Текст книги "Война роз. Воронья шпора"

Эдуард смотрел на братьев. Кларенса корчило, ему было дурно, а Ричард взирал на короля едва ли не с любопытством. Монарх пожал плечами. В своей жизни он был свидетелем слишком многих смертей и кровопролитий. Новая бойня ничего не значила для него.

Они нашли Маргарет на следующий день. Она уже слышала ужасную для нее новость, а ее телохранители разбежались, оставив ее в одиночестве. Королева попыталась укрыться в расположенном примерно в миле от аббатства женском монастыре, но монахини уже были наслышаны о том, какая судьба ждет тех, кто посмел сопротивляться Эдуарду, так что, при всех криках и протестах, не стали мешать грубой солдатне, явившейся к их кельям, чтобы извлечь из монастыря Маргарет.

Поглощенная своим горем, она не стала сопротивляться. Капитан, посадивший ее на коня и ведший его под уздцы, даже сжалился над несчастной женщиной и позволил ей проститься с сыном, тело которого положили в аббатстве Тьюксбери. Погибший принц был прекрасен в своей молодости, и королева, отупевшая, опустошенная своими страданиями, погладила сына по щеке и долго не выпускала из своих пальцев его руку.

Невзирая на все ее мольбы, армия Йорков оставила Эдуарда Ланкастера вместе с сотнями убитых у Тьюксбери и направилась обратно в Лондон. Неф аббатства был залит кровью, и никто не знал, как отмыть ее.

Маргарет сперва ожидала, что ее приведут к королю Эдуарду, дабы тот мог в полной мере насладиться победой, но он не был похож на собственного отца и не интересовался ею. В пути его люди обходились с ней достаточно любезно, однако особого интереса не проявляли. Похоже было, что судьба ее отныне была безразлична дому Йорков.

Король-победитель досыта насладился местью. Ни один из служивших Ланкастерам лордов не был оставлен в живых. Всех, кто был связан с родом короля Генри происхождением, клятвой или службой, Эдуард Йоркский отправил на кладбище. Дом Ланкастеров закончил свое существование при Тьюксбери и на плахе палача – не пощадили даже раненых.

Маргарет скорбела, раскачиваясь в седле. Конь увозил ее невесть куда. Она не хотела, чтобы солдаты слышали, как ей больно, однако вдруг поняла, что все время негромко скулит, как больное дитя. Смерть забрала ее сына, ее Эдуарда, как еще не созревший плод, и все ее надежды, вся ее радость ушли вместе с ним.

Она больше не увидит его смеющегося лица, и это было настолько чудовищно, настолько невозможно, что она никак не могла смириться с утратой… Внутри нее теперь зияла пустота. Она отдала свою молодость, веру и единственного сына Англии – и теперь у нее больше ничего не осталось.

23

Эдуард был пьян, хотя в присутствии своего брата Ричарда попытался скрыть это. Владевшую им в дни Барнета и Тьюксбери холодную ясность он вспоминал теперь с мутным удивлением. Прежние наклонности его пробудились, как если б вдруг открылась дверца печи и он разом затолкал туда все свои привычные желания. Каждый без исключения день он объедался и упивался до потери сознания, и тем не менее какой-то неизлечимый зуд терзал его… Жгло какое-то внутреннее пламя, раскаленный уголь, который нельзя было загасить никаким вином. Король не рассказывал Ричарду о терзавших его кошмарах. Он не мог позволить, чтобы брат жалел его в дни слабости. Нет. Эдуард был весь в холодном поту, однако улыбался как ни в чем ни бывало.

– С какими новостями, брат? – спросил он, посмотрев в конец приемного зала, пытаясь уловить изменения в выражении лица и жестах Глостера.

– Случилась жуткая вещь, твое величество, подлинная трагедия, – ответил тот.

Эдуард на какое-то мгновение зажмурил глаза. Вчерашний вечер он провел в обществе шести десятков лордов и их леди, с жонглерами, фокусниками и умелыми бойцами. Но брата с ним не было.

– Говори, что случилось, Ричард, с нами никого нет, – пробурчал он.

– Я рассказал королю Генриху о судьбе его сына. С ним случился припадок, и он упал в обморок, из которого я не сумел его вывести. Мне очень жаль, брат, но король Генрих умер.

– Мне придется выставить на обозрение его тело, как Уорика и Монтегю. Иначе найдутся дураки, которые будут твердить, что Ланкастеры могут вернуться. А можно ли… Его тело можно показать людям?

Герцог Глостер бросил холодный взгляд на брата, прекрасно понимая, что тот имеет в виду.

– Если надеть на него капюшон, лучше кольчужный, – то да. Я прикажу одеть его тело в длинное облачение и велю внимательно охранять его, дабы никто не мог подойти поближе.

– Спасибо тебе, – проговорил Эдуард, пытаясь подметить какие-нибудь угрызения совести на лице восемнадцатилетнего герцога, однако обнаружил на нем только спокойную уверенность. – А теперь прикажи, чтобы впустили твоего брата.

Отпустив всех слуг, Ричард направился в дальний конец комнаты и постучал перчаткой в дубовую дверь. Джордж Кларенс осторожно вошел внутрь, протиснувшись бочком через полуоткрытую створку. Он настороженно поглядывал на обоих братьев.

– Спасибо тебе, Джордж, за то, что приехал в Лондон, – сказал Эдуард, кивком поприветствовав брата. Кларенс шел по приемному залу едва ли не в ногу с Ричардом, а подойдя поближе, внимательно посмотрел на Эдуарда, заметив, что тот побагровел и вспотел, что означало, что он вновь предался пьянству. Джордж сомневался в том, что Эдуард осознает, как часто запинается, умолкает, чтобы вдохнуть или выдохнуть, как потускнели его глаза. Однако голову его брата украшала простая корона, и сидел он на троне в приемном зале Вестминстерского дворца. Эдуард переломил в бою хребет Невиллам и дому Ланкастеров. Но никто не вправе осуждать его за это. Когда враги во множестве собрались вместе и бросили ему вызов, он выступил против них и победил. Причем не однажды, но дважды или даже трижды, если к общему счету добавить Таутон. После Генриха V в Англии не было столь прославленного в боях короля, и трагедия заключалась в том, что Эдуарду пришлось потратить свою юность и силы на защиту собственной власти, в то время как Франция наслаждалась покоем и миром. И после того, как Эдуард укрепил свой престол, Англия в трепете притихла.

– Я вызвал тебя к себе, Джордж, чтобы посоветоваться, – начал Эдуард, глядя на братьев красными глазами, и протянул руку, рассчитывая обнаружить около трона какую-нибудь выпивку. Не найдя ее, он в раздражении прикусил губу, поискал взглядом слуг, в конце концов сдался и вновь обратился к братьям: – Ричард сейчас обдумывает, не вступить ли ему в брак с Анной, дочерью Уорика, – объявил король и, заметив, как подозрительно сощурились глаза Джорджа, невольно улыбнулся. Он вновь попытался нащупать у своего локтя чашу с вином и невольно пошевелил пальцами, прежде чем, наконец, вспомнил. Ах да! Он сам приказал не ставить ее. Сегодня важно быть трезвым. Вечером предстоит большой пир… будет праздник. У лорда Риверса какая-то там годовщина, и Эдуард позволил ему устроить банкет в Виндзоре. Здесь он может позволить себе упиться до потери сознания вином и бренди и будет спать всю ночь, не видя никаких снов.

– Она была замужем за Эдуардом Ланкастером, – внезапно проговорил Джордж. – Но ты уверен в том, что она осталась нетронутой, Ричард? Эдуард Ланкастер был еще очень молод и потому пылок.

– Я подожду, сколько нужно, чтобы убедиться в том, что матка ее пуста, – пожал плечами Ричард. – Пусть это тебя не заботит.

Он посмотрел на Эдуарда, и Кларенс понял, что его ждут неприятности. Глостер явно подсказывал их брату заранее расписанную роль, и он уже мог предсказать какую. И прежде чем Джордж успел заговорить, король поднял вверх палец и разрушил все его надежды:

– Ричард сыграл важную роль в моих победах при Барнете и Тьюксбери. Кроме того, он оказал огромные услуги короне. И я хочу соответствующим образом вознаградить его. И когда я услышал, с кем именно он намеревается сочетаться браком, ну, я сразу понял, что ты поможешь мне подыскать ему… – Эдуард умолк и прищелкнул пальцами в поисках нужного слова.

– Награду, твое величество, – подсказал Ричард, приветливо улыбаясь Джорджу.

– Да, награду. Владения Уорика – дюжину замков, сотни поместий, городов, деревень и крепостей. Лучшие земли Англии и Уэльса.

– Которые я унаследовал по праву jure uxoris, по праву своей жены? – с упрямым видом возразил Кларенс, и Эдуард нахмурился, чуть наклонившись вперед и уперев в колени свои широкие, покрытые шрамами ладони.

– Не надо сопротивляться мне, Джордж, – буркнул монарх.

Кларенс продолжал упрямиться, и король как будто бы увеличился в росте и еще сильнее побагровел. Гнев производил в нем физическое изменение, и оба брата ощутили, что в зале появилось нечто грозное.

– Уорик был лишен всех прежних титулов, Джордж. Ты об этом забыл? Я могу передать их все твоему брату, как собственность короны… Что ты будешь делать в подобном случае? Помчишься за помощью в мой парламент? Обратишься к моим милордам? И скажешь им, что твой брат действует согласно законам Англии и эти законы тебе не по вкусу?

– Эдуард, сейчас в судах находится тысяча дел, у меня самого их около сорока! – запротестовал средний из братьев. – Я прошу у тебя одного – не отбирай у меня то, что станет моим после завершения судебных процессов.

– Нет, Джордж, теперь все будет иначе, так, как скажу я, – заявил правитель. – И если ты дерзнешь оспаривать мои решения в суде, то выступишь против меня, против своего короля. Не советую тебе идти на риск, Джордж. Родство сохранит тебя – до определенной черты. Около которой ты сейчас, кстати, стоишь.

Эдуард поднялся со своего тона, возвышаясь над обоими братьями. Кларенс некоторое время стоял перед ним, содрогаясь от ярости, а затем выругался, повернулся на месте и буквально вылетел из зала, так что плащ развевался за его спиной, после чего в гневе захлопнул за собой дверь.

Посреди воцарившегося в зале удивленного молчания Глостер медленно повернулся к старшему брату, который уже опускался на место. Брови его были подняты, и он сразу отмахнулся от непроизнесенного вопроса:

– Да, Ричард, забирай те поместья, о которых мы говорили. Кларенс – дурак. Однако на этом, возможно, его притязания закончатся, и он не посмеет бросить мне вызов. Если же нет… – Фраза эта не нуждалась в окончании.

– Надеюсь на это, – проговорил Глостер. – Джордж – слабый человек, однако он наш брат.

– И скоро еще раз станет дядей, если ему хватит ума какое-то время не попадаться мне на глаза.

– Значит, Элизабет в положении? Опять? – усмехнулся Ричард. – Как я понимаю, вы долго не встречались.

Эдуард с раздражением тряхнул головой:

– Я не люблю ее, брат. Однако она умеет соблазнять меня… И уже опять блюет по утрам. Это, наверное, оттого, что у меня такое крепкое семя. Стоит только посмотреть на нее, и пожалуйста – опять брюхата.

– Будем надеяться, что у твоего сына родится брат, – проговорил Ричард. – Мне, скажем, не хотелось бы, чтобы у меня были одни только сестры. – Он заметил, что король поднимает руку, чтобы отмахнуться от его слов или отделаться какой-либо шуткой, и добавил: – Можешь поверить мне. Я действительно надеюсь на то, что родится мальчик и у них будет так… как у нас с тобой. У меня есть друзья, Эдуард. Но то, что соединяет меня и тебя, я ценю. Главное, что мы доверяем друг другу. В особенности после смерти отца. Ты знаешь, что я восхищаюсь тобой больше, чем кем бы то ни было. Хотя, видит Бог, угодить тебе трудно.

– Спасибо тебе, – ответил Эдуард. – Мне по-прежнему не хватает отца. Я вхожу в его былые покои, а его там нет… До сих пор не могу в это поверить.

Король улыбнулся, и Ричард заметил, что глаза его наполнились влагой. Эдуард кашлянул, а потом шмыгнул носом, и эти громкие звуки вывели его из лирического настроения.

– Но если Джордж посмеет выступить против меня из-за этих поместий… – вернулся он к прежней теме. – Брат он мне или нет, Ричард, но я король Англии. И крови мне пришлось повидать больше, чем положено человеку. Я заслужил свой мир.

* * *

Джаспер Тюдор рухнул на мягкую подушку своего кресла, словно ему отказали ноги. В руках его оказался листок пергамента, исписанный, потом затертый песком и зачищенный, а еще позже заново испещренный черными буковками, лишившими Джаспера всякой надежды. Ему хотелось швырнуть этот листок в зев кухонной печи, и он уже даже шевельнул рукой, но вовремя остановился. Генри тоже захочет прочитать это письмо. Видит Бог, оно и в самом деле касается его.

И, словно в ответ на его мысли, мальчишка сам объявился на кухне – с веревочкой, на которую были нанизаны воробьиные тушки. Дядя научил его ставить силки на пташек, а потом печь с ними пироги. Довольная физиономия Генри невольно заставила Джаспера улыбнуться, хотя рука его, державшая пергамент, ощутимо дрожала.

– Сядь-ка сюда, Гарри, – проговорил он негромко, указав на второе кресло.

В крошечном домике хватало места только для них двоих. Впрочем, даже за то короткое время, которое прошло после их появления в этом доме, он как бы оброс уютом. Однако старшему Тюдору впервые сделалось здесь душно. Взяв Генри за руку, он кивнул в сторону двора:

– Впрочем, дым ест мои глаза, Гарри. Лучше пройдемся. У меня есть новости из дома.

Джаспер проследил за тем, как племянник положил на стол ниточку с воробьями, оставившую цепочку ярко-красных капелек на полированной поверхности. Он вдруг обнаружил, что не может отвести взгляд от этой цепочки. Наконец, заставив себя отвернуться, Джаспер первым вышел на теплый вечерний воздух.

Какое-то время оба они молчали. Старший Тюдор шел, удаляясь от маленького дома; он двинулся по тропинке мимо голубятни, а потом направился на большое поле, уходившее в долину. На гребне холма высился сухой дуб: кора облетела с него, оставив открытой древесину, выбеленную до цвета старых сливок солнцем и долгими десятилетиями. Подойдя к стволу, Джаспер погладил его гладкую поверхность, а потом поднял вверх листок пергамента, и племянник с опаской воззрился на письмо.

– Жаль, что так получилось, Гарри, но мы с тобой не можем вернуться домой, – вздохнул пожилой Тюдор. – Эдуард Йоркский победил во всех сражениях, а король Генрих отправился к праотцам… да помилует Господь его душу! Они говорят, что он умер от разбитого сердца и от отчаяния, но мне думается, что Йорки познакомили его с веревкой.

– Он был добр ко мне, – сказал Генри. – Мне было хорошо с ним. А моей матери ничего не грозит?

Джаспер кивнул:

– Она говорит, что нет. Да ты сам прочтешь это письмо, обещаю. Люди короля не преследуют женщин, они охотятся только на мужчин из твоего рода. Поблагодари за это Бога в своей вечерней молитве.

Глаза Генри сделались невеселыми, и он кивнул:

– Поблагодарю. А она в таком случае не приедет к нам? Мне бы… хотелось этого.

Джаспер показал ему письмо.

– Она не писала об этом. Но если ей будет что-то грозить, поверь мне на слово, Гарри, я увезу ее – так же, как увез тебя.

Доля напряженности оставила его племянника, и старший Тюдор свежими глазами увидел, как верит в него мальчик. Вера эта терзала его сердце. Вокруг сухого дуба зеленели поля, лето наполняло землю своей красотой, однако Джасперу было холодно и неуютно посреди новой жизни: горе и скорбь отягощали его. Теперь не суждено ему со славой вернуться в Пембрук, и племянник его не увидит Ричмонда и королевского двора. Их ждет долгое изгнание и ежемесячная горстка монет от французского короля – на красное вино и прокорм.

– Мы можем вполне прилично устроиться здесь, – проговорил Джаспер, стараясь, чтобы его голос показался более бодрым. – Париж присылает нам кое-какие деньжата, чуть больше дает голубятня. Потом я отыщу работу каждому из нас. Тебя же воспитывали как рыцаря, Гарри. Такое воспитание – вещь ценная. И голодным ты не останешься. Мы можем постараться, чтобы ты как следует отточил свое мастерство, а когда ты малость повзрослеешь, я подыщу тебе невесту среди дочерей местных баронов. Как знать, может, удастся найти и богатенькую…

Генри, не моргнув, окинул его взглядом с ног до головы, и Джаспер почувствовал себя неуютно.

– Так, значит, я никогда не вернусь домой, дядя? Совсем никогда? – спросил мальчик.

– Послушай меня, Гарри. Твоя мать является последней женщиной в роду Джона Гонта в доме Ланкастеров. Ты – ее единственный сын, а ей уже почти тридцать лет. Словом, передо мной сейчас стоит последний мужчина из рода Ланкастеров. Это ты, Гарри. Всех остальных убили. Ты меня понимаешь? Если ты вернешься домой, если появишься в Лондоне и попытаешься жить тихой жизнью, я не дам за твою жизнь и ломаного гроша. Быть может, король Эдуард был вынужден мстить, однако, получив такую возможность, он насладился местью. Теперь на руках его столько крови, что он не остановится перед новым убийством, чтобы закончить свое дело. Мне очень жаль, мне действительно жаль, но теперь тебе нужно думать о том, как жить здесь. Тебе нужно найти способ надежно забыть про Англию.

Джаспер принялся гладить гладкий ствол старого дуба, и Генри внимательно наблюдал за ним. Оба молчали, и юноша тоже провел пальцами по древесине, не оставляя на ней никакого следа. Наконец, он по-птичьи склонил голову набок.

– А я подожду, дядя, – вдруг сказал он. – Я долго ждал в Пембруке, и ты приехал за мной. И если я подожду снова, быть может, путь домой сам откроется перед нами. Надежду терять нельзя.

Джаспер ощутил, как глаза его защипало, и расхохотался над самим собой.

– Я не буду унывать, Гарри. Дом будет сниться мне… Уэльс и Пембрук.

Повинуясь порыву, старший Тюдор повернулся в высокой траве в сторону солнца и занял такое положение, чтобы, как ему казалось, его взгляд был направлен на северо-запад.

– Наша родина там, Гарри. Наверное, над ней сейчас льет дождь, но дом есть дом – вне зависимости от погоды.

* * *

Маргарита Анжуйская следила за тем, как огни Парижа у реки становятся ярче. Она провела на море четыре дня и пребывала в спокойствии и пустоте… Грудь ее словно пронзал острый кремень. Утрата сына была для нее таким горем, какое она не могла не то чтобы вместить, но даже и описать. Наверное, Эдуард проявил какое-то милосердие, позволив ей вернуться в Париж. Ей сказали, что ему было сделано какое-то предложение, хотя все это время она была настолько погружена в свои переживания, что совершенно не обращала внимания на происходящее, и собственная жизнь утратила для нее какой-либо интерес. Маргарет не умывалась уже несколько недель, кожа ее стала грязной, а сальные волосы слиплись. Она попыталась как-то обтереться, воспользовавшись ведерком воды, когда корабль после открытого моря вошел в более спокойную реку. Под ветром потрескивали паруса, моряки негромко переговаривались между собой, но бывшая королева Англии оставалась холодной, как перегоревший пепел. Когда корабль ударился о причал, она посмотрела вверх, отведя взгляд от своих сумок и шалей. Было уже темно, однако на берегу стояли солдаты с факелами, трепетавшими над их головами. Король Луи спустился к воде, чтобы встретить Маргарет, и она обнаружила, что, вопреки собственной уверенности, еще не выплакала до конца все слезы. Когда подали узкий трап, бывшая королева уже стояла, держа в каждой руке по тяжелой сумке. Сойдя на берег, она поставила свои вещи, поскольку к ней подошел Людовик, который с полным сочувствия взглядом взял ее руки в свои.

– Ах, madame, какой это был отважный и превосходный юноша! Я просил, чтобы мне прислали тело – похоронить его во французской земле, – однако они отказали. Мне так жаль… К тому же еще и ваш муж… Какая трагедия! Вы заслуживали лучшей участи, Маргарита, поверьте мне. Тем не менее вы вернулись домой. Здесь вам ничто не грозит, и вам больше незачем уезжать отсюда.

Французский король расцеловал ее в обе щеки, и Маргарет кивнула, прижав пальцы ко рту и не имея сил говорить. Людовик повел ее прочь от причала. Вещи королевы понесли чужие руки, однако плечи ее остались согбенными, и красота навсегда ушла от нее. Никто из тех, кто видел теперь Маргариту Анжуйскую, не узнал бы в ней ту девушку, которая с радостью и ожиданием отплывала в Англию, когда рядом с ней стоял Уильям де ла Поль и первая встреча с этой страной еще только ожидала ее.

Часть вторая
Рождество 1482
Через одиннадцать лет после Тьюксбери

Мы белую розу соединим с красной.

Уильям Шекспир. «Ричард III»

24

Эдуард понял, что перепил, когда впал в слезливое настроение. Он слышал когда-то, как один из стрелков помянул тетиву, которая есть у всякого человека, – струну, что делает его таким, каков он есть. И одна из таких струн в характере Эдуарда Йорка принадлежала определенной разновидности подверженного меланхолии северянина. Плохое настроение толкало его к кружке, которая еще больше ухудшала это настроение. Печали нельзя утопить. Они не тонут.

Музыка не трогала его. Танцоры скользили мимо его стола, однако он смотрел в пространство и ничего не видел. Король восседал на высоком подножье, в дубовом, крытом бархатом кресле с высокой спинкой, подперев подбородок ладонью. Кувшин с чистым, как слеза, зельем стоял возле его локтя, и слуга, находившийся за спинкой трона, ожидал подходящего мгновения, когда нужно будет заново наполнить его кубок.

Оба они уже утратили счет этим мгновениям.

Рождество в Вестминстере праздновали со светом и музыкой, с подарками беднякам и с пиршественными столами, накрытыми на сотни людей. Озаренную свечами публику развлекали музыканты, фокусники, метатели ножей и два акробата в пятнистых шкурах, прикрывавших угольно-черную кожу. Вечер начался хорошо и понемногу сделался более шумным – по мере того как лилось рекой вино.

Старцы и старицы давно отправились на покой, и время уже перевалило за полночь. Солнце восстанет снова – и только его новое явление положит конец веселью, заново явив взгляду все шрамы, царапины и обиды. Свечи светили, барабаны гремели, свирели выпевали новый рил[39]39
  Рил (англ. Reel) – тип традиционного танца, распространенный в Ирландии и Шотландии, а также музыкальный ритм, под который можно танцевать этот танец. Здесь автор допустил анахронизм: первые упоминания о риле восходят к 1590 г.


[Закрыть].

Эдуард посмотрел на трех своих дочерей, танцевавших рядом друг с другом, хотя всем троим уже давно положено было находиться в постели. Старшая, Элизабет, могла похвастаться лебединой шеей, рыжими волосами и тонким, прямым станом. Она была счастлива, и это, как ничто другое, могло прогнать тот мрак, в который погрузился король. Следя за тем, как она задает ритм музыкантам и собирает вокруг себя других девиц, пьяный папаша расслабленно улыбался.

Ее сестра Мэри, пятнадцатилетняя упрямица, умерла в начале года. Дети безутешно рыдали, когда ее нашли мертвой в постели, рыдали и не одну неделю после того. Эдуард только морщился, слыша эти жалобные звуки. Его собственного брата убили, когда тому было всего семнадцать лет. Смерть представляет собой часть жизни, сказал он им тогда. И жена назвала его бессердечным.

«Мне довелось видеть больше смертей, чем может представить себе эта женщина», – мрачно подумал Эдуард, прекрасно понимая, что собственными руками слишком часто приводил смерть в этот мир, причем так, как она не пришла бы без него. В таком случае, может быть, даже справедливо, что она решила, наконец, обратить внимание и на его собственных детей. Видит Бог, детей у него довольно, тем более если учесть детей от любовниц. Иногда ему начинало даже казаться, что он захватил трон для того лишь, чтобы обеспечить своих многочисленных отпрысков с их родней.

Юную Элизабет, конечно, уже пора было выдавать замуж. Однако французский король уклонился от решения этого вопроса, сославшись на болезнь сына. Эдуард еще больше приуныл, вспомнив свой единственный поход во Францию. Он высадился в Кале, и, ей-богу, если б Бургундец надлежащим образом поддержал их с самого начала, они правили бы Францией совместно. Хорошо сказал Ричард: какой он там téméraire – только когда бояться некого. Бедный сучонок! Они прозвали Луи Пауком, припомнил Эдуард, или как-то еще в том же роде. И всего за какую-то дюжину лет этот тип объединил Францию и вернул себе все земли Бургундии.

Воспоминание это вызвало в душе английского короля новый припадок раздражения, который только усугубила своим видом эта веселящаяся толпа, юнцы и девчонки – хохочущие, поющие, пляшущие, беззаботные… В подобные мгновения ему приходилось бороться с желанием вскочить, разогнать всех по углам, напомнить, кому они обязаны своими жизнями и процветанием. Они этого не помнили. Все были заняты собственными делишками и посматривали на него подчас с презрением и сожалением. На его глазах искры любви или шалости проскакивали между молодыми леди его двора и их поклонниками, то кланявшимися друг другу, то державшимися за руки во время танца. Они флиртовали и прихорашивались, а Эдуард следил за ними и подносил к губам свой кубок из голубого стекла, завитки на котором изображали морскую волну. Эти стеклянные кубки, заказанные ради сегодняшнего пира на континенте, недавно, ящик за ящиком, таскали с корабля. Все сегодняшние гости унесут свой кубок домой в качестве драгоценной памятки. Эдуард потребовал, чтобы его сенешаль устроил этот широкий жест, и подкрепил требование щедрым потоком серебра. Так что его гости, явившись домой, будут помнить, что королевский пир не чета прочим! Столы ломились от окороков, домашней птицы и всякой дичины, летающей, плавающей и пасущейся. Однако истинной благодарности в присутствующих не чувствовалось. Они кланялись своему королю, они целовали его руку, но, как только он отворачивался, забывали о нем.

Эдуард одним глотком опорожнил чашу, поставил ее на стол, рыгнул и скривился от изжоги. Он гордился и хвастался тем, что не пьет воду, считая ее ядом. Вода могла испортить его пищеварение, принести с собой какую-то гадость, способную обречь его на мучительное заточение в королевском сортире. Подобное случалось слишком много раз, и он привык винить в этом несчастье воду, употребленную вместе с трапезой. Вино и легкое пиво как будто бы не вызывали подобного эффекта, хотя и не могли больше одурманить его голову. Чтобы напиться, он пользовался ячменным виски или, как в этот вечер, французским бренди под именем арманьяк. Дочки вновь проскакали мимо него, со смехом и визгом протискиваясь сквозь толпу танцующих. Рыжая коса Элизабет спускалась по ее спине. Боже, как он любил эту свою девочку – король и сам не ожидал от себя такого. И еще больше полюбил ее после того, как сошла в гробницу Мэри – ее светлые волосы, тысячу раз расчесанные, горели золотом в смерти столь же ярко, как и при жизни… Ощутив, как у него защипало глаза, Эдуард посмотрел на толпу гостей. Танцоры, похоже, заметили перемену его настроения, так как отодвинулись от короля подальше – словно гуси, расступающиеся, чтобы пропустить фермера.

Сыновья Эдуарда если и могли чего-то ожидать от отца, так только грубую шутку. Ему никак не удавалось почувствовать себя непринужденно в общении с ними; он всегда оказывался или слишком громким, или слишком неловким. По мнению отца, принц Эдуард был слишком худым для своего возраста. Мальчишка был выше сыновей прочих людей, однако словно состоял исключительно из локтей и коленей. Хотелось бы знать, чем это лорд Риверс в своей глуши кормит ребенка. Принцу эта еда, безусловно, не шла впрок.

Судя по всем отчетам, младший Эдуард выполнял все положенные уроки, о чем бы ни шла речь – о спряжениях, о владении мечом или о верховой езде на надежном боевом коне. Тем не менее он будто не обладал тем стремлением наследовать престол, которое мог бы понять его отец. Король искал это качество в обоих своих сыновьях, однако, на его вкус, оба они были слишком смирными. Он не хотел ломать их волю трудностями, однако ему казалось, что сам он в двенадцать лет был изрядным драчуном и задирой. Эдуард помнил, как ставил на собственную победу в дружеских борцовских поединках с солдатами гарнизона Кале. Они бывали достаточно жесткими, и в них соблюдались немногие правила. И хотя он проигрывал опытным солдатам, потом они выставили его против французских портовиков и торговцев, двух из которых он взял врасплох и заработал на этом несколько монет, позволивших ему впервые в жизни основательно напиться. Заплутав в винных парах и в воспоминаниях, монарх укоризненно покачал головой. Люди, собравшиеся в его дворце, не знали толк в подобных вещах. Они ели его пищу и пили его пиво, но жили мягкой и расслабленной жизнью.

Внезапным движением Эдуард поднес к лицу собственные ладони и уставился на толстые пальцы. Два из них так и остались кривыми после переломов. Ладони его покрывала одна сплошная мозоль, а одна из костяшек на левой руке была вдавлена каким-то давно забытым ударом… Это были ладони воина, и они часто болели, наводя на мысль о том, что конца этой боли никогда не будет. Король сжал правую руку в кулак и услышал легкий звон, свидетельствовавший о том, что слуга заново наполнил голубую стеклянную чашу. Эдуард со вздохом взял ее и поднял на уровень глаз, погрузив танцующих в синее море.

И тут его словно стиснуло самым неуместным в такое мгновение образом, так что он даже испугался, хотя ощущение это пришло без предупреждения и мгновенно оставило его. Эдуард прищурил правый глаз, ощутив какое-то неудобство – скорее, чувство падения, чем головную боль. Оно пришло и ушло так быстро, что он даже усомнился в том, что почувствовал что-то не то, но тем не менее встревожился. Эдуард поставил кубок на небольшой столик, находившийся рядом с троном, и нахмурился, заметив, как дрогнули его пальцы.

Он не мог сказать, хорошим был королем или нет. Но вот сыном, для начала, он был хорошим. Он отомстил за отца, и это либо не значило совсем ничего, либо же было чрезвычайно весомо. Эдуард улыбнулся, ему понравилась эта мысль: или совсем несущественно, или значимо до невозможности.

И братом он был хорошим, хотя скорее для Ричарда, чем для Джорджа Кларенса. Бедолага Джордж позволил себе слишком на долгий срок затаить в душе дурацкую обиду, какую-то рану, как будто страна была ему чем-то обязана или он, король Эдуард, был перед ним в долгу. Кларенс прислал в парламент каких-то глупцов, дабы те объявили, что с ним обходятся несправедливо и незаконно. Эдуард тогда в последний раз предупредил его о том, что больше не позволит даже родному брату публично унижать его. «Берегись», – сказал он тогда Джорджу, однако тот не понял его. Источник и корень закона обретается на поле боя. А остальное – всего лишь прекрасные мечтания между битвами, слишком красивые для века усобиц и кровной мести, быть может.

Эдуард предоставил Кларенсу возможность оставить двор, покинуть Лондон и жить в собственных поместьях с женой и детьми. Впрочем, поговаривали, что смерть супруги довела его до безумия. Джордж обвинял в ней буквально всех, начиная от служанок Изабел. В конце концов его пришлось убить, как бешеную собаку, – скорее из милосердия, чем по жестокосердию. Так сказал тогда Ричард.