Текст книги "Грозненские миражи"

23

Солнце поднялось к зениту, повисело там, залив город испепеляющим зноем, и начало клониться к западу. Через девять часов оно, чуть не дойдя до горизонта, спряталось за Карпинским курганом и так же, как и много лет назад, выстрелило из-за него оранжево-багровыми лучами. Лучи помчались по городу по раз и навсегда заведённому маршруту, окрашивая всё в оранжевый цвет. Когда-то золотистые блики играли на резных решётках старого, похожего на дворец Дожей обкома, отражались от экрана бегущей строки на гостинице «Чайка». Теперь лучи зажгли и без того сверкающий золотом купол мечети, заиграли тысячами зайчиков в стёклах недостроенных небоскрёбов. Ещё через пару часов на небе появились первые, почти невидимые из-за мегаваттов городских огней звёзды. С Сунжи потянуло робким ветерком. Звёзды неторопливо повернулись на положенное число градусов и начали медленно таять в сереющем небе.

Всё это время айлант высочайший простоял, не шелохнув ни единым листком, словно боялся спугнуть то, что происходило сейчас в далёком незнакомом городе. Впрочем, практически так оно и было. И только, когда с востока, прорвавшись через высотки небоскрёбов, выглянули первые, только что родившиеся лучи солнца, айлант вздрогнул и удовлетворённо зашелестел листвой. Дело было сделано, теперь ему оставалось только ждать. Ждать последнего, решающего момента и копить силы.

Что этот момент настанет совсем скоро, айлант уже не сомневался. И совсем не потому, что не умел этого делать.

Павел Тапаров бросил кисть, отошёл от мольберта и раскрыл шторы. В открытое настежь окно рванул утренний воздух, и Павел немного постоял, остывая от ночной лихорадки. Затем осторожно открыл двери, на цыпочках прокрался в ванную и долго крутился под тугими струями, включая то горячую, то холодную воду. В голове было пусто и тихо. Так же тихо вернулся назад, бесцельно походил по комнате, но мольберт, повёрнутый рисунком к стене, притягивал, и противиться не было сил, да и смысла тоже не было. Просто хотелось хоть немного продлить в себе эту лёгкость и пустоту, а если повернуть рисунок сразу, то снова рванёт…

Рвануло.

Он всматривался в собственную картину так, как смотрят в зеркало, в мутное магическое зеркало, в котором можно увидеть самое сокровенное, тщательно скрываемое от самого себя. Он и сам не понимал, что он хочет и что боится увидеть там. Прошлое или будущее? Душу или судьбу?

Хватило одного взгляда, одного короткого, как вздох, мига, но он продолжал смотреть, понимая, что подсознательно ждал этого давно. С тех самых пор, как два месяца назад, впервые после многолетнего перерыва услышал тихий шелест листьев. А может быть, и раньше – с тех пор, как какая-то сила заставила пять лет назад снова взять в руки карандаш. Или, когда шестнадцать лет назад, скрючившись в эпицентре новогоднего апокалипсиса, впервые в жизни поймал странную, не дающую покоя мысль: «Что-то мы все сделали не так…» А может, ещё тогда, когда, обалдев от нахлынувшего счастья, нагло и наивно объявил, что теперь может изменить мир? Может быть.

Он смотрел и смотрел, уже представляя, что это за «что-то», понимая, что картина эта не просто картина – это путь, который придётся пройти до конца, и отвертеться не удастся. На мгновение он как бы раздвоился. «Почему это “придётся”? – спросил один он. – Ты никому ничего не должен, только себе». – «Это и есть себе», – возразил другой он. – «Ерунда! Интеллигентские сопли с сахаром! Откуда это идиотское чувство, что без тебя мир не справится? Он и становится хуже потому, что некоторые мечтатели всё время норовят его подправить. Чего тебе не хватает? Есть сын, любимая женщина – живи для них и будь счастлив». – «Это и для них». – «А ну да, конечно.… Слушай, да включи ты мозги! Неужели непонятно, что это твоё “что-то мы все сделали не так” – всего лишь эмоции? В том аду ещё не такое могло в башку втемяшиться. Нельзя же из-за этого сбрасывать со счетов всю жизнь!» – «Ты не понимаешь, это звенья одной цепи». – «И Аня?» – «Уколоть хочешь? Не выйдет! Аня – не “звено”, она основа. Без неё вообще не было шансов». – «Это как?» – «Представь, что мы не встретились, не было бы ни рисунка на асфальте, ни чёрной дыры, ни салюта…» – «Было бы по-другому. Как у нормальных людей, как у Мухи». – «…И я бы никогда не взялся за кисть». – «Да… Типичная “логика” фанатика. Мерзкая, между прочим, логика – у тебя даже любовь, получается, не просто так, а ради высокой цели. Ну да, ты же у нас не “муравей”!» – «Это не так. Как раз высокая цель и возможна только при наличии любви!» – «Неужели?! Ладно, допустим, ты добился своего и “поправил” мир. Это, конечно, смешно, и верить в такое может только такой дурак и эта безмозглая деревя.… Но, ладно – допустим! Но это будет другой мир, пусть лучше, но – другой. Не боишься, что в нём ты не встретишь Аню? Или ты и этим готов пожертвовать?…» – «Ты не понимаешь. Этого не может быть!» – «Почему? Очень даже…»

– Пошёл в жопу! – вслух сказал Павел и взял телефон.

Мобильник пискнул и заорал уверенно и нагло, словно хозяин жизни.

Валентин Кулеев вздрогнул и несколько секунд лежал без движений. Тошнило. Открывать глаза не хотелось – он и так, с закрытыми глазами знал, что вставать ещё рано, что утренний свет замер по ту сторону плотных штор. Ошиблись.

Телефон не умолкал, телефон радостно выводил одну и ту же мелодию, желая осчастливить глупого хозяина очередной порцией информации. Валентин вздохнул и открыл глаза. На дисплее часов светилось 04: 44. «Какого хрена! – удивился Кулеев и взял телефон. – Номер какой-то незнакомый…»

– Да!

– Привет? – металлическим баском сказала трубка. – Спишь, что ли?

– Кто это? Откуда у вас мой номер?

– А я ещё не ложился, – сообщил голос. – Как «откуда»? Ты ж сам позвонил.

– Кому? – разозлился Кулеев. – Кому позвонил?!

– Ане, – сказала трубка, и Валентин, уже собирающийся нажать отбой, замер.

Глухо, отдаваясь молоточками в висках, застучало сердце.

– Кулёк… – позвала трубка. – Ты где?

– Тапик? – сквозь ком в горле спросил Валентин. – Пашка! Ты?

– А кто ещё? – удивился Павлик. – Что, меня уже по голосу не узнать? Это от сигарет. Слушай, я тебя не очень разбудил?

– Не очень! – засмеялся Валька. – Не очень!

Время, давно уже летящее с такой скоростью, что годы мелькали, словно рекламные щиты за окном автомобиля, замерло. Где-то далеко-далеко, на краю слышимости, тихо зашуршали листья.

– Тапа! Пашка, чёрт, откуда ты взялся?

– Ай-яй! – хмыкнул Павлик. – Видать, спросонья даже у топ-менеджеров мозги плохо варят. Повторяю для особо умных: ты же сам вчера Ане позвонил, а я, как номер увидел, меня, как стукнуло…

Шелест прекратился. Павел ещё что-то говорил, но он уже ничего не слышал. Молоточки стучали всё сильней, нервы натянулись, словно стальная пружина из разобранного в детстве отцовского будильника. Сейчас, понял Валентин. Если не сказать сейчас, сразу, то – всё. Так и будем поздравлять друг друга по праздникам, изредка перезваниваться и, скрывая неловкость, чувствовать, что говорить, собственно, не о чем. Что все, что хотелось сказать, надёжно поймано ватной стеной. Стеной, которая не пропускает ни радости, ни горя – вообще никаких чувств, только правильные фальшивые слова, от которых сводит скулы и привычно, словно даже не твоё, щемит сердце.

– Пашка, – хрипло выдавил он, – Тапа.…Ты знаешь про письмо?

– Да. Только это неважн…

– Важно! – твёрдо сказал Валентин. – Послушай! Никакого письма я тогда не читал и в никакой больнице не был. Это Ольга.… Я только в 99-м прочитал и то случайно. Пытался найти, но.… Веришь?

– Господи! – сказала трубка, и Валентин прямо-таки увидел, как за тысячу километров Пашка досадливо поморщился. – Мы приблизительно так и подумали, только Аня сгоряча адрес выбросила, но ты её тоже должен понять. И вообще, Кулёк, кончай херню нести!

– Уже! – облегчённо засмеялся Валька и не удержался: – Значит, так и решили? А что ж тогда меня не нашли? Не так это трудно.

– Хвастун! – легко отозвался Павел. – Уверяю вас, господин вице-президент, что меня найти с некоторых пор ещё проще.

Молоточки по инерции ударили ещё раз и исчезли, как будто их и не было. В комнате опять зашумела листва.

– Это точно, – улыбнулся Валентин. – Весь Интернет занял! Слушай, Пашка, я вчера обалдел, когда увидел. Не так просто пронять бюрократа, но тебе это удалось. Это фантастика, Тапа, это… у меня просто нет слов! Хочешь, я тебе выставку организую? Это должны все видеть, пока ещё окончательно не отупели со своими «измами»! Любой зал, запросто!

– Хочу! Только потом. Валька, у тебя как со временем? Я тебя на день рождения хочу пригласить. В субботу.

– Чей? У тебя же в мае, у Ани и Игоря осенью.

– Помнишь? Нет, Кулёк – это наш день рождения. Твой, Мухин, мой. Приблизительно в этот день, сорок пять лет назад.… Что молчишь?

У Кулеева перехватило горло. «Чёрт, что-то я слишком чувствительным становлюсь. Старость…»

– Помню! Всё я помню, Пашка. Слушай, а давай лучше сюда, зал в ресторане снимем. Или у меня на даче? Я за вами машину пошлю.

– Не-е-е, – протянул Павел. – Надо у меня. Понимаешь, тут такая штука…

Его словно окатило водой. Холодной водой из далёкой-далёкой, петляющей по городу горной реки. Вода была не очень чистая, со взвесью глины и блёстками мазута, но он этого не замечал: река всё быстрее и быстрее несла его в гудящую бездну – туда, где на чёрно-синем небе сверкали почти забытые звёзды.

– Хорошо, – сказал Валентин Кулеев. – Жди!

– А? – промычал сквозь сон Виктор Михеев и нехотя открыл глаза. – Что?

– Трубку возьми! – проворчала жена. – Когда это уже кончится – пять часов утра! Можно подумать, ты один на заводе.

– Сейчас, сейчас, – сказал Виктор и проснулся окончательно.

Схватил прыгающий по тумбочке телефон, заткнул пальцем динамик и пошёл к двери. Телефон, не желая сдаваться, продолжал приглушенно гундеть. Светлана поморщилась, натянула простыню на голову и повернулась на другой бок.

– Алло, – прошептал Виктор в микрофон.

– Ты что, – тоже шёпотом спросила трубка, – тоже спишь?

Пол вздыбился и наклонился набок. «Дум! – тяжело ударило в висках. – Дум! Дум, дум, дум!»

– Тапа?.. – выдохнул Виктор Андреевич. – Ты?

Светлана повернулась, стянула с головы простыню и озабоченно посмотрела на мужа.

– Это Пашка, Света! – закричал Виктор, сделал шаг к двери, врезался в стену и засмеялся. – Пашка! Ты спи, спи…

Светлана улыбнулась, откинулась на подушку и снова закрыла глаза. Лицо, окрашенное пробивающимися через штору лучами в оранжевый цвет, стало спокойным и светлым. Виктор этого уже не видел.

– Ты мне? – удивился через микрофон Павел. – Не можешь говорить?

– Могу, Пашка, могу! – Михеев закрыл дверь кухни. – Я просто не ожидал…

– Так я ж писал, что позвоню, – опять удивился Павел. – Что смеёшься?

Виктор сел к столу, потянулся за сигаретой, бросил, снова встал, бесцельно прошёлся по кухне. На лицо против воли выползла глупая улыбка.

– Я очень рад тебя слышать, Тапа, – тихо сказал он. – Знал бы ты, как я хотел тебе позвонить.… Или написать. Сколько лет.

– Ну и позвонил бы.

Виктор всё-таки взял сигарету, затянулся и тут же нервно затушил её в пепельнице. На кристально чистую поверхность стола порхнули серые крошки пепла. Он провёл по столу рукой, крошки размазались, превратились в чёрные дорожки. «Чёрная дорога ведёт в черноту… – подумал он. – Что за хрень?»

– Боялся. Я боялся, Пашка. Не знал, что сказать, не знал, что услышу в ответ. Всё время помнилось, как ты тогда…

В трубке что-то зашуршало, через тысячу километров, усиленный микрофоном, прозвучал тяжёлый вздох, и наступила тишина.

– Муха… – заговорила, наконец, трубка, и Виктор затих, размазывая по столешнице чёрное пятно. – Муха, я сам всё время помнил. И здесь, и тогда – в 95-м. Тогда особенно.… Война тоже способствует усилению мыслительных процессов, – усмехнулся, – как ни странно это звучит. Когда знаешь, что на сегодня обстрелы уже, скорее всего, закончились, а ты опять жив, и значит, судьба подарила тебе ещё одну ночь. И надо понять, ведь эта ночь вполне может быть и последней. Понимаешь умом, что лучше всего ни о чём не думать, но мысли лезут и лезут, лезут и лезут. Как крысы…

Трубка надолго замолчала.

– И что? – не выдержал Виктор. – Понял?

– А?.. По-моему, да. Понял самое главное – в 94-м ни ты, ни даже я не были виноваты, мы уже были заложниками обстановки, мы просто пожинали плоды. Понимаешь, тогда уже ничего нельзя было изменить…

– Ещё можно было уехать!

– Можно, и, наверное, я должен был так сделать, но тогда.… Тогда уже, точно, ничего нельзя было бы исправить. Никогда. Понимаешь, точка была гораздо раньше…

– Какая точка? Что исправить? Ты о чём?

– Главная. Мы все сделали кое-что не так и.… Нет, Муха, по телефону не выйдет. Ты на работе сильно занят?

– А что?

– Приезжай, – то ли попросил, то ли распорядился Павел. – Вот тогда всё поймёшь. Валька уже согласен. Заодно день рождения отметим. В субботу!

– Подожди! Как это у тебя просто – «приезжай»! Я, между прочим, не в отпуске.… Чей день рождения?

– Ну вот, – весело сказал Павел, – и ты тоже. Наш. А помнишь: «Нет, без крови клятва ненастоящая. Ты что, боишься»?

У него что-то задрожало внутри. В кухне, заглушая звуки никогда не засыпающих автомобилей, явственно зашуршала почти забытая листва.

– Буду, – сказал Виктор Михеев. – Жди!

Та же река, то же белёсое от жары небо, тот же искусственно-кукольный город. Внешне ничего не изменилось. Впрочем, не только внешне. Да и мог ли он вообще что-нибудь уловить – этот возникший словно из ниоткуда и жадно и бестолково рвущийся в будущее город? Город, пропахший странной смесью превосходства и ущербности? Город, где прошлое уже почти никому не нужно, а будущее видится, как сверкающая, манящая исполнением любых желаний реклама?

Пожалуй, что не мог. Никто – даже застывший перед окном глухой старик.

Зато для айланта изменилось многое. Пространство упорядочилось, объединив в стройное целое беспорядочно разбросанные обломки. Оно больше не царапало бессмысленностью, не резало пустотой. Оно снова наполнилось смыслом. Так же, как и много годовых колец назад. Даже больше.

И все оттого, что в дебрях пугающего, не знающего предела ненасытности людского муравейника снова встретились три человека. Единственные, кто его интересовал. Кто много колец назад вырвал его из девственного рая и навеки связал с жадным, бестолковым, мучающимся, падающим и вновь, и вновь поднимающимся миром людей.

Валька, Витька, Павлик.

B(III) Rh+, 0(I) Rh-, 0(I) Rh-.

Они были в тех странных северных краях, где лето коротко, а почва бедна. Там не выжить айланту. Люди приспосабливаются гораздо легче, приспособились и они. Какой ценой? Это знали только они. И старый, непонятно в кого превратившийся айлант.

Они были ещё далеко. Но они уже были вместе. Исчезла необходимость следить за каждым, держа под неустанным наблюдением огромное, замусоренное мириадами ненужных шумов пространство. Связь резко усилилась, как будто между ними натянули миллиарды тончайших струн. Он слышал теперь каждый шёпот, понимал любую, даже самую смутную мысль, чувствовал каждое желание. Он почти стал ими.

Сначала его чуть не оглушило и на несколько минут он бросил всё – только слушал. Дёргалась очередная струна, он отзывался шорохом листьев и слушал. Слушал. Растворялся. Пил.

«Ого! Сколько же ты теперь весишь? Центнер?» – «Два! А что это у тебя с волосами – косишь под благородную седину?» – «Да вот, никак, гады, не выпадают. Тебе хорошо, сверкаешь как лампочка!» – «Тапа, а у тебя почему лысины нет? С тестостероном проблемы? И волосы, как раньше. Красишься?» – «Ага, каждый вечер! “Вы этого достойны!”» – «Аня, а ты вообще не изменилась! Вы оба не изменились! Тапа, признавайся, философский камень нашёл?» – «Я знаю, как называется их “философский камень”. Анечка, ты, правда, почти не изменилась! Как я рада тебя видеть!» – «Вот это да! Да это же настоящий “Вайнах”! Где нашёл?» – «Где нашёл, там больше нет! Хватит болтать, наливай!» – «За нас!» – «За нас!» – «За нас!»

Потребовалось несколько минут, чтоб «успокоиться». Нет, он не напился – пить такое можно было бесконечно. Он просто ощутил, что осталось совсем недолго. В том, что всё получится, он не сомневался. Даже не смотря на то, что успех зависел далеко не от него одного. Не сомневался и всё – деревья не умеют сомневаться. Но всё же он был не совсем обычным деревом, и поэтому требовалось ещё раз всё проверить.

На всякий случай.

– Не ори! Женщины прибегут!

Виктор мельком глянул на прикрытую дверь и повернулся к Валентину. Лицо у него раскраснелось, на лоснящемся черепе выступили вены.

– Их теперь пушкой не отвлечь! – громким шёпотом прошипел он. – И нечего на меня цыкать, ты мне не начальник!

– Ну, понеслось! – засмеялся Павел. – Брэк! Давайте, выпьем ещё, что ли! Для прояснения. Наливай!

Пару минут они молчали. Золотистый напиток мягко скользнул внутрь, наполняя души ароматом давно исчезнувших виноградников Терских долин. На некоторое время показалось, что время немного отступило. Лет на тридцать.

– Класс! – закатил глаза Павел. – И не поверишь, что новодел.

– Сам ты новодел! – сделал вид, что обиделся Валентин. – Этой бутылке, между прочим, тридцать лет. Я купил её в 82-м, хотел твою выставку отметить.

Павел поперхнулся сигаретным дымом, закашлялся. Виктор недоверчиво оглядел бутылку.

– Клянусь! Тогда, как вы помните, некоторым стало не до этого, ну я и решил придержать. До нового случая – знал, что рано или поздно он появится. Сегодня как раз такой. Согласен, Муха?

Виктор разглядел на этикетке дату и ошарашено покрутил головой.

– Да ты у нас, оказывается, сентиментален, вот уж никогда не подумал бы! – по инерции сказал он, помолчал и уже серьёзно добавил: – Случай как раз тот, но только потому, что мы всё-таки собрались вместе. Тут я согласен. А в остальном… Ты, Тапа, не обижайся, но ни фига это не лучше.

– Не обижаюсь. Но поподробней можно? Только без истерики.

Виктор Андреевич смешно насупился, и стал похож на Витьку Михеева из далёкого прошлого.

– Хорошо, – сказал он, – только давай ещё по одной. Понимаешь, Тапик, тогда это было как… как прорыв. Как будто кто-то вытащил из тебя все, что ты боишься сказать даже самому себе, не то что вслух. Вытащил и показал. Было даже немного не по себе от такой открытости. И знаешь, почему? То, что ты тогда выдрал из себя, из меня, из всех нас, то, что беззастенчиво вытащил на свет божий – всё это было светлым. Оно волновало, тревожило, даже ошеломляло.… И «Надежда», и «Летящая среди звёзд», и та, где бесконечные лестницы к запертым дверям, и даже… – он улыбнулся, – даже шокирующая «Страна Любовь», да и все остальные – они не унижали. И не разъединяли.

– А сейчас разъединяют? – спросил Павел.

– Где ты унижение углядел, – удивился Валентин. – Может, оно не в картинах, а в тебе?

– Обидеть стараешься? Не выйдет, господин топ-менеджер. Даже если ты прав, и я один вижу в новых картинах унижение, то и это уже разъединение. Но, смею заверить, что я не один. Это ты, Валька, не видишь. Не видишь, потому что живёшь в своей собственной стране. «Золотой стране» избранных. Там хорошо, там исполняются любые желания, так почему бы не помечтать, когда скучно. А для нормального человека, для русского, для страны – это унижение!

– Где?

– Да везде, Тапа, везде! В любой твоей картине, даже когда ты просто рисуешь исчезнувший город. Ведь тут не одна ностальгия, сразу возникает вопрос: «А кто его разрушил? Почему?» А раз есть вопрос – должен быть и ответ. Иначе, какой вообще смысл – пощекотать нервы и выдавить слёзу? И вот этот ответ, Пашка, важнее всего. Или ты отвечаешь так, как надо народу и стране – и тогда честь тебе и хвала. Или не так – и тогда ты либо заблуждающийся дурак, либо предатель. Нет, я, конечно, тебя предателем не считаю, но другие.… Пойми, сейчас такое время, что разницы между заблуждающимся и предателем почти нет.

– Значит, дурак, – задумчиво сказал Павел. – И на том спасибо.

– А разве не так, Пашка? Сам посмотри! – Виктор резко повернулся на стуле и ткнул рукой в висящие на стене картины. – Ты же даёшь ответ! Специально или нет – неважно! Он у тебя на каждом втором рисунке – смотрите, любуйтесь! С одной стороны беззащитный город, с другой – бездушная машина войны. Ты же совершенно не разделяешь, кто там, тебе всё равно – главное, что эта машина уничтожает любимый город и его бедных «преданных» всеми жителей. Специально или нет, но этим ты ставишь на одну доску дудаевских уродов и наших солдат! И как, по-твоему, это называется, Тапа?

– Муха, ты что – совсем? Где ты это углядел? – Павел встал, подошёл к картинам. – Здесь?

Слившиеся в один прицелы русского солдата и чеченского боевика. Залитые солнцем проспекты и фонтаны перечёркиваются прицельной планкой и превращаются в дымящие руины. А прицелы скользят дальше.

– Здесь?

Тот же, ещё нетронутый город с высоты птичьего полёта. Утопающие в зелени аллейки, солнечные блики от весело петляющей реки. И два громадных пятна, две чёрные тени. Одна – тень от кинжала, другая – от самолёта. И там, куда падают тени, больше нет зелени, нет жизни и солнца. Даже домов нет. Только руины, только мрак и смерть, тоска и безысходность.

– Или здесь, Муха? Здесь?

Мутно-свинцовая река с закованными в потрескавшийся гранит берегами, разбитый мост. Города на берегах почти нет, одни уродливые тлеющие развалины. Жизни там тоже нет – не бывает в таких условиях жизни. Зато смерти раздолье: с обоих берегов летят навстречу друг другу пунктиры смертоносных очередей, и нет им конца. А над рекой туман, и в этом тумане еле-еле, может быть, в последний раз смутными тенями встают призраки прошлого. «Поющие» фонтаны у театра Лермонтова, застрявший на подъёме к Минутке троллейбус, лодки на пруду в Треке, вечерний, бесцельно и беззаботно шумящий «брод», влюблённые на скамейке Первомайской. Вьются призраки, прижимаются к воде, стремясь ускользнуть от снарядов, тихо шепчут. Гремит очередной выстрел, ещё одну тень прошлого пронзает раскалённое железо, и она исчезает. Навсегда.

– Здесь? – Павел рванул картину со стены и бросил вперёд.

Холст изогнулся, словно взмахнул крыльями, и с мерзким скрежетом полетел вниз. Развернулся, упал на стол и закрыл собой всё. Как саваном.

– Тут же о другом! О гибели привычного нам мира. О том, что всё превратилось в пепел. Всё – и то, чем мы жили, о чём мечтали, без чего не могли существовать, и то, чего даже не замечали. Даже прошлое и то теперь мираж. Пепел! А из пепла ничего не.… Неужели не ясно?

– Да это ясно, – протянул Виктор, не сводя глаз с холста, – но.… Слушай, убери ты его отсюда! Мне понятно, Вальке понятно, тем, кто из Грозного, тоже, наверное, понятно, хотя, вряд ли, всём. Но… Пашка, ты что, не слышишь ничего вокруг? Вот ты сказал, что наше прошлое стало пеплом, а ты Интернет посмотри. Иногда кажется, что и настоящее пепел, а будущего вообще нет. Знаешь, какие сейчас настроения? С одной стороны – подождите, ещё лет десять-двадцать и от вашей России ничего не останется, кроме Москвы, да и та будет нам дань платить. А с другой – отделить эту долбанную Чечню, на хер, огородить колючкой с минным полем и вышек с пулемётами понаставить. Лучше бы, конечно, атомную бомбу сбросить, но на это духу точно не хватит.

– Отделить, – повторил Павел, убирая холст со стола. – Знаете, в январе 95-го, в самом начале, когда ещё были силы… Короче, был у нас приёмник, и вечерами, когда стрельба немного стихала, мужики частенько слушали новости. Всё чего-то ждали. А там одно и тоже, одно и тоже: «Всё хорошо! Восстановление конституционного порядка идёт по плану. Ещё день-два, неделя, и будет вам мирное небо над головой и полный кайф». У нас уже «очередь» покойников скопилась, похоронить не можем, а они «Всё хорошо!» Вот тогда, бывало, кто-нибудь не выдерживал и орал: «Да отделите вы их на хрен! И “освобождать” нас не надо, а то всех перебьёте!» Здесь, в России, тогда за такое посчитали бы предателем. Все кричали «Не пущать!». А теперь.… А вы как думаете?

Виктор закурил сигарету, закинул голову и выпустил вверх несколько аккуратных колец дыма. Прицелился и пронзил их колечками поменьше. Все молчали.

– Видали? – довольно усмехнулся Виктор. – Как раньше. А ты говоришь «пепел»! Не знаю я, Пашка. Чем дальше, тем чаще кажется, что уже всё – точка невозврата пройдена, и в будущем один мрак. Прорыв какой-нибудь нужен, а откуда ему взяться? Всё в прошлом. Вон и у тебя.… Тогда твои картины вперёд звали. Предостерегали, шокировали, били по башке, но звали вперёд, в будущее. А теперь ты словно назад тянешь.

– Так в этом же и дело… – непонятно пробормотал Павел. – А ты, Кулёк?

Валентин взял бутылку, наполнил рюмки, приглашающе приподнял свою.

– Давай, Тапа, колись!

– Что? С чего ты взял?

– Давай, давай! – улыбнулся Валентин. – Кому ты мозги пудришь? Да я ни в жизнь не поверю, что ты нас вызвал, чтоб показать то, что и так в Инете посмотреть можно. Спорю, что у тебя что-то новенькое припасено. И что это новенькое тебе надо обязательно показать нам.

– Да, – признался Павел, – есть. Но понимаешь, какая тут штука…

– Тапа! – чуть не закричал Валентин и мгновенно перестал походить на «хозяина жизни». – Не томи! Я неделю только об этом и думаю!

– Вы о чём? – растерянно спросил Виктор. – Кулёк?

Валентин отмахнулся, он смотрел только на Павла. Смотрел, не отрываясь, и в глазах была такая жажда необыкновенного, что Виктор смущённо отвернулся.

– Ну, хорошо, – сказал после долгого молчания Павел. – Сейчас.

Встал и медленно, шаркая по полу ногами, вышел из комнаты. «А он тоже постарел, – подумал Виктор. – Но всё та же наглая уверенность, что только он видит, что есть на самом деле, а остальные только то, что хотят». Валентин не думал ни о чём, смотрел на дверь и нервно крутил недопитую рюмку.

Павел вернулся быстро. Ногами он уже не шаркал и, вообще, выглядел странно – как будто за несколько минут помолодел лет на десять. Или втихаря хорошенько приложился к бутылке. В руках он нёс два холста. Один тут же спрятал за диван, второй, резким жестом сдвинув посуду, положил на стол.

– Сначала это, – почти скомандовал Павел. – Помните? Специально восстановил.

Такого неба они не видели давно. Безбрежная, всасывающая в бесконечность воронка, усыпанная звёздами, как грудами светящихся искр. И прямо в эту невообразимую разумом бесконечность уходили лестницы. Много лестниц – десятки, сотни, миллионы. Лестницы разветвлялись, вздыбливались, закручивались в спирали. И каждая рано или поздно упиралась в дверь. Миллионы дверей. Что там за ними? Может, рай, а может, и вечная боль. Может, счастье, а может, мираж. И ведь не узнаешь заранее, а потом уже поздно.

– Помню, – сказал Виктор. – Она висела тогда справа. Да, Кулёк?

– Что-то в ней теперь не так… – задумчиво проговорил Валентин. – Что, Пашка?

– Да нет. Просто вы тогда на неё особого внимания не обращали. Я, честно говоря, тоже быстро забыл. А недавно вспомнилось, и как заноза в мозгу засела, ни о чём другом не мог думать. А как понял, так сразу всё стало на свои места.

– Что?

– Понимаете, в этом всё дело: какую дверь откроешь – так и будет. Мы же не знаем, что там за ней, только догадываемся, планируем, надеемся на лучшее. Откроем, а там совсем не то, не жизнь, а только мираж. Но уже всё – ничего не изменишь. Вот и мы так – просто открыли не ту дверь, ошиблись.

– Кто это «мы»?

– Мы – это мы! – объяснил Павел. – Ты, я, Витька. Страна. Может, вообще, весь мир.

– Тапа, – ухмыльнулся Виктор, – ты никак философом заделался? Такие «свежие» мысли…

Павел сарказма не заметил. Вид у него становился всё более безумным. Как будто наступал момент, когда позарез нужно сделать выбор: шагнуть вперёд или нет. Шагнуть страшно, но и не шагнуть тоже нельзя, потому что тогда – и ты это знаешь точно – вместо покоя получишь вечное напряжение. Когда каждую секунду что-то грызёт душу, и любая, самая прямая дорога кажется глухой заброшенной тропкой.

– Да нет, Муха, они не свежие. Я как понял, сразу в Интерент полез – не может быть, чтобы никто до сих пор.… Ведь не такой уж я гений, – скромно признался Павел. – И нашёл! Настоящее, не то, что эти дурацкие временные развилки. Есть, оказывается, такая гипотеза Эверетта. Вытекающая из нескольких ключевых положений квантовой механики и при этом совершенно безумная. Так вот, согласно ей, мир, который мы видим, не уникален, мало того – он даже не один из стационарных параллельных миров. Он постоянно ветвится, порождает новые варианты, отличающиеся друг от друга мелочами. Причем, происходит это постоянно, каждую планковскую секунду.… Помните, что такое планковская секунда? Вот! Поэтому разница между прошлым и будущим стирается совсем. Наше сознание, если оно нормальное, этого, конечно, не замечает и для нас жизнь – это линейная череда событий. А на самом деле, может быть кто-нибудь уже пробовал, даже скорее всего…

Павел замолчал и победоносно глянул на друзей. Те молчали. Валентин продолжал крутить рюмку, Виктор внимательно изучал картину.

– Поняли? – не выдержал Павел.

– Тапа, ты не обижайся, но какая связь…

– Нет? – неподдельно изумился Павел. – Мир постоянно порождает новые миры, и отличия в них порождаем мы сами. Каждый наш выбор, каждый поступок – это новый мир.

Помолчал и вдруг неожиданно резко ударил в картину ладонью. Виктор испуганно отшатнулся.

– Какую дверь откроешь! – громким шёпотом закричал Павел, и по комнате поплыл совершенно неуместный и очень знакомый запах. – Какую откроешь – такой мир и будет! Понятно? А раз так, то за какой-то из этих дверей нет и не было ничего этого, – он кивнул на развешенные картины. – Никакой войны, никакого противостояния. Что здесь идеалистический мираж, там – самая обыкновенная реальность. Так же шумят аллейки, и никто не считает другого уродом из-за национальности. Ну, во всяком случае, старается не считать. Всё это за одной из дверей, мы просто её не заметили.

В комнате стало тихо. Наверное, если бы не нескончаемый визг шин за окнами, можно было бы услышать, как судорожно, словно расстроенные метрономы, бьются сердца.

– Не заметили? – спросил Валентин. – Мы?

– Мы, – кивнул Павел и потянулся за вторым холстом.

– Вот она! – вдруг объявил Виктор и постучал пальцем по картине. – Вот эта дверь! Правильно, Пашка?

Павел наклонился, и брови у него изумлённо поползли вверх.

– Как ты?..

– А вот, – обрадовался Виктор, – светло-коричневый дерматин, круглая ручка. Видел я эту дверь! Вот только блики какие-то на ней разноцветные…

– Я даже знаю, на каком она была этаже, – сказал Валентин севшим голосом. – Пашка, ты хочешь сказать, что ошибся дверью? Что Аня?..