Текст книги "Лев Гумилев. Теория этногенеза. Великое открытие или мистификация? (сборник)"

Л. Н. Гумилев. Этногенез – природный процесс

В основу исследования проблемы этногенеза нами положен известный постулат К. Маркса и Ф. Энгельса: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон, ее можно разделить на историю природы и историю людей. Однако обе эти стороны непрерывно связаны; до тех пор, пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обуславливают друг друга» ¹. Общественная форма движения материи, свойственная только человеку, стоит особняком от природных (механической, физической, химической и биологической), но постоянно взаимодействует с ними ². Поприщем взаимодействия служат не только люди, но и элементы техносферы, которые «теряют природную способность к саморазвитию, и если их не поддерживать, могут только разрушаться» ³. Каждый человек, как и коллектив людей с техникой и доместикатами (ручные животные и культурные растения), подвержен воздействию как общественной, так и природных форм движения материи. Следовательно, при обобщении материала в единый доступный наблюдению и изучению комплекс, мы обязаны рассматривать его в двух ракурсах – со стороны социальной и со стороны природной. В первом ракурсе мы видим общественные организации: племенные союзы, государства, теократии, политические партии, философские школы и т. п. Во втором – этносы, т. е. коллективы людей, имеющие в каждом случае оригинальную структуру, неповторимый стереотип поведения и своеобразный ритм развития.

Определение В. И. Козлова: «Этнос – исторически сложившаяся социальная общность людей» – представляется мне недостаточным. Действительно, наличие социальных институтов превращает первичную популяцию сходных особей в этнос, но ведь и сами эти институты не могли бы найти приложение вне людей. Поэтому мы помещаем этнос в «зазоре» между природой и обществом. Географические условия могут способствовать либо зарождению нового этноса в комбинированных ландшафтах, либо миграциям (в ландшафтах монотонных) и вопрос о «незаконнорожденности» какого-либо этноса не имеет смысла.

Будучи последовательным противником расизма, я вижу «биологичность» этноса не в его анатомических и генетических чертах, а в поведенческих, в системе условных рефлексов, которые со времен И. П. Павлова рассматриваются как раздел биологии. С этим соглашается сам В. И. Козлов, вопреки своему тезису о «социальности» этноса. Например: «Зерна национализма не дали бы всходов, если бы они не питались, прежде всего, психологически естественной симпатией к людям того же языка, культуры, внешнего вида и т. п. и столь же естественной настороженностью по отношению к этнически чуждым людям». Это значит, что этническая близость – ощущение, т. е. явление природного порядка, а не умозрений, что тут же подтверждает сам В. И. Козлов фразой: «Дети – безнациональны и теряют это свойство» при получении информации от взрослых, «а также при контактах с людьми другой этнической принадлежности». Значит, в основе этноса лежит стереотип поведения и противопоставления «нас» – «чужим», что и требовалось доказать.

Перейдем к связи этнологии с географией. В. И. Козлов утверждает, что «родоплеменная форма социальной организации была универсальным этапом в развитии всех народов мира… вне зависимости от природных условий». Но он же пишет, что «природные условия территории влияют на жизнь людей, отражаясь в некоторых особенностях их хозяйственной деятельности, культуры, быта и психики». А далее В. И. Козлов говорит: «переселенцы-земледельцы, например, будут стараться и на новом песте заниматься земледелием, а скотоводы – скотоводством, со всеми обусловленными этими особенностями их жизни, чертами культуры и быта; называть же это свойство этическим нет оснований». Все три тезиса исключают друг друга ^*1, и чему верить, не ясно.

Верно, что социальная формация не зависит от характера ландшафтов. Но ведь племена, носители этой социальной системы, от них зависели полностью. Одни охотились за мамонтами, другие ловили рыбу, третьи собирали дикорастущие злаки и т. д. Они различались языком, бытовыми навыками, обрядами и внешним обликом, потому что приспособление к ландшафтам себя и ландшафтов к себе влекло за собой этническую дивергенцию, благодаря которой человек оказался и пластичным и способным активно влиять на географическую среду, почему мы и предложили называть мозаичную антропосферу – этносферой. Прогресс общественных отношений шел своим путем, значит, то, на что влияют природные условия, не социально ^*2.

Если соединить содержание всех трех цитат, то будет воспроизведен именно мой тезис: этнос связан с природными условиями, а социальная структура от них не зависит. Значит, этническая целостность по природе социальна.

Но вот в чем я не могу согласиться с В. И. Козловым, так это с воспроизведением им взгляда Ш. Монтекскье, согласно которому не только хозяйственная деятельность и быт, но и психика определяется природными условиями. Природа Норвегии за последние 2000 лет не изменилась, однако походы викингов, людей специфического психического склада, происходили лишь в IX–XI вв., а до и после этого норвежцы ловили селедку и подчинялись то Дании, то Швеции. Следовательно, здесь мы наталкиваемся на явление иного порядка, с моей точки зрения – на пассионарность.

В. И. Козлов считает, что в древности «пассионарность не играла никакой роли… их (пассионариев) либо изгоняли из племени, либо просто убивали». В. И. Козлов понял идею почти правильно: пассионарии обречены. Но если бы они всегда погибали, не успев ничего сделать, то прогресс был бы невозможен.

Стремление во что бы то ни стало рассматривать этнос как «один из видов социальной близости» заставляет В. И. Козлова приводить примеры, говорящие об обратном. Так, утверждение, что «деление на свободных и рабов в Римской империи имело большее значение, чем принадлежность к тем или иным этническим группам», дает повод припомнить, что slavus означало – военнопленный, т. е. иноплеменник. Кроме того, были и рабы, воспитанные в «инкубаторах», т. е. по культуре и стереотипу – бесправные римляне. Гражданских прав они не имели, но возможности их были больше, чем у римских бедняков и провинциалов, так как мужчины были клиентами, а женщины – наложницами своих богатых господ, разделяя с ними выгоды их положения.

Не согласен я и с интерпретацией роли религии, опять-таки на приведенном В. И. Козловым примере. «Французы-католики рьяно уничтожали французов-протестантов (гугенотов), вынуждая их бежать в Англию; притесняемые протестантами-англичанами, католики-англичане искали помощи у католиков Франции». Нет, тут были политические коллизии, в которых принадлежность к той или иной вере была делом второстепенным. Суть в том, что гугенотство охватило провинции Франции с преобладанием национальных меньшинств: Ла-Рошель – столица кельтской Вандеи; часть населения Гаскони и Наварры – баски; крестьяне в Севеннах – потомки галлов. Все эти районы – древние противники французской короны. И наоборот, Париж, Шампань, Лотарингия – области, населенные некогда франками и бургундами, а также нынешняя Бельгия – были оплотом католицизма. До конца Столетней войны южная и югозападная Франция, где еще не говорили по-французски, боролась против засилья северной Франции и Парижа, сначала как альбигойцы, потом под знаменем Плантагенетов; затем они это продолжили, приняв кальвинизм. Лозунги менялись, а борьба шла, пока в XIX в. не закончилась этническая интеграция.

И, наконец, неужели В. И. Козлов всерьез считает, что безграмотные гасконские бароны, полудикие севенские горцы, удалые корсары Ла-Рошели или ремесленники предместий Парижа и Анжера в самом деле разбирались в тонкостях трактовки предопределения или пресуществления? Если же они, тем не менее, отдавали жизнь за мессу или библию, то, значит, то и другое оказалось символом их самоутверждения, а тем самым, индикатором глубинных противоречий (этнических), ибо на обеих сторонах сражались и крестьяне, и дворяне, и буржуа.

Не теологические догмы создают народы, а этносы, возникающие естественным путем, принимают новое исповедание веры, приспособляя его к своим особенностям. Конечно, сикхизм, упоминаемый В. И. Козловым, – религия, но не только религия. Ведь если бы кто-нибудь в Москве воспринял учение Нанака, то он все-таки не стал бы сикхом, и те его за своего не сочли бы. Выйдя из системы каст, сикхи создали новую этническую целостность. Это случай этнической дивергенции, довольно частый в истории.

Проф. М. И. Артамонов определяет этнос как «аморфное состояние, ничего общего не имеющее с видом или породой», т. е.

«этнос не биологическая, а социальная категория». Этот довольно-таки неясный тезис он поясняет примерами, заслуживающими разбора как в смысле достоверности, так и в плане доказательности. «Отличие русского народа от белорусского находится в зависимости от того, что субстратом первого были главным образом финны, а второго – балты». Но балты не селились в Полесье, а от Полоцка были отделены барьером финно-угорского племени ливов. Зато балтские племена ятвяги и голядь жили в Смоленском княжестве и около Вязьмы. Это показывает, что не метисация славян с аборигенами Восточной Европы определила разделение восточных славян на три группы. Здесь М. И. Артамонов противоречит себе, так как, если этнос – социальная категория, метисация не может влиять на его сложение.

Неясность изложения усугубляется тезисом: «Не следует путать этнические изменения с переменами другого порядка, например, с политическими, хотя последние тоже относятся к числу факторов этнической изменчивости». Тут противоречие, и непримиримое, в одной фразе, а между тем половина ее правильна. Разделение Белоруссии и Великоруссии – следствие исторической судьбы древней Руси. Западно-русские княжества оказались связанными с Литвой, восточные – с Золотой Ордой. Разная историческая судьба аккумулировала на западной окраине некоторые культурные черты, отличные от тех, которые сложились на восточной. Польская оккупация стабилизировала этнографические черты белорусского крестьянства, а население городов было ополячено и тем самым изъято из русского этноса. Налицо факторы социально-политической истории, а не биологическая гибридизация, которую М. И. Артамонов, вопреки собственному тезису, предложил считать решающим фактором этногенеза русских.

М. И. Артамонов пишет: «этническое становление византийцев нельзя отождествлять с историей Византийской империи, ядро которой составляли греки». Последнее просто неверно, так как, начиная с VI в., Македония, Фракия и Пелопоннес были заселены славянами, Эпир – албанцами, юг Малой Азии – исаврами, центр ее – галатами, север – лазами, восток – айсорами, а Сирия, хотя и имела греческую прослойку, но только в городах. Остается городское население Константинополя и других городов, где население было весьма пестрым, но использовало греческий язык как общепонятный.

Отсюда название византийцев, называвших себя ромеями, под коими понимались отнюдь не только потомки эллинов. Византийцы имели оригинальный стереотип поведения, внутреннюю структуру и противопоставляли себя всем прочим. В глазах современников это был этнос, а не просто смесь греков со славянами и армянами.

Явной передержкой служит отождествление явления пассионарности с умозрительной теорией «героев» и «толпы», причем полностью игнорируется раздел «природа пассионарности» со ссылками на теорию биосферы В. И. Вернадского. Искажение моей мысли делается для того, чтобы навязать мне совсем другую, заведомо слабую концепцию, которой я не высказывал и не разделяю.

А какова же собственная точка зрения М. И. Артамонова? Она столь эклектична, что ее просто нет. Утверждая, с одной стороны, что этнос – социальная категория, с другой, он заявляет, что «этнос – категория не только социальная, но и биологическая» ⁴ и что «этносы изменяются по собственным закономерностям, над которыми не властны ни политические, ни идеологические воздействия». В последнем он со мною согласен, но как согласовать эти три его заявления между собой?

И, наконец, неясна позиция М. И. Артамонова в отношении взаимодействия этноса и ландшафта. «Люди „вписываются“ в природу по-разному и вовсе не только потому, что природные условия, с которыми они имеют дело, различные, но и потому, что они сами разные». А в чем разность людей одной социальной формации, остается только гадать.

Наибольшее удивление вызывает последняя фраза статьи, где рекомендуется не путать этнос ни с биологическими, ни с социальными категориями (это мой тезис – Л. Г.), «в чем, прежде всего, коренятся ошибки, в том числе и Л. Н. Гумилева». Значит, «ошибкой» названо то, что Л. Н. Гумилев выдвинул научное положение, с которым М. И. Артамонов вынужден согласиться?!

Среди многих справедливых замечаний Ю. К. Ефремова объем статьи позволяет ответить лишь на последнее, но весьма существенное. Ю. Ефремов считает «мрачным выводом», что «стирание этнической раздробленности, вместе, скажем, уменьшением зависимости человека от различий среды, должно угрожать самому существованию человечества». Да, действительно, спасение людей в этнической пестроте, ибо она позволяет этим своеобразным антропоценозам устанавливать с природой отношения, оптимальные для обеих сторон. Ведь ландшафты разнообразны, биоценозы в них неповторимы, и, следовательно, формы адаптации должны быть в каждом отдельном случае различны.

Можно привести немало примеров этнической дивергенции при адаптации в разных ландшафтах. Так, группа голландских крестьян поселилась в южноафриканских владениях Голландии, и через несколько поколений там создался голландский субэтнос – буры. Английское завоевание 1900 г. и дальнейшее развитие в специфическом ландшафтном и этническом окружении повели к образованию даже нового языка, африкаанс, изменению черт национального характера африкандеров – уже не голландцев, а их потомков. Вот что рождает сочетание воздействия природы и исторической судьбы.

Таковы мои соображения относительно необходимости уточнить характер взаимодействия общественной и природных форм движения материи в этногенезе. Разумеется, это не исключает, что в будущем будет достигнуто глобальное плановое руководство хозяйством и культурой планеты Земля. Но это – социальная закономерность, отнюдь не мешающая отдельным антропоценозам (этносам) возникать, цвести и уступать место потомкам. Ибо это закон природы, которая не враг, а любящая мать человека. И она заслуживает внимания к себе и к своим законам.

Литература

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 16.

² Б. Н. Семевский. Методологические основы географии. «Вестник Ленинградского университета», 1968, № 24, стр. 58–60.

³ С. В. Калесник. Проблема географической среды. «Вестник Ленинградского университета», 1968, № 12, стр. 94.

⁴ М. И. Артамонов. Болгарские культуры северного и западного Причерноморья. «Доклады отделений и комиссий Географического общества СССР», Л., 1970, вып. 15, стр. 10.

Л. Н. Гумилев. Опыт преодоления самообмана
(Глава 13 из книги «Поиски вымышленного царства»)

Мысль Изреченная

Для начала вернемся к проблеме значения для нас и нашего времени сочинений древних авторов. Кроме элементарно антикварного похода, целью которого является эстетическое восприятие, или, сказать по-русски, любование, возможны два познавательных аспекта, оба равно научных: источниковедческий и исторический.

В первом случае сочинение рассматривается как источник информации – иными словами, мы стремимся извлечь из него крупицу сведений и заполнить ею бездну нашего невежества. Как правило, это удается, но эффект, как мы уже видели, всегда меньше ожидаемого, потому что либо информация бывает неполноценна, либо мы сами воспринимаем ее неадекватно. Но избегнуть этого подхода нельзя, ибо только таким путем мы получаем первичные сведения, обрабатываемые затем приемами исторической критики.

Во втором случае, применяемом крайне редко, мы будем рассматривать литературное произведение как исторический факт или событие. В самом деле, чем отличается опубликование, например, тезисов Лютера, вывешенных 31 октября 1517 г. на дверях собора в городе Виттенберге, от битвы при Мариньяно, происшедшей на два года раньше?

Если судить по размаху последствий, то один бедный монах сделал больше, чем вся французская армия во главе с королем Франциском I. Но, даже если отвлечься от оценок, и то и другое для историка – факт, т. е. эталон исторического становления. Вот с этой позиции мы попробуем подойти к произведению древнерусской литературы «Слово о полку Игореве», отнюдь не собираясь соперничать с филологами-литературоведами, работающими другими методами и ставящими себе другие задачи. Мы посмотрим на предмет изучения глазами историка-номадиста, из глубины азиатских степей, чего до сих пор не делал никто.

С момента появления из мрака забвения «Слово о полку Игореве» (в дальнейшем – «Слово») начало вызывать споры. Сложились три точки зрения. Первая, господствующая ныне в литературоведении: «Слово» – памятник XII в., составленный современником, а возможно, даже участником описываемых в нем событий ¹. Вторая: «Слово» – подделка XVIII в., когда началось увлечение экзотикой древности. Эта концепция и в настоящее время не умерла и представлена работами французского слависта А. Мазона ² и советского историка А. А. Зимина ³, книга которого пока не опубликована и потому не может быть предметом обсуждения. Третья: «Слово» – памятник древнерусской литературы, но составлено после XII в. – мнение, выдвинутое И. Свенцицким и А. Вайяном ⁴, предложившими в качестве вероятной даты XV в., и Д. Н. Альшицем, относившим его к первой половине XIII в.

История вопроса столь обширна ⁵, что рассматривать ее здесь нецелесообразно, а достаточно наметить верхнюю границу возможной датировки. Д. С. Лихачевым доказано, что «Задонщина» содержит элементы заимствования из «Слова», – значит, «Слово» древнее Куликовской битвы ⁶. Тем самым отпадают все более поздние датировки, но самый факт наличия дискуссии показывает, что дата – 1187 г. – вызывает сомнения. Поэтому мы предлагаем новый, дополнительный материал и новый аспект.

Чтобы не дублировать достигнутого нашими предшественниками, мы принимаем за основу исчерпывающий комментарий Д. С. Лихачева ⁷ за исключением тех случаев, когда он оставляет вопрос открытым. Но, в отличие от филологического подхода к предмету, мы рассматриваем содержание памятника с точки зрения его правдоподобия при изложении событий, в нем описанных. Иными словами, мы кладем описание похода Игоря на канву всемирной истории, с учетом того положения, которое имело место в степях Монголии и Дешт-и-Кыпчака. Наконец, мы исходим из того, что любое литературное произведение написано в определенный момент, по определенному поводу и адресовано к читателям, которых оно должно в чем-то убедить. Если нам удастся понять, для кого и ради чего написано интересующее нас сочинение, то обратным ходом мысли мы найдем тот единственный момент, который отвечает содержанию и направленности произведения. И в этом разрезе несущественно, имеем ли мы дело с вымыслом или реальным событием, прошедшим через призму творческой мысли автора. Само создание гениального литературного произведения и воздействие его на читателей-современников – факт, находящийся в компетенции историка.

Недоумения

Принято считать, что «Слово о полку Игореве» – патриотическое произведение, написанное в 1187 г. (стр. 249) и призывающее русских князей к единению (стр. 252) и борьбе с половцами, представителями чуждой Руси степной культуры. Предполагается также, что этот призыв «достиг… тех, кому он предназначался», т. е. удельных князей, организовавшихся в 1197 г. в антиполовецкую коалицию (стр. 267–268). Эта концепция действительно вытекает из буквального понимания «Слова» и поэтому на первый взгляд кажется единственно правильной. Но стоит лишь сопоставить «Слово» не с одной только группой фактов, а посмотреть на памятник со стороны, учитывая весь комплекс событий и на Руси и в сопредельных странах, то немедленно возникают весьма тягостные недоумения.

Во-первых, странен выбор предмета. Поход Игоря Святославича не был вызван причинами политической необходимости. Еще в 1180 г. Игорь находится в тесном союзе с половцами, в 1184 г. он уклоняется от участия в походе на них, несмотря на то, что этот поход возглавлялся его двоюродным братом Ольговичем – Святославом Всеволодовичем, которого он только что возвел на киевский престол. И вдруг, ни с того ни с сего, он бросается со своими ничтожными силами завоевывать все степи до Черного и Каспийского морей (стр. 243–244). При этом отмечается, что Игорь не договорился о координации действий даже с киевским князем. Естественно, что неподготовленная война кончилась катастрофой, но, когда виновник бед спасается и едет в Киев молиться «Богородице Пирогощей» (стр. 31), вся страна, вместо того чтобы справедливо негодовать, радуется и веселится, забыв об убитых в бою и покинутых в плену. С чего бы?!

Совершенно очевидно, что автор «Слова» намерен сообщить своим читателям нечто важное, а не просто рассказ о неудачной стычке, не имевшей никакого военного и политического значения. Значит, назначение «Слова» – дидактическое, а историческое событие – просто предлог, на который автор нанизывает нужные ему идеи. Историзм древнерусской литературы, не признававшей вымышленных сюжетов, отмечен Д. С. Лихачевым (стр. 240), и потому нас не должно удивлять, что в основу назидания положен факт. Значит, в повествовании главное не описываемое событие, а вывод из него, т. е. намек на что-то вполне ясное «братии», к которой обращался автор, и вместе с тем такое, что следовало доказать, иначе зачем бы и писать столь продуманное сочинение. Нам, читателям XX в., этот намек совсем неясен, потому что призыв к войне с половцами был сделан Владимиром Мономахом в 1113 г. предельно просто, понят народом и князьями также без затруднений и стал в начале XII в. общепризнанной истиной, не вызывавшей сомнений. Но к концу XII в. этот призыв был неактуален, потому что перевес Руси над половецкой степью сделался очевидным. В то время половцы в значительном количестве крестились ⁸ и принимали участие в усобицах ничуть не больше, чем сами князья Рюриковичи, причем всегда в союзе с кем-либо из русских князей. Призывать в такое время народ к мобилизации просто нелепо. Но мало этого, сам «призыв» в плане ретроспекции вызывает не меньшие сомнения.

С вышеописанных позиций автор «Слова» должен был бы отрицательно относиться к князьям, приводившим на Русь иноплеменников. Автор не жалеет осуждений для Олега Святославича, приписывая ему все беды Русской земли. Однако прав ли он? Олег должен был унаследовать золотой стол киевский, а его объявили изгоем, лишили места в престолонаследной очереди, или, как тогда называли, в лествице, предательски схватили и по договоренности с византийским императором Никифором III (узурпатором) и князем киевским Всеволодом I отправили в заточение на остров Родос (1079 г.). Можно было бы думать, что за год перед этим он при помощи половцев добыл родной Чернигов, а затем спровоцировал кровавое столкновение на Нежатиной Ниве 3 октября 1078 г., в котором погибли другой изгой – Борис Вячеславич и Изяслав I, князь киевский. Пусть так, но ведь антагонист Олега – Владимир Мономах за год перед этим первый привел половцев на Русь, чтобы опустошить Полоцкое княжество. За что же такая немилость Олегу? Может быть, Олег не первый начал обращаться за помощью к половцам, но применял эту помощь в больших масштабах? Проверим. За период с 1128 по 1161 г. Ольговичи приводили половцев на Русь 15 раз ⁹, а один только Владимир Мономах – 19 раз ¹⁰. Очевидно, тут вопрос не в исторической правде, а в очень дурном отношении автора «Слова» к Олегу. Но за что?

Вражда Мономаха с Олегом из-за Чернигова носила характер обычной княжеской усобицы и не вызывала острого отношения русского общества. Таковое, и резко отрицательное, к Олегу проявилось лишь после 1095 г. Тогда Владимир Мономах заманил для переговоров половецкого хана Итларя, предательски убил его, вырезал его свиту и потребовал от Олега Святославича выдать на смерть сына Итларя, гостившего в Чернигове. Вероломство и в XII в. не рассматривалось на Руси как добродетель. Олег отказал! Вызванный на суд митрополита, Олег заявил: «Не пойду на суд к епископам, игуменам да смердам» ¹¹. Вот после этого, и только тогда, Олега объявили врагом Русской земли, что распространилось и на его детей.

Это плохое отношение к Ольговичам было не повсеместным. Скорее это была платформа группы, поддерживавшей князя Изяслава Мстиславича и его сына, но для нас важно, что автор «Слова» держится именно этой точки зрения.¹² И не в кочевниках тут дело. Обе стороны привлекали в качестве союзников и половцев, и торков с берендеями, и даже мусульман-болгар. Например, в 1107 г. Владимир Мономах, Олег и Давид Святославичи одновременно женили своих сыновей на половчанках. Но все-таки разница была: Олег и его дети дружили с половецкими ханами, а Мономах и его потомки – их использовали. Нюанс очень важный для того времени, и невозможно, чтобы точка зрения авторов Ипатьевской летописи и «Слова», осуждающих Олега, была единственной на Руси. Очевидно, должна была существовать черниговская традиция, обеляющая Олега. Черниговская летописная версия не дошла до нас, но вскрыта М. Д. Приселковым как «третий источник киевского великокняжеского свода 1200 г., использованный в выписках» ¹³. Однако автор «Слова», по мнению М. Д. Приселкова, предпочитает киевскую традицию, враждебную Олегу, и в своих симпатиях совпадает с черниговским летописцем только по отношению к Игорю Святославичу, который и в черниговском варианте назван «благоверным князем». Противопоставление Игоря его деду Олегу бросается в глаза. Оно проходит по двум главнейшим линиям: отношению к степи и по отношению к киевской митрополии! В самом деле, вражда двух княжеских группировок связана не только с изгойством Олега Святославича. Ведь в ней принимало участие население городов Северской земли, без поддержки коего князья Ольговичи долго воевать не могли. И вот тут-то мы подходим к вопросу, вернее к постановке гипотезы, которая, если она правильна, позволит нам решить этот вопрос. Ключ к его решению содержится в некоторых словах текста «Слова о полку Игореве» и в истории взаимоотношений Руси со степью в XI–XIII вв.