святейшего синода «остановился и не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше».

Для русской общественности настали времена, которые писатель Петр Боборыкин, умевший подбирать выразительные глаголы для характеристики поведения своих излюбленных персонажей – либеральных интеллигентов, определял словами: «съежились» или «сжались». «Точно все мы притворяемся, что живем вплотную, а жизни нет, веры в свое дело нет, смелости нет!..», «все идет „на ущерб“, все попрятались по углам…» – подводит безрадостные итоги общественной жизни к середине 80-х один из таких персонажей в романе с выразительным названием «На ущербе».

По словам младшего товарища Гольцева П. Н. Милюкова, в эпоху, на которую пришелся расцвет творческих сил Виктора Александровича, «даже простой литературный обед уже составлял общественный факт, а смелая застольная речь уже целое событие». Неудивительно, что и ресторан «Эрмитаж» за отсутствием других форм представительства общественных интересов прослыл тогда среди ироничных московских либералов «государственным учреждением». В этих условиях именно Гольцев, по свидетельству Боборыкина, был «одним из самых выдающихся пробудителей общественного чувства и протестующей мысли. Не было ни одного начинания в сфере литературы, прессы, земского движения, просветительной инициативы, не устраивалось никакого сборища, обеда, вечера, публичного чтения, поминок или чествования с освободительным характером, где бы он ни принимал живого участия, где бы он ни был председателем, устроителем, оратором или руководителем».

Гольцев, как он сам себя характеризовал в переписке с Кавелиным, был «немножко маньяком». Речь шла о его искреннем и глубоком увлечении идеей конституции в стране, где даже в либеральных кругах еще преобладали надежды на верховную власть. Само это слово «конституция» нередко употребляется им в переписке с друзьями в горько-ироническом смысле: то он обещает «вводить свое самолюбие в конституцию», то, «опровергая» скептиков, утверждавших, что Гольцев не доживет «до конституции», дает знать о даровании ему по Высочайшему повелению «конституции» в виде интернирования в Москве под надзор полиции.

Повсюду откровенно проповедуя свои свободолюбивые взгляды, Гольцев очень скоро оказался лишенным возможности занимать не только университетскую кафедру (уже в августе 1882 года его вынудили уйти в отставку), но и какую-либо выборную должность в земстве или городском самоуправлении. «Жизнь, – как писал впоследствии один мемуарист, – насильно втиснула его в рамки работы, для него органически необходимой». Гольцев стал постоянным автором многих русских периодических изданий и редактором «Русской мысли» – крупнейшего из «толстых» либеральных журналов 80-х годов (до 10 000 подписчиков).

Еще во время четырехмесячного тюремного заключения в 1884 году Гольцев написал большую часть книги «Законодательство и нравы в России XVIII века». Это сочинение было опубликовано в Москве в 1886 году. Одно время Гольцев даже подумывал представить его в качестве докторской диссертации.

Но все написанное Гольцевым «не было так талантливо, как был талантлив его дух». Современники дружно отмечали то, что оставалось за рамками его печатных выступлений, – присущее ему «влиятельное обаяние» и «шумный успех, постоянно его сопровождавший».

Вместе с тем к этому роль Гольцева не сводилась. Либеральное движение 1870–1880-х годов, как отмечал впоследствии П. Б. Струве, «имело два фланга, из которых один соприкасался с русским консерватизмом, другой – с революционным движением». Своеобразие Гольцева заключалось в том, что он в одно и то же время выступал на обоих флангах. Со студенческой скамьи и до вполне зрелых лет Гольцев конспирировал и проповедовал в среде радикально настроенной молодежи, вместе с тем наглядно доказывая всей своей деятельностью, что за пределами революционного подполья есть место для гражданского подвижничества. Заметим, кстати, что гольцевский идеал – это не только конституционный строй для России, но и «культурное государство», которое, сохраняя лучшие особенности государства правового, берет на себя еще и выполнение задач социального благосостояния.

В конце 1880-х годов в оппозиционных кругах Москвы и Петербурга получила широкое распространение рукописная брошюра Гольцева «Земский собор», в которой выдвигалась задача объединения усилий либералов и революционеров на основе пропаганды необходимости политических и социальных перемен и созыва общероссийского выборного представительства. В начале 1890-х годов Гольцев был причастен и к деятельности одной из первых нелегальных организаций либерального толка – партии «Народного права».

Годы безвременья заметно притупили острые углы в характере Гольцева, научив его приемам тактического лавирования и отступления. В пору, названную М. М. Ковалевским временем «неосуществившихся надежд и несбывшихся мечтаний», Гольцев шел на установление прямых связей с флигель-адъютантом Александра III П. П. Шуваловым – то ли настоящим конституционалистом, то ли выдававшим себя за такового (историки до сих пор не разобрались), руководителем «Святой дружины» – тайной организации, созданной специально для охраны особы царя и противодействия революционному терроризму. Гольцев откровенно разговаривал и с К. П. Победоносцевым, излагая ему свои конституционные взгляды, а позднее вел уже «арьергардные бои»: через своего университетского товарища, сотрудничавшего в «Московских ведомостях», пытался даже заручиться поддержкой М. Н. Каткова в борьбе за сохранение женских медицинских курсов. Так, из убежденного конституционалиста и несостоявшегося парламентского бойца российская действительность 1880-х годов делала ходатая по частным вопросам, вынужденного искать себе союзника в лице консервативного московского журналиста, влиятельного в правительственных кругах.

Несмотря на бодрость духа («Бог не выдаст, свинья не съест!» – любил говаривать Виктор Александрович), он все чаще впадает в тоску. Охватывающее его порою уныние проскальзывает и на страницах многочисленных писем. «Кругом все (то есть почти все) так мелковато, пошловато, подчас зло, что несомненный рост доброго заслоняется подлыми господами положения, – писал Гольцев в одном из писем августовским вечером 1891 года. – Эти дни я в Москве один, много работаю, мало сплю, и по ночам мучают иногда меня невеселые думы. Полагаю усилить дозу работы, поменьше видеть людей, чтобы не превращаться в мизантропа». Уход в работу становился главным спасением от продолжавшегося безвременья. Но и это средство не могло спасти Гольцева от тоски, боли и, наконец, зависти. Все эти чувства выразились в горьком восклицании, которым он подытоживал свои трудовые планы: «Читаешь иностранные газеты: как сильно, ярко, умно бьется жизнь!»

На передовой западноевропейский опыт еще в большей мере ориентировалось и новое поколение молодых русских либералов, вступавших в общественную жизнь с конца 1880-х годов. В глазах этих людей, составивших основу поколения перводумцев, Виктор Александрович уже выглядел человеком отсталым, уставшим от изнурительной борьбы. И они призывали его «не уставать и не отставать». В 1896 году было намечено устроить очередной либеральный обед в связи с шестнадцатилетней годовщиной ведомой Гольцевым «Русской мысли» (по тогдашним меркам человеческой жизни журнал достиг «совершеннолетия»). Свои поздравления виновнику торжества прислал из Рязани и Павел Милюков, сосланный туда за оппозиционную деятельность. Будущий лидер Конституционно-демократической партии в согласии с обычаями времени придал своему посланию форму тоста, который он поручал Гольцеву огласить на банкете. В намеренно шутливой форме застольной речи угадывалась и щадящая полемика с самим юбиляром. Отметив, что «брак» «Русской мысли» с русским обществом «не переставал приносить великие и обильные плоды в пору величайшего бесплодия нашей общественной жизни», Милюков решительно заявлял: «Теперь, господа, эта пора прошла безвозвратно. Я не устану повторять это вопреки осторожному скептицизму моих более зрелых и благоразумных коллег…»

Свой воображаемый «тост» Павел Николаевич завершал пожеланием: «Пусть „Русская мысль“ будет вечно юна – или, если это не противоречит законам природы, – пусть переживет она, вдохновляемая весенним дыханием русской общественности, вторую молодость!»

На «вторую молодость» Гольцеву, в отличие от таких его сверстников, как, например, Муромцев, Ковалевский, Кареев, заседавших в первом российском парламенте, уже не хватило сил. История, как будто в насмешку, вывела его на сцену политической жизни в канун крушения либеральных надежд, рожденных политикой Лорис-Меликова, и заставила уйти из жизни в год созыва и разгона I Государственной думы.

Политическая драма Гольцева предвосхитила драму всей русской либеральной интеллигенции, готовой уже в начале 1880-х годов вступить на путь открытой политической деятельности, но лишенной затем еще почти на четверть столетия возможности политически реализовать себя.

Михаил Иванович Венюков: «Судьбу свою создавать по своей воле, а не из-под палки…»
Валентина Зимина

Биография Михаила Ивановича Венюкова (1832–1901), военного по образованию и профессии, исследователя-путешественника по призванию, либерального демократа по убеждениям и политического эмигранта по воле судьбы (со стажем в четверть века!), удивительна и интересна. Его жизнь была насыщена не только многими событиями, но и общением с широким кругом весьма известных политических деятелей, ученых, писателей и журналистов.

Родился М. И. Венюков 5 июня 1832 года в русской глубинке, в Рязанском крае, в селе Никитенском. Он был шестым ребенком в мелкопоместной дворянской семье, где после него родилось еще пятеро детей. Михаил рано пристрастился к чтению. Позднее, вспоминая свои детские годы, Венюков писал: «Я не знал бы, что делать в доме родителей, если бы по счастью не попалась в руки география Арсеньева. Ею я зачитывался целые часы и, вероятно, тут впервые приобрел страсть к изучению Земли, которая потом уже не оставляла меня никогда».

Вместе с тем и семья Михаила оказала влияние на формирование его характера и политических интересов. Отец был участником войн с Наполеоном и к двадцати шести годам уже имел «владимирский крест с бантом и майорский чин, что было недурно для армейского офицера». Уже в николаевское царствование, служа на казенных и дворянских должностях в своей губернии, Венюков-старший, будучи как-то в Рязани под новый, 1840 год, достал там ходившую по рукам рукопись одного из произведений казненного поэта-декабриста К. Ф. Рылеева – поэму «Войнаровский». Возвратившись домой, ветеран Наполеоновских войн переписывал эту запрещенную рукопись «три ночи подряд» и затем «охотно читал» свой список «знакомым, которые хотели слушать». Особенно благодарным слушателем и читателем рылеевской поэмы оказался его собственный сын. Совсем еще юного Михаила рукопись «Войнаровского» приводила «в восторг»!

В 1845 году, учитывая нелегкое материальное положение семьи, родители решили определить тринадцатилетнего сына «на казенные хлеба» в кадетский корпус в Петербурге. Блестяще сдав вступительные экзамены, он был принят сразу во второй класс. В годы пребывания в корпусе юный кадет старательно занимался естественными науками, увлекался «Космосом» Гумбольдта. Читал передовую литературу 1840-х годов: философские «Письма об изучении природы» и художественные произведения «Кто виноват?», «Доктор Крупов» Герцена, переписку Белинского с Гоголем, исторические статьи Грановского. Эти произведения, как писал впоследствии Венюков, «сохранились в памяти многих моих сверстников. И никто не станет отрицать благотворного влияния их на свое развитие, никто не бросит камнем в их авторов, стоявших на таком высоком уровне нравственной чистоты и работавших так неустанно в пользу света среди окружавшей их тени. Благородные, светлые личности, незабвенные в русской истории».

Выпущенный из корпуса в чине прапорщика Венюков с 1850 года начал профессиональную военную службу в артиллерийской батарее в Серпухове. Продолжая много читать, он переписывает от руки в 1851 году роман Герцена «Кто виноват?», на всю жизнь ставший для него реликвией. Не переставал артиллерийский прапорщик заниматься и естественными науками. В Серпухове он написал свои первые научные заметки. В 1853 году Венюкова отзывают в Петербург и назначают репетитором по физике в его родном кадетском корпусе. Оказавшись в столице, он стал сразу же ходатайствовать о допущении его вольнослушателем в университет. Получив разрешение, Венюков слушал лекции П. Л. Чебышева и В. Я. Буняковского по математике, С. С. Куторги по зоологии, Э. Х. Ленца по физике, И. И. Ивановского по международному праву. Но в августе 1854 года, не дослушав университетского курса, Венюков поступил в николаевскую Академию Генерального штаба, которую успешно закончил в 1856 году.

В конце того же 1856 года двадцатичетырехлетний офицер получил назначение в штаб генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева-Амурского – одного из самых колоритных российских «проконсулов», высоким покровительством которого пользовался даже такой знаменитый бунтарь, как Михаил Бакунин в пору своей сибирской ссылки. Вскоре по прибытии к Муравьеву Венюков отправился в свое первое путешествие, получив предложение от самого генерал-губернатора о поездке вместе с ним на Амур. «Лучшего поощрения к работе нельзя было придумать, – писал впоследствии Михаил Иванович. – Мечта моя быть на Амуре, представлявшем в то время крупный политический интерес, сбывалась…»

Путешествие по Амуру стало лишь начальным этапом в исследовании Венюковым Дальнего Востока. В 1858 году ему было поручено организовать и провести первую русскую экспедицию вдоль всего течения реки Уссури. С маленьким отрядом казаков Венюков тщательно обследовал бассейн реки, первым из русских перешел Сихотэ-Алиньский хребет и вышел к Японскому морю, составив подробное научное описание Уссурийского края и положив начало изучению этих земель.

В годы пребывания в Восточной Сибири Венюков близко сошелся с тамошней интеллигенцией, группировавшейся вокруг сибирского отдела Русского географического общества. Он был знаком с М. А. Петрашевским, которого высоко оценил в своих воспоминаниях: «Ум многосторонний, резко аналитический и в то же время глубоко сочувствовавший всему гуманному без фальши, без экивоков, не склоняясь ни перед чьим авторитетом».

В 1859–1860 годах старшего адъютанта в штабе Отдельного Сибирского корпуса Венюкова занимают уже другие, отдаленные и малоизвестные территории России. Сначала он возглавляет разведывательную экспедицию в долину реки Чу, а затем руководит геодезическими съемками на озере Иссык-Куль. Итоги проделанной работы вылились в обширную научную публикацию, удостоенную серебряной медали Русского географического общества.

В 1861–1863 годах Венюков служит на Северо-Западном Кавказе в должности командира батальона Севастопольского пехотного полка. Одним из результатов предпринятого им изучения истории, этнографии и статистики этого края стало составление его первой этнографической карты.

В конце 1863 года Венюкова переводят на службу в Польшу, где с апреля следующего года он становится председателем Люблинской комиссии по крестьянским делам. В ту пору Н. А. Милютин и его сподвижники проводили в «замиренной» Польше аграрную реформу на гораздо более выгодных для крестьян условиях, чем в самой России. Параллельно с активным участием в делах реформы Венюков успевает написать учебник по физической географии, который увидел свет уже в 1865 году. В начале 1867 года Михаил Иванович получил отпуск от службы с сохранением за ним прежнего жалованья в течение двух лет. Это дало ему возможность приступить к осуществлению давней мечты «о путешествии по Европе, а может быть, и вокруг света».

Непосредственное знакомство с Западом вызвало в русском европейце, каким по своему воспитанию и характеру уже был к тому времени Венюков, множество мыслей и чувств, в общем-то типичных для многих образованных русских, посещавших ту часть Евразии. Позднее, когда речь зайдет об эмиграции, Михаил Иванович в сжатом виде изложит эти соображения в частном письме к брату. Это кредо русского европейца и патриота в одном лице: «Я служил и всегда готов служить России, кроме нее у меня нет симпатий, ей одной принадлежит и моя мысль, и мои чувства. И будь она под теперешним игом и даже николаевским, павловским и прочее, или же процветай, как Англия, Бельгия и прочее, я одинаково ее люблю. Но дело не в одной платонической привязанности. Кого любишь, тому прежде всего желаешь движения вперед, нравственного и умственного преуспеяния и, что главное, свободы от тягостных условий развития, свободы судьбу свою создавать по своей воле, а не из-под палки. И восемьдесят ли миллионов народа, считающего себе от роду вторую тысячу лет, не стоят этой свободы, этого выхода из крепостного состояния? Им ли кажется не желать и не добиваться тех же форм быта, которые составляют счастье и славу Европы и Северной Америки, форм, которые у меня врезались в память неизгладимыми чертами. Ты знаешь, что нас ненавидят везде. Ненависть эта большею частью бессознательна, но она, скажем прямо, не лишена оснований. Кто легко относится к ярму, надеваемому на шею, кого это ярмо не тяготит настолько, чтобы в нем проявилось желание сбросить его, во что бы то ни стало, тот унижает в себе, выражаясь метафорически, образ и подобие Божие, становится ниже прочих людей и делается достойным их сожаления…» И далее Венюков пишет: «Я давно знаю склад русского общества, давно изучаю общества европейские, знаю слабость последних, сухость сердца в них господствующую, преобладание корыстных расчетов и, наоборот, нашу откровенную общительность, нашу слишком барскую распущенность и ширину русской натуры… И как ни симпатичны мне самые эти недостатки русских людей и ни противны [западноевропейские] жадность и нахальство, я не могу не признаться перед совестью, что эти нахалы, что эти торгаши вырабатывают своими трудами великую идею освобождения человеческой личности от всяких уз предания, а мы – мы ничего не делаем».

Первую корреспонденцию для герценовского «Колокола» Венюков написал еще в 1861 году, в пору всеобщего увлечения основателем вольной русской печати и его изданиями. Для доставки письма в Лондон пришлось воспользоваться услугами посредника, но тогда корреспонденция до Герцена не дошла, хотя и была опубликована в «Таймс».

Когда же Венюков выехал на Запад, одним из главных событий его европейского турне стало личное знакомство в 1867 году с Герценом и Огаревым, к тому времени переехавшими из Лондона в Женеву. Старые эмигранты и русский офицер, странствующий по Европе, несколько раз обменялись визитами. Особое впечатление на путешественника произвел, конечно, Герцен. По отзыву Венюкова, «такого всестороннего и остроумного собеседника» ему не приходилось встречать ни раньше, ни позднее. «Чтение его книги „Былое и думы“, тогда бывшей новостью, не могло затмить его самого. Огарев же был скушноват…»

Как вспоминал Михаил Иванович «под влиянием женевского „вольного воздуха“ и отчасти бесед с Герценом», пульс у него «так повысился, настроение мозга так поюнело», что он даже написал два стихотворения. Одним из них стал русский перевод «Марсельезы», который по желанию Герцена был напечатан в его типографии «вместе с французским текстом на листке, который удобно было распространять…». В герценовском «Колоколе» 1 августа 1867 года была опубликована и статья Венюкова о русских завоеваниях в Азии с примечаниями самого издателя и положительной оценкой этой статьи.

В 1869–1870 годах Венюков на средства, полученные от Военного министерства, совершил путешествие в Японию и Китай. По возвращении он опубликовал двухтомное «Обозрение Японского архипелага в современном его состоянии» и «Очерки современного Китая». В этих работах Михаил Иванович отметил преимущества географического положения Японии с точки зрения развития торговли с другими странами, описал приемы земледелия и агротехники, быт, обычаи страны, особо подчеркнув трудолюбие японцев и их вклад в прогресс своей страны. С теплотой и симпатией Венюков отзывался и о китайском народе, в то же время возмущаясь «грубым, если не сказать зверским» обращением колонизаторов с коренным населением Китая.

В 1871 году Венюков был прикомандирован к Главному штабу «для ученых работ» и трудился там в течение пяти лет. Михаил Иванович составлял описание русско-азиатских окраин. Одновременно читал публичные лекции в Академии Генерального штаба о современном состоянии военных сил и средств Японии и Китая. В 1871 году Венюков был удостоен золотой медали Русского географического общества, а в 1873-м – избран секретарем этого общества, одного из самых авторитетных научных объединений старой России. По инициативе Венюкова начались работы над составлением этнографической карты Азиатской России.

На II Международном географическом конгрессе, состоявшемся в Париже в 1875 году, Венюков был в составе русской делегации и представлял там карту русских путешествий в Азию. По словам Михаила Ивановича, эта карта наглядно показывала иностранцам «то обширное пространство величайшего материка, которое сделалось достоянием европейской науки благодаря усилиям и трудам длинного ряда русских деятелей».

Другим занятием Венюкова в последние годы жизни на родине была публицистика. С учетом критического склада ума и характера Михаила Ивановича, эта деятельность, поглощавшая немало умственных и нравственных сил, грозила серьезными неприятностями для генерал-майора действительной службы. Тем не менее он много печатался на страницах различных газет и журналов, употребляя «разные обходные приемы, недоговаривания, метафоры и прочее». Последние годы своего пребывания в России Венюков назвал в мемуарах «хорошим временем», отметив, что «в смысле удовлетворения жажды умственной деятельности» он считает этот период «одним из лучших в своей жизни».

На решение Венюкова уйти со службы и покинуть Родину повлияли несколько факторов. У этого выдающегося человека, либерала и демократа по убеждениям, много сделавшего для России, было много причин быть не удовлетворенным своим положением. Вольнодумство и критические высказывания Венюкова, как, впрочем, и зависть к его успехам на поприще науки, создавали вокруг атмосферу недоброжелательности, мало способствовавшую официальному признанию его несомненных заслуг. Вместе с тем чувство собственного достоинства не позволяло Михаилу Ивановичу мириться с неопределенностью своего служебного статуса – генерала, даже не зачисленного, а лишь «прикомандированного» к Главному штабу без каких-либо точных указаний круга обязанностей, но с унизительной необходимостью ежегодного возобновления этого прикомандирования.

В феврале 1876 года он подает прошение об отставке, уже решив покинуть Россию. «Не многим, как мне, – напишет он в воспоминаниях, – приходилось оставлять родину по заранее обдуманному плану из сознания неосуществимости своих лучших надежд и желаний при известных приемах и стремлениях так называемых руководящих сфер». Принятое решение было, безусловно, самым драматическим моментом в биографии Венюкова. «Там, сзади, оставалось все, что было дорого сердцу в течение сорока пяти лет, а тут впереди не виделось ничего… ничего, кроме свободы… И я взял свободу, конечно, не без сожалений о некоторых счастливых, исключительных минутах рабства, но с твердою решимостью, оставаясь русским, не возвращаться в Россию иначе, как на службу свободе же».

Венюков уехал из России в 1877 году, отказавшись от положенной ему по выходе в отставку генеральской пенсии. Из Парижа он обратился с письмом к Александру II, где были и такие слова: «Можно лишить меня полученных в течение сорока пяти лет высших отличий, которых суетность мне всегда была совершенно ясна; можно вычеркнуть мое имя из списка русских граждан, но нет силы, которая бы могла исключить меня из числа преданных сынов Русской земли…»

Все двадцать четыре года, прожитые в эмиграции, Венюков оставался русским гражданином-патриотом. Путешествуя по Европе и Турции, Африке и Америке, занимаясь научными изысканиями, став членом географических и топографических обществ Швейцарии, Франции, Англии, он не утрачивал интереса к России, продолжал общаться и переписываться с большим числом соотечественников. «Мне хочется жить в Европе не даром, а изучать ее так же обстоятельно, как двадцать лет изучал Азию. Может быть, от этих занятий будет какая-нибудь польза и другим», – писал он в одном из писем на родину.

Находясь в эмиграции, Венюков издал в русской бесцензурной печати четырехтомный труд «Исторические очерки России со времен Крымской войны до заключения Берлинского договора (1855–1884)» и свои трехтомные мемуары «Из воспоминаний (1832–1884)».

…Скончался он в первый год нового века в одной из парижских больниц, в нищете и одиночестве. Всего тремя краткими некрологами отозвалась на эту смерть его родина.

Еще в 1881 году Михаил Иванович составил завещание, согласно которому его обширная библиотека и все собрание карт и атласов передавались селению Хабаровке на Амуре, откуда началась его первая экспедиция по Уссурийскому краю. Туда они и поступили десять лет спустя после его смерти вместе с оставшимся рукописным архивом и фотографиями. Местом поступления стала Николаевская публичная библиотека Приамурского отдела Русского географического общества в Хабаровске. Но долгие годы факт возвращения архива Венюкова на родину был неизвестен даже ученым. Лишь спустя более чем полвека после смерти Михаила Ивановича материалы архива были перевезены в Москву и переданы в Отдел рукописей главной библиотеки страны. Здесь они были разобраны, описаны и хранятся по настоящее время в ожидании, когда наследие этого выдающегося путешественника и гражданина найдет своего исследователя.

Если Венюкова-путешественника все-таки помнят на родине, то Венюков-либерал принадлежит к числу почти неизвестных фигур. И это вызывает сожаление, поскольку он воплощал в себе не только многие характерные черты русских вольнодумцев, чьи взгляды формировались под мощным воздействием подготовки Великих реформ, а затем и самих преобразований, но и выдающиеся человеческие качества. Либерал и вольнодумец, он был в высшей степени патриотом России, желавшим ей прежде всего «свободы судьбу свою создавать». Принадлежа к кругу русских западников, «европейцев», он даже в этой среде выделялся широтой взглядов и подлинным универсализмом своего интереса к миру.