Текст книги "Российский либерализм: идеи и люди"

Николай Андреевич Белоголовый: «Только конституция возводит жителей государства в народ…»
Борис Итенберг

Выдающийся врач и крупный либеральный публицист Николай Андреевич Белоголовый родился 5 октября 1834 года в Иркутске в старинной купеческой семье. Его отец, человек начитанный, стремился дать детям хорошее образование. Восьмилетнего мальчика отправили учиться к ссыльному декабристу А. П. Юшневскому, живущему в деревушке Малая Разводная, в пяти верстах от Иркутска. Познакомился он и с другими декабристами – А. З. Муравьевым, А. В. Поджио, П. И. Борисовым. Общение оказалось плодотворным. Вспоминая о роли декабристов в своем становлении, Белоголовый писал: «Они сделали меня человеком, своим влиянием разбудили во мне живую душу и приобщили ее к тем благам цивилизации, которые скрасили всю мою последующую жизнь».

Дальнейшее образование Николай Андреевич получил в одном из лучших московских пансионов Эннеса, который окончил в 1850 году вместе со своим другом С. П. Боткиным. Оба они поступили на медицинский факультет Московского университета, закончив который в 1855 году Белоголовый уехал в Иркутск, где одновременно работал окружным, городовым и ветеринарным врачом. Иркутский округ был огромный – больше, чем многие европейские государства. Приходилось зимой, проехав несколько сот верст, жить в какой-нибудь захолустной деревне, принимая больных или поджидая, пока оттает труп, подлежащий вскрытию. А в это время в городе накапливались другие дела. Обременяло и составление по трем должностям текущих отчетов.

Через три года Белоголовый вновь едет в Москву, где практикуется, совершенствуется в знаниях, готовит докторскую диссертацию. В России в то время назревали серьезные реформы. Николай Андреевич внимательно следит за надвигающимися событиями и оценивает правительственные меры предосторожности. Из Москвы он писал своим родным в Иркутск: «Стягивают войска, солдатам обеих столиц уже розданы на всякий случай патроны, а полиции – револьверы. Гм! Что-то дико и странно!» Возмущен Белоголовый и политикой правительства в области просвещения, тем, что началось наступление на университеты, в которых власти увидели «зерно революции». Несколько сотен студентов были заключены в Петропавловскую крепость и Кронштадт. «Шпионы и палачи, – писал Николай Андреевич, – вот свита, с которой вступает монархия наша во второе тысячелетие. Фу, мерзость, вонь, гниль!»

Так у честного, образованного, интеллигентного человека вырабатывалась критическое отношение к самодержавному государственному строю. Конец 1850-х – начало 1860-х годов было, вероятно, тем периодом, когда окончательно сформировались либеральные принципы Белоголового – идея ограничения царизма конституцией становилась главной в его раздумьях.

В 1862 году, после блестящей защиты докторской диссертации, Белоголовый возвращается в Иркутск на должность старшего городового врача. Его талант и известность позволили активизировать медицинскую службу в городе. Основанное им медицинское общество вобрало всех местных врачей для обсуждения новых научных и практических идей, появляющихся в литературе. Авторитет Белоголового, искусного врача, ученого, симпатичного и гуманного человека, рос день ото дня. Когда в 1864 году Николай Андреевич заболел тифом, то у постели больного безотлучно дежурили врачи. По выздоровлении друзья Белоголового устроили напротив его дома, расположенного на Большой улице, обед для всего медицинского персонала. Дело было зимой, но, по воспоминаниям очевидца, «все с бокалами в руках и без шапок переходили Большую улицу и поздравляли больного с выздоровлением. Это было торжество науки и дружбы».

Через несколько лет Белоголовый по совету С. П. Боткина перебирается в Петербург, где он прожил до 1881 года, ежегодно выезжая на отдых за границу. В столице Николай Андреевич занял одно из первых мест в медицинском мире, уступая, возможно, лишь С. П. Боткину. Проницательный диагност с первых же месяцев практики имел в Петербурге большой успех, приобрел обширный круг пациентов, всецело доверяющих ему. «Богатый и бедный, знатный и простолюдин шел к нему с любовью и доверием, зная заранее, что никакие инквизиторские расспросы, никакой торг о гонораре не ждет его у порога медицинской знаменитости», – писал современник Белоголового.

Николай Андреевич становится лечащим врачом и другом руководителей «Отечественных записок» – Н. Е. Салтыкова-Щедрина и Н. А. Некрасова; его пациентами были также И. А. Гончаров, А. Н. Плещеев, В. М. Гаршин, Я. П. Полонский. Не только медицинские обстоятельства связывали именитого терапевта с этими людьми – во многом совпадали их воззрения на общественную жизнь, культуру, просвещение. В начале 1880-х годов Белоголовый неоднократно навещал тяжелобольного И. С. Тургенева в Париже и Буживале, консультировал лечащих врачей, помогал установлению диагноза.

С детских лет Николай Белоголовый увлекся декабристами, буквально влюбился в А. В. Поджио, и с тех пор на протяжении всей жизни (Поджио умер в 1873 году) эти два человека не теряли друг друга, стали преданными друзьями, встречались в России и за границей, обменивались подробными доверительными письмами. Белоголовый ценил Поджио не только как порядочного, честного, умного человека, но и как мыслителя, взгляды которого были весьма близки либеральным настроениям самого Николая Андреевича.

С М. Е. Салтыковым-Щедриным Белоголового связывала многолетняя дружба. Они познакомились в 1875 году – как врач и пациент. Дальнейшему сближению способствовало то, что оба были убежденными врагами деспотизма, много размышляли над переустройством российской действительности. Правда, Салтыков-Щедрин больше предпочитал говорить о своем здоровье, чем о делах политических. Он с иронией замечал: «Все доктора со мной беседуют больше о вольномыслии, нежели о моей болезни».

Были добрыми знакомыми, а потом и друзьями Белоголовый и П. Л. Лавров – несмотря на большие политические расхождения (один был либералом, другой – революционером-народником). Жена Белоголового, Софья Петровна, переписывала рукописи Лаврова, предназначенные для русских журналов; сам же Николай Андреевич стал тайным посредником между редакцией «Отечественных записок» и Лавровым, чье имя было запрещено в России. Активизация террористической деятельности народовольцев, взрыв С. Халтурина в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года – все это ставило перед мыслящими людьми вопрос о целесообразности и цене насилия. В октябре 1880 года Белоголовый писал Лаврову: «Ваша жизнь, без сомнения, пошла теперь полнее, потому что социалистическое движение за последние месяцы сильно оживилось, партии становятся в угрожающее положение и взрыв почти неизбежен: за кем останется победа? Готов пари держать, что не за вами; даже кратковременный ваш успех только больше сплотит против вас консервативные силы и сделает еще тяжелее гнет последующей реакции». Многочисленные письма Белоголового к Лаврову свидетельствуют и о большом обоюдном интересе к деятельности графа М. Т. Лорис-Меликова – приведет ли она к конституции?

Первая встреча Белоголового с самим Лорис-Меликовым произошла в 1878 году в Петербурге – пациент хотел выяснить у знаменитого врача состояние своего здоровья. Прошло шесть лет, и они встретились вновь – на этот раз в Висбадене. Инициатором был Николай Андреевич, узнавший из информационного листка для приезжих, что в городе проживает граф. Лорис-Меликов, давно отставленный от высоких постов, радушно принял гостя: «Я слышал, что вы очень скучаете, я тоже; давайте составим, как говорит Шекспир, одно горе: вдвоем нам и скучать будет веселее». В своих воспоминаниях Белоголовый подробно описал, как бывший всемогущий царский сановник, с которым когда-то связывалось столько либеральных надежд, искренне рассказывал о своей жизни, исповедовался в совершенных в прошлом ошибках. После этого, писал Белоголовый, «расстояние, отделявшее нас, тотчас же разрушилось, и я увидел перед собой не царедворца, не важную персону, а обыкновенного человека, без всякой драпировки и фраз…».

Что же «родственного по духу» почувствовал либерал Белоголовый во взглядах Лорис-Меликова, бывшего министра внутренних дел и шефа жандармов? Многочисленные беседы, имевшие место в разных курортных городках Европы, убедили Белоголового, что с годами Лорис-Меликов окончательно стал «умеренным постепеновцем», отрицая революционные перевороты и полагая, что правительство само должно поощрять динамичное развитие общества и этим способствовать вовлечению России в прогресс человечества. Особенно близки были Белоголовому мысли о развитии науки, о распространении народного образования, о расширении самоуправления, о том, что выборные от общества должны быть привлечены «к обсуждению законодательных вопросов в качестве совещательных членов». Привлекала Белоголового и широкая эрудиция графа, его знание стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, его преклонение перед Салтыковым-Щедриным.

Тайная публицистическая деятельность врача и ученого Белоголового началась в какой-то мере случайно. Весной 1877 года в Берлине Николай Андреевич купил экземпляр первого номера «Общего дела», заинтересовался умеренно либеральной направленностью газеты и стал искать пути к издателю. Вскоре в Париже познакомился с А. Х. Христофоровым. Договорились о сотрудничестве – тогда и началась публицистическая работа Белоголового. А после смерти в 1882 году редактора газеты В. А. Зайцева, человека более радикальных взглядов, роль Белоголового в «Общем деле» стала решающей: он стал не только ведущим автором газеты, но и, по его собственному выражению, ее «закулисным редактором».

Первая программная статья Белоголового «Источники деспотизма» появилась в «Общем деле» в 1878 году. Она начиналась с сопоставления российской действительности и жизни Западной Европы. Это привело автора к «отчаянным выводам». С одной стороны, европейские страны Запада постепенно «сбрасывали все путы, задерживавшие их развитие» и, таким образом, совершенствовали свое государственное устройство. В России же отсутствовало прогрессивное развитие, следовали какие-то «конвульсивные потуги»: «белый террор сменяется красным и наоборот». В чем же причины различий? Их Белоголовый видит в том, что России недостает деятелей, вооруженных солидным образованием и твердыми нравственными принципами. Только в результате «глубоких знаний» и «серьезного труда» можно развить в себе ту силу, которая «разнесет в щепки то ветхое здание абсолютизма и бесправия, в котором мы заточены теперь».

Против самодержавия активно выступают и социалисты, однако их движение будет непрочно до тех пор, пока оно «представляется стихийным, а не основанным на солидной подготовке к нему масс». Нельзя обвинять нашу «честную и благородную молодежь» за ее хождение в народ. Но будет ли успешно это движение? Предположим, пишет Белоголовый, что народ сумеет разрушить «правительственные плотины» и «разнести весь старый строй». Но ведь затем должен последовать «период созидания», а кто за это возьмется? Без образования и исторического опыта невозможна плодотворная организаторская деятельность. В случае успеха народной революции, скорее всего, может произойти другое: «Погуляет на свободе народ православный, сокрушит все, приведет страну к давнему патриархальному и докультурному состоянию и затем, увидав невозможность прийти к какому-нибудь порядку, отправится опять в костромские дебри отыскивать, не осталось ли там еще какой-нибудь ветви Романовского дома, уцелевшей от погрома, или же призовет со стороны новых варягов – руссов княжити и володети Русью».

Белоголовый утверждал, что стихийная революция может только ожесточить политику правительства, привести к усилению реакции. Но где же выход, по какому пути должен развиваться общественный протест, чтобы найти рациональное решение кардинальной проблемы – преобразование государственного строя самодержавной империи? Белоголовый, смело и решительно критикующий российское самодержавие, все более склонялся к необходимости активных и последовательных действий культурных классов, которые должны были заставить правительство согласиться на принятие конституции. Но как это сделать? Вот, отмечает автор, появилось «скромное напоминание» о несовместимости неограниченного самодержавия с предпринимаемыми реформами – об этом говорилось в прокламации «Великорусс», адресах тверского дворянства и Московской думы. И что же? «Царю жаль стало расставаться со своими неограниченными правами». Он не последовал мудрым советам «умеренных людей», призывавших к эволюционным реформам, и этим усугубил социальное напряжение, приведшее к революционным действиям. В результате назревают трагические последствия: «Россия попадет в тот доисторический хаос, когда разнузданные стихии революции сметут все – и романовский престол, и неокрепшие зачатки интеллигенции – и надолго выбросят русскую народность из среды европейских народов».

С восшествием на престол Александра III акценты в публицистике Белоголового меняются. Разоблачение самой личности нового царя и его придворного окружения становятся основными мотивами в его многочисленных публикациях. В них утверждается, что «трудно представить что-нибудь ничтожнее, безличнее Александра III», воцарение которого означает «великий исторический момент»: быстро приближается «расплата за перезрелость самодержавия, за необузданность чиновничества и за невежество общества».

Николай Александрович рассуждал так: с одной стороны, действуют люди, задумавшие насильственным путем «водворить на земле всеобщее счастье»; с другой – самодержавный деспотизм, сковавший интеллектуальную жизнь страны. В таких условиях положение «среднего человека было воистину трагическим». Таким «средним человеком», русским либералом, ощущал себя и Белоголовый. Истинный либерал, писал он, прежде всего «человек прогресса», который «строго держит свой нейтралитет», не сочувствуя «ни самодержавной, ни террористической партии». Тайный публицист неподцензурного «Общего дела» был озабочен тем, что российская реакция, наступившая при Александре III, поставила под угрозу реформы Александра II и может «затравить насмерть поверженный на землю и еле дышащий либерализм». Эта надвигающаяся угроза и определяла характер публикаций Белоголового.

Материалы, разоблачающие самодержавные порядки, призывающие к государственному переустройству, более всего концентрировались в разделе «Хроника», занимающем иногда чуть ли не половину газеты. Например, коронация Александра III оценивалась следующим образом: самодержавная Россия, «как устарелая блудница», подрумянилась и пригласила всю Европу полюбоваться «своею наштукатуренною красотою». Это был «праздник самодержавия», которое ничего не способно дать для людей, стремящихся обновить Россию конституционным путем. Но и общество по-прежнему «с сонною апатией» относится к окружающему безобразию, а народ, «как голодный зверь, начинает грабить и бить евреев», и «до крайних пределов» дошла его ненависть к землевладельцам.

После покушения 1 марта 1887 года на Александра III, когда реакционеры стали именно в либералах искать виновников происшедшего, Белоголовый стремился вселить уверенность в правоту либерального движения. Он писал, что шесть лет усиленных гонений на либералов не остановили это движение интеллигенции. Напротив: «идея об ограничении самодержавия, едва пробивавшая в эпоху диктатуры сердца и едва считавшая тогда своих приверженцев сотнями, считает их теперь тысячами и, ушедши с поверхности в глубину, стала давать ростки по всем направлениям».

В материалах «Хроники» большое место уделялось реакционной роли М. Н. Каткова в государственной жизни страны. Он характеризовался как «торжествующий зверь реакции», который «с необыкновенным задором» выступил против всех ранее проведенных реформ. В результате самодержавная власть от династии Романовых фактически перешла, по мнению Белоголового, в руки Каткова, а столица России вновь перенесена в Москву, откуда знаменитый публицист «руководит и царем, и его министрами, а через них и судьбами всей России».

Катков проводил свой политический курс в союзе с обер-прокурором Святейшего синода К. П. Победоносцевым и министром внутренних дел, шефом жандармов Д. А. Толстым. «Триумвират, – писал Белоголовый, – всесилен и всемогущ; он все может и все дерзает; он может прекратить всю враждебную ему литературу, обратить университеты в конюшни, а конюшни в университеты, упразднить законы». В стране процветают воровство и разврат, а честность признается «вредным предрассудком». «Пожелаем же нам, – заключает Белоголовый, – поскорее дождаться такого зрелища, когда на развалинах теперешнего Карфагена будет развиваться и крепнуть иная молодая и свежая жизнь, в которой шпионы и честные люди займут подобающие им места и первые осядут на дно общественной жизни, как грязные подонки, а последние поднимутся на ее поверхность…»

Однако надежды либерала-идеалиста, призывавшего общество поднять знамя протеста, осудить ложь и обман, объединить силы прогресса для борьбы с самодержавным злом, не сбылись: режим имел еще силы для выживания. 1892–1894 годы Николай Андреевич провел в Ницце, в известном русском пансионе «Оазис», где в свое время жили Герцен и Салтыков-Щедрин. Там он в годы российского голода начала 1890-х годов организовывал сбор пожертвований в пользу голодающих. В 1894 году Белоголовый вернулся в Москву, как он сам выражался, «для медленного умирания». 6 сентября 1895 года бескорыстный и светлый человек, знаменитый врач-гуманист, убежденный деятель либерального движения скончался.

Виктор Александрович Гольцев: «Мой девиз: труд и политическая свобода…»
Сергей Секиринский

Подобно многим светлым периодам в истории, эпоха «бури и натиска», наступившая в России после Крымской войны, была воспринята многими как решительный разрыв с прошлым. Молодежь демонстрировала повышенную восприимчивость к новым веяниям. В 1861 году выпускники Академии Генерального штаба, представлявшиеся императору, «гробовым молчанием» ответили на его прочувствованный призыв «служить опорою трона». С оттенком запоздалого раскаяния один из них, заслуженный генерал, на склоне лет вспоминал, что столь вызывающее поведение молодых офицеров явилось лишь результатом «временного настроения» и этот выпуск дал, за ничтожным исключением, «самых верных слуг государя». То действительно было время, когда в переливах либерально-радикальных тонов зачинались самые разные политические судьбы.

Первое пореформенное поколение под воздействием новой эпохи преодолевало в себе тяжелую наследственность, отягощавшую социальное устройство России. Одни, у кого «гипноз времени» перешел во внутреннюю убежденность, дали примеры восхождения по ступеням гражданственности и свободомыслия; другие вслед за наступившим «отливом» ушли «назад».

Преобразования 60-х годов XIX века внесли в российский политический процесс новые ориентиры и образцы. Согласно новому законодательству, помещики должны были выдвигать из своей среды не только дворянских предводителей, но и мировых посредников. На смену подневольным судейским чиновникам пришли независимые судьи и свободное сословие присяжных поверенных. Россия стала управляться не одними тайными советниками, но и гласными уездных и губернских земств и городских дум. Но, если «великий гражданин» был все еще невозможен на Руси, о чем с горечью писал на заре 80-х годов журнал «Русская мысль», намекая на отсутствие необходимых для этого конституционных гарантий, то преобразования Александра II подготавливали исподволь появление новых действующих лиц политической истории России. Этот процесс на первых и решающих фазах своих был скрыт от постороннего глаза, но остался запечатленным в переписке и мемуарных заметках видных деятелей будущих десятилетий. Одним из важных истоков формирования политических запросов и взаимоотношений новых поколений русской общественности служили их гимназические и университетские связи.

Эпоха 60-х годов оказала большое влияние на формирование взглядов нашего героя, хотя сам он не успел принять участия в ее делах и заботах. И все-таки 1861 год вошел в биографию В. А. Гольцева (1850–1906): именно тогда он впервые переступил порог тульской гимназии. «С ранней молодости я поставил себе определенные политические задачи, и, насколько сам могу судить, я неуклонно шел к намеченным целям», – писал Виктор Александрович в своих мемуарах.

Истоки гольцевской одержимости либеральной идеей восходят к годам его детства. Он был глубоко верующим ребенком. В гимназии писал стихи на библейские темы. Однажды во время посещения церкви двенадцатилетнему мальчику явился Спаситель и беседовал с ним. Об этом потрясшем его видении юный Гольцев доверительно сообщал своим товарищам. Гимназисты из уст в уста передавали волнующий таинственный слух. К концу гимназического курса от «некогда горячей и искренней религиозности» остался только «чистый деизм». А «лето между гимназией и университетом» прошло для Гольцева в мучительной борьбе между верой и безверием. Настойчивый поиск доказательств в защиту бессмертия души не увенчались успехом. Догматы христианства подверглись разрушительному сомнению: тому способствовала вся атмосфера 60-х годов. Но потребность веры и жажда деятельного служения определенному идеалу сохранилась в душе Виктора Александровича на всю жизнь.

Новой страстью Гольцева – студента Московского университета (1868–1872) – стало участие в «тайном обществе, которое имело целью пересоздание мира в самом близком будущем». В результате он сумел основательно познакомиться с некоторыми политическими трактатами и произведениями «крупнейших социалистов». Среди русских мыслителей Гольцев особенно высоко ценил Белинского и Герцена, подчеркивая, что их идеи послужили основой его собственного миросозерцания.

Поклонение социальной идее вслед за полученным в детстве христианским воспитанием в судьбах русской интеллигенции не раз завершалось обращением к революционному действию. Но судьба Гольцева сложилась иначе…

В переписке университетских товарищей 70-х годов, сохранившейся в гольцевском архиве, вспыхивает любопытный спор о выборе жизненного поприща, путей и средств реализации усвоенных в юности идеалов, поднимаются нравственно-политические вопросы, издавна волновавшие русскую интеллигенцию, сталкиваются альтернативные позиции, возникают неизбежные реминисценции. Гольцев был настроен тогда достаточно радикально, а его сверстник, однокашник по Московскому университету и оппонент, Николай Зверев придерживался более осторожных взглядов.

«…Нужно ли, чтобы „адепт идеи“ непременно голодал и страдал?»; «Что труднее – „сломать себя“ или же высказаться откровенно?»; «Не потому ли передовые идеи так медленно проникают в нашу жизнь, что их сторонники слишком часто одеваются в сердитые красные мантии?»; «Кто выше, скромный Милютин, „эманципатор и тайный советник“, или „популярный каторжник“ Чернышевский?»; «Что привлекательного в кафедре, если нельзя свободно высказаться даже на магистерском диспуте?»; «А разве Грановский и в более тяжелое время не справлялся с исполнением „великих, святых задач“ профессора?»; «Как обойти препятствия, заграждающие свободный путь к самостоятельному умственному труду в духе Белинского и Добролюбова?»…

По-разному сложатся и дальнейшие судьбы участников этого спора: Н. А. Зверев сделает блестящую служебную карьеру, займет должности профессора, товарища министра народного просвещения, сенатора, члена Государственного совета, а его университетский приятель Гольцев лишится кафедры и будет поставлен под гласный надзор полиции…

В конце 1875 года Гольцев был командирован за границу для подготовки к профессорскому званию. Из Парижа он обратился к одному из лидеров революционных народников Петру Лаврову с письмом, в котором, осудив насильственные методы политической борьбы, призвал революционеров вместе с либералами добиваться конституции для России. Письмо было опубликовано в эмигрантском журнале «Вперед» за подписью «Русский конституционалист». В 1878 году в Московском университете Гольцев защитил магистерскую диссертацию на тему «Государственное хозяйство во Франции XVII века», где доказывалась пагубность абсолютизма как формы государственного устройства. В том же году Гольцев, избранный доцентом Московского университета, не был утвержден в этой должности министром народного просвещения Д. А. Толстым.

На рубеже 1870–1880-х годов Гольцев выдвинулся в первые ряды либеральных общественных деятелей России нового поколения, сформировавшихся уже в обстановке больших преобразований и изменившихся условий пореформенного времени. Среди них – П. Г. Виноградов, В. Д. Дерюжинский, Н. А. Каблуков, Н. И. Кареев, М. М. Ковалевский, И. В. Лучицкий, С. А. Муромцев, И. И. Петрункевич, А. С. Посников, Ф. И. Родичев, В. Ю. Скалон, А. Ф. и С. Ф. Фортунатовы, А. И. Чупров, И. И. Янжул и другие. Политическое настроение этого общественного круга один из его представителей – историк Н. И. Кареев характеризовал в целом как «более либеральное, чем у старой профессуры; конституционализм, дополненный социальным реформаторством».

Вместе с тем различия во взглядах вовсе не мешали дружескому общению молодых московских либералов, начинавших свою профессорскую карьеру, с Константином Кавелиным. Их знакомство состоялось во время пребывания Кавелина в Москве в середине 1880 года. Члены этого «милейшего» (по определению Кавелина) кружка, в особенности Ковалевский, Чупров, Гольцев, и патриарх русского либерализма Кавелин испытывали большой взаимный интерес и симпатию. Общение Гольцева с Кавелиным продолжалось до самой смерти этого друга Грановского и Герцена, подчас при драматических обстоятельствах, когда Кавелину пришлось даже хлопотать о вызволении Виктора Александровича из тюрьмы. «От последнего моего пребывания в Москве, наших свиданий и бесед, на меня так и повеяло сороковыми годами, – писал Кавелин Гольцеву 13 июня 1884 года. – Люди другие, обстоятельства и обстановка другие, вопросы другие, – а дух тот же самый! Невольно и незаметно молодеешь в вашем кружке, – не воспоминаниями о прошедшем невозвратном, а потому, что это прошедшее есть вместе и продолжающее жить под новыми формами, вечно свежее, молодое, живучее…»

Год 1880-й – последний из целиком отмеренных Александру II лет – был назван в передовице «Московских ведомостей» от 1 января 1881 года «годом кризиса и перехода», «годом, который не досказал своего слова и передает теперь своему преемнику неизвестное наследие». В этой меткой и настороженной характеристике, принадлежавшей Михаилу Каткову, действительно отразилось своеобразие переживаемого Россией периода. Это было время обманчивого революционного затишья (с 5 февраля 1880 года до 1 марта 1881 года «Народная воля» не провела ни одного террористического акта). И это был год последнего всплеска либеральных надежд.

В этот год в Москве стал выходить новый либеральный журнал «Русская мысль», автором внутренних обозрений которого, а затем и редактором всего издания стал В. А. Гольцев. В феврале 1881 года он был наконец утвержден и в должности доцента Московского университета, а осенью, с началом нового учебного года, открыл курс «Учение об управлении»…

Отвечая позднее на анкету «Русской мысли», Виктор Александрович по существу набросал основные штрихи политического автопортрета: «Чем бы я быть желал?» – «Политическим деятелем»; «Где бы я желал жить?» – «В России, но только свободной»; «Мои любимые писатели-прозаики?» – «Тургенев и Гончаров, Писемский и Толстой, Белинский и Герцен»; «Любимые мои герои действительности?» – «Вашингтон, Гарибальди, Гамбетта»; «Что я всего более ненавижу?» – «Деспотизм»; «Военный подвиг, который приводит меня в восторг?» – «Такого нет»; «Реформа, наиболее мною чтимая в истории?» – «Освобождение крестьян в России»; «Мой девиз?» – «Труд и политическая свобода…».

В пореформенные годы точкой опоры для политики в настоящем и своеобразным мостом в политическое будущее страны стала земская формула российской свободы, выведенная в результате совмещения результатов освобождения крестьян с движением за введение в стране центрального выборного представительства, народившимся в дворянской среде 1860-х годов. На признании земского самоуправления сошлись старые «эмансипаторы», видевшие в «конституции» лишь прикрытие для корыстных помещичьих вожделений, и неофиты конституционной идеи, нашедшие в земстве опору для реализации своих планов; «объевропеенные» либералы и «почвенные» консерваторы. В принципе это было уже немало, поскольку сама свобода в либеральном понимании всегда компромисс между единичным и множественным, частной волей и общественным порядком, личностью и государством. Расширение поля этого компромисса, как казалось многим, есть дело времени. И уже в первые пореформенные десятилетия ключевым становится вопрос о гарантиях прав личности и участии «общества» в процедуре выработки и принятия государственных решений. «Непредрешенчество» в вопросе о «средствах» и готовность «принять результат» (то есть освобождение крестьян, откуда бы оно ни пришло), наиболее последовательно выраженные в канун 1861 года А. И. Герценом, уходят в прошлое вместе с эпохой Освобождения.

Через два десятка лет после крестьянской «эмансипации» акценты были расставлены по-другому. Предложенный М. Т. Лорис-Меликовым в 1881 году способ подготовки назревших социально-экономических реформ полностью перетянул внимание общества: он вошел в историю под неточным, но выразительным именем – «лорисмеликовская конституция».

Убийство Александра II народовольцами 1 марта 1881 года стало роковым рубежом в истории России. Это событие сразу же вызвало не только прилив охранительно-националистических настроений, но и мрачные предчувствия тех, кто рассчитывал на иной исход политического кризиса. Состояние общественной атмосферы в Москве после убийства царя нашло отражение в переписке профессора А. И. Чупрова. «Вы представить себе не можете, что у нас творится со времени 1 марта, – писал он по прошествии трех недель профессору И. И. Янжулу, находившемуся в ту пору за границей. – Злодеи, убившие государя, и их сообщники, вероятно, торжествуют при виде того сумбура и сумятицы, которые созданы в нашем обществе их позорным делом. Призыв к террору, к повальному шпионажу, натравливание народа на всех разномыслящих без различия оттенков – вот настроение той многочисленной части общества, для которой служат органами „Московские ведомости“ и „Русь“. Либералы, социалисты, террористы – все сливаются для этих сумасшедших в один цвет. Присмотритесь к средствам, какие предлагают эти люди против крамолы. Перенесение столицы в Москву, общество взаимного шпионства, какой-то „знак печали“, который растопится, если его кто-либо наденет неискренне, – и в приправу ко всему этому сыскное сикофанство… Как тяжко при таких условиях всем тем, кому противен как красный, так и белый террор. Больно и страшно становится, что эта сумасшедшая реакция внутри общества неизбежно затянет на многие годы успокоение нашей истомленной и истерзанной страны».