Текст книги "Последний час надежды"

Когда я вернулся в общежитие, то жил уже не в комнатке-чулане, а в примерно таком же блоке, что и раньше. Только теперь я там жил один. Невероятная щедрость господина ректора. Но… меня всё чаще одолевало ощущение, что я, на самом деле, всё в той же каморке, и двойственность выводила меня из себя.

Она началась ещё в больнице. Там ко мне пришёл не кто-нибудь, а Длинный. Правда, один, без Ники. Я уж не знаю, зачем он пришёл – для него Шарлотта и Кристин были любимым поводом, так скажем, пошутить – но пришёл. И даже вежливо пожелал выздоровления. И всё время мне казалось, что слышу почти прямым текстом: хоть раз увижу рядом с Ники – останешься здесь навсегда.

Но была и другая версия того же вечера. Когда Поль не пришёл. И я совершенно уверен, что не могу выбрать, что же из этого было на самом деле.

Вот и сейчас – едва я погружался в мысли о будущем, как ощущал себя и в чулане, и в новом блоке.

В новом я жил пусть и не так, как в самом начале, когда со многими передружился, но вполне сносно.

В старом я не мог посмотреть в зеркало, потому что давило жуткое ощущение – вот-вот вместо меня там покажется уродливое существо, или за спиной в зеркале кто-нибудь появится. Ощущение было таким сильным, что само по себе сводило с ума. И тишина. Я ожидал услышать голос – любой, которого быть не могло. Потому не мог уже засыпать без музыки в ушах – плеер оказался очень кстати.

Но и там, и здесь, я просыпался ровно в четыре утра, или в семь, если засыпал после четырёх.

…Так вот, я и сидел, стараясь преодолеть расщепление мира, как в дверь постучали.

Брюс, общежитие, 20 апреля 2009 года, 21:25

Это была София. С шахматами в руках – её личный комплект, старенький, маленький – походный.

– Не передумал? – поинтересовалась она.

– Нет, – я отошёл от двери, впустил её. Думал, Жан войдёт следом – нет, только София.

Пока я готовил чай, она расставила шахматы.

– Белые или чёрные?

Я бросил монетку и получилось – белые.

София отошла к письменному столу и села там, спиной ко мне.

– Ты передумала?

– Я тренируюсь. Мне необязательно смотреть на доску. Начинай.

И мы начали.

* * *

– Брюс, – отозвалась она неожиданно. – Скажи, это нормально, если мне в зеркале мерещится всякая гадость?

Так. Кто ещё, кроме нас с Шарлоттой, не может глядеть в зеркало?

– Давай, я расскажу, – предложил я. София не ответила и я предпочёл рассказать поскорее, пока не передумал. Мне вовсе не приятно было переживать это ещё раз.

– Слон бэ-восемь на е-пять, – отозвалась София. Я сделал её ход и посмотрел на доску. Тяжёлое, но пока не безвыходное положение. – Брюс, знаешь, я говорила с Жаном. Только не обижайся. У него тоже что-то с зеркалами. Он так сказал, если он с Длинным поспорит о чём-нибудь, потом боится в зеркало глядеть, видит там всякую чушь. Если не спорит и делает, как скажут, то всё в порядке. Я думала, он просто сочиняет, чтобы мне не так страшно было. И он меняется, Брюс! Это ужасно!

Она расплакалась. Всё, что я мог – налить ей воды и сесть рядом. София не позволяет прикасаться к себе, это все знают. Она потянулась ко мне, обняла и ещё сильнее разрыдалась у меня на плече. Я хотел погладить её по голове, утешить, но не осмелился – уже получал от неё по шее.

– Господи, вы все одинаковые, сами ни на что не решитесь, – она отстранилась, губы её дрожали. Я смотрел в её глаза и сердце билось всё сильнее. Я протянул руку, прикоснулся к её лбу, поправил сбившиеся волосы. Она улыбнулась. И я сделал то, что хотел – погладил её по голове. Мысли смешались и не сразу вернулись на место.

– Он почти никогда уже не шутит, – София осторожно отстранилась, вытерла глаза. – Всё рассказывает, как у них там с парнями интересно, какими они все крутыми будут. А иногда становится прежним, будто просыпается. Брюс! Мне страшно!

– Мне тоже, – признался я. – Ты тоже изменилась, Софи.

Она кивнула.

– Ладья а-один на а-4, – добавил я. София почти немедленно ответила, – Конь аш-пять на же-три, шах.

Я покосился на доску.

– Под удар?!

– Конь аш-пять на же-три, шах, – повторила она, улыбнулась, и вновь привлекла меня к себе. Смотрела мне в глаза и улыбалась. Слишком близко мы сидим, слишком близко.

– Пешка эф-два бьёт на же-три, – я почти ощущал вкус её губ, хотя до них было ещё почти сантиметр. А она смотрела и улыбалась, и её руки обжигали сквозь рубашку.

– Тебе мат в два хода, – добавила она и расстояние между нашими губами исчезло.

Я не знаю, как долго это длилось. Но пока длилось, в голове всё плыло и смешивалось.

– Не надо, – шепнула она, когда ощутила, что рукам хочется обнимать её не через ткань. – Не надо, Брюс, – я отстранился, откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. Мне давно не было так хорошо.

В дверь постучали.

Я не помню, ответил я или нет, но через секунду вошёл Жан.

– О, какие хоромы! Брюс, можно я по вечерам буду наниматься к тебе дворецким? Буду подметать, впускать гостей, а за это буду один спать вон в той комнате?

София прыснула, метнула в меня взгляд, полный радости. И не только радость была там.

– Так, дети мои, чем это вы тут занимаетесь? – вопрос был не праздный – София с красными глазами, растрёпана, я сижу с лицом, на котором всё читается. Попались, называется.

– Он у меня выиграл, – София вскочила и бросилась к Жану и вполне натурально расплакалась.

– Это как это он смог? Ты что, поддавалась? – он строго посмотрел на неё.

– Нет, – София покраснела. – Дала ему фору.

– Ну, с форой не считается, – Жан обнял её и поцеловал. – Подумаешь, фора! С форой любой дурак выиграет!

Я предпочёл отвернуться.

– Тем более, Брюс, который у нас совсем не дурак, – закончил Жан и мы все рассмеялись.

Наверное, это был последний вечер, когда хоть кто-то не вспоминал Ники и был самим собой. Таким, каким был в прошедшем году.

* * *

– Брюс, – София вернулась ко мне минут через пять после того, как мы решили закончить вечеринку. Да. Было очень здорово. И теперь у меня внутри горела ещё одна двойственность. Что бы там ни вытворяла Ники, я не мог относиться к ней плохо. И София, конечно, это чувствовала. – Я шахматы забыла.

Она затворила двери за собой.

– Брюс, – она потупилась. – Можно, я буду иногда приходить сюда? Мне страшно сидеть там одной.

Я чуть было не ляпнул, «тогда позови Жана», но вовремя одумался. Страшная вещь, ревность. И умом понимал, что София любит не меня, и понимал, почему сегодня случилось то, что случилось, но трудно перебороть такие вот простенькие и низменные побуждения.

– Он меня почти не замечает, – она вновь расплакалась, я обнял её. – Только о себе, о них, и голос как у робота. А здесь он становится человеком. Можно?

Вот оно что. И я чуть не разозлился.

Она отступила на шаг.

– Я не звала его, – она понизила голос. – Если ты думаешь, что звала, то я уйду, Брюс, насовсем.

– Не уходи, – она подняла взгляд. – Прости меня, Софи.

– Прости меня, Брюс, – она снова расплакалась. Мы долго так стояли. Я гладил её по голове, что-то шептал, не помню, что. Потом был ещё один поцелуй – краткий, как мгновение, но сладкий, как мёд.

– Заходи, Софи, – я протянул её коробку с шахматами. – Когда захочешь.

Она улыбнулась, помахала рукой и убежала. А шахматы не взяла.

Брюс, общежитие, 21 апреля 2009 года, 4:35

Я проснулся почти на полчаса позже обычного – и ощущал себя нехорошо. Словно съел накануне что-то не то – в голове мутно, в животе непорядок. И острое, непередаваемо сильное побуждение немедленно подышать свежим воздухом.

Я вышел в коридор – тихо и спокойно, все спят – и пошёл в сторону лоджии. Комнаты отдыха. Зимой там было слишком прохладно, а сейчас в самый раз.

Одно из окон было приоткрыто, и свежесть стояла неописуемая. Я так и сел, у порога, на ближайший стул.

– Можно? – я услышал голос, который теперь боялся слышать. Ники. Но не ощущается приторного запаха духов – как в дешёвой парфюмерной лавке.

Я пожал плечами.

– Так можно или нет? – переспросила она резко.

– Можно, мадемуазель де Сант-Альбан, – отозвался я равнодушно. Она перешагнула порог, и я увидел её. Почти без косметики, со своим лицом. Одета в халат. Вот ещё номер! И где это Поль, почему его собственность в таком виде вышла на лоджию?

Что ты задумала, Ники?

Она уселась на соседний стул, скрючилась, спрятала лицо в ладонях.

У меня начала кружиться голова и возникло чувство нереальности – раздвоение, растроение и всё остальное. Я машинально полез в карман и не удивился, что платок там.

Она начала раскачиваться из стороны в сторону, словно ей было совсем худо.

– Господи, как мне плохо, – она проговорила едва заметно. – И всё из-за тебя.

Час от часу не легче. Сейчас очень не хватает Поля. Чтобы вышел из коридора и дал мне в челюсть, а ей – в лоб. И было бы, за что.

– Да не будет его! – крикнула она так, что я вздрогнул и обернулся. Никого. Пока ещё никого. – Никто не придёт, – и она истерически рассмеялась. – Никто не придёт, пока не скажу.

Она выпрямилась, взяла меня за руки, повернула к себе.

– Я почувствовала это в первый же день, – она смотрела мне в глаза, а я видел – глаза чистые и ясные, нет там никакого безумия или игры. Хотя она уже не раз обманывала меня. – И знаю, что ты чувствуешь. Скажи! Скажи это мне!

– Не вынуждай на откровенность, – я поднял взгляд. – Поздно.

– Ничего не поздно, – она притянула меня к себе, а я не мог отстраниться. Не так давно я ощущал Софию рядом с собой. И сейчас хотелось встать и уйти. – Ничего не поздно, потому что ничего не было! Ты даже не знаешь, что ничего не было, – она поцеловала меня – силой, я вовсе не хотел этого. – Знаешь, что самое страшное? Что ты всё забудешь, что я сказала, и не поймёшь меня. Никогда не поймёшь.

Она смотрела мне в глаза и я не мог, хотя очень хотел, вызвать ни гнев, ни даже презрение.

– Брюс, – она смотрела мне в глаза. – Я люблю тебя. Это нелепо, такого нельзя, ты всё это забудешь насовсем, но я так не могу. Я люблю тебя, – прошептала она едва слышно. – Сделай же.

– Что сделать?

Она прикрыла глаза.

– То, что хотел ещё тогда. Представь, что ничего не было. Что ничего плохого не было. И сделай.

– Я не могу, – я встал. Сразу стало легче.

– Я не хочу тебя заставлять, – голос её дрогнул. – Я больше не сделаю тебе ничего плохого, обещаю. Просто держись от меня подальше. Веришь?

– Да, верю, – сказать ей неправду я не смог.

– Тогда сделай, – она прикрыла глаза. – Всё, что хотел. Нам никто не помешает.

И я сделал. Поцеловал её, хотя очень трудно было забыть то, что было. А временами казалось, что, действительно, ничего не было, и мы с ней виделись каждый день, а может и не только день, и мир был прекрасен…

В какой-то момент мне захотелось большего. Но… я вспомнил Софию. И не смог.

Медленно отпустил её, отодвинулся.

– Брюс, – она взяла меня ладонями за щёки. – Сейчас ты многое забудешь. Мне плевать, раз так случилось, просто помни, я сейчас говорила правду.

И голова поплыла, и память начала перемешиваться. Я пришёл в себя и не мог понять – почему я в лоджии, и почему сижу на полу, и что тут делает Ники в халате.

– Ты запомнил? – спрашивает она. И я вижу Ники – раскрашенную, надушенную так, что хоть одевай противогаз, с недоброй улыбкой – и подтверждаю.

– Иди, – она отворачивается. – Иди отдыхай, Брюс. С тобой больше ничего не случится.

Я дошёл до своего блока, и там, внутри, меня скрутило. Я снова умирал и никак не мог умереть. Платок… в какой-то момент мне показалось, что она забрала его, но нет – вот, в кармане.

И всё вернулось. Я уже не удивился, что помню разговор с ней, точнее два разговора, которые не могли случиться в одно и то же время, но случились. И вспомнил её указания. Не подходить к её комнате. Не разговаривать с Полем. Задержаться здесь на пять дней после начала каникул, она должна передать мне что-то очень важное.

Я устал. Да, она всё поняла, но я не мог бы там признаться ей. Ведь она могла просто рассмеяться мне в лицо, или что похуже.

* * *

Она была права, оставшееся до сессии время ничего не происходило. Меня вновь все забыли – но на этот раз вспоминали и старались угодить, если я появлялся сам. Это было неприятно, но лучше, чем раньше.

И София – она одна не «забыла», и приходила, почти каждый вечер. Соблюдала дистанцию – взяться за руку было самой большой близостью. Но с ней становилось спокойно, и мы говорили о всякой всячине. Обо всём, кроме того, что происходит у нас перед глазами. Но и она, и я понимали – она уедет вместе с Жаном, как бы он ни изменился.

И самое невероятное – мне перестала звонить матушка. Я сам звонил – раз в неделю – терпеливо выслушивал расспросы, старался быть спокоен и приветлив. И мне удавалось.

Каникулы начались почти неожиданно. София, как узнала, что я немного задерживаюсь, сказала мне по секрету – Жан тоже задержится и тоже на пять дней. Ну что же – значит, ещё не время прощаться.

Она плакала, и осталась у меня на ночь. Мы не спали в эту ночь и то говорили о всякой ерунде, то играли в шахматы. Два раза я смог сделать ничью. Могу гордиться.

Утром последнего дня я проводил возмутительно бодрую Софию и – едва успел закрыть дверь и дойти до кровати.

Глава 6. Бегство из тени

Брюс, 21 июня 2010 года, 21:00

Корпус давно опустел; кроме дежурных на вахте – никого. Признаться, мне стало скучно уже на второй день выпускных праздников. Ну да, полтора столетия Университету, самый большой выпуск… но что для меня, лично для меня это значит?

Ничего. Десять прошедших месяцев обучения запомнятся, запомнятся надолго. Особенно – та неделя, что я провёл в больнице. Когда дни тянулись, наполненные жуткой скукой и болью, а по ночам приходили сновидения. Очень достоверные сновидения, невероятно напоминавшие подлинный мир. И начинались сновидения с неё, с Ники.

Я скрипнул зубами. Лучше бы я уехал пять дней назад, когда официально начались каникулы. Домой, в знойный сонный Сант-Туаре, рассказывать родственникам о первом удачном годе обучения. Удачном, нет никакого сомнения. Я ведь приехал сюда за знаниями, а всё прочее – безумства Ники, вся та круговерть, что она устроила, кошмар, в который она обращала жизни окружающих – кого это должно волновать?

Едва слышный скрип за спиной. Я специально поднялся сюда, на южный балкон, дальней лестницей. Через тёмный и мрачный холл, сквозь призрачную тьму, успокаивающую и прохладную. Помню, как невыносимо было то, что окружающие начали сторониться – чем бы это ни было вызвано. И как я привыкал к тому, что быть одному – не так уж и плохо. И привык, похоже. Только подумать: всего десять месяцев назад я боялся темноты!

Если бы я поднялся на лифте, или по центральной лестнице, Ники услышала бы. Но я нарочно прокрался сюда, не привлекая внимания. Я обещал ждать здесь полчаса? Отлично, пятнадцать минут уже прошло. Вернуться в свою комнату за сумкой, зайти за Софией и – проводить её на вокзал. Её поезд – через пять часов. Мой – через восемь. Но ждать здесь, в кампусе, в своей либо чьей-то ещё комнате я не стану. Больше всего я хотел исчезнуть, испариться, оказаться дома – усилием мысли, волшебством, любым иным способом.

Я смотрел туда, где, скрытые закатной дымкой, проступали огни Сант-Альбана, как ощутил едва заметный запах жасмина.

* * *

– Брюс?

Я медленно оглянулся. Ники. Иреанн Доминик де Сант-Альбан собственной персоной. Но это оказалась другая Ники. Та, первая, из самого первого дня, когда мы встретились в фойе. Одежда – не из дешёвых, но и не крикливая, бросающаяся в глаза. Лёгкие брюки, куртка, из-под которой виднелась ослепительно-белая блузка. Шарф, лёгкий, невесомый, полтора раза обвивший её шею. Короткая стрижка. Летние туфли – такие же тонкие. Всё её любимых цветов – сталь, серое молоко тумана, пепел. Как и её волосы. Как и её глаза. Ники куда-то собралась?

– Брюс? – повторила она. – Это ты? Как ты сюда попал?

Искреннее, неподдельное изумление в её голосе. Да. Это та, прежняя Ники. Не ощущается духов – порой настолько крепких, что сбивали с ног за десять шагов. Исчезла вульгарность из взгляда, вечная усмешка. Я оторопел, да так, что не сразу смог ответить. Она остановилась в двух шагах, протянула руку ко мне. Я, не знаю уж почему, отступил на шаг. Резко. Хорошо, что перила высокие – не то лететь мне вниз все шесть этажей.

Ники вздрогнула, словно получила пощёчину.

– Брюс, как ты попал сюда?

Самообладание вернулось ко мне. И злость. Ники продолжает играть. «Я должна передать тебе кое-что. Дождись меня, обязательно». И я согласился. Вот ведь идиот! Всякий раз говорил себе – всё, довольно, в следующий раз пошлю её так далеко, что не вернётся даже она.

– Ногами, – услышал я свой голос. – По лестнице. Что ты хотела, Ники?

Или это снова сон? Где Длинный Поль, «владелец» Ники? Где его приятели? Как это Длинный позволил любимой своей игрушке расхаживать по пустому зданию, как допустил, чтобы она встретилась со мной? Или он ждёт там, внизу, чтобы на этот раз покончить со мной навсегда?

– Покажи, – в её голосе прозвучал металл. Она шагнула ко мне, и… я протянул руку. Не позволяя ей приблизиться. Ники замерла, вновь вздрогнула. Словно получила ещё одну пощёчину. – Покажи, – теперь она просила, не приказывала. – Прошу, Брюс. Это важно.

Я усмехнулся и, держась нарочито в стороне, не позволяя прикоснуться к себе, двинулся к лестнице. Хочешь увидеть – пожалуйста. Сейчас увидишь. Зайду в свою комнату, заберу сумку, и – к Софии. Она должна уже быть в своей комнате.

…Мы спустились по той же дальней лестнице, прошли всеми её пролётами, двинулись в сторону того самого холла, где всегда царит полумрак. Здесь Ники замерла. Я невольно оглянулся, не услышав слабого звука её шагов – и увидел Ники-испуганную. Но этот род испуга оказался новым – Ники словно осознала, что пребывает в страшном сне. В кошмаре. Что видит что-то такое, чему не должно быть места в мире.

– Нет, – позвала она. – Не надо, Брюс. Вернёмся. Пожалуйста.

Ещё один шанс. Отвернуться, пересечь холл, пройти в другое крыло. Ещё пять минут – и я на улице, на пути к автобусной остановке. Ещё час – и я уже на вокзале.

Но и этот шанс я упустил.

* * *

Злость не проходила, но меняла оттенок, вид и цвет. Буду молчать. Всё. Хотела что-то передать – пусть передаёт. Главное, не позволять «заговорить» себя. Ники умеет показаться всеми брошенной и несчастной. Помни об этом, Брюс.

Комната – комнаты – Ники оказались обставленными со вкусом. Ну да, разумеется. Я удивлён, почему ей не выделили отдельное здание. Или хотя бы этаж. В соседних блоках девушки живут по три, по четыре. Ники живёт здесь одна.

И вновь – никаких резких запахов. Никакого парфюма, ничего, ранящего обоняние. Лёгкие, ненавязчивые запахи – жасмин; полевой букет – ромашка, клевер, с примесью шиповника. Морская соль. И мускус, слабая горечь, едва ощутимая, на пороге восприятия. Полки – на них книги, тетради, учебники; статуэтки – Ники собирает их, все знают об этом увлечении. Под ногами – ковры, и вряд ли такие можно купить в первом попавшемся магазине. Много, очень много вещей, но они не загромождают комнату. Вижу, вдали, стеллаж с видеокассетами. С видеодисками. Всем остальным такие удовольствия здесь, в общежитии, заказаны, но Ники и здесь делает, что хочет.

Я пересёк первую комнату, двигаясь, как во сне. Подумать только, я шесть с небольшим месяцев ждал, желал, жаждал, чтобы она пригласила меня в гости… А теперь вошёл сюда, и ничего такого не чувствую. Словно вошёл в музей, не по собственному побуждению, а потому, что так сказали. Положено.

Я остановился посреди второй комнаты. Сейчас только заметил, что блок выглядит не так. Что все три жилые комнаты расположены анфиладой, что войти можно, извне, только в первую, самую большую. Очень удобно. Я не отказался бы от такого жилища. Уж во всяком случае больше, чем моя комнатушка там, дома.

– Ники, что ты хотела?

Ну вот. Я ведь не хотел с ней заговаривать первым. Что она хотела мне передать? Что она вообще может мне передать? Мне от неё ничего не нужно.

Она медленно приближалась. Изумление всё ещё не покинуло её взгляда. Легонько провела рукой вокруг шеи – шарф сонной летучей змеёй уполз куда-то за кресло. Медленно, не отводя взгляда от моих глаз, расстегнула куртку. Бросила, не глядя, попала в то же кресло.

– Мне некогда, – услышал я свой голос. – София ждёт меня. Что ты хотела передать?

– Тебя никто не ждёт, – она медленно протянула руки. Голос её обволакивал, приковывал внимание. Мне показалось, что волна жаркого, пустынного воздуха накатила, упала сверху… и прошла, впиталась в ковёр под ногами, растворилась в вечерней прохладе. Странно, подумал я невпопад, окна все закрыты, а в комнате вовсе не душно.

И вновь она замерла, и вновь она вздрогнула. Что-то не так, подумалось мне. Я должен был вести себя по-другому.

Темнеет. Я взглянул на слабо светящиеся цифры на столе неподалёку. Часы. Тридцать пять минут десятого.

Отвернуться от Ники стоило некоторых усилий. Да, это невежливо. Но я намерен быть именно невежливым, пусть это и не слишком легко. Что она хотела передать? Что меня никто не ждёт? Это всё, ради чего я задержался здесь на целых пять дней?

– Брюс… – едва слышный шёпот.

О да. Знакомая Ники. Несчастная и всеми забытая. Всё, довольно с меня.

Я повернулся к ней… и замер сам. Не знаю, когда она успела.

Ники стояла, обнажённая, опустив голову. От неё невозможно было отвести взгляд. Словно статуя, неподвижная и прекрасная; облитая пронзительным лунным светом. Все её цвета, все оттенки стали, были теперь смешаны с лунным серебром. Она не шевелилась.

Я медленно обходил её. Она не двигалась. Жасмин, полевые цветы, морская соль… Всё это исходило от неё. Жасмин – это её волосы. Полевые цветы… запах её дыхания. Морская соль… это её кожа.

Я обошёл её, не в силах отвести взгляда, не в силах отойти. Не мог найти смелости протянуть руку, прикоснуться к ней. Но горечь, оставшаяся от злости, не покидала. Нет.

Как трудно, невероятно трудно было отвернуться. Задержать дыхание. Запахи влекли назад, манили, не позволяли рассудку вмешаться, сковывали волю, подавляли решимость. Нет.

– Брюс… – едва слышный шёпот. Ну что мне стоило заткнуть уши? Закрыть глаза, броситься прочь отсюда? Это был ещё один шанс уйти, уйти немедленно.

– Останься…

Голос то был или мне показалось? Сомнение убивает волю. Мне всего-то было нужно сделать шаг, чтобы отодвинуться, отдалиться от неё. Но я стоял, ждал чего-то.

* * *

Было ли что-нибудь?

Тепло чужого тела под ладонями, звук дыхания… прикосновения своих пальцев, прикосновение чьих-то ещё. Сгущающийся сумрак, оглушительный стук своего сердца и слабый, едва заметный, стук второго. Жаркий бархат, ласкающий пальцы, запах морской соли. Жасмин, шёлк волос, в который так приятно погружаться, и дыхание, дыхание, доносящееся издалека, из бездны, из бесконечности, из другой Вселенной, что так близка и недостижима; вход в которую рядом, совсем рядом, стоит только напрячь чувства – и заметишь…

Было ли что-нибудь вообще?

Окружающий мир пропал и растворился; не было и не могло быть злости, полевые цветы растопили её и унесли прочь, жасмин повлёк за собой, вдаль, вглубь, туда, где бушевало море. Морская соль кружила голову, кружила всё существо и четвёртая нота в этом аккорде, мускус, звучала всё сильнее…

С кем всё это происходило?

Смешивались, встречались Вселенные; та, что касалась моих пальцев, не проявляя себя, показывалась, проступала – там надо всеми мирами сгущались чёрные, чернее пустоты, грозовые тучи; там ждали приказа войска, бесчисленные армии, готовые обрушить на противника пламя и ярость; там сворачивались, скручивались горячие вихри, чтобы нести на землю жар и смерть, там всё сильнее зажигались звёзды, чтобы вспыхнуть в последний раз, обратить в пар, в сияние, в небытие всё, до чего дотянутся их лучи…

Где тот, с кем случилось всё это?

Мудрость, ранее неведомая, направляла меня – та мудрость, что заключена в простых словах: чтобы получить что-то, нужно пожертвовать чем-то. Жасмин, полевые цветы, морская соль и мускус… круговорот, смерч, вихрь, в который легко погружаться и так не хочется покидать. Жар, доносящийся отовсюду и источник, дарующий силы тонуть в вихре… Дурманящая сухость жасмина и влага, которую приносят полевые цветы; сухая волна, обжигающая раскалённая соль и другая, мускусная влага – всё кружилось и смешивалось, и дверь в соседнюю Вселенную начала отворяться…

Вспомнит ли тот, другой, всё то, что произошло?

И вспыхнули звёзды, и сошлись войска; и драконы, извергающие пламя, кружили над полем битвы; огненные смерчи опустошали миры; вулканы и пожары несли смерть и забвение; Вселенная горела ледяным огнём, плавилась, сгорала под тяжестью снега, молнии, ветвистые и чудовищные, прорезали её всю… Я чувствовал это, этот сладкий огонь под пальцами, это мгновение смерти и жизни, пришедшее не ко мне, и длилось оно и длилось, и вечность отступила, утонув в этом мгновении…

Чей шёпот доносился до слуха?

И миг смерти Вселенной сменился мигом её воскрешения. Вновь загорались звёзды, вновь пыль сгущалась в планеты, и возникала на них жизнь, и проходила, и возникала вновь. В эти секунды шаткого равновесия возвращался окружающий сумрак, прохлада овевала лицо, но холодно не было – чьи-то руки прижимались к плечам – жаркие, сильные руки; чьё-то дыхание, рядом со мной, чьи-то губы, что-то шепчущие и огонь, разгорающийся вновь – пламя, вспыхивающее от простого прикосновения пальцев, губ, от взгляда, от мысли…

Сколько длилось это безумие?

И Вселенная в моих объятиях вновь сгорала и возрождалась; и пламя, гибельный жар, просачивался внутрь меня самого, и копился, не находя выхода, и накалял, и давил, пока не осталось силы терпеть его, пока Вселенная внутри меня не озарилась таким же ледяным сиянием, не наполнилась хаосом, которому нет имени. Меня влекло куда-то, всё выше и выше, и не смог я заметить, когда сгорел и возродился, стал тем, кем был – и кем-то ещё, вернулся в мир, обычный, скучный и неизбежный…

Как долго это длилось?

Не помню.

* * *

Я пришёл в себя – словно включился. Я лежал на полу, свернувшись калачиком. Одетый. Ники сидела рядом, нагая, прижимая ладонь к моей щеке. Было страшно хорошо и покойно… не хотелось шевелиться, подниматься, думать…

Морская соль. Ники повернула голову и я увидел, что слёзы стекают по её щекам. Невольно пошевелился (она не отняла ладонь), взглянул в сторону стола, на зелёные фосфоресцирующие цифры…

О господи! Половина четвёртого!

Я вскочил… попытался вскочить. Не смог, запутался в ногах, едва не упал. Проклятая Ники… для этого она привела меня сюда? Чтобы я опоздал, чтобы остался здесь? Злость вернулась почти мгновенно. Ники подняла голову, встречаясь со мной взглядом. На лице её я прочёл отчаяние. Настоящее? Притворное?

– Ники, какого…

Хорошо, что я вновь посмотрел на часы. Не половина четвёртого. Половина двенадцатого. Мы ещё успеем, даже если опоздаем на полуночный автобус. А опоздаем наверняка.

– Брюс, – губы Ники шевельнулись. – Ты мне нужен.

Я молча протянул ей руки. Она приняла, поднялась. Всё так же великолепна… но теперь красота её, купающейся в лунном свете, казалась вульгарной. Красота мраморных статуй, расставленных в борделе. Красота девиц лёгкого поведения, притягательная и порочная. Что-то изменилось. Если то, что мне привиделось, случилось на самом деле.

– А Длинный, значит, тебе уже не нужен? – не сдержался я.

– Уже нет. Брюс, уезжай. Как можно скорее. Двенадцатым поездом, в Ле-Тесс. Поезд будет через полтора часа, ты успеешь.

Она говорила, а слёзы текли по её щекам. Ровный голос Ники придавал жутковатое ощущение нереальности всему происходящему. Такого не может быть.

– Мне не нужно в Ле-Тесс. Я еду в Сант-Туаре. София ждёт меня, – мне уже нестерпимо хотелось говорить что-нибудь, что ранило бы Ники. Безумие, что, возможно, творилось здесь недавно, всё ещё не остыло в моей голове.

– Нет, Брюс. Это важно. Ты должен ехать в Ле-Тесс, со мной. Вот, – она протянула руку за спину. Что-то глухо звякнуло, прошелестело. Я увидел свой талисман, подарок бабушки. «Счастливый пенни», на серебряной цепочке. Так. Значит, она всё-таки украла его. Или она, или кто-нибудь из приятелей Длинного. Пока я был в беспамятстве или пока лежал в больнице. Я забрал талисман, рука сама собой сжалась в кулак.

Ники закрыла глаза, и я осознал, что она ждёт удара. Это усилило нереальность настолько, что я опомнился. Бежать отсюда, прочь. Не знаю, что там случилось у Ники, но лучше не знать.

– Я ухожу, – сумел я выговорить. – Спасибо, Ники, – я не знал, всерьёз ли благодарил. Прозвучало издевательски. – Прощай.

– Нет! – она поймала меня за рукав, вынудила обернуться. Прижала мою правую ладонь обеими своими, к своей груди. – Брюс, поверь мне. Мне нужна помощь. Твоя помощь.

Я вздрогнул. Видения возникли… облако её запахов, нежная, манящая смесь, стала резкой, едва переносимой… в ушах застучало. Я увидел… Я увидел, как она… как она проделывала это с другими – с Длинным, с его дружками. Видел её, покорную и податливую… игрушку в руках Длинного. Я почувствовал омерзение.

– Да, – прошептала она. – Но это не важно.

– Ч-что?!

– Я была с ними. С каждым. Но это не важно, Брюс. Уже не важно.

– Это важно! – крикнул я, рывком забрал руку. Так резко, что оцарапал Ники краешком ногтя. Ники вновь закрыла глаза, ожидая удара – но не покорно, как рабыня, а как солдат, ждущий справедливого наказания. Красная полоса медленно возникла на её груди. Запах крови ударил в ноздри… что с моим обонянием? – Это важно, чёрт возьми!

– Пусть так, – она открыла глаза. Слёзы текут по её щекам. – Потом, Брюс. Я виновата. Но сейчас… помоги мне. Мы в беде. В большой беде.

– Ты в беде, – поправил я. Что-то не так… мне показалось, или кровавая дуга на её груди стала меньше? – Ты получила от меня, что хотела, правда? Надеюсь, тебе понравилось.

– Брюс, – она шагнула ко мне, взяла за руку. – Выслушай. Времени мало. Просто помоги мне. Один лишь раз.

– Давай, заставь меня, – в памяти всплыла та вечеринка, пьяная, злая Ники и её слова: «кого угодно заставлю сделать что угодно». И самое страшное было в том, что да, заставляла…

– Не могу, – она опустила голову. По-прежнему говорила ровно. Слеза упала на ковёр, рядом с её ногами… милыми, изящными пальчиками… – Могу убить. Могу сломать. Заставить – не могу.

Эти жуткие слова вернули меня в реальность. Или окончательно изгнали из неё. Я неожиданно поверил, что Ники не шутит, не притворяется, не издевается. Но всё равно не сдержался.

– Тогда попроси. Как следует, – перед глазами всплыла та самая вечеринка. Ощущение беспомощности… колени, сами собой сгибающиеся. Грязь, в которую я опустился. И радостный гогот «хозяина» Ники.

Она медленно, держа голову склонённой, опустилась на колени.