Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"

Глава тринадцатая

Не спалось Иоанну. Голову давили черные мысли.

Он поднялся с постели и подошел к образам. Неверным, желтым паучком вспыхивал огонек лампады, припадал непрестанно и с шипением вновь вытягивался, точно отплясывал священную пляску. Из сеней едва доносилось мерное дыхание дозорных. Сквозь стрельчатое оконце в опочивальню сочилась полунощная мгла.

Грозный приложился горячим лбом к цветному стеклу. На дворе, утопая в тягучей жиже тумана, двигались стрельцы.

«Малюту бы кликнуть а либо Бориса» – подумал царь, но махнул рукой и опустился на колени перед киотом.

«Денег бы силу да земщину одолеть!» – со стоном перекатилось в горле и замерло на устах.

Щурясь на образ Володимира равноапостольного, он заискивающе склонил голову.

– Помози, святой прародитель, самодержавство укрепить наше да вотчину излюбленную, Русию, возвеличить перед лицем всех людей!

Желтый паучок подмигнул и заскользил по золоту риз. Переливчато заулыбались жемчуга и изумруды на венце Володимира.

Зрачки Иоанна загорелись жадными огоньками. На лбу собрались упрямые складки, и хмурою тенью передернулись брови.

– Малюту! – вдруг оскалились зубы. – Малюту!

Дозорный стремглав бросился из сеней.

Застегивая на ходу кафтан, в опочивальню ворвался Скуратов.

– Абие волю сидети с Грязным, Годуновым, Челядниным да Фуниковым!

Быстро, прежде чем Малюта успел расставить лавки, пришли советники.

Грозный стукнул кулаком по столу.

– Одолеть ливонцев! Живота лишиться, а одолеть! – И, неожиданно смягчаясь, мечтательно: – Да еще торг наладить с любезными сердцу нашему гостями аглицкими через Обдорские и Кондинские северные страны. – Он приподнял голову и оттопырил капризно губы. – Чего попримолкли? Аль не любы вам те басурмены?

Борис вытаращил глаза.

– Что тебе любо, царь, то и нашему сердцу на радость.

Иоанн глубоко вздохнул:

– А и не миновать-стать, загонят меня из Русии крамольники. Придется, видно, остатние дни свои коротать за морем, у той агличанки!

– Помилуй бог! Не кручинь ты нас, государь!

– Чего уж! Ведаю, про что сказываю… Повсюду шарит израда.

Он зажмурился и снова мечтательно протянул:

– Злата бы силу! Со златом весь бы мир одолел!

Челяднин припал к царевой руке.

– Все по-твоему будет. Дал бы допрежъ всего Господь с израдою расправиться.

Окольничий перевел дух и, поклонившись в пояс, вперил молитвенный взгляд в подволоку.

Царь зажал в кулаке непослушно подпрыгивающую бороду и любопытно насторожился:

– Аль надумал чего?

Челяднин незаметно подтолкнул ногой казначея.

– Вели Фуникову домолвить. Его затея.

Истово и долго крестился казначей на образ Егория Храброго, потом мягко уставился на царя.

– И порешили мы с Грязным, Челядниным да и с Борисом и Малютою сдобыть тебе и денег силу, и волю над земщиной.

Советники переглянулись и опустились на колени. Грозный заерзал в кресле. Левый его глаз почти закрылся, на виске грязно-сапфировой подковкой вздулись жилы, а пальцы судорожно сжимали посох.

– Сказывай.

Все заговорили хором. Чувствуя, что их затея приходится по мысли Иоанну, советники заметно осмелели. Робкая застенчивость сменилась хвастливою гордостью. Каждый изо всех сил стремился доказать, что им первым придуман хитрый выход. Лишь Годунов скромно тупился, изредка вливая в общий гомон два-три слова. И потому, что все перекрикивали друг друга, царю казалось, будто дело говорит один Борис.

Наконец, все стихло. Грозный облокотился о спину Годунова.

– А ежели Симеон да с потехи и впрямь полюбится Русии?

Фуников прищелкнул пальцем.

– А либо у стряпчих не хватит зелья, чтоб извести не единого, а сорок сороков Бекбулатовичей, князьков татарских?

Тяжело поднявшись, Иоанн раздумчиво поглядел через оконце на черный Кремль. Вдруг он отшвырнул посох и, закинув за голову руки, расхохотался:

– Так лют аз, по земщине выходит? А не покажете ли милость, князь-бояре, челом ударить Касимовскому Симеону, что замест меня засядет на стол московской? – И, обрываясь, властно взмахнул рукой: – Волю! Быть отсель Бекбулатовичу царем и великим князем! Пускай володеет земщиной! Пиши грамоту, Борис!

Годунов вздрогнул.

«А что, ежели прознается затея? – подумалось ему. – Не позабыть ни земским ни митрополиту той грамоты по гроб».

Он конфузливо улыбнулся и с глубоким вздохом объявил:

– Сам ведаешь, мой государь! Граматичного ученья аз не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе.

Царь шутливо погрозился:

– Гоже. Напишет Висковатой под твой подсказ.

Легким движением головы отпустив советников, он благодарно воздел к небу руки.

– Ты еси премудрый. Тебе слава, и честь, и поклонение, и благодарение.

И, почесав бороду, просто прибавил:

– Тебе, Отец, чистая моя молитва, а мне для твоей же славы могутная казна.

* * *

Земские бояре растерялись: пошто ушел из Кремля на Покровку, а потом в Александровскую слободу Иоанн, оставив Касимовскому хану, татарину крещеному, стол московский? Чуяли вотчинники, что неспроста такой потехой тешится великий князь.

А опальные снова подняли головы.

– Лихо было ему при высокородных? – радостно потирали руки соседи по украйным усадьбам, Замятня и Прозоровский. – Мы-ста велеречивы да супротивны больно! То ли Скуратовы да Биркины! Что ни скричит петух, то куры все – да, да, да, да. А и пришло к тому, недалече та пора, ударит нам челом: «Покажите милость! Приходите, яко издревле ведется, володеть и править вкупе!» – И потихоньку стали складывать добро в дорогу на дедовы места.

Что ни день – приезжали в слободу со всех концов разведчики-князья. Грозный принимал всех одинаково: с поклоном и смиренною улыбкою. В черной рясе и выцветшей скуфейке царь выглядел таким пришибленным и жалким, что даже у лютых его врагов больно сжималось сердце.

Князь Петр Горенской сидел до сумерек в келье Иоанна. Вместе с ним молился и пил из общего ковша простую воду да тешился просяными лепешками, густо посыпанными солью.

Перед расставанием Грозный облобызался с гостем, поклонился ему в пояс по монашескому чину и со вздохом обронил:

– Велики грехи мои, боярин. Другойцы така туга на сердце ляжет – живот не мил. И веры нету, спасусь ли в недостойных своих молениях!

Голова его сиротливо склонилась на острое плечо.

– Концом бы живота пожаловал меня Господь. Избавил бы от злой туги.

Горенской в страхе отступил.

– Не ропщи, царь. Не внемли гласу сатаны. То он совращает дух.

И ласково, точно баюкая:

– Мало ль кречетов да аргамаков у тебя? Изведи кручину потехою да… (он запнулся, но тотчас же голос его окреп) дружбой нерушимой с земщиной высокородной.

На мгновение скрестились два острых взгляда и погасли.

Глаза царя снова заволоклись дымкою печали.

– Так-то, боярин! Были у меня и кречеты добрые, да поизвелись: охотою не тешусь; пришли на меня кручины великие; был охоч и до аргамаков-жеребцов добрых, до палок железных с наводом, до пищалей ручных, чтоб были цельны и легки. А ныне никакая потеха в потеху…

Едва Горенской скрылся за поворотом сеней, в цареву келью, через потайную дверь, вошел выряженный послушником Фуников. Тонкие губы его собрались в лукавую усмешку. Простодушно, по-детски, светились ясные глаза.

Грозный подошел вплотную к казначею.

– Аль вести?

– Ходят, царь, наши языки…

– Про то сам ведаю! А прок?

Фуников перевел невинный взгляд свой на окно.

– Всюду посеяли ропот те людишки, государь. Дескать, собора волим, а на соборе – бить челом от всея Русии природному царю Иоанну Васильевичу!

– И бояре?

Казначей сунул глубоко в нос себе мизинец.

– А и не долог час, волей ли неволей, челом ударят и бояре. Распотешимся мы ужо в те поры с Горенскими да протчею крамолой!

Он вытер губы и приложился к руке царя.

– Надоумили мы с Борисом новую тебе забаву.

Грозный приклонил любопытно ухо.

* * *

Лихо затеял Симеон. Сами собой сжимались кулаки у бояр, и наливались ненавистью глаза. Слыхано ли, чтобы для зелья целебного занадобились блохи из постели господарской?

Но дьяки, подьячие, недельщики, губные старосты – были неумолимы.

– Волит Бекбулатович колпак[53]53
  К о л п а к – мера веса, около тонны.


[Закрыть] блох княжьих, – а наша стать – холопья: не прошибить той грамоты лбишками приказных!

Про себя зло бранились бояре, а постели подставляли. Осилишь нешто худородного татарина кулаком, коли стрельцы ему, точно природному царю, крест целовали!

От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги собирали блох.

Под конец сдались окольничие, ударили челом Симеону:

– Велик колпак, батюшка: почитай шесть батманов с лихвой зерна схоронишь в нем. Нешто нагнать в него таку силищу блошью?! Да к тому же грех-то, прости ты, господи, – скачут еще те блохи окаянные, склевали б их вороны!

Бекбулатович снарядил в Александровскую слободу гонца.

Грозный сидел с советниками за убогим столом и, надрываясь от хохота, слушал весть.

На звоннице заблаговестили к вечерне.

Иоанн поднялся и с глубоким чувством перекрестился. За ним вскочили остальные.

– Звон-то сколь сладостен, великой боже мой! – выдохнул елейно царь. – Воистину велелепен Бог-Господь!

И, направляясь к двери, обратился к гонцу:

– Наказывав аз Симеону любезному без малого колпак. – Он подмигнул и захватил нижней губой в рот усы. – А ежели недохват, – поглазел бы…

Его давил смех. Ряса на спине то собиралась глубокими бороздами, то расправлялась, упруго облегая выдавшиеся ключицы. Распущенные полы колыхались, как на ветру. Это делало царя похожим на черную, чудовищную птицу, приготовившуюся схватить еще не видную, но сладострастно щекочущую уже обоняние, верную добычу.

– …поглазел бы… в постельках… у боярынь… ге-ге-ге-ге. У боярынь да у боярышень, у горлиц, в ангельских постельках… ге-ге-ге-ге!

* * *

Каждый день Иоанн выслушивал гонцов и веселел.

Бояре негодовали. Видывали они от Грозного позоры; но – чтобы в светлицы, к их женам и дочерям, врывались смерды да обыскивали по постелям, – не бывало николи!

И все чаще слышалось в хоромах господарских:

– Краше, коль туда идет, поношения терпеть от природного царя, нежели выносить издеву от татарвы крещеной!

А Симеон, что ни день, получал из слободы грамоту за грамотой и выдавал их земщине как свою волю.

Зачастили в слободу князья-бояре, вели осторожную беседу с царем, били челом на Касимовского хана.

Потчевал Грозный родовитых гостей студеной водой да лепешками просяными, густо посоленными, мирские речи сводил на Священное Писание, смиренно вздыхал и все больше стоял на коленях на каменных плитах, перед вывезенным из Москвы любимым оплечным образом Володимира равноапостольного.

* * *

Стоном стонала Русия:

– Антихрист пришел! Свету преставление! Остатние дни перед Страшным судищем!

Верные людишки царевы поднимали народ:

– Волим собора! Челом бьем Иоанну Васильевичу! Самодержавству его начало от святого Володимира! Он родился на царство, а не чужое похитил!

И игумены, и архиереи, и все духовенство, от высшего сана до крайнего, поклонились в пояс вотчинникам-боярам.

– Волим собора! Не было того на Русии, чтобы дарственные – злодейскою дланью у монастырей отбирать! Не было того, чтобы, как ныне, точно ворог лихой, басурмен Симеон из храмов Господних вывозил злато, серебро и самоцветные каменья бесценные!

А Иоанн заперся в своей келье и никого не допускал к себе.

Колымаги с ризами золотыми и каменьями жертвованными, с казной, завещанной благочестивыми радетелями веры во спасение душ своих и в вечный живот, двигались по ухабам и колдобинам русийских дорог, к крепким хранилищам царевой казны.

И, когда шепнул Фуников, что прибрана к месту остатняя колымага, – царь показал милость боярам, дожидавшимся его многие дни с челобитною.

Желтый, как солнце в северы, согнутый и отощавший от долгих постов, слушал царь грамоту Бекбулатовича о том, что отбирает он дарственные, коими володеют все монастыри русийские.

Вдруг он разодрал на себе рясу иеромонашью и, точно преследуемый призраками, убежал.

Трое суток никто не видел царя. Лишь Фуников приходил по ночам потайным ходом для совещаний.

Но совещания были скорее похожи на спокойные собеседования, чем на строгое обдумывание дальнейшего, так как главное было выполнено с успехом, превзошедшим все ожидания.

В слободе же было положено великое постничанье, и неумолчно, как в Страстную седьмицу, надрывно плакали колокола.

На четвертые сутки, после утомительной службы великопостной, пошел царь саньми на Москву.

Красная площадь была до отказа забита народом.

В изодранной рясе, немощно опираясь на посох, вышел на площадь Грозный. Он собрался что-то сказать, но, вместо слов, из груди вырвались жуткое всхлипыванье и стоны. Безысходная скорбь, беспросветность лютого одиночества, непереносимая обида и вселенская туга были в этих стенаниях.

Вцепившись в свои волосы, царь повалился наземь и зарыдал.

Вздрогнула площадь.

Там и здесь сдушенно заплакали люди.

В дальнем конце, колотясь головою о камни, выл Фуников. От него не отставали голосистые Малюта, Григорий Грязной, Вяземской-князь и какие-то люди в убогих монашеских одеяниях.

Собрав всю силу воли, Иоанн подавил рыдания и исступленно застучал в грудь кулаком.

– Сетовали! Печаловались! Лют аз, Господом данный вам государь! Уразумели ныне, како столу московскому быти без Иоанна! Каково стадо без пастыря! Обители святые лихой татарин ограбил!

Он проникался глубокою верою в то, о чем говорил. Ему уже в самом деле начинало казаться, что все происшедшее – затея не его и советников, а доподлинное дело рук Бекбулатовича.

– Сиротинушка моя плачет! Московская земля родимая плачет!..

На утро преданными холопями Иоанновыми был созван собор.

Иные бояре попробовали посетовать Челяднину, Борису и объезжему голове:

– Гоже ли безо сроку? Помешкать бы да сдождаться из дальних вотчин бояр.

Но Борис промолчал, а Челяднин в ужасе заткнул пальцами уши.

– Домешкаемся, покель царь в слободу уйдет и постриг мнишеский примет.

На соборе были дворяне московские, дети боярские, жильцы да горсточка земщины.

Решил собор бить челом Иоанну Васильевичу, чтобы показал он милость и вернулся на дедовский стол.

Грозный грустно выслушал соборную волю, поклонился на все четыре стороны, двумя пальцами проникновенно ткнул в лоб, грудь и в плечи и, помолясь, могуче крикнул вдруг:

– Не пойду! Не пойду, ежели с израдою нету мне воли расправиться! – Он поднял руки и застыл, впившись прищуренными глазами в серое небо. – Кой аз царь, коли всюду израда?!

И сразу, со всех сторон, откликнулись приставленные Фуниковым и Грязным людишки:

– Кой царь, коли всюду израда?! Пусть володеет нами, како Бог его просветит, а не како земщина крамольная ищет! И да будет глагол его на земли, яко глагол Господень на небеси! Да не оставит государь государство и нас не оставит на расхищение волкам!

* * *

Позднею ночью вызвал Иоанн всех советников в опочивальню кремлевскую.

– Добро послужили, холопи мои, своему государю!

Фуников зарделся и устремил ввысь ясный свой взор.

– И не токмо что, а и живот положим по единому глаголу твоему, царь!

И за ним, отвесив земной поклон, нежным эхом все отозвались:

– Живот положим по единому глаголу твоему, царь!

Грозный склонился над описью монастырей. Отметив крестиками те обители, в которых скопилось много богатств, он натруженно разогнулся и сладко зевнул.

– Утресь, Борис, пускай Висковатой под твой подсказ грамоту пишет. Отдает, дескать, царь и великой князь дарственные. Да зри: кой монастырь убогой – не токмо верни добро, а и прикинь ему от щедрот моих землицы с угодьями. – И, подмигнув игриво, ткнул в опись пальцем. – А сии, что со крестами, погодим отдавать. И в нашей казне найдется место для злата. – Он притопнул ногой и заложил руки в бока. – И на ливонской поход и на торг через Обдорские и Кондинские земли с агличанкой, поди, наберется. Славны да богаты монастыри русийские!

Нагоревший фитилек лампады скорежился и зашипел. Грозный вскочил и, оправив фитилек, перекрестился.

Вяземский отвесил поклон.

– Дозволь молвить, царь!

– Молви.

– Еще для извода крамолы учинить бы надобно ныне, како ты замыслил и како на соборе народ челом тебе бил, – особных людей.

Клин бороды Грозного напыженно оттопырился.

– Божиим просветлением волю аз оказать милость земле своей: быти при мне от сего дни опричным людям.

Борис вставил:

– А вотчинников, которым не быть в опричнине, повелел бы ты из всех городов вывезти и подавати им землю в иных городах.

Его горячо поддержал Челяднин:

– Сам аз высокородной и доподлинно ведаю: убоги бояре. Все могутство их – в вотчинах, а денег имут малую толику. Поразгонишь их с вотчин, абие захиреют.

– Добро! – подтвердил Иоанн. – Добро, советники мои велемудрые! – Он щелкнул себя по лбу. – Эка ведь про татарина позабыл! За службу за верную жалую его с моего плеча шубою росомашьей!

И, сквозь хриплый смешок:

– Гонцы-то поскакали благовестить про то, что тружусь аз изрядно, в святынях монастырских разбираючись, дабы обернуть обителям достояния?

Грязной склонил голову.

– Поскакали, мой государь!

– А поскакали – добро! Аз же с устатку шутов волю да хмельного вина! Эй, скоморохи, жалуйте в машкерах! Потешьте холопей моих! Пей-гуляй до зари!

Глава четырнадцатая

Получив жалованную грамоту от царя, Василий собрался на Москву.

За несколько дней до его отъезда, по губе разнесся слух о скором возвращении в вотчину из похода князя Ушатова.

Розмысл заторопился. Ондреич упрашивал его дождаться князя и встретить по чести.

– Проведает боярин, что не восхотел ты поклониться ему, – прогневается.

Но Выводков не слушал подьячего и упрямо настаивал на своем.

Уже отряд готов был покинуть вотчину, как прискакал с грамотой староста из губы.

– Царь и великой князь пожаловал князь Ушатова грамотой. А в тоей грамоте сказывает премилостиво: «За тое дела бранные, князюшко, жалую аз тебя гостем, Василием Григорьевичем Выводковым».

Василию пришлось остаться в усадьбе.

За сутки до приезда господаря высыпали все деревеньки и починки его с хлебом-солью далеко в поле.

Князь стройно сидел на коне, покрытом блестящей сбруей. Седло горело золотою парчой, и ослепительно сиял жемчуг на шелковой бахроме золотого уздечка. На боярине была булатная броня из стали; сверх брони – кафтан из зеленой парчи с опушкой горностаевой. На голове высился шлем; сбоку мягко перекликались меч, луки и стрелы. Рука крепко сжимала копье с нарукавником.

Впереди на аргамаке везли шестопер[54]54
  Ш е с т о п е р – начальнический жезл.


[Закрыть]. За Ушатовым тряслись смертельно усталые, покрытые густым слоем грязи, ратники с колчанами и стрелами под правой рукой. На левом боку болтались луки и меч. У иных лошадей были привешены сбоку сумы с кинжалами и дротики. Нестройными рядами, заросшие до глаз грязью, шагали стрельцы. Ветер трепал изодранные лохмотья одежды, обнажая у многих непромытые, кровоточащие раны.

Далеко перед усадьбой старшие всадники подхватили с седел медные барабаны.

В воздухе гулко просыпался мелкий горошек барабанного боя.

Холопи упали ниц.

Ушатов сдержал коня и медленно проехал к хоромам, милостиво кивая людишкам.

На крыльце стояли дети боярские и Василий.

– Добро пожаловать, господарь, – хором протянули они и поклонились.

Едва ответив на поклон, князь вразвалку пошел в хоромы.

– Одначе не ласков с худородными воевода, – насмешливо скривил губы Выводков.

Остальные сочувственно поглядели на него и о чем-то зашептались вполголоса.

– Не сдожидаться же нам, покель боярин повыгонит нас со двора, – зло объявили они тиуну. – Авось после роздыху спошлет за нами.

И ушли в деревеньку.

* * *

Спекулатари и подьячие сбились с ног, добывая добавочные оброки на устройство пира Ушатовым.

А князь решил так отпраздновать свое возвращение, чтобы всем соседям не позабыть того пира до скончания живота.

Посадские и городские людишки, крадучись, зарывали добро свое в землю, – знали, что на холопьи достатки широко не разгуляться боярину.

Ушатов сам ходил по амбарам и злобно ругался:

– В кои веки не можете угодить господарю! Псы!

На дворе с утра до ночи толпились согнанные для наказания холопи.

Под ударами батогов, они ползли на коленях перед катами, клялись, что отдали все.

– Посады богаты! – ревел Ушатов. – В посадах похлопочите для господаря!

– Забьют! Обетовались стрелами потчевать.

– Секи! До единого!

И когда согнали людишек и в первую очередь подняли на дыбы детей, староста объявил, что мир согласен идти за добычей на посады и город.

Точно орды татарские прошли по губе. Полыхали пожары, свистели стрелы, и небывалыми стаями дятлов токали беспрерывные выстрелы.

Холопи рвались в огонь, грабили все, что попадалось под руку, шли, не задумываясь, на верную смерть.

Стоило ли думать о животе, когда возвращение в вотчину без добычи сулило ту же лютую смерть?

* * *

Ушатов, послушный царевой грамоте, скрепя сердце пригласил на пир Василия с его отрядом.

Прямо из церкви хозяин прискакал в усадьбу и, остановившись у крыльца, с поклонами пригласил в трапезную своих соседей-бояр.

Последними вошли Выводков и боярские дети.

– Показали бы милость, присели бы, – развязно предложил розмысл товарищам и шлепнулся на лавку рядом с Горенским.

Князь негодующе вскочил. За ним тотчас же поднялись другие бояре.

– Кто сей безродной? Аль вместно тебе с ним, хозяин, за одним столом пировать?

Выводков облокотился на стол и, взглянув через плечо на Горенского, спокойно бросил:

– Аз – дворянин, Василий Григорьевич Выводков, розмысл царя Иоанна Четвертого Васильевича.

И, властно:

– Кланяйтесь имени государеву! Вы-ы!

Ушатов, едва сдерживаясь, подошел к Выводкову.

– Не чмути!.. Пожалуй гостей моих милостью. Сядь с людишками своими за сей вон стол.

Дети боярские, довольные своим начальником, не двинулись с места.

Один из них налил корец вина.

– Пей, други, за розмысла царя Иоанна!

Ушатов беспомощно развел руками и, склонившись к уху Горенского, о чем-то умоляюще зашептал.

– Для тебя токмо, Михеич, – жертвенно выдохнул гость и сел рядом с Выводковым. За ним угрюмо заняли свои места остальные.

Хозяин, немного успокоенный, поднял кубок:

– За земщину преславную, коей держится во все роды земля московская.

Розмысл взялся было за кубок, но тотчас же сердито отставил его.

Горенской ехидно хихикнул:

– Аль не солодко вино за господареву честь?

– А не ведомо тебе, князь-боярин, что ни едино вино не солодко, коли пьешь его поперед здравицы государю преславному?! – запальчиво брызнул слюной в лицо соседу Василий. И, поднявшись, гордо запрокинул голову. – За царя и великого князя всея Русии – за него, примолвляющего и малого и великого, не по племени-роду, а за службу за верную!

Все молча осушили ковши.

Не обращая внимания на бояр, отряд усердно потчевался вином и яствами. Два десятка рук то и дело тянулись через столы за закусками.

Василий, возбужденный недавнею перебранкою, быстро захмелел, но не отставал от других и продолжал пить, каждый раз чокаясь с кубком Горенского.

Наконец, он не перенес упорного молчания соседа.

– Ты вот, боярин… доподлинно… И ума, сказывают, у тебя палата. А аз смерд… И, выходит, должен ты уразуметь…

Князь вкусно глодал свиной хрящ, посмотрел куда-то в сторону. Выводков облизал промаслившиеся пальцы свои и обнял боярина.

Ушатов топнул ногой.

– Не займай!

Выплюнув на стол изжеванный хрящ, Горенской резко оттолкнул розмысла.

– Отпустил бы ты нас, Михеич. Не то не стерпеть издевы от смерда!

Дети боярские одобряюще поглядывали на товарища и, предвкушая свар, потирали довольно руки:

– Кой ты смерд, коли «вичем» пожалован?! Неужто спустишь обидчику?!

Василий встал и сжал в кулаке тяжелый кубок.

– Со смердом невместно тебе?! А вместно ли хлебом да вином смердовым потчеваться?!

Подмывающею волной подкатывались к груди и туманили рассудок хмель и ненависть.

– Нечистый его устами глаголет, – испуганно перекрестился Горенской.

Бояре шумно вышли из-за стола.

– Спаси тебя бог, Михеич, а мы ужо в другойцы к тебе пожалуем!

Василий не унимался:

– Не люба правда-то? Вкусен, зрю аз, хлеб холопий?!

– Умолкни! – пронзительно взвизгнул Ушатов. – Иль впрямь пришел на Русию антихрист?! Иль впрямь терпети безгласно нам, како смерд поносит господарей?

Не помня себя, он схватил со стола корец и замахнулся на обидчика.

Выводков слегка пригнулся и, изловчившись, размозжил братиной череп Ушатову.

– Вот же тебе жалованье от смерда!

* * *

Вдова Ушатова, остриженная, по обычаю, в знак печали по умершем муже, стояла перед всхлипывающим сынишкой и нежно утешала его:

– Ты, Лексаша, не плачь. Свободил нас Господь от батюшки твоего – на то его воля. – Она подняла мальчика на руки и благодарно взглянула на образ. – Будем мы ныне с тобой, Лексаша, яко те птицы небесные. Ни сечь нас некому стало, ни в терему под запором держать.

Лексаша встряхнул каштановой головкой и вытер кулачком слезы.

– А на злодея того пустишь меня поглазеть?

– Како на дыбу погонят его, – поглазеешь.

– На дыбу? – Мальчик восхищенно обвил ручонкой материнскую шею.

– И не токмо на дыбу его, окаянного, а и в огне пожгут душегуба!

Сорвавшись с рук, Лексаша закружился по терему.

Боярыня строго погрозилась:

– Грех. Не веселью ныне положено быть, а туге превеликой.

Из дальнего терема, монотонно, точно шмелиное жужжание, доносился голос монаха, пожевывавшего псалтырь.

Поглядевшись в проржавленный листок жести, Ушатова мазнула себя по лицу белилами, угольком подвела брови и пошла к покойнику.

В тереме, у дубового гроба, стояли соседние вотчинники. На дворе, согнанные тиуном, голосисто ревели бабы.

Безучастно вперившись в изуродованный лоб Ушатова, жужжал под нос монах.

Когда пришло время выносить гроб и иерей сунул в губы покойника три алтына на издержки в дальней дороге к раю, вдова вдруг повалилась на пол и запричитала:

– Не спокидай! Пошто гневаешься на мя, сиротинушку?! Аль не добра аз была?! Детей мало тебе народила?!

Плакальщицы дружно подхватили причитания и дико завыли на всю усадьбу.

Лексаша с любопытством следил за матерью и, наконец, не выдержав, ткнулся в ее ухо губами:

– Ты пошто исщипалась?

– Уйди! – оттолкнула его Ушатова и еще с большей силой незаметно царапнула себя по груди, чтобы как-нибудь вызвать слезы на предательски сияющих глазах.

* * *

Закованный в железы, больше месяца томился в темнице Василий. Пройденная жизнь казалась ему тяжелым, ненужным сном, от которого не только не страшно, но радостно пробудиться в черное небытие.

Лишь воспоминания об Ивашке вызывали в нем жестокие страдания и жажду жизни.

«Грянуть бы в Дикое поле да вырвать сироту из неволи!» – вспыхивало вдруг жгучим огнем в мозгу и заливало все существо негодованием.

Еще вспоминались в иные минуты мастерская в Кремле, груды незаконченных чертежей, наброски особного двора, который хотел он поставить для Иоанна, и долгие беседы с учителем-немцем.

Но все это казалось таким далеким, что походило скорее на сон, чем на явь, и потому не вызывало ни радости ни тоски.

За Выводковым пришли неожиданно среди ночи.

«Пытать», – сообразил узник и зло ощерился на дозорного.

Вдруг багряный свет факела озарил вынырнувшего из мрака Ондреича.

– Воля, Василий!

Розмысл обмер от неожиданности, но тут же с горечью поглядел на подьячего.

– И ты измываешься! Аль и впрямь не бывает другов у человека?

Ондреич не ответил и спрятался за спину дозорного.

Узника привели к окольничему и там объявили:

– Царь прознал от подьячего Ондреича, что князь-бояре окстили времена нынешние царством антихриста. А и зело возвеселился преславной царь, егда прознал, како взыграло сердце твое лютым гневом противу тех господарей. И пожаловал тебя государь волею да царским челомканьем.

Окольничий откашлялся, вытер насухо рукавом губы и троекратно облобызал Василия.

– А и наказал тебе, Василий Григорьевич (он особенно подчеркнул «вич»), преславной государь со всеми тако творить, кои возмутятся дням новым!

И, с низким поклоном:

– А еще волит царь спослать тебя к тому князь-боярину Горенскому опрос чинить нелицеприятный.

С первыми лучами солнца Выводков поскакал в вотчину Горенского.

Князь заперся в хоромах и не допустил к себе розмысла.

Стрельцы осадили усадьбу.

– Не пустишь – зелейную казну подведу под хоромины, – пригрозил Василий через тиуна.

Горенской выслал розмыслу песью голову и метлу.

– Слыхивали мы: тем жалованьем пожаловал царь псов кромешных своих, а и господарь мой тебе, псу, тое же жалованье пожаловал, – поклонился в пояс тиун.

Пушкари поскакали за зелейной казной.

Когда подкоп был готов, розмысл в последний раз предложил осажденному сдаться. Не дождавшись ответа, он разогнал из усадьбы холопей и взорвал хоромы.

Запыхавшийся тиун нашел Василия в ближайшей деревеньке и раболепно упал ему в ноги.

– Сбег! Подземельем ушел князь-боярин!

Стрельцы и ратники обложили лес.

Горенского нашли в яме под кучей листьев и хвороста.

– А не пожалуешь ли ответ держать по опросу? – помахал розмысл плетью перед перекошенным лицом пойманного.

– Не ответчики бояре перед псами смердящими!

Прежде чем Василий успел что-либо сообразить, один из отряда полоснул князя ножом по горлу.

В тот же день отряд двинулся в путь, на Москву. Впереди поскакал гонец с докладом царю о суде над Горенским.

Не доезжая Мурома, Выводкова встретил дьяк Висковатый.

– Поклон тебе от всех опришных людей. – И, поклонившись, торжественно поднял руку. – А учинити у себя государю в опришнине едину тысящу детей боярских, дворян, дворовых и городовых, лутших слуг, и помествя им подавал в тех городах, которые города поимал в опришнину, не далее, како на семьдесят верст от Москвы. А вотчинников и помещиков, которым не быти в опришнине, велел из тех городов вывезти и подавати им землю в иных городах. А теми же милостями, что и тыщу человек, наградил еще царь двадцать восемь бояр да колико окольничих. А вкупе тех опришных людей – одна тыща семьдесят восемь.

Он передохнул и, подражая возгласу архидиаконскому, провозгласил:

– А в тех списках опришных записано моею дланью: и розмысл царя Иоанна Васильевича – Василий Григорьевич, дворянин московской, Выводков!

Ондреич исподлобья поглядывал на друга и смахивал рукавом набегавшие на глаза умильные слезы.

– Дозволь и мне облобызать тебя, друг, – принял он в свои объятия Выводкова, едва замолчал дьяк.

Растроганный розмысл горячо поцеловал Ондреича.

– Не ты бы, клевали б ныне меня лихие вороны. Друг ты мне до скончания живота.

Висковатый вскочил на коня.

– Аз на Москву, а ты, Григорьевич, с сим пушкарем путь держи на усадьбу свою. А пир отпируешь, обрядись по чину опришному и жалуй к царю. Тако волит преславной!