Текст книги "Завоевание Туркестана. Рассказы военной истории, очерки природы, быта и нравов туземцев в общедоступном изложении"

Вот и третий день осады. Снарядов не жалели, огонь стал, что называется жарким. Точно играли в мячи, обе стороны менялись выстрелами, не уступая один другому: грохот пальбы не умолкал, дым и пыль густыми облаками укутали батарею. Наши орудия били без промаха, как рукой снимали один тур за другим, глина струилась потоком сверху вниз, глыбы земли тяжело сползали, ударяясь о берму (узкий промежуток земли между валом и рвом). Но и афганцы отличались: наши туры превратили в решето, площадку на Ура-тюбинской батарее осыпали так густо, что стало трудно бегать за зарядами. Особенно досаждала одна пушка, она посылала ядро за ядром, которые, пролетев над самым гребнем бруствера, били прямо в саклю, где стояли зарядные ящики. Сакля шаталась, столбы разлетались в щепы, все ждали вот-вот она рухнет. Однако к полудню огонь стал утихать, замолчала и зловредная пушка. На площадках начали появляться предвестницы штурма – лестницы, стали собираться войска. Лица у солдат сделались серьезные, каждый думал свою думу, многие крестились. Вот уж подняли лестницы и молча, шагая через туры, выходят рота за ротой на открытое место (эспланаду), где неприятель может сию минуту всех расстрелять. Сарты не ожидали штурма, генерал рассчитал верно, выбрав для штурма неурочный час. Штурмовые колонны успели пройти около 20 сажень, пока вся стена загорелась огнями. Живо спустили вниз лестницы, сбежали в ров, потом стали подниматься. Вон храбрый Кузьминский уже свалился, исколотый пиками, тяжело ранен юноша Аленич… Не выдержали артеллеристы, покинули свои пушки, побежали тужа же. Резерв, следивший глазами и сердцем за товарищами, также припустил следом за ними. Не прошло и четверти часа, как высокие стены Джизака покрылись белыми рубахами, канонада сверху прекратилась, и взвод нарезной батареи взял с места рысью, чтобы попасть в крепость. В эту минуту около Ура-тюбинскимх ворот вылетело на воздух круглое облако дыма, дрогнула земля, пошатнулись стены, раздался страшный взрыв. Причину его так и не дознались. Они говорили, будто сарты нарочно воспламенили порох, другие доказывали, что они на такой подвиг не способны, взрыв произошел случайно, когда защитники, спасаясь бегством, искали спасения в погребе, ружья же у них фитильные… Как бы там ни были, а наших пострадало 16 человек – кого пришибло, кого тяжело ранило.

Бухарцы рассчитывали по-своему: «Если Ура-тюбе урус осаждал 8 дней, то под Джизаком просидит, по крайней мере, 18 дней». Алаяр-хан донес в Бухару, что сдаст крепость только тогда, когда ее стены повалятся на защитников. Он, конечно, рассчитывал на толщину стен, почему и распорядился завалить ворота.

Утром в день штурма, около 10 часов, бухарцы сделали даже вылазку против конного отряда Пистолькорса, производившего демонстрацию, т. е. движение для отвода глаз. После вылазки все беки были собраны на одном из бастионов совещаться, как тут прибегают сказать: «Урус перелез через стену!». Тогда они, сняв сапоги, подобрав полы халатов, побежали к воротам, но было уже поздно, их встретила одна из наших рот…

В то время, когда наши войска заняли обвалы, во власти неприятеля оставались лишь одни Ташкентские ворота, или, вернее, калитка, так как ворота были наглухо завалены. Часть солдат направилась по валгангу сбрасывать оружие, другая часть – в цитадель, остальные – в улицу между первой и второй стеной. В этом глухом коридоре очутились защитники Джизака, запертые, как в западне. Положение отчаянное! Они обезумели от страха. Подгоняемые пулями и штыками, они, как стадо баранов, бросились к Ташкентским воротам – ворота заперты! Около 4 тысяч конных и пеших топтали, давили друг друга. Немногие спаслись через калитку. О каком-нибудь сопротивлении не могло быть и речи, они лишь жалобно вопили: «Аман! Аман!». Более 2 тысяч взято в плен, остальные были затоптаны на месте. Между убитыми встречалось много одетых в латы и шлемы, с кожаными щитами, богато изукрашенными золотом и серебром. Попадалось на убитых тонкое белье и лица у них вовсе не азиатские, скорее всего, наши главные недруги в Азии – англичане. В числе отобранного оружия попадались револьверы, нарезные ружья, добытые не иначе, как от тех же англичан.

В то время, когда войска уже хозяйничали в крепости, в тылу нашего лагеря появилась бухарская конница, высланная эмиром на подкрепление гарнизона, за ней в расстоянии одного перехода следовали 2 тысячи сарбазов с 18 орудиями. Узнав о падении Джизака, эти войска быстро ретировались.

Густыми веселыми толпами возвращались солдаты в лагерь. Почти все ехали верхом, а многие сверх того, вели в поводу – кто коня, кто верблюда или ишака, нагруженных разной рухлядью. Один солдат нес ребеночка, взятого из-за сострадания. Такое богатство, как здесь, еще ни разу не попадало в руки наших солдат. В числе добычи находилось богатейшее конское снаряжение, унизанное сердоликами и бирюзой, бархатные расшитые золотом чепраки, туркменские кони, старинное оружие, украшенное камнями в золотой или серебряной оправе; латы и шлемы с золотой насечкой, топоры с серебряными топорищами – это знаки власти, из одежды – нарядные кушаки с серебряными застежками и сумками для патронов, собольи халаты, крытые роскошными материями, мерлушечьи халаты, бархатные вышитые золотом шаровары, такие же тюбетейки с зашитыми в них талисманами, наконец, цветные палатки и юрты с дорогим подбоем. Самую ценную и крупную часть добычи составляли все-таки кони. Их было так много, что стрелковый батальон вернулся в Ташкент в конном строю. Все остальное распродавалось на базарах, которые открывались после каждого штурма. Таким образом, здесь, как и в других местах жителя могли за самые ничтожные деньги вернуть большую часть своего добра.

Похороним с честью убитых, всего 6 человек, отряд генерала Романовского вернулся в Ташкент.

Наступление в долину Зарявшана

Как ни велики были успехи русского оружия, но Бухарский эмир еще надеялся возвратить утерянное. Для того, чтобы скрыть свои истинные намерения, а также исподволь готовится к новой войне, он выслал в Ташкент Мусса-бека для переговоров о мире. Пока этот хитрый старикашка выпутывался и лгал напропалую, эмир нанял к себе на службу 10 тысяч туркмен, готовил свое собственное войско, а что хуже всего, подстрекал подвластных нам сартов к неповиновению, поджигал киргизов, нападал на казачьи пикеты, отгонял у жителей скот, табуны. Так в сентябре (1867 г.) шайка киргизов захватила вблизи Чиназа артиллерийского поручика Служенко с тремя канонирами, которых отвезли в Бухару, здесь под угрозой смерти заставили их обучать войска, даже принуждали принять магометанство. На письмо полковника Абрамова эмир ни слова не ответил, как будто он его и не получил, наши караваны были задержаны, торговля с Ташкентом прекратилась вовсе.

В ту пору в новом крае совершилось важное событие. Высочайшей волей все завоеванные земли получили отдельного начальника, вполне независимого, с званием туркестанского генерал-губернатора, то был Константин Петрович Кауфман. Явился он в Туркестан не с тем, чтобы продолжать завоевания, а чтобы его умиротворить, приучить к русским законам и обычаям, расширить торговлю, умножить промыслы. Таковы были благие намерения нового генерал-губернатора, внушенные ему нашим миролюбивым монархом, в Бозе почившим императором Александром Вторым. Случилось иначе, и Кауфману, подобно его предшественникам, довелось выдержать подчас долгую тяжелую борьбу с хищными соседями, прежде чем приняться за успокоение края.

Туземцы называли его «ярым-паша», что значит «полуцарь». Как и Михаил Григорьевич Черняев, первый губернатор Туркестанской области, Кауфман, делил с солдатами труды степных походов, заботился об их нуждах, жил с ними одной общей жизнью, исполненной тревог и лишений. Оба они грозно и честно держали русское имя в крае, никогда не поступаясь достоинством России. Они не позволяли слишком забываться владетельным ханам, особенно Черняев. Кауфман, будучи по природе снисходительнее, поступал с ними помягче, но в Азии иначе понимают снисходительность и великодушие, свойственные народам образованным, их там принимают за слабость.

По приезде в Ташкент новый генерал-губернатор застал уже давно проживающего здесь в качестве посла эмира, того же Мусса-бека. Этот хитрый старик, как истинный азиат, двоедушничал, тайно сносился с эмиром и подговаривал наших солдат к нему на службу. Все усилия этого дипломата были направлены к тому, чтобы затянуть переговоры, а главное, скрыть истинные намерения самого повелителя. Последний же, не прекращая враждебных действий в виде грабежей и разбоев, продолжал упорно молчать, не отвечая даже на письма. Так дело стояло более года – ни мир, ни война, торговля прекратилась, разбои, грабежи, захват пленных – усилились. Тягостное для обеих сторон положение разрешилось наконец в Бухаре и не в пользу мира. Надо сказать, что эмир давно истощил отцовскую казну и, чтобы ее пополнить, стал нажимать на своих беков, т. е. областных правителей, те сделались еще придирчивее при сборе налогов, отчего народ обеднел, начал роптать, купцы, потерпевши убытки от прекращения торговли, хотя и молчали, но также были недовольны. Пуще же всех волновались улемы, а они в Бухаре составляли немаловажную силу, более грозную, чем даже войско эмира.

Наступал праздник Курбан-байрам, когда мусульмане, по примеру праотца Авраама, готовы принести небольшую жертву. Улемы ждали, что в эти именно дни будет объявлена война, но двоедушный Музафар медлил, хитрил. Тогда на общем совете улемы открыто восстали и объявили его недостойным занимать престол великого Тамерлана. Эмир покинул столицу, бросился в одну сторону, потом в другую – в надежде, что народ его поддержит, и в этом он ошибся, в попутных городах народ от него разбегался, на ночлегах подбрасывали ему письма, угрожавшие смертью, если он не выгонит русских. Музафар покорился. Он собрал всех сарбазов и торжественно, как глава мусульман, объявил «газават», т. е. священную войну, когда всякий правоверный, способный носить оружие, должен спешить поднять Зеленое знамя Пророка. Коканский и Хивинский ханы были приглашены также принять участие в предстоящей борьбе.

Раньше было сказано о составе и численности бухарских войск. Начальником всей конницы считался беглый урядник сибирского казачьего войска, в мусульманстве – Осман. Он служил раньше Коканскому хану, командовал между прочим конницей в деле под Иканом, где отличились уральцы. При взятии эмиром Кокана, Осман, в числе прочих защитников, подлежал казни, но хитрый казак сумел понравиться эмиру, так что тот назначил его беком. Подчиненные Осману войска отличались некоторым порядком и стройностью движений, обучение же бухарской пехоты не сделало никаких успехов. Когда нашего офицера Служенко заставили сделать смотр бухарскому войску, то на плацу он был встречен одним таким же пленным русским солдатом.

– Не погубите, ваше высокоблагородие, заставьте за себя вечно Богу молиться! – умолял его шепотом пленник. – Служенко спросил, в чем дело, солдат рассказал, что его заставили учить пехоту, а он, прослужив 12 лет в артиллерии, не знал никаких других команд, кроме употребляемых при орудиях, он учил только «жай!» (от команды «заря-жай») потом: «Первое! Второе!». Конечно, Служенко его не выдал, даже расхвалил до небес. Начальником артиллерии бухарцев был наш же беглый артиллерист, а пехотой командовал турок Ходжа. Лучшею пехотой у бухарцев считались жители Шахрисябзя, родины Тамерлана – малодоступного горного уголка в долине Зарявшана. Шахрисябзцы отлично стреляли, были храбры, подвижны, но они считались только союзниками, а не подданными эмира.

При всей малочисленности русских войск К.П. Кауфман предпочел решительное наступление в долину Зарявшана, потому что оборона главнейших пунктов завоеванного края нисколько не оберегала от вторжения азиатских полчищ и, кроме того, служила в глазах неприятеля признаком нашей слабости. По понятиям азиатов, кто заперся и ждет противника, тот значит бессилен, чтобы выступить ему навстречу. В половине апреля 1868 г. Кауфман двинул войска на передовую линию, где они должны были сосредоточиться в Яны-Кургане, а вслед за ними выехал и сам. На переправе через Сыр-Дарью его встретил отряд афганцев, нанятый эмиром для войны с русскими, но предводитель их, Искандер-хан, предпочел служить Белому Царю. Это был красивый мужчина, державший себя с большим достоинством. Завидев главнокомандующего, Искандер-хан слез со своего серого аргамака и почтительно поклонился. Когда генерал проезжал вдоль фронта, все афганцы, не шевелясь, приложив руки к своим разнокалиберным шапкам, провожали его глазами. Одеты они были очень бедно, в бухарских куртках, поверх которых висели отрепья солдатских шинелей, унизанных русскими и английскими пуговицами, многие были вовсе без обуви. Главнокомандующий обошелся с ними очень ласково и приказал зачислить желающих на службу. Пока отряд находился в движении, большая партия бухарцев сделала ночное нападение на гарнизон Джизака, расположенный лагерем у входа в ущелье. По тревоге войска живо построились, отбили нападение, а 2 сотни уральцев с ракетными станками пустились на рассвете в погоню. Бухарцы бежали более 40 верст. Война началась.

Тем временем в Явы-Курган собрались все войска, назначенные в поход: 21 рота пехоты, 16 орудий, 5 сотен казаков, саперы, афганцы, джигиты для посылок, а всего 13½ тысяч, эмир же располагал силами вчетверо большими, но численность неприятеля уже не устрашала туркестанские войска. Они предпочитали походную жизнь мирным бивакам, последние изводили людей больше, чем самые дальние переходы, даже встречи с неприятелем. Солдаты и офицеры болели от непривычной летней жары, от непривычных дождей в остальное время года. Батальоны, расположенные на передовых пунктах, переболели почти поголовно лихорадкой в Яны-Кургане и Джизаке, кроме лихорадки, свирепствовала и горячка. Таким образом походы, битвы являлись порой желанной, солдаты весело готовили сухари, нагружали обоз, приводили в порядок оружие, обувь, походные мешки. Вот наконец все уложено и прилажено.

Наступило утро 30 апреля. Войска собрались, помолились и выступили по дороге в Самарканд. День выпал жаркий, томительный. Сначала шли перевалами, с одного на другой, а потом вышли на ровную степь, где кроме травы ничего не росло. На первом привале воды не оказалось. Только хотели сниматься, как дали знать о приближении бухарского посла. Это был знакомый уже мирза Шамсут-дин, два раза бывший в Ташкенте. Главнокомандующий ему обрадовался, потому что надеялся получить наконец мирный договор, которого ждал более полугода. Вместо договора мирза вытащил письмо от эмира, обещая, что договор будет выслан через два дня. Кауфман не принял подарков и приказал ударить подъем. Жара усилилась, пот катился градом, но солдаты сразу пошли шибко в надежде набрести на воду. В воздухе стояла гробовая тишина, лишь скрипели арбы, да и те мало-помалу далеко отстали. Переночевали у кишлака, покинутого жителями, а на другой день отряд вступил в цветущую Мианкальскую долину. Начались сплошные сады, между ними поляны с густой сочной травой, в тени тополей, орехов, яблонь, вишен белели палатки. Это часть Туркестана лучше всего сохранила тот вид, какой некогда имела вся страна от Ташкента до Хивы. В каждом саду, как бы на страже его, стоят аисты и от времени до времени постукивают своими длинными клюквами. Хивинцы говорят в насмешку, что это постукивание заменяет бухарцам пение соловья. Один из кишлаков Мианкальской долины носит название «Урус» в память беглых московских людей, переселившихся сюда лет 200 или 300 тому назад. Но однажды случилось наводнение или ка-кая-та другая беда, несчастных переселенцев заподозрили в том, что они продолжают молиться христианскому Богу и что беда пришла от этого. Их перерезали всех до единого.

– Что это? – спросил главнокомандующий, завидев в садах пеших сарбазов и конные толпы бухарцев со значками.

– Не знаю, – отвечал Мирза Шамсутдин, еще недавно уверявший, что в Самарканде нет никаких войск.

Он просил позволения выехать вперед, узнать в чем дело. Скоро вместо него явился новый посланник, Нажмутдин-ходжа, в белой чалме, в богатом атласном халате. Он подал договор за подписью и печатью эмира. Когда стали разбирать бумагу, оказалось, что она написана частью на персидском, частью на арабском языке, которого никто из переводчиков не знал. Однако, все-таки можно было понять, что эмир изменил условия высланного ему договора в свою пользу, считал ли он себя еще достаточно сильным или просто хотел протянуть время – осталось неизвестно.

Регистан в Самарканде

Отряд снова двинулся ускоренным шагом, торопясь выйти из садов, где высокие заборы имели необходимые приспособления для упорной обороны. Кауфман поспешил к авангарду, за ним ехал Нажмутдин.

– А это что еще значит? – спросил у него генерал, указывая на высоты, покрытые пехотой, конницей и артиллерией.

– Народ и войска вышли встречать вас, – спокойно отвечал азиат.

Местность открывалось для нас самая невыгодная: песчаная или каменистая долина, вся изрытая рукавами Зарявшана, то мелкими, то глубокими, с быстрым течением, дальше расстилались топкие рисовые поля, прикрытые с левой стороны густыми рядами деревьев. За рекой Зарявшаном подымались высоты, часто пологие, часто крутые с откосными обрывами. Около 20 неприятельских орудий стояли в центре позиции, на большой самаркандской дороге, еще 2 батареи по 6 орудий – на двух боковых путях. Пехота занимала длинным тонким строем подошвы высот, конница же почему-то скопилась на высотах, вершина которых пестрела множеством палаток, обставленных бунчуками и разноцветными значками.

Бухарцы были уверены в неприступности своей позиции, только один из дервишей, сомневаясь в этом, заранее предсказал, что войско будет побито. Ката-тюря, старший сын эмира, приказал отрубить ему голову.

Миролюбивый генерал все еще надеялся, что бухарцы очистят высоты. Два раза ездил туда посол эмира, о чем-то переговаривался, снова возвращался, а войска неприятеля тем временем передвигались, передовая линия пехоты усиливалась толпами конницы. Прошло 3 часа, томительных, долгих, под палящими лучами солнца. Наконец бухарцы открыли огонь и довольно меткий: снаряды перелетали через головы главнокомандующего и его свиты. Еще прождали с четверть часа, пока Кауфман произнес: «С Богом!» Так началось сражение, известное под именем боя на Самаркандских или Чапанатинских высотах. Шесть рот 1-й линии шибко пошли на высоты, в промежутках двигалось 8 орудий, сзади поспешали резервы. Абрамов вел свои роты на правый фланг неприятеля, а Головачев с ротами 9-го, 3-го и стрелкового батальонов пошел на центр. Тут пролегали ближайшие пути к Самарканду. Солдаты перешли один рукав Зарявшана по грудь в воде, потом зашлепали в грязи, еще дальше – стали вязнуть в тине, ноги разъезжались в стороны, многие падали, снова подымались и все шли да шли, миновали рисовые поля, опять – арык, поправили сумки, подтянули их к самой шее, чтобы не замокли и снова погрузились в воду. Всякие, кто выбирался на берег, прежде всего ложился на спину и болтал ногами, пока не отольет воду, вскочив, снова бегут, спешат дорваться до высот. Цепь уже почти ожила. Вот ядро шлепнуло перед 4-й ротой.

– Ишь, как его проклятого вдарило! – обозлился солдат. Рота пошла еще шибче, народ входил в азарт. Это были люди, шедшие продавать свою жизнь за очень высокую цену: на каждого бойца приходилось не менее полсотни врагов.

– Пушки бросают, братцы! Смотри, вон пушки бросают! – крикнул молодой охотник. Все взглянули вверх.

– Ура, ура! – и уже тут никакая сила не могла остановить этот неудержимый порыв.

Рота 9-го батальона, с Назаровым во главе захватила все 20 орудий центра.

– Смотри, братцы, – кричали солдаты, – вся снасть у них тут, тоже вот и заряды, и палник и банник – ну, орда дурацкая!

В то же время Абрамов поднимался на высоты правого фланга. Неприятель, изумленный быстротой наступления, поспешно отошел, и только конные толпы, заметив оставленный перед садами обоз, кидались на него со своим обычным криком: «Ур! ур!». Удивительное зрелище представляла эта горсточка, составлявшая прикрытие, окруженная тучей конницы. Она по временам останавливалась, делала залп и снова двигалась, пока рассеянный неприятель не свернется в кучу, чтобы нанести новый удар. В начале 6-го часа наши войска, кроме нескольких пушек, были на высотках, последние выстрелы смолки и только внизу в арыках бились увязшие лошади. Охваченный с флангов, при дружном наступлении против центра, неприятель покинул свои позиции и бежал без оглядки. На протяжении 2½ верст валялись ружья, сабли, чалмы, куртки, на левом фланге было покинуто до 30 палаток с подушками, коврами, самоварами, кальяном и разными сластями: видно, беки надеялись долго здесь держаться. После мы узнали, что они хотели затопить всю эту долину, да плотина не была готова.

Победители, добравшись до высоты после такого мучительного перехода, не способны были к преследованию. Усталые, голодные и до нитки мокрые, они молча падали на сырую землю, не произнося ни единого слова. Так прошло с полчаса, многие уже заснули сном богатырей, как вдруг среди гробовой тишины раздался восторженный крик: «Вода, вода! Воду нашел!». Вся эта колонна мигом воспрянула и ударила бегом к ручейку, протекавшему под самым городом, вода оказалась чистой, свежей, прохладной. Утоливши мучительную жажду, солдаты уже под смех и говор разбрелись по соседним саклям, где многие нашли лепешки, сухой урюк и изюм.

Мечеть Тамерлана

Все были уверены, что неприятель отступил для защиты священного города. Каково же было удивление, когда на другой день, еще на рассвете, явились к генералу старшины и объявили, что они, настрадавшись от своеволия беков, от жестокости эмира, теперь с радостью ждут русских, как своих избавителей. Улемы прибавили, что они будут молить Бога о даровании победы и славы русскому оружию, о даровании здоровья и благополучия Белому Царю, если он не откажется принять их под свою могущественную державу.

Старшины пояснили, что они накануне затворили ворота перед своим войском. Часа через два явились новые аксакалы с просьбой занять город поскорее, потому что на выручку Самарканда приближается 20 тысяч шахрисябзцев. Тогда ударили тревогу, войска в один миг поднялись, устроились и пошли. Пройдя версты 1½ по скатам высот, авангард втянулся в сады между высоких стен, за которыми могла бы поместиться вся вчерашняя армия. Вот еще прошли небольшую поляну, и наконец открылся священный город, некогда столица великого Тамерлана. Правда, он обеднел, в нем не более 20 тысяч жителей, но в глазах азиатов он все также велик своими воспоминаниями и продолжает с гордостью носить громкое название «Головы ислама», в то время как Мекка величает его «Сердцем».

Самарканд со временем Александра Македонского считается «вторым благочестивым местом, сотворенным по слову Ормузда». Прежде он назывался просто Маркандом, испытал много превратностей, пережил счастливые времена, знавал и тяжкие невзгоды. Под владычеством арабов он слыл «убежищем мира и науки». Против полчищ Чингисхана Самарканд выставил грозную силу, в рядах которой насчитывалось более ста тысяч. Она не спасла его от страшного погрома. Но мало-помалу город поправился, а через два века стал столицей громадной империи Тамерлана, или Тимура, как его еще называют. К этой эпохе относятся его лучшие памятники, равно как и лучшие воспоминания. Нет нигде в мире столь величественных и богатых по архитектуре медресе (школы), как самаркандская. Все они имеют впереди стрельчатый портик, высоко поднимающийся над бедными низенькими домиками, скучившимися под его громадной тенью. Это преддверие обрамлено двумя таким же высокими столбами и испещрено самыми затейливыми узорами, наподобие лучших персидских ковров. Иногда среди роскошной мозаики красуется изображение персидского льва, что служит указанием откуда были зодчие. В темной глубине стрельчатой паперти неясно видны другие узоры из фарфора.

Гробница Тамерлана

Над ковчегами мечетей и медресе высоко поднимаются круглые башни, некогда увенчанные пузатыми куполами, теперь поврежденными всеразрушающим временем. Главная площадь города – «Ригистан», всегда оживленная толпой гуляющих и ходящими торговцами, обставлена с трех сторон самыми красивыми из самаркандских медресе: «Шир-дар» (Боги львы), «Тилла-кари» (Одетая в золото) и медресе Уллубега, прославленное в XV в. как школа математики и астрономии. Самая великолепная в Средней Азии мечеть носит название одного из защитников ислама, шейха Зиндеха, погребенного тут же под одним из камней. По преданию, он должен когда-нибудь подняться, чтобы покорить весь мир вере Пророка. Сам Тамерлан похоронен в склепе мечети «Гур-эмир», построенной на холме и увенчанной куполом редкой красоты. Богомольцы Средней Азии стекаются сюда толпами, чтобы облобызать нагрудник «владыки мира». Под голубым сводом часовни, покрытым позолотой, лежит надгробие из зеленоватого камня, день и ночь читает над ним мулла святую книгу. Со стороны обращенной к Мекке, утверждено древко боевого знамени Тамерлана с привязанным к нему конским хвостом. Оно напоминает могущество этого человека, на которого устрашенные народы взирали, как на Бога. Возле зеленого камня лежит другой, черный: это могила наставника Тимура. Таково было его завещание – лежать рядом со своим учителем. В цитадели, которая заключает в себе целый квартал, также есть мечети, древние могилы и дворец Бухарского эмира. Один из дворов, обнесенный прохладной галереей, носит название тронной залы Тамералана. В глубине двора лежит громадный сероватый камень – «кок-таш», на котором стоял трон. Обыкновенно, один из знатных рабов подставлял спину, вместо ступени, чтобы монарх, ступая по ней, мог занять свое место на троне. Здесь, у подножия этого трона, падали ниц властители Европы и Азии. А теперь, по прошествии 400 лет, полувзвод стрелков, взобравшихся на ворота шейх-зиндехе, кричал русскому главнокомандующему «ура». По обе стороны ворот стояли аксакалы, они пали на землю и просили принять хлеб-соль. По всему пути через базар до цитадели толпились самаркандцы, стар и млад, встречая русских дружными приветствиями «Аман! Аман!». Цитадель оказалась пустой, дворец эмира был обобран дочиста. Здесь расположился главнокомандующий, а войска – частью за цитаделью, по бухарской дороге, частью в самой цитадели. Победители вели себя беспримерно: ни одна лавчонка не была тронута, несмотря на голод и удручающую жажду. Два дня они ничего не ели. Только к вечеру был доставлен по наряду скот, и на дворе Тамерлана закипела в котлах солдатская похлебка.

По водворении русских ежедневно прибывали окрестные жители с дарами и изъявлением покорности. Каждая депутация предлагала корову, корзину яиц, кусок соли, лепешки. Главнокомандующий отдаривал их халатами – шелковыми или бархатными, смотря по достоинству; более почтенные аксакалы города получили на память серебряные медали. Население возвращалось из садов, где оно раньше скрывалось, возле лагеря открылся базар, в городских лавках началась торговля. Все пошло своим порядком, по наружности доверие к нам было полное. Особенно дружелюбно встречали наших солдат евреи, и солдаты относились к ним, как к старым знакомым. При встрече с евреем солдат, взявши его за пояс, спрашивал: «Что же ты не снимаешь веревки, не наденешь халата? Теперь это можно». И еврей, которому раньше здесь не дозволялось носить иного пояса, умилялся от восторга, чувствовал, что он такой же человек, как и другие.

Однако не все окрестные городки прислали своих аксакалов с изъявлением покорности. Верстах в 30 на юге-востоке от Самарканда приютился в тени чинар, на берегу прозрачного ручья, городок Ургут. Его крепкая цитадель, расположенная у подножия горы, состояла из трех стен, одна выше другой. При помощи этой цитадели беки всегда отбивались от войск эмира, почему привыкли себя считать полунезависимыми. Так же думал и Гуссейн-бек, не приславший аксакалов. Для занятия Ургута был выслан небольшой отряд под начальством Абрамова. Сверх всякого чаяния войска встретили столь мужественную защиту, что овладели городом лишь после упорного и продолжительного боя. Скрытые в садах сарбазы поражали наших выстрелами с флангов в то время, когда они штурмовали один за другим пересекавшие путь завалы, где засевшие сарбазы отчаянно защищались. Пехота брала завалы с фронта, уральцы под начальством есаула Хорошхина, бросались на них сзади или сбоку. Только по вступлении в город защита как будто ослабела, цитадель же была занята без сопротивления. Разрушивши казармы, стены и все, что могло нам впоследствии повредить, отряд Абрамова возвратился в Самарканд. Через два дня явились аксакалы, Ургут смирился. Гуссейн-бек бежал в Шахрисябз.

С Абрамовым против Ургута входило всего 6 рот и 2 сотни казаков. Но нужно было занять еще Каты-Курган, которым мы могли прикрыть со стороны Бухары передавшихся нам жителей Мианкальской долины. Туда выступил более сильный отряд, под начальством генерала Головачева: 13½ рот, 3 сотни казаков и 12 орудий. Аксакалы всех попутных селений выходили на дорогу с хлебом-солью, явились аксакалы и каты-курганские. Они объявили, что Омар-бек, главный разбойник, высылавший свои шайки для грабежа наших владений, ушел в Кермине. Действительно, в Каты-Кургане было настолько тихо, спокойно, что Головачев разместился с частью отряда в прекрасном саду эмира, куда и сходились к нему все старшины на поклон.

Однако на поверку вышло, что сдача Каты-Кургана была делом тонкого расчета, в надежде ввести нас в заблуждение, разъединить наши силы и истребить их порознь. Добродушным русским людям приходилось изведать на опыте коварство азиатской политики и горько поплатиться за свою доверчивость.

Совершенно того не замечая, мы очутились среди многочисленного и лукавого населения, где все лгали, все нас обманывали, сам эмир, его беки, муллы лгали и аксакалы, которые смиренно кланяясь, приносили поздравления, выражали добрые пожелания. Наш отряд в долине Зарявшана был слишком мал, чтобы идти на столицу и покончить войны разом; мы старались удержать лишь то, что уже занято, а это, по понятиям туземцев, служило признаком слабости. Образ грозного Тамерлана, сносившего города и истреблявшего народы, был жив в памяти: вот он действительно составлял силу, перед которой следовало преклоняться, а «урус» ничего не жжет, миролюбив, да к тому же малосилен… На нашу беду солдаты стали хворать, все лазареты были переполнены больными, особенно в отряде Головачева, каждый день заболевало по 40–50 человек. А тут со всех сторон стали доходить тревожные вести: за Каты-Курганом скапливаются войска эмира, ближе к Самарканду – шахрисябзцы. У наших врагов назревал злой умысел, тайну которого мы проведали несколько позже. Экспедиция Абрамова ускорила развязку.