Текст книги "О мечтательной ипостаси нашего разума"

И будут, будут они – это все такие-то вот, как эта, – будут они глушить в себе этот вопрос… вы ведь знаете, чем/как именно? Да, будут они глушить этот вопрос – слушая и слушая радио (чтобы «быть в курсе событий»); уставляясь в экран телевизора; «лазая и лазая» (ихнее это словечко) «по миру» через свои смартфоны; шлясь и шлясь по гипермаркетам, по концертным залам, по кафешкам, по тусовкам… – и всё это с того так, что давным-давно они уже мертвы. И они… да, знают они это всё про себя, – нет, что ли?

Знают, а всё одно вот: будут они вопрошать близких своих – вроде бы в недоумении полном каком: «Ну, за что это мне так-то вот?!».

И будут надеяться они про себя, что не хватит вам духа сказать им всю правду про них: «Вам приходится расплачиваться за устроение своей жизни по трезвому – сухому! – соображению. Исключительно только по нему! Вы расплачиваетесь за отказ от жизни, где было бы сколько-то места и чувству. Расплачиваетесь за отказ от жизни по себе самому. Жи ли-то вы всегда – это всё с оглядкой да оглядкой на всех и вся.

И сколько же их – сколько! – всех этих, пленённые которые – телесными вожделениями, алчностью, честолюбием, тщеславием… пленённые которые традициями, вероучениями, идеологиями… пленённые которые своим малодушием, трусостью… – все они во всю ихнюю жизнь… – они не подлинно были, а только лишь как бы.

Подлинно быть чтобы – надо быть совершенно свободным. Духом то есть совершенно свободным.

Что значит, спрашиваете вы, быть свободным духом-то? А это значит жить по понятиям/чувству истины, добра и красоты. Нет, ошибаетесь вы, когда говорите, что эти понятия весьма относительны. Они становятся такими, это если вы начинаете умствовать над ними, то есть начинаете судить об этой триаде с оглядкой на сегодняшнюю мораль, на сегодняшнюю моду, на сегодня реально возможное.

Но эта триада будет всегда безусловной, безотносительной, если вы слушаете о ней то, что говорит вам всегда ваша совесть.

Нет, «в плену у совести быть» – так неверно будет сказать. Это потому так, что совесть – она есть не порождение ума (хитрого этого соображенца!), а порождение духа. Дух же есть единственное абсолютно свободное во всём нашем мире.

Но бывает и так, что это могучее, всесильное — придушивается оно чем-то внешним. Придушивается действительными или выдуманными необходимостями текущего дня… – вот это тогда и есть единственно подлинное трагическое.

Но даже если такое и случается – и часто это так бывает! – всё то, что сотворённое есть духом, – бессмертным будет оно во все времена.

И всё же, всё же… – вы помните это вот: «Боже, пронеси эту чашу мимо меня!»?

Но почему это бывает так, что высокий – знающий истину! – дух смиряется перед необходимостями? Перед необходимостями, которые совсем ведь и неправедные?! По каким ещё там соображениям это бывает так-то вот?!

Он говорит: «Пути мои выше путей ваших. И мысли мои выше мыслей ваших».

Говорит он так. Но почему-то… почему-то не отвергает он нас всех, идущих своими торными – многогреховными! – путями. Почему это так?!

А не всем дано – это чтоб идти высокими путями. И – не судите вы всех тех, кому, – увы! – немного сил досталось…

Прекрасно-всесильная рыбка – владычица эта морская! – в сети попадает она когда, просит/умоляет она бедняка-рыбака:

«Отпусти меня, старче, в море. Дорогой дам за себя выкуп!» .

И на свободе опять когда – смотрите! – как светится она – такая махонькая! – каким светлым счастьем светится она!

Нам бы всем – в эту свободу бы – в это бы счастье!

Послушайте, а вы могли бы вот объяснить, почему старик отпускает рыбку? Ведь всю свою жизнь – «тридцать лет и три года» – бедняком смиренным он был. И тут бы ему попросить эту рыбку-волшебницу, чтоб сделалась ею его жизнь полегче, посчастливее. А он – нет?! Странно, совсем непонятно он так поступает вот, да! Непонятно… Но послушайте: а что, если он как-то там чувствует/догадывается… ну, по инстинкту вековечному, что жизнь – она всегда будет тебе только через труд твой. А чтоб как-то там иначе ещё?!.

А если будет ему жизнь даровая – что же будет делать-то он в ней?!

Верно, знает – по чувству! – старик всё про положенную ему судьбою жизнь. И от этого верного знания своего не просит он ничего у золотой рыбки: «Бог с тобою! Твоего мне откупа не надо; //Ступай себе в сине море; //Гуляй там себе на просторе».

А что старуха? Почему это е й-то потребно было всё большего и большего всякого там обладания?

И потом вот ещё, смотрите: до какого предела-то утолялись эти все её алкания? Как можно было бы нам определить/обозначить этот предел? Он что – это возжелание наше, чтобы сами мы уже властвовали над всем?

И если это так, то… обречены мы оказаться у «разбитого корыта» все?

А вот, знаете, нельзя ли распорядиться нам как-то похитрее, ну, по трезвому то есть соображению? Зачем нам в такие эти крайности в падать-то: в полную эту покорность судьбе или в неуёмную эту алчность? Да чего бы нам не держаться золотой этой серединки-то? Ну, умненько так вот распорядиться своей жизнью?

У Николая Симкина вон – картина есть интересная такая очень. Называется она «Старик и рыба».

А точно, есть такие вот тихие, не очень чтоб притязательные такие на что-то там совсем уж такое, но очень себе на уме во всю это ихнюю жизнь эти старички. Они – это которые и хозяйственные, усердные такие, а ещё и очень всяко ловконькие: они очень так не прочь где кого объегорить, где там чем задарма попользоваться, где что хапнуть втихую, прикарманить ли…

Смотрите: вон как старичку, прознавшему про золотую рыбку из книжки Пушкина, подумалось про простофилю рыбака: «Да, если б вот я был на его месте-то! Уж я бы эту рыбку заполучил себе служить. В хозяйство бы себе я взял её. И вот как любил да холил бы её я. Да и как бы пользовался с толком-то ею!».

Ну, Николай Семёнович, поди пойми вас: лирик, поэт вы – или философствующий сатирик?!

Из западной философии пришло к нам (постсоветским) такое вот понятие как «здоровое общество». Под таковым обществом разумеют (там, у них) не одно и то же. Социологи реалистического склада ума полагают, что если общество относительно бесперебойно функционирует, то его можно считать вполне здоровым. Те же социологи, которые сильно склонные к «мечтательному философствованию» (это ирония со стороны прагматиков), – они судят о здоровье общества по критерию счастливого/несчастливого самочувствия тех людей, которые… живут? функционируют? в этом-то вот самом обществе. То есть речь эти социологи ведут про самочувствие не то, которое телесное, а про то, которое духовное. Да, для этих социологов главным вопросом гуманитарного философствования есть вопрос о счастье человека. Но гуманитариям такого именно рода гуманисты, которые очень такие реалисты, всё разъясняют да разъясняют, что сейчас, мол, совсем «не до жиру, быть бы живу». То есть заглавный смысл человеческой жизни почитается – всем нам следует почитать! – здоровое телесное существование.

Но смотрите, не получается ведь, если заботятся прежде всего о телесном? Вы что, не согласны с таким-то диагнозом? Говорите, что у вас всё получается? Да перестаньте вы лгать-то! Если вы своей этой жизнью довольны, чего ж вы тогда… ну, чем вы там в своё досужее время занимаетесь?! И что, вы и дальше-то будете так вот «быть»?

Но для тех, кто в сё-таки сколько-то живой там, для них вопрос вопросов – это «так как же нам вырваться из рабства у самих себя?!».

– Как?!

– А больше было бы чтоб доверия к себе!

Больше чтоб было проявлений усилий в направлении к себе натуральному. Больше чтоб было в памяти примеров жизни тех, кто жил в радости, т. е. в труде по самому себе.

И удаётся такое – сколько-то! – только тем, кто не может – не может! – жить без подлинной радости.

Уделом же всех прочих будет та жизнь, которая – в удовольствие. Это значит, чтоб вволю им было бы и этого вот, и этого, и чего-то там ещё…

Послушайте, если вам скажут, что встретиться с теми, кто живёт совсем вот нестадно, кто идёт и идёт всё своим да своим путём, что такое всегда нам в счастье бывает, – вы согласитесь с этим утверждением, верно? Ну так вот расскажу я сейчас вам про несколько моих личных встреч с людьми необычной счастливой, то есть! – судьбы. И все они – мои земляки и добрые знакомые.

Вы же знаете, как интересно – увлекательно очень! – гадать о художниках, чьи картины пришлись вам по вкусу, по душе, то есть, какие же они в реальности-то. То есть вам хочется узнать – случится ли вам увидеть в их внешности, услышать в их голосе, интонациях, словах всё то замечательное, что так пленило вас в их живописных полотнах. И бывают случаи – ну, просто поразительного сходства между живой личностью и тем художественным, которое этой личности удаётся создать. Один случай именно такого рода мне особенно памятен.

Мне подарили альбом с репродукциями художников нашего города. Не с самых первых страниц начал я его просматривать: альбом как-то сам в руках моих раскрылся где-то посередине и… Господи, какое милое, светлое лицо! Перевёл я взгляд на три её картины – два зимних пейзажа, а третий – наше июльское лето.

Ну всмотритесь же вы на эти пейзажи! Что?! Вам очень и очень хотелось бы прямо там вот и оказаться сейчас, да? А где, скажите, вам лучше было бы быть сейчас? Возле этих вот ериков с голубоватым льдом по их берегам? Какими красками светится вода в широких проталинах этих ериков! Этот вот индиго с золотистыми, местами это, – светло-жёлтыми бликами! А эти гряды тонких осокорей где зеленовато-серых, а где – ну будто б кусты краснотала обдали их своим ярким светом!

А эти вот громады белых облаков встали неподвижно они почти на полнеба… А солнце льёт и льёт живой свой свет на всю эту красоту, уснувшую… нет, только задремавшую до первых тёплых дней!

Так скажите же, вам где – здесь остаться бы сейчас? Ещё и ещё тут побыть бы? Или вас уже потянуло уйти в эту вот приволжскую степь да в эти вот балочки, овражки с дубками корявыми да с вётлами по их низам?

Не получается у вас решить, где бы предпочесть вам оказаться вдруг чтоб, да? Верно, я и сам всё смотрел и смотрел на эти картины и всё переводил да переводил взгляд на лицо (фотографию) автора этих полотен.

И всё больше, отчётливей осознавал я, что пейзажи Людмилы Афанасьевой так милы, так пленительны, потому как видим мы во всём, что есть там в её работах… – душу замечательного лирика угадываем мы в них! То есть такую душу, которая может жить единственно только всем естественно-природным (всегда воспринимаемым как идеальное гармоническое целое), а ещё жить в размышлении о многих несовершенствах «природы второй» и о путях её преображения по законам стихийной красоты, которая есть Всесилие, Всезнание, Бессмертие, явленные нам в слышимых, видимых и обоняемых образах мира.

И вот этому тончайшему лирику выпало жить в городе, где все дома и прочие постройки – это всё пяти-, девяти-, двенадцатиэтажные параллелепипеды из бетонных панелей, для «красоты» выкрашенных… да что там об этом рассказывать вам! Вы ведь всё сами знаете про эти наши новостройки! Случись Людмиле Афанасьевой жить в городе похожем, скажем, ну, на старый Тбилиси… Вам вот доводилось бывать в старых районах грузинской столицы? Или хотя бы по картинам Елены Ахлевдиани знаком вам тамошний вид города?

Замечательная лирика, да? Там, у Ахлевдиани, не разберёшь, что душе милее: городские эти домы, домы и домы (про них почему-то не скажешь «дома»!) или пейзажи, где больше всё живая природа… Так вот, случись Людмиле Афанасьевой жить в подобном-то месте – она замечательно справилась бы и с городским пейзажем, да!

Ну, это мы так восторженно про патриархальный город только потому, конечно, что он куда как живее для чувства в с равнении-то если с городами-монстрами нашего времени. Ведь в городах прежних времён всё, что там было в них, было оно соизмеримо с человеком. А каково человеку вот среди сегодняшнего городского?! Помните ведь: «человек есть мерило всех вещей»? (Протагор). А если он перестаёт быть этим мерилом, тогда он как бы и перестаёт быть сам, а есть только преобладающее над ним – давящее на него! – всё им содеянное.

Читаем у Аристотеля: «Город с населением более десяти тысяч человек непригоден для жилья». На это цитирование определённо можно услышать от какого-нибудь прогрессиста-урбаниста: «Вы же видите, что Аристотель в данном случае оказался неправ: города-миллионники множатся и множатся по всей планете».

Верно, это действительно так. Но, смотрите, что же там делается, как там живётся, т. е. как там думается/ чувствуется человеку в этих-то самых мегаполисах?

– Не понимаю, зачем спрашиваете вы об этой жизни. Вы же сами живёте в миллионнике и всё знаете, как и что тут у всех нас!

Вы ошибаетесь, утверждая, что мы, мегаполисцы, всё про себя знаем: мы слишком заняты тем делом, к которому мы приставлены, – это чтоб было у нас время и силы, чтобы понимать себя, т. е. свою жизненную ситуацию.

– Вы полагаете, что есть к то-то такой, кто может, кому дана особая такая способность осмысливать всё с нами происходящее?

– Нет, так чтоб всё до конца понимать, – на это способны, как говорил А. Чехов, «только дураки и шарлатаны». Но вот пробовать понять ту жизнь, что вокруг тебя… такое может сколько-то удаваться тому, кто особо чуток ко всему с нами происходящему и кто имеет на осмысление этого происходящего достаточно свободного времени.

– Вы имеете в виду, наверное, человека искусства? – Да кого же ещё, как не его?!

– И к чьему же неглупому мнению об нас, полагаете вы, могли бы мы прислушаться?

– А давайте-ка возьмём вот в качестве примера попыток осмысления/очувствования сегодняшнего времени живописные работы американского художника Эдварда Хоппера. В объяснение нашего такого выбора скажем, что, во-первых, предметом его живописания была жизнь самой «продвинутой» в промышленном и урбанистическом отношениях страны, а во-вторых, работы Хоппера получили отклик/признание не только в самой Америке, но и за её пределами.

Способности к рисованию обнаружились у Эдварда Хоппера уже в раннем возрасте. Родители поощряли его художественные занятия. Но… настаивали («естественно»!) на изучение коммерции.

Хоппер остался верен своему увлечению запечатлевать на картоне, на холсте что-либо глянувшееся ему из реальности; и шесть лет он проучился в Нью-Йоркской школе искусств.

Между 1906 и 1910 годами три раза Хоппер ездил в Европу. Побывал в Париже, Лондоне, Берлине, Амстердаме.

Самое сильное художественное впечатление он вынес от полотен Рембрандта.

Современное искусство его не заинтересовало.

В Париже по большей части своего времени он был занят тем, что рисовал сценки на улицах и в кафе, посещал театр, оперу…

Писал к себе на родину, что его восхищают старые улочки Парижа, река, мосты, дома в предместьях…

Много лет спустя Хоппер писал одному из своих друзей: «Когда я вернулся из Европы, здешний мир казался мне ужасно жестоким и грубым».

Что же именно представилось сознанию художника Хоппера ужасающе грубым и жестоким в его стране – это в Соединенных Ш татах-то?

Судя по его полотнам – по всем его полотнам! – можно сказать – это определеннейше! Что удручало Э. Хоппера, – соединение всех его соотечественников в их азартной погоне за всевозможной материальностью.

Смотрите: вот они перед нами, запечатленные кистью Хоппера, типичнейший американец/американка и созданная ими вся эта ихняя вещность.

Картинка «Дом у железной дороги» (1925).

Да, душой тянется – очень! – человек к красоте. Только ведь разное существует среди нас понимание того, что есть красота, что есть прекрасное. Вы согласитесь с утверждением, что среди всего того, что человеку удается сотворить по-своему представлению о красоте, у него получается это по большей-то части нечто что-то такое – в лучшем случае! – красивое. Но – никак не идеально прекрасное ведь! А то даже – и как это часто! – просто красивенькое удается ему создать. Красивенькое? А оно всегда непременно будет и пошленьким, согласны вы?

Красивенькое – это все уютненькое, покойненькое, одинаковенькое…

Красивое же – это всегда новизна, многозначность, драматизм…

Вы знаете, что сторонники естественности отвергали стиль барокко: их отталкивала изысканность, присущая этому стилю, обилие декоративных украшений и причудливость их линий, потолочная и стенная роспись, колоннады, башенки, эркеры, консоли, кудрявые капители, подчеркнутая роскошь – позолота, позолота – где только можно придумать, чтоб посильнее впечатлить нас всех.

Богатство… да, что может быть прекрасней, желаннее его! Но не для всех ведь оно так-то вот страстно желанно, верно?

Нет, Хоппер никогда прямо не высказывал своих мыслей/чувств. Не давал словесных комментариев к своим картинам. О них неизменно говорил он только одно: «Там, в полотнах, уже все сказано мною».

Ну, а художественные критики – верно ли они понимали то, что говорил Хоппер своими картинами?

Вот послушайте одного из них: «Основной темой творчества, принесшей ему успех, стало одиночество человека в мире и обществе» – это пишут многие так об Эдварде Хоппере.

И никто – о причинах «Одиночество человека в мире и обществе».

Одиночество – это в каком мире, в каком обществе?

Одиночество – это в техногенном мире, да? А почему человек одинок? – Нет, о причинах одиночества современного человека – об этом ни слова.

Можно еще и такое вот прочитать о Хоппере: «Художник показал зрителю спокойную красоту своей страны». – М-м-д-а-а-а!

Э. Хоппер, пишут о нем, был человеком сдержанным, мягкого характера и с хорошим чувством юмора, но думается нам, прочти он это суждение о себе, про свою прямо-таки вот милую такую пасторальность, – он едко бы усмехнулся и предложил бы чуть-чуть подправить высказывания автора этой оценки его полотен: «Надо б опустить приставку „с“ в слове „спокойный“: тогда и о втором смысле слова „покойный“ может кто-то невесело, но очень к месту здесь припомнил бы и всерьез об многих нас задумался».

Вы разглядели этого богатого, в стиле барокко обряженного «покойника» ну, того, что поставлен был у самой-то вот железнодорожной насыпи – безжизненно-рыжей, насквозь пропитанной паровозной копотью, перегоревшим смазочным маслом и вонючей водой из вагонных туалетов?

Неужели и вправду мог найтись такой толстосум-несуразник, кто мог бы пожелать жить бок о бок с этой-то грохочущей, дурно пахнущей рельсиной?!

А еще смотрите, какого грубо-яркого цвета – цвета красного кирпича заводских построек – крепкая такая бородавка дымоходной трубы на этой мертвенно-белой, с синими тенями, домовине!

Скажите, всё ведь мёртвое здесь, а?!

Но – напор, нахрап, тупая все же жизненность какая тут, вы чуете это?!

А все же, как положено, не без отдыху, не без продыху же человеку быть во все его дни?! В седьмой день недели можно и отойти от обыденных наших всех этих дел, дел, дел…

Картину, которая сейчас перед нами, Эдвард Хоппер назвал «Воскресенье» (1926 г).

Что у этого человека в буднях-то?

А принять заказ, принести спрошенное; если нужно – налить, дать прикурить; убрать пустые тарелки со стола… – Что угодно еще? Сейчас, сейчас будет исполнено!

И все это так у него – во все будние дни недели. Неизменно, да – с утра до вечера: глуховатый, невнятный гул голосов, душные запахи нехитрой еды, дешевых напитков, сигаретного дыма…

Конец дня – наконец! Поесть, покурить… Посмотреть, что там сегодня в газете и – спать, спать…

Утром – и во весь день потом – всё, как вчера. Всё – как во все его прошлые годы.

«Воскресенье»? Воскресенье чего/кого?

Нет, тут просто полузабытьё такое вот телесное, полудрема такая вот сознания. Да, на порожке вот здесь, на солнышке…

Он в этом кафе и работает, и в нем же живет, да?

Как вы думаете: он долго еще будет так вот, в одиночестве, сидеть при входе в это кафе?

Послушайте, а может, он сейчас весь в воспоминаниях про то, как там – на Миссисипи, ночной пароход пробирается вверх по темной реке с рёвом уу-уу-уу-у… и с зелёными фонарями взывает к далёким, нежным звёздам…

А красный месяц скачет на чёрных горбах прибрежных холмов…

(Это строчки из стихотворения Карла Сендберга «Джаз-фантазия» в переводе М. Зенкевича).

А вот ещё один, сидящий на порожке своего дома. Правда, рядом с этим мужчиной – жена.

Картина «Вечер в Кейп-Коде» (1939 г.)

Да, на полотне видим мы супружескую пару, но, согласитесь, впечатление у нас всё одно такое, будто б эти двое – они каждый как-то так вот сами по себе, то есть они рядом, но – врозь ведь?! С чего бы это так?

Женщина – зрелого, приглядного очень вида, прилично одетая, с красивой причёской, совсем не утомленная такая вот, – руки вон у нее… – нет, нет, вовсе не праздно сейчас сложены они под добрым, крепким ее бюстом! В этих руках – скрытое давнее недовольство, даже раздражение, могущее вот-вот прорваться!

А муж этой женщины? А то, что этот чахлик – ну, из породы конторских, который – он об своей жене всё-всё понимает – и давно уже! Да, только вот…

А вам, скажите, под силу было бы дом такой, какой у меня, – это чтоб с филенчатой входной высокой дверью, да чтоб была она под таким вот козырьком с резными – из натурального камня! – консолями, а еще с таким фигурным эркером – справились бы вы такое всё через свой личный труд заполучить?!

Ну, сам-то ты все это приобрести сумел. И что – доволен ты теперь своею жизнью? Ты счастлив, да? А ведь с тобою даже твоя собачка, традиционная эта, для престижа которую заводят, колли, не хочет поиграть: она куда-то вон на сторону смотрит, а не на твою эту консервную приманку.

Скучно здесь! Безысходно скучно. И ведь в сем-то это так, да?

Вам, наверное, знакомо это новомодное изобретение – пластмассовые новогодние елочки и газоны из зеленой игольчатой синтетики? Во времена Э. Хоппера их еще не существовало. Но – посмотрите на этот вот вроде бы сосновый лесок и на это вот что-то тускло-желтое такое, что не очень-то похоже на природный – такой милый, такой живой песок! – Что, предвидел Эдвард Хоппер все эти мертвые подмены?!

А оно у нас все дальше и дальше идет с этими во всем, во всем подменами…

Вы что, не согласны с этими нашими наблюдениями? Вы, значит, чувствуете, что жизни в вас так много, что ничто не может погасить в вашей душе надежды на существование чего-то чудесного? Да, да, несмотря ни на что, есть в нас вера – что может случиться нам встретиться с подлинно живым!

Эдвард Хоппер знал, конечно, про живучесть этой надежды, этой веры. Надежды совсем пассивненькой такой – надежды на «А вдруг? Вдруг что-то и случится?! Ведь этого счастья нам так хочется! Нам его так не хватает в нашей жизни!».

И вот одну из таких простоватенького типа мечтательниц мы и видим на полотне Э. Хоппера, название которого «Утро в Кейп-Коде».

Да, знаете, как бы мы для ради своей этой безопасности и всяких там комфортов ни замуровывались во всё это наше искусственное, как бы ни атрофировалась в нас через эту нашу урбанизацию способность – радость! – откликаться на все живое… оно же почти совсем ушло – изгнали мы его! – из нашей жизни… солнце-то! – оно, наверное, единственное, что не дает надежде на счастье погаснуть в нашей душе.

Вы знаете, американцы сделали своим идеалом записанное в Декларации Независимости право на стремление к счастью. Согласимся, – прекрасный это идеал! Только вот что понимать нам надо под тем, что именуется счастьем-то?!

Скажите, женщина, которую видим мы на картине Э. Хоппера «Мотель на Западе», вы можете ее назвать счастливой?

Что не получается у вас сказать о ней так? Ну, тогда хоть просто благополучной – есть у нас основания ее такой почувствовать? Говорите, что нужно прежде будет уяснить, что следует подразумевать под благом? Ну, благ рода материального – их на картине представлено изрядно. И очень даже недешевеньких благ. Только впечатление у нас от всех видимых нами добротностей, – от тех, что в номере мотеля и от той колесной дейтройтовской роскоши, что стоит прямо вон за панорамным, во всю стену, окном… да, тягостное у нас впечатление от всего того, что представлено Э. Хоппером на этой картине. А тягостно нам делается оттого, что художник свел нас с вами с самым для нашей души отталкивающим, ненавистным даже – с ваккуумной стерильностью и мертвым стандартом.

В книге Джона Стейнбека «Путешествие с Чарли» есть рассказ про то, как автор этой документальной повести останавливается в гостинице на Западе. И в приступе тоски от «идеальной» тамошней одинаковости всего и вся рвет он ногой целлофановую девственность розового унитаза, обработанного ультрафиолетовой лампой, и вспоминает грязную халупу грязного араба, где его угощали чаем из грязной кружки.

Так вот давайте скажем так: какое же это истинное благо – не быть среди скучнейшей этой стерильности и среди совершенно безликой всей этой вещности! Ведь если живешь ты в окружении всего такого-то – будешь ли ты тогда сколько-то отличаться от этого вот благообразного манекена, что смотрит на нас в упор своими пустыми глазами с картины Э. Хоппера?

И смотрите: для полного ещё реализма (нефотографического типа, разумеется), а для реалистического, значит, выражения/запечатления сути – идеи! – изображаемого, горы невдалеке от которых расположен отель, – они изображены Э. Хоппером так, как их должна видя не видеть эта вот женщина, издавна уже пребывающая – это годами-то да годами! – всё только лишь в интерьерах, это которые – офисные, магазинные, кафешные, квартирные, мотельные…

Вам, скажите, не пришла сейчас на память по контрасту – разительному! – с этой-то вот гуттаперчевой, уже зрелого возраста, куклой картина Эндрю Уайеса «Кристина Олсен»? Вот она перед нами.

Мы не видим глаз Кристины. Но мы ведь совершенно определенно знаем, что она сейчас, сидя на этом ветхом дощатом порожке, – что думает и чувствует она. Нет, не только про ее сейчасшнее душевное состояние знаем мы. Понимаем мы, чем всегда больше всего живет ее душа, согласны вы?

Мне когда-то о картине «Кристина Олсен» сказали: «Она некрасива, но она прекрасна!».

Два слова скажу еще про красоты полуострова, облюбованного культурными американцами – ну, из числа тех, кто желает «порелаксироваться» вдали от мегаполисов. Из путеводителя по «Кейп-Коду» можно узнать, что в этом курортном месте много имеется домов, обшитых дранкой (это то есть пластмассовым сайдингом) и что везде там – цветы, цветы… Их можно увидеть на этом мысу даже на прекрасных песчаных пляжах – в бетонных вазонах.

От трезвомысленников, число которых немалое, в адрес максималистов… ну, всех тех, кто меряет все сущее, и которое им современное, и которое бывшее во все прежние времена, идеалом – можно услышать от них самую такую заветную ихнюю – на все жизненные случаи пригодную! – премудрую эту вот заповедь: «Оставьте-ка вы людей в покое!». – А что, совсем ведь не глупое это наставление, как вы думаете?

Не глупое, верно. Только же – какое оно препошлейшее-то!

Конечно, Э. Хоппер был человеком очень трезвого ума, но в тоже время и ума, всегда томящегося мечтой об идеальной действительности, – это, значит, о той действительности, где все было бы устроено… Вы, может, сами сейчас сумеете сказать, как должна быть устроена действительность, чтоб была она для нашего ума/чувства идеальной? У нас в этой работе уже столько раз говорилось о слагаемых того, что понимается всеми нами как идеал!

Далеко от Америки, на другом прямо-таки конце мира, в Казахстане, в Алма-А те жил/творил художник, душевно очень близкий американцу Эдварду Хопперу. Звали его Сергей Калмыков. Одна из его дневниковых записей гениально подошла бы как толкование смысла самой последней работы Эдварда Хоппера, написанной им в возрасте 83-х лет, название которой «Комедианты».

Читаем у Сергея Калмыкова: «Люди станут собственно людьми, когда все станут художниками. Этого ждать долго».

Прекрасные он и она – на сцене, в белых костюмах-трико. Они изображены на иссиня-черном фоне – на фоне небытия… – с зеленой, такою живою – как грустно, как не хотелось бы с жизнью прощаться! – зеленой каймою по одну сторону этого полотна.

Они, комедианты, в полупоклоне – всмотритесь, вслушайтесь! – в сторону зрительного зала они – молча, но как явственно, как явственно! – говорят они вечные эти слова художников-поэтов всего мира – да, эти вот слова, занесенные Сергеем Калмыковым в его дневник.

«Станут художниками» – это не в том смысле, что все станут живописцами. Нет, в этих словах про «собственно людей» читается надежда мечтателя Сергея Калмыкова, что когда-то сумеют люди стать художниками своей собственной жизни. – Жизни, в которой не будет никакой – никакой! – фальши.

Возможно ли, чтобы такое когда-нибудь сбылось?!

Один из американских искусствоведов сказал об Эдварде Хоппере:

«Пессимистически настроенный мечтатель».

Согласитесь, что мечтатели другого душевного склада никогда не будут способны сильно завладеть ни нашим умом, ни нашим чувством.

Комедианты… – они всегда не очень-то чтоб здешние такие!

Но из зала – ни одного ведь голоса против них. Никогда хоть слова против! – если они талантливы.

Послушайте, какое же это великое мастерство – говорить всё то, что ты думаешь и чувствуешь, и при этом… – всё же, всё же уцелеть!

Вы скажете, что действительность совсем не такая, какой она представлена в полотнах Хоппера, потому как у него всё там – что люди, что вся вещность – всё у него какое-то не вполне живое? Тогда как всё наше, которое реальное — оно ведь всё всегда в том, или ином жизненном движении? Мы, мол, все работаем, обустраиваемся, едим, спим, детьми обзаводимся, развлекаемся, путешествуем… — А что там у Хоппера?!

Да, верно: у него не фотографическое запечатление Америки. У него не просто верность фактическому материалу. У него… — послушайте-ка вы Хоппера самого вот: «Я не рисую пейзажи Америки. Я рисую себя самого».

— Но мы не узнаём себя и всего прочего своего на этих полотнах!

— Узнаёте! Только не хочется вам всего этого про себя узнавания! Не хочется, потому как больно, непереносимо сознавать про себя все те правды, которые говорят вам эти вот вдумчивые – такие разоблачительные! – Хопперы.

Но послушайте, понимаете ли вы, что эти Хопперы – эти ваши вроде бы обличители – они и есть больше всех прочих интеллектуалов ваши заступники?! Почему, спрашиваете, больше других заступники? Так ведь они вам – почти такие вот полные сопородники! Они все, как и вы, по природе своей – органики они все! То есть люди они те, которые живут много больше по чувствам своим, а не по уму. Нет, правильнее сказать тут будет не «по уму», а «по интеллекту». Да, тем, кто — химики, физики, изобретатели… — этим всем (большинству их) очень мало дела до всех вас, которые не такие, значит, как они.