Текст книги "Грозненские миражи"

Одна среди ночного неба, нагая и счастливая до беспамятства, самым буквальным образом отдавалась солнечному ветру и мерцающему блеску восхищённых звёзд девушка, не узнать которую было невозможно.

Глаза сами по себе широко открылись, в низу живота начал разгораться терпкий огонь. Этого ещё не хватало!

Виктор глубоко вздохнул и отвернулся. Взгляд опять, как загипнотизированный, притянулся к картине с городом. Так, придумал, или всё-таки почувствовал?

– Ну, как? – спросил Кулёк.

– Слушай, – думая о своём, сказал Виктор, – как он узнал?

– Сам не пойму! Он же не видел. Но как всё точно, даже родинка на груди! Мистика! – восторженно-испуганным шёпотом загудел Валентин и осекся, увидев, куда смотрит Витька. – Эй, ты о чём?

Он что – смущается? Смущённый Кулёк – это что-то новое! Что он там говорил про родинку? Виктор с новым интересом глянул на замершую среди звёзд Анну, не выдержал, снова отвёл глаза и прошёлся взглядом по залу.

– А Тапа где?

– Где, где… – нервно повторил Кулёк. – На комплименты отвечает. Ты за Аней пойдёшь сегодня?

В следующую секунду он поймал Витькин взгляд, повернулся, оглядел зал и чертыхнулся. Быстрым шагом, не снимая с лица дежурной улыбки, прошёл во вторую комнату, заглянул в коридор и снова вернулся к Виктору. Улыбки на его лице больше не было.

– Сбежал! Это ты всё Муха! «Как, как?» Твою мать!

«БМВ» вынырнул из-под эстакады, в зеркальце отразился очередной плакат с громадными буквами. Надпись в зеркальном отражении выглядела абракадаброй, но Виктор Михеев знал её наизусть: «Хочешь увеличить свой доход? Экономь энергоресурсы!»

Доход. Опять деньги, ничего, кроме денег!

Зажечь!.. Тапик, вот кто мог это делать. Найти совершенно неожиданный ход, ошеломить, заставить поверить в самый бред. Пробить шкуру, коснуться обнажённых нервов. Ещё как умел! Да и сейчас…

И на что он истратил своё умение? На поэтизацию любви? Вон она, его «любовь» – в объявлениях на всех столбах и натурой вечером вдоль дорог. Любого сорта. Только плати.

На наивные доказательства, что «все люди братья»? А «братьям» это нужно? Срать они хотели на доказательства.

На доказательства, что война – это нехорошо, что она превращает людей в зверей? А если их и превращать не надо?

На ностальгию по исчезнувшему городу? Ну да, ностальгия дело нужное – пока мы ностальгируем, «братья» как раз нам кинжальчиком-то и по горлу.

Эх, Тапа…

Кулёк тоже мог. Мог всё рассчитать, организовать так, чтоб Пашкин импульс не увяз в бестолковщине, не пошёл кругами по воде. Чтоб не погас раньше времени бикфордов шнур.

И что? На что потрачен его талант? На карабканье по административной лестнице, на умение не утонуть в дерьме, на чёткое знание, какие часы можно себе позволить, на размножение многозначных цифр на платиновых картах.

Ведь это мираж, тупик. Нужна идея, даже не сама идея, а её подача. Чтоб дошло до каждого, чтоб завибрировал, отозвался самый последний, заплывший жиром нерв. Нужно возрождение идеалов, нужно, чтоб нация индивидуалистов снова почувствовала себя единой. Чтоб ощутила своё отличие, как ощущают его всякие черножопые шакалы. Пассионарность нужна. И рождаемость. Слышишь, Тапа, рождаемость. С любовью, без любви – не важно. Лишь бы побольше. А то нас просто сомнут.

Эх, пацаны.… Ведь могли бы, могли. А вы?

А он… Что он может сам? Если быть честным, то он всегда был третьим. Тапа, Кулёк, Муха. Реже Кулёк, Тапа, Муха. Но никогда не наоборот.

Что он может – вести этот долбанный ЖЖ? Тискать туда статейки? Ну, да – прочтёт их человек тридцать. Большое дело!

Ничего он не может. Ни хрена! Он даже здесь бы не работал, если бы не Кулёк. А если бы не Тапа, то, может, и вовсе не жил.

Виктор Михеев стиснул зубы и нажал на газ.

14

– Павлик! Что это?

Павел молча взял её за плечи, развернул к мольберту. Анна вгляделась, глаза распахнулись ещё шире, по спине побежал суеверный холодок. Она попробовала отвести взгляд и не смогла: холст держал властно, не отпускал.

Нет – не было никакого холста. Было распахнутое настежь окно, был прокол в пространстве, и в этом проколе словно живой взметнулся её родной, потерянный навсегда город. Её Грозный.

Всё было взято с какой-то странной точки, и перспектива уплывала, пока она не поняла, что город закручен в тугую спираль, так что одновременно можно было разглядеть его весь. Центр с Августовской, домом Моды и скверами вдоль набережной. Заводской с ДК Ленина и стадионом. Минутку и Черноречье, Октябрьский и Микрорайон.

Весь избитый, израненный войной и еле дышащий город.

От Августовской остались одни завалы, смрадно дымили руины института, в некогда тенистых скверах торчали одни обгорелые пеньки, словно уродливый шрам, тянулись вверх остатки проспекта Ленина. И всё было затянуто дымом. Хищный, нажравшийся человеческого мяса дым застилал всё, сворачивался в воронку.

А в центре воронки был оазис. Там сверкала бликами Сунжа, и тихо шумели под вечерним ветром раскидистые деревья. Там, совершенно невредимый, вставал из бездны годов тихий, немного заброшенный скверик. Скверик, протянувшийся когда-то от старого Ленинского моста до музыкального училища. Цвели осенние клумбы, под редкими фонарями роились ночные бабочки, приглашали присесть старинные изогнутые скамейки.

Но на скамейках не было никого. Вообще в сквере не было ни души, ни единого человека. Ни на скамейках, ни на аллейке, ни возле клумб.

И только около чугунной ограды набережной тускло-лиловый неоновый свет фонаря освещал четырех. Четырёх мальчишек лет двенадцати. Они не сидели на лавочке, не гуляли и даже не стояли, прислонившись к ограде.

Они лежали на асфальте. Трое, с почти одинаковыми русыми волосами, лежали рядом, вытянув вдоль тел худые мальчишеские руки. На груди каждого, там, где должно было быть сердце, зияли рваные раны. Вокруг ран запеклась чёрная кровь, а изнутри каждой, словно из земли, тянулся к небу росток с легко узнаваемыми вытянутыми листьями. Чуть дальше, за оградой, стояло громадное дерево с точно такими же листьями – листьями айланта высочайшего. Ростки тянулись к айланту, а он их словно не замечал. Он смотрел на четвертого мальчишку.

Тот лежал чуть подальше, в стороне. Почти такой же, как и остальные, только волосы не русые, а почти чёрные, и лицо, как сказали бы сейчас, не славянское. На груди его была точно такая же рана, но кровь ещё не запеклась, и из раны не тянулся росток. Мальчишка схватился одной рукой за грудь и удивлённо скосил глаза: словно бы не понимая, почему так. Почему из него, в отличие от друзей, не растёт новый айлант? Странно! Странно, непонятно и обидно. Спросить бы у друзей, почему так? Почему?

Но друзья бы не ответили: они смотрели вверх, в небо. В глазах навсегда застыли надежда, восторг и уверенность, что будущее должно быть прекрасно, и весь мир принадлежит им.

В небе, там, где ветер развеял дым, призрачным миражом маячил недосягаемый фантастический город, а сверху миллиардами манящих огней светили равнодушные звёзды.

– Ну как? – спросил Павел.

Анна молчала, не сводя с картины распахнутых во всю ширь глаз.

– Аня… – позвал Павел и тронул её за плечо. – Анечка!

– Боже! – отрешенно прошептала Анна.

Павел привлёк её к себе, и Анна тут же прижалась, закрыла глаза.

– Ну что ты? – зашептал он, гладя ей волосы. – Что ты? Перестань!

Нагнулся и стал осторожно целовать шею, щёки, глаза. Целовать, пока лицо не покинула тревога, пока не пробежала по губам улыбка.

– Хочешь я её выброшу?

– Нет! – Анна выпрямилась, обожгла его сияющей, словно грозненское небо, синевой и снова прижалась к груди. – И не думай! Страшно, конечно, но и.… Она как живая. Она затягивает, кажется, что всё лучшее прошло, и ничего уже не изменить. И этот мираж. Как будто что-то сделано не так, где-то мы все ошиблись, и вместо того, о чём мечтали… Павлик, это ведь не про нас? Не про нас с тобой?

– Нет, милая. Конечно не про нас! Как ты могла подумать?

– Не про нас?

– Нет! – уверенно повторил Павел, взял её лицо в ладони и прижался к губам.

– Ой! – вырвалась Анна, провела ладонью ему по щеке. – Колючий! А я знала, что у тебя выйдет!

– Не выдумывай.

– Ещё чего! – она выскользнула и через минуту вернулась в комнату с бутылкой шампанского. – Вот! Ещё позавчера купила.

– Откуда? Я же ещё и сам не знал.

– От верблюда! Я всегда в тебя верю. И верила, – улыбнулась, звонко поцеловала его в губы и снова провела по небритой щеке. – Давай, быстрей!

– Как? – сделав дурашливые глаза, закричал Павел. – Днём? Вы уверены, мадам?

Анна молча толкнула его в грудь. Павел, размахивая руками и высоко подкидывая ноги, помчался в ванную, тут же вернулся, грозно выставив палец, и нахмурил брови.

– Бардак в доме! Женщина, где мои чистые трусы?

– Иди уже! – засмеялась Анна. – Зачем тебе трусы?

Никогда ещё Павлик так не трусил. Один он вряд ли бы дошёл до художественной школы, а если бы и дошёл, то только через магазин. Но Кулёк предусмотрел всё: пришёл к нему аж за час, поморщился, оглядев Пашкин гардероб, и высмеял когда он заикнулся насчёт «принять для храбрости». Высмеял жестко и язвительно, на грани фола, но результата достиг: Пашка разозлился и дошёл до школы нормально. Разве что смотрел на Валентина так, будто вот-вот свернёт ему челюсть. Кулька это, похоже, волновало мало.

Так они и дошли до «Пятого жилстроительства», свернули с Августовской в арку, затем повернули направо, прошли по двору до скромных дверей в самом углу и остановились: Пашке приспичило покурить. Валька стоял рядом, смотрел понимающим взглядом и на этот раз не улыбался. Сигарета догорела до фильтра, обожгла палец. Пашка недоумённо посмотрел на окурок и небрежным щелчком отбросил его метра на три. Тщательно скрываемая, загнанная внутрь робость улетучилась, как будто её и не было. Тело стало лёгким, в голове запело уже подзабытое чувство бесшабашной весёлости, из-за которого его называли в детстве «психом». Из-за которого его опасались трогать, которое бросало его одного против пятерых и те отступали.

– Чего застыл? – нагло спросил Пашка. – Пошли!

В залах уже было полно народа, почти все незнакомые; медленно переходили от картины к картине, негромко переговаривались. Никем не замеченный Павел прошёл через первый зал, встал в единственном углу, где не было рисунков, и стал наблюдать. Голова была удивительно лёгкой, даже не верилось, что ещё каких-то полчаса назад он страшно нервничал и боялся. Боялся, что его рисунки увидят люди и, не какие-нибудь, а настоящие художники. Боялся непонимания, насмешек, ещё больше боялся равнодушия и снисходительного похлопывания по плечу. Боялся всего.

Сейчас страха не было совсем. Даже непонятно, почему.

Впрочем, кое-что понять было можно: ни о каком равнодушии и похлопывании по плечу речи быть не могло. Пашка никогда не относил себя к большим психологам, но сейчас почувствовал сразу – это успех. Кожа стала тонкой и чувствительной, витающие в зале эмоции проникали через неё, не задерживаясь, дёргали за обнажённые нервы. Те отзывались, вибрировали, словно натянутые струны, и каждая струна, каждая эмоция издавала свою ноту.

«До» – это удивление. «Ре» – интерес. «Ми» – ошеломление. «Фа» – удивление вместе с испугом. А это что – отторжение, желание закрыться? «Соль». А это уже восторг, а это сопричастность.… А это? Это кто-то увидел «Летящую среди звёзд». «Ля! Ля! Си!» Господи, сколько их!

«До, ре, ми, – пели нервы, – фа, соль, си. До, ля, соль, фа…»

Что-то сказал Валька, Павлик не обратил внимания. «Фа, си, си, до…» Снова сказал, погромче, потянул за руку. «Си, до, соль…» Да что ты лезешь, Кулёк? Дай послушать!

Павлик отмахнулся. Валька исчез, и он остался один, жадно впитывая немелодичную, дёрганную, но такую желанную мелодию.

– Павлик. Павлик!

Что? Это ещё кто? Да отстаньте вы, не мешайте!

– Паша!!

Нервы ещё пели, но уже потише. Сквозь туман Пашка разглядел невысокого мужчину с чёрной бородой. Мужчина что-то говорил, слова еле пробивались сквозь мелодию. Это кто ещё?

– …не ожидал! Я даже не поверил снача… когда Валя.… Это настоящее, Паша. Настоящее!

Что? О, так это же его учитель. Смотри – не постарел вовсе.

– Здравствуйте, Григорий Александрович! – сказал Павел.

– Здравствуй, здравствуй! – засмеялся учитель. – Ты слышал, что я говорил? Ладно, потом.

Взял Павла за локоть, повернулся к залу и громко произнёс:

– Товарищи! Друзья! Позвольте представить вам автора этих удивительных работ, моего бывшего ученика Павла…

– Павла Тапарова! – мгновенно подхватил Кулёк, интонациями опытного оратора подсказывая публике, что неплохо бы и поаплодировать.

Публика послушно захлопала. Оборвалась мелодия.

Нет, не оборвалась, ещё звучит, но уже не так, добавились какие-то карябающие звуки.

Что это за звуки? Почему он нет-нет, да и поймает взгляд, каким воспитанные люди смотрят на калеку или на того, кто осмелился сделать то, что в воспитанном обществе делать не принято? Взгляд, в котором восторг сплетается с радостью, что это не с ними такое, а жалость плавно переходит в зависть и злость. Как это может всё соединяться?

Почему вон тот лысый смотрит на него, как будто бы увидел что-то неприличное? Как будто он голым вышел?

«Что увидел, лысый? Не бойся, скажи – бить не буду».

Павел кивнул и вопросительно поднял брови: лысый поспешно отвел взгляд.

Что во взгляде той женщины? Как странно поёт мелодия.

Ага, вон и Муха появился. Запыхавшийся, как после кросса, и с полным пакетом в руке. С базара что ли? Появился – и тут же вперился в картину с городом, в «Надежду». Что ты там видишь, Муха? Увидь, увидь, пожалуйста, почувствуй!

Кулёк что-то сказал и ушёл, не забывая обворожительно улыбаться по сторонам. Куда это он? А, к Мухе. Понятно. Что же это за звуки?

– Павел. Павел! – прозвенел незнакомый голос, и мелодия оборвалась окончательно.

Рядом стояла худая девица с дорогим фотоаппаратом на шее, в ухоженных руках – блокнот и авторучка. На лице выражение сминающего всё на своём пути танка.

– Павел! – девица снизила тон, но всё равно казалось, что её слышат все. – Я вам кричу, кричу… Павел, ваш друг уже рассказал мне вашу биографию…

Мельком глянула в блокнот и бойко затараторила, проглатывая фразы:

– Школа, нефтяной институт.…Учились в художественной школе, кандидат в мастера по боксу… Интересное сочетание. Холост… Ясно, остальное допишем. Короче, ещё несколько вопросов и фото.

– Зачем? – удивился Павлик.

– Как зачем? Для газеты, – девица посмотрела на него, как на ненормального и вдруг улыбнулась, мгновенно став не девицей, а вполне симпатичной девушкой. – Да вы не волнуйтесь. У вас просто замечательные картины, удивительные! Я давно не видела ничего подобного, может, даже никогда. Вы талант, Павел!

– Да ладно вам…

– Ничего не «ладно» – талант! Павел, скажите, в ваших рисунках чувствуется некий надлом…

– Надлом? – насторожился Пашка.

– Ну, может, не надлом, но видно же, что у вас произошло что-то такое, что потрясло вас до глубины души. Это же чувствуется. Вот и расскажите.

– Зачем?

– Павел, – девушка посмотрела на него терпеливо-снисходительно, как на ребёнка, и снова превратилась в «девицу». – Во-первых, это очень интересно читателям. Во-вторых, поверьте моему опыту, это нужно и вам – выговориться. Вот, скажите, почему женские лица на ваших картинах так похожи? Это один и тот же человек? Это с ней связа…

– Знаете, что получилось? – перебил Павел. – Полгода назад пришёл я вечером домой…

Девица ободряюще кивнула и с дикой скоростью застрочила в блокноте.

– Посмотрел программу «Время», поел и уже собирался лечь спать перед новыми трудовыми подвигами. Но вдруг так захотелось выпить, просто сил нет. А в магазинах спиртного уже не продают. И так мне стало тоскливо, такой произошёл надлом, что я взял и стал писать картины.

Девица бросила писать и с интересом посмотрела на Павла. Что у неё было во взгляде на этот раз, Пашка не понял: ему вдруг стало неинтересно.

– Извините, – сказал он. – Мне некогда, потом доскажу.

Павел медленно, стараясь не привлекать внимания, пересёк зал, прошёл за спинами прочно пойманного «Надеждой» Мухи и Кулька, не сводящего глаз с «Летящей среди звёзд», и вышел в коридор. Оглянулся – похоже, никто не заметил – и резко ускорил шаг. Длинный узкий коридор он миновал за секунды, только один раз снизив скорость у открытых дверей директорского кабинета. Впрочем, там никого не было.

Вышел на улицу, полез в карман за сигаретой и замер: вокруг творилось что-то странное. Листва на деревьях стала зелёной-зелёной, трава густой, а асфальт тротуаров чистым и свежим, как будто по нему только что прошлись поливальные машины. Мягко светило вечернее солнце, а небо… Небо распахнулось настежь, стало таким высоким и бездонным, что закружилась голова. Как в детстве, как четыре года назад.

Павел помотал головой, улыбнулся сидящим на скамейке бабушкам и пошёл вдоль дома. Шаг стал спокойным и уверенным, в голове опять запела мелодия. Теперь к ней примешивался шум дерева, очень знакомого дерева. С каждым шагом, приближающего его к заветному подъезду, звук становился сильнее. А вот и подъезд с распахнутой настежь дверью.

– Эй! – диссонансом вклинилось в мелодию. – Закурить есть?

Перед ним стояли трое. Молодые, почти пацаны, наглые, с застывшим в глазах желанием мучить и унижать.

Откуда они? Не место им здесь.

– Заснул? Закурить дай!

Павлик вытащил полупустую пачку, молча сунул ближайшему и сделал шаг вперёд. На парней он старался не смотреть: они мешали музыке.

– Стой! Деньги есть?

Всё-таки помешали. Вот дураки!

Павел досадливо вздохнул и опустил взгляд. Медленно оглядел всех троих, так же медленно протянул руку, забрал назад сигареты, снова улыбнулся и сказал:

– В сторону! Не слышно ничего из-за вас.

И пацаны расступились. Они не понимали, почему они это сделали, что заставило их уступить дорогу этому странному парню, казавшемуся ещё минуту назад такой лёгкой, просто падающей в руки добычей. Они недоумённо смотрели друг на друга и мотали головами, в глазах расплывалась непривычная растерянность.

Павлик ничего этого уже не видел. Он уже забыл о них, как будто их не было вообще. Спроси его сейчас, он бы, пожалуй, и не вспомнил. «Какие пацаны, вы о чём? Национальность? Не знаю, не мешайте».

Не увидел он и, как из дверей художественной школы выскочили Валентин и Виктор, оглядели двор и бросились в противоположную сторону – к арке.

Павлик зашёл в подъезд.

В голове снова запела мелодия. Он принял это как должное.

Подъезд показался удивительно чистым, и даже надпись на стене «Верка + Петька = Верка + Артур» не портила впечатления. Из окошка пробивался красноватый вечерний свет, играл бликами на лестничных перилах, отполированных за полвека до зеркального блеска. Сколько ладоней здесь прошлось – сотни, тысячи? Мозолистые мужские ладони, сухие старушечьи, нетерпеливые детские, нежные девичьи – Павел будто бы увидел их все. Особенно одни – те, которые когда-то он целовал, которые пахли.… В подъезде тут же еле ощутимо повеяло тёплым весенним дождём. Точно!

Ступеньки лестницы немного потрескались, и от этого сама лестница казалась древней и мудрой, которая обязательно приведет, куда нужно, к тому, о чём мечтал. Не сомневайся – и лестница сама найдёт дверь, которая тебе нужна. Даже если этих дверей миллионы, как на его картине, даже если до неё сотни световых лет. Обязательно приведёт, только шагни.

Павел шагнул.

Первый этаж, четыре деревянные двери. Не то.

Ещё четыре почти таких же двери, второй этаж. Нет.

Третий этаж. Две двери справа – мимо. Ещё две. Одна обита тёмно-коричневым дерматином, другая почти таким же, но светлым. По двери бегали разноцветные блики. Как в калейдоскопе.

Она!

Павел протянул руку к чёрному кружку звонка.

Аня извелась. Время вело себя странно – словно в диких формулах Эйнштейна. Сначала, после Витькиного звонка, оно вдруг растянулось, стало вязким, как бабушкино варенье: стрелки часов почти не двигались. Ухмылялись: «Куда торопишься?» Издевались: «Совсем стыд потеряла?» Втолковывали: «Для тебя же, дурочка. Хочешь новую гадость от него услышать?» Хотелось разреветься, хотелось стукнуть по ним кулаком.

Наконец, часы показали восемь, и тут же время переменилось – стало стремительным, как горная река, помчалось вскачь. Восемь часов пять минут. Где Виктор? Восемь часов пятнадцать минут. Забыл? Нет, только не Витька. Двадцать минут. Значит, что-то случилось! Двадцать две минуты. Больше ждать нельзя, надо идти самой!

Звонок тихо пропел, и Аня вздрогнула, как от удара. Наконец! Ну, Витька! Ой, а что у неё с причёской?

Аня подскочила к двери, не глядя, открыла замок и отбежала к зеркалу.

– Заходи!

Так, тут чуть подправить, а тут…

Чёрная кнопка вдавилась легко, как будто только этого и ждала: за дверью коротко тренькнуло. Прошелестели шаги, замок щёлкнул, дверь немного приоткрылась.

– Заходи!

Павлик толкнул дверь, вошёл. Аня стояла у противоположной стены у зеркала, поправляла причёску.

– Витя, что так долго? – голос нервный, на грани истерики. – Я сейчас!

Павел тихонько прикрыл дверь и замер, завороженный.

«Что она говорит?.. Нет-нет, там не надо – пусть будет немного растрёпано»

Она подняла руку и замерла.

«…Нет, тут пусть будет так. Павлик любит, когда немного растрёпано».

– Витя, Павлик там? Ничего не случи… – спросила она и осеклась: из-за спины, отражаясь в зеркале, исходил знакомый свет, – свет, которого так долго не было.

Она повернулась, глаза распахнулись, и Павел провалился в колодец. В бездонный колодец ярко-синего, сияющего, как в детстве, неба. Из колодца веяло надеждой и радостью, на дне колодца притаилась тревога.

– … лось? Ты? Пав…

По лицу пробежала дрожь, рука судорожно схватилась за стену.

– Павлик?..

– Девушка, – спросил Павел, – у вас правда такие синие глаза или это контактные линзы?

– Павлик, – повторила Аня.

Тревога стала отступать, сменяясь надеждой, по колодцу пробежала рябь. Что это? Она плачет?

Павел подошёл, взял запрокинутое лицо в ладони, промокнул губами сначала один глаз – ресницы смешно дёрнулись – потом другой. Оторвался, посмотрел, как на лице появляется робкая улыбка, нагнулся, приник к губам и чуть не задохнулся: настолько неистово ответила Аня.

– Чёрная дыра, – прошептал через сто лет Павел. – Хочешь в такую?

– В настоящую? – улыбнулась Аня. – Откуда невозможно вырваться?

Павел кивнул.

– Хочу! – серьёзно сказала она. – Хочу! А ты не пожале…

– Тсс… – шепнул он, снова наклоняясь к губам. – Нет! Я тоже не хочу вырываться.

Она вздрогнула, прижалась к нему всем телом, и прямо через кожу, от нерва к нерву побежали бессловесные, не умеющие лгать импульсы: «И я! Как долго.…Хочу!»

– Аня, – сказал Павлик, – любимая, пойдём ко мне.

Нервы передали это по-другому, на древнем, понятном всем языке.

– Зачем? – Аня посмотрела ему прямо в глаза. – Родители на море…

Она высвободилась, потянула его за руку; они сделали так два шага, потом не выдержали и снова прижались друг к другу. Идти так было неудобно, приходилось переставлять ноги мелкими шагами, но и оторваться они уже не могли. Даже на секунду, даже на мгновение. Сколько занял путь до Аниной комнаты, они не заметили: были заняты более важным делом – гладили друг друга, целовались, вдыхали запах, заново привыкая быть вместе. В маленькой уютной комнатке Аня ещё успела автоматически закрыть дверь, а потом их прорвало. Мир закружился, закачался, как звенящий колокол. Время стало рваным, оно то ускорялось, то почти замирало. Понять, что за чем следовало, было почти невозможно. Да им и не надо было этого – понимать.

Первой исчезла его рубашка, потом – её платье. Вроде, бы так. Как и когда исчезло остальное, Пашка уже не заметил. Единственная заминка произошла с бюстгальтером, и он на одно короткое мгновение чуть было ни пришёл в себя, но Аня мягко помогла, и время опять понеслось не по своим законам, а только лишь пристраиваясь к их чувствам. Он, затаив дыхание, положил руку на её обнажённую грудь, сердце гулко бухнуло и скользнуло в сладкую горячую бездну. В бездне не осталось ничего – ни света, ни времени. Только он и она. Только ставшие ненасытными губы, грудь с набухшими сосками, и ласковые, не знающие усталости руки. Только обнажённые нервы. Только влажная глубина, манящая, словно сияющие в детстве звёзды.

И когда звёзды приблизились настолько, что стали слепить, когда казалось уже, что сейчас он сгорит, глубина вдруг трепетно раскрылась, и он упал туда, и звёзды вспыхнули по-новому. Аня застонала и выгнулась дугой, звёзды беззвучно взорвались, ослепляющая судорога настигла их одновременно и соединила нервы в один сплошной клубок. Надолго, почти навсегда, как будто они действительно провалились в чёрную дыру. Тело стало общим, а души озарились таким пониманием, какого не было ещё никогда.

– …Воронка, – шепнул Павел.

– Чёрная дыра, – отозвалась Аня. – Я теперь никогда от тебя не вырвусь…

– А я от тебя… Чёрт!

Тишину квартиры пронзила трель дверного звонка.

– Родители?

– Не бойся, их ещё неделю не будет, – тихо засмеялась Аня, поцеловала его в подбородок и рассудительно добавила: – И у них ключи.

Звонок прозвенел вновь.

– А кто?

– Какая разница? Павлик, а ты дверь закрыл?!

– Закрыл… – неуверенно сказал Пашка, – по-моему.

– Вот это да! – снова засмеялась Аня и, услышав новую трель, поморщилась. – Ну что звонят? Видят же – нас нет дома.

– Или не хотим открывать, – подхватил Павел. – Как ты сказала – «нас»?

И они засмеялись вместе.

– Павлик, – она на секунду прижалась к его груди, оторвалась, заглянула в глаза, ослепив светом ночных звёзд. – Павлик, я хочу твои картины увидеть. Все только о них и говорят!

– Увидишь! – пообещал он. – Будешь смотреть, пока не надоест.

– Не надоест! Правда от них голову сносит?

– Вроде, да, – улыбнулся он. – Знаешь, почему? У меня самого её снесло. От тебя!

– Правда?

– Правда! Я теперь могу всё. Написать такую картину, что каждый найдёт свою дверь к счастью. Хочешь?

– Я и так счастлива! – закрыла глаза Аня. – Но всё равно хочу. Всё хочу – и картины, и тебя…

На лестничной площадке Валентин склонился к двери, резко поднял руку и остановил собиравшегося снова нажать на звонок Виктора.

– Что? – не понял Виктор.

Валя осторожно потянул за ручку, приоткрытая дверь закрылась, чуть слышно щёлкнул замок, и по лестничной площадке пронёсся тихий звук – как будто прошелестело листвой большое и доброе дерево.

– Пойдём, Муха, – сказал Валентин. – Нечего нам тут делать.

Виктор отнял руку от звонка и внимательно посмотрел на друга: тот глядел в пустоту странным взглядом – со смесью удовлетворения и тоски. Через секунду выражение лица изменилось, и карие глаза взглянули на Виктора так, как и всегда. Уверенно и немного снисходительно.

– Пошли, – повторил он. – Чего застрял?

Анна Тапарова сладко потянулась, прижалась к мужу расслабленным телом и привычно пошутила:

– Павлик, ты дверь закрыл?

– Сколько лет ты это говоришь? – улыбнулся Павел и поцеловал её в закрытый глаз. – Не надоело?

– А тебе?

– Мне нет, – Павел поцеловал второй глаз.

– Правильно, – объявила Анна. – В чёрной дыре ничего не должно меняться.

Снова потянулась, приподнялась на локтях и открыла глаза.

– Павлик, почему деревья прорастают только из троих? На картине. Четвёртый – это Русик?

– А ты как думаешь?

– Я?.. Я думаю, вам пора уже встретиться.

– Кому? – удивился Павел.

Анна легонько нажала ему на грудь и сказала:

– Мухе…

Перенесла руку на лоб:

– Кульку…и…

Павел молчал.

…– Тапе.

– А Тапа у тебя где?

– Тапа? Ты не знаешь? Правда?

Анна засмеялась, легонько хлопнула его ладонью по лбу.

– Не знаешь? Вот здесь!

Положила руку на сердце, нажала.

– И здесь! А ещё здесь.

Рука прошлась по животу, скользнула ниже.

– И здесь! – торжествующе закончила Анна. – Везде! Ты не знал? Знал?

Павел утвердительно кивнул, притянул её к себе, поцеловал.

– Подожди! – высвободилась Анна. – Ты не ответил! Или ты до сих пор не простил?

– Давно. Вопрос в том, простили ли меня они?

– Вот и узнаешь, – уверенно сказала она и вдруг, словно почувствовав, бросила на него пристальный взгляд. – Ты боишься?

Павел не ответил, смотрел в потолок странно изменившимся взглядом.

– Павлик! – дернула его за ухо Аня. – Что с тобой?

– А?.. Помнишь, что я тебе в тот день сказал? Что могу написать такую картину, что все найдут дверь к счастью. Не написал. Хвастал, выходит.

– Просто мы её и так нашли, и тебе стало не до этого. Разве нет?

– Вот именно «не до этого», именно! А должно было быть «до того»! Нельзя спрятаться от мира в собственном мирке, даже если он зовётся любовью. Догонит. Знаешь, мне опять стало казаться, что я это смогу.… Ну, насчёт дверей. Ты только не смейся. Я дурак, да?

– Конечно! – засмеялась Анна. – Но только немножко. И ещё немножко гений, и всё ты сможешь. А мирок-то хороший!

– Самый лучший! – поправил Павел, целуя её в шею. – Без него не было бы вообще ничего. Встретиться, говоришь?.. Для начала надо бы их найти.

– Павлик! – удивилась Анна и потёрлась носом о его щёку. – Сейчас же не 95-й, сейчас Интернет есть. Найдём! Тем более, один уже, считай, нашёлся. Остался ещё один.

– Двое, – сказал Павел. – Русика бы ещё найти. Если он жив.