Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"

Глава третья

Неугомонно гремят литавры. Легкий ветерок услужливо подхватывает призывные звуки, кружит их весело в пропитанном дегтем, горилкой, лампадным маслом и зноем воздухе, бережно сносит к горделиво стремящемуся куда-то Днепру. И кажется, будто синие волны с материнской лаской подхватывают угасающие перезвоны и уносят вдаль за собой светлым, тающим благовестом.

Кош проснулся с зарей и в первый раз за долгие месяцы приубрался. Сторчаус важно расхаживает по площади в штофном узорчатом кафтане, туго обхваченном пестрым шелковым поясом, и в червонных, с золотыми подковами, чеботах. Его кошачьи глаза то и дело обращаются с жадной тоской к шинку. С похмелья немилосердно трещит голова, а во рту такая неразбериха, как будто ночевал в нем целый выводок нечисти. И сейчас еще в груди скребется бесенок, тщетно пытаясь вырваться вон из крещеной души. «Не поспел, видно, с третьими петухами шмыгнуть в преисподнюю», – думает с ненавистью казак и скрежещет зубами. «Чарку бы! Так бы я огрел тебя, рыло свинячее, – там бы тебе и капут! Знал бы ты, как в православной груди на шабаш собираться, гнида турецкая!» Но Сторчаус не поддается искушению и злобно дергает головой, чтобы отвлечь взгляд от искусителя-шинка.

Шишка на лбу от грузного шага чуть вздрагивает расплющенной сливой. Густо смазанный лампадным маслом оселедец забился под расчесанное ухо и неугомонно нашептывает: «Одну не страшно… Одну же единую…» Запорожец на мгновение останавливается и вдруг изо всех сил впивается пальцами в оселедец. «А не пытай, бисов сын, душу крещеную! А замолчи, нечистая сила! Знаем мы чарку! Только покуштовать!» И снова важно вышагивает, довольный непрочной победой над искусителем. Побрякивает на боку кривая сабля в серебряной гриве на рукоятке, грозно поблескивают ярко начищенные пистолеты, ятаган и кинжалы, обвесившие до отказа грудь, бока и спину.

По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время настороженно прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.

– Будет потеха! – нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.

Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз, по-запорожски, усы.

– Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!

Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:

– Пораскинешь думкой – сдается: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его – и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!

К берегу стремглав бежал Шкода.

– Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!

Площадь кипела бурлящей толпой:

– Геть! Не надо нам Часныка!

– Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!

Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.

– Цыть! – скрипнул зубами Нерыдайменематы. – Рогозяный Дид зараз будет брехать!

Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.

– Славное низовое товариство!

– Не надо! Геть Рогозяного!

– Цыть! – надрываясь, перекрикивал Маты врагов. – Дайте Диду сбрехать!

– Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!

– Славное низовое товариство! – еще проникновеннее повторил Рогозяный. – С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами-казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.

И выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.

– Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!

Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.

– Кого нам в кошевых надо?

Рогозяный Дид больно щелкнул себя по лбу и убежденно тряхнул оселедцем.

– Чтоб не зазнавался, да чтоб все паны-молодцы были ему родные хлопчики!

– Правду, а, ей-богу, правду брешет Дид Рогозяный! – поддержали казаки.

– Да был бы он храбрым, а еще разуменьем находчив, да похитрее ляхов, татарвы и москалей.

– Дело! Ей-богу, дело! Мели дале, Диду!

Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчетливо обдумывал, куда ему пристать.

Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.

Василий пробился на круг.

– Казаки! А и правду чешет старик! Колико аз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! – Он сорвал с себя епанчу. – Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!

Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего еще боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:

– Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!

Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопченную свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивленно обвел всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжелых, седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.

– Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?

Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:

– От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.

Загубыколесо сердито плюнул:

– От еще выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!

И сделал попытку скрыться в курень.

Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.

Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.

За ним юркнуло несколько человек.

Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.

– Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько-атаман, будешь у нас паном наикоханым!

Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.

Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплевывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.

Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на нее и торжественно мазнул по макушке кошевого.

– От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, – раздельно произнес Дид.

Атаман сразу преобразился:

– За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!

Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:

– Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе боже лебединый вик и журавлиный крик!

Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.

К кошевому гордо двигалось шествие.

С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[57]57
  К л е й н о д ы – бунчук, булава, печать с гербом.


[Закрыть], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный, позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.

Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.

Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.

Полилось рекой вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и все, что попадалось под руку.

До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.

Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмерки, поплелись в обнимку в шинок.

– Стоп! – загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. – А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?

И вышиб ударом лба дверь.

Выводков, точно вспомнив о чем-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошел от товарищей.

Шкода вцепился в его епанчу.

– Так вон оно какое твое побратимство?!

Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.

– Тьфу! – сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. – Пусти!

– Так вон оно – побратимство!

– Ей-богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.

Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щеку.

– Не на то казак пьет, что есть, а на то, что будет.

И сквозь счастливый смех:

– Годи нам ганчыркой[58]58
  Г а н ч ы р к а – тряпка.


[Закрыть] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарской траву поить!

Шкода толкнул Василия в открытую дверь.

* * *

Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.

По ночам он будил Василия и горько жаловался:

– Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели еще малость дней не пойдем в поход, – ей-богу, обхарцызю начисто самого атамана!

Выводков дружески напоминал:

– Аль запамятовал, что харцызов в Запорожьи смертью лютой изводят?

– Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-богу, не выдержу!

И сквозь пощелкивающие от страха зубы:

– Понадумали ж люди в лянцюгах[59]59
  Л я н ц ю г и – оковы.


[Закрыть] морить воров-молодцов!

Еще несколько дней крепился Харцыз. Все, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.

– Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок – тут тебе и конец.

Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз поздней ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами, чеботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твердо уверен, что кража удалась на славу – еще два-три шага, и темная ночь укроет его и спасет. Щеки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.

– Коханые мои… чеботочки мои!.. – шептал он, захлебываясь и хмелея.

– Ну-ну! Блукаете, полунощники! – выругался сквозь сон Сторчаус.

От неожиданности Харцыз разжал руки. Чеботы грохнули на пол.

– Ратуйте! – разорвалось над самым ухом. – Ратуйте!

Выброшенной волной на берег рыбой забился пойманный в могучих объятиях.

– Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!

* * *

Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.

У столба, на столе, стояло ведерко с горилкой.

Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.

– Пей, скурвый сын! – И тыкали краем ведерка в мертвенно сжатые губы. – Пей!

Василий пошел к атаману.

– Нареченного братства для помилуйте того Харцыза!

Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти:

 
Не на том млыну молотылося,
Не у том гаю спородылося.
То ж з татарами зробылося
Да и з ляхом прыключылося!
 

И затопали исступленно ногами:

– Геть! Геть от нашего Василька да до бисовой матери к тому Харцызу.

Свесив голову, Василий ушел далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.

За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.

– Ото ж тебе лыхо, – вздыхал сокрушенно маленький казачок, поскребывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. – Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!

– Молчи ты! Чего увязался! – грубо оттолкнул розмысл спутника.

Гнида гордо выставил тощую грудь.

– А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата-запорожца обворовал, тот и сам вор. А еще тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.

Гнида помуслил пальцы и провел ими по расчесанным до крови икрам.

– По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки: воровства да еще того, кто Иудой окажется. Потому, знаем мы крепко: одного выдадим – всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещеная, або бояре по одному разволокут.

Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:

– Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, – сам аз, без наущенья, ведаю, что краше змеею родиться, нежели Иудино имя носить!

Казачок любовно поглядел на Василия.

– Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. – И прислушался. – Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!

Глава четвертая

С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой, Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось ее присутствие. «Ты… ты мой единственный! – дразнил душу сладостный шепот. – Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на желтое, вытянутое лицо и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыхание.

Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.

Но молитва не помогала.

Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвертая жена, Анна Колтовская, и Анна Васильчикова, и Василиса Мелентьева. Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.

В минуты, когда одиночество становилось непереносимым, царь призывал к себе Бориса, Скуратова и Фуникова и заставлял их безумолчно говорить.

Под убаюкивающее жужжание советников он часами лежал на постели, чуть покачиваясь и тщетно стремясь заснуть.

Под утро вставал, измученный бессонной ночью, и снова замирал в немой мольбе перед образом.

В опочивальню неслышно входил протопоп. Начиналась долгая монастырская служба.

После утрени Грозный подходил к Евстафию под благословение и неизменно вздыхал:

– Мнозие борят мя страсти!

– Покайся, преславной. Вынь грех перед Господом, – ворковал протопоп.

Лицо царя неожиданно багровело, и стыли в ужасе маленькие глаза.

– Не за кровь ли боярскую взыскует Бог?

Малюта возмущенно причмокивал:

– Мудрость твоя не в погибель, а во спасение души и царства.

Проникнутые глубокой верой слова советника трогали Иоанна, отвлекая ненадолго от главного.

– Ты, Евстафьюшка, помолись… равно помолись о спасении душ другов моих, невинно приявших смерть, и ворогов.

Рука, точно хобот, обнюхивающий подозрительно воздух, творила медлительный крест.

– Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…

Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.

Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.

– Сосни, государь! – отвешивали земной поклон советники.

Иоанн болезненно поеживался:

– Токмо забыться бы – и то милость была б от Бога великая!

Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.

– Не ломит ли ноженьки, государь? – спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи алую щепотку губ.

– Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.

Басманов присаживался на постель и нежно водил рукой по синим жилистым икрам.

Грозный истомно жмурился и потягивался.

– Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.

Нисходило тихое забытье…

– Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…

И чудилось уже шелковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыхание, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.

– Прочь!

– Аз тут, государь! Федюшка твой.

– Прочь!

Опричник вскакивал и уходил.

Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.

«Дрыхнет! – зло думалось о старшем сыне. – А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»

Наконец Иоанн нашел выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и, без обиняков, огорошил его вопросом:

– Ежели церковь расторгнет брачные узы – брак тот брак аль не брак?

Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:

– Брак той не брак!

Обняв опричника, Грозный смущенно потупился.

– Давненько аз Ивашу не видывал.

– Кликнуть, преславной?

– Не надо! Пускай тешится с бабой своей!

Для Скуратова все стало ясно.

– Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а женушка пускай поотдохнет.

И решительно направился к выходу.

– Сказываю, не надо!

– Не за царевичем аз, государь, – за протопопом.

И ушел, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.

Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.

– Не можно… То противно канонам, преславной.

– А коли аз, государь, волю расторгнуть?

– Не можно… Свободи от гре…

Его прервал свирепый окрик:

– Твори!

Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыхание духовника.

Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.

– Твори!

Протопоп склонился перед киотом.

Царь умиленно закатил глаза:

– Вот и без греха ныне буду любить ее!

И позвал к себе царевича Ивана.

Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенник, и волынщики.

Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.

Перед всенощной к пирующим пришел Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.

– Да ну? – подмигнул Иван и зарделся. – Сказываешь, писаная красавица?

– Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрена, како орех, да бела – белее лебеди белой.

Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушел из трапезной.

Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.

– Никак ко всенощной благовестят?

Опричники встали из-за столов.

– Благовестят, государь!

Легким движением головы царь отпустил всех от себя и ушел в опочивальню.

Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.

– Доставил, преславной!

И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пестрый персидский платок женщину.

Грозный подошел вплотную к опричнику.

– Подземельем волок?

– Како наказывал, государь!

– А царевич?

– Пирует. Дым коромыслом стоит.

И едва слышно:

– Спит да блюет. Опился до краю.

– Ну, тако. Ступай себе с богом.

Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с нее платок и сердечно заглянул в глаза.

– Садись. На постельку садись, дитятко красное.

Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.

– А головушку на грудь склони мою стариковскую.

Он взял ее за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.

– А и доподлинно ль стар аз, Дуняшенька?

– По мне, государь, еще жития тебе ворох великой годов!

– А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!

Сиплое дыхание рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих десен.

– Ты ближе… еще…

Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.

– Погасла, экая своевольница! – хихикнул царь и вдруг резко толкнул сноху. – Гаси лампад!

Евдокия бросилась к двери.

– Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!

И рванул с нее ферязь.

– Бога для! Государь! Царевичу како аз очи буду казать?!

Иоанн потащил женщину на постель.

– А ежели единым словом Ивашке обмолвишься – в стену живьем замурую!

Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…

* * *

Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и веселыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение – и вдруг стала неузнаваемой.

Что ни день сохла она все больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:

– Не ведаю! Нечистый, видно, вошел в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…

Царевич перестал пить, учинил за женой строгий надзор и никуда не отпускал ее из светлицы.

Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться приказным делам, то просто придирался ко всякой мелочи и, будто в гневе, запирал его с Борисом в крестовой, а сам, как юноша, трепещущий от восторгов первой любви, мчался стрелой в опочивальню, где ждала уже его, приведенная Малютою, Евдокия.

Однажды сноха сама пришла к нему.

– Помилуй меня, государь! – упала она на колени и облобызала царский сапог. – Не можно нам больше жить во грехе…

– Не чистый, чать, понедельник? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?

И подняв ее, усадил на постель.

Евдокия неожиданно бухнула:

– На сносях аз, царь!

Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всем существе.

Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на ее живот.

– Мой? Аль Ивашкин?

Щеки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.

– Не ведаю, государь…

– А не ведаешь – не тревожь зря царя своего!

Он с омерзением оттолкнул ее от себя.

– И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!

Прогнав сноху, Иоанн пошел в хоромы детей. Из терема Федора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.

– Покарал Господь юродивеньким! – заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.

Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с легоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на желтых усах.

Увидев отца, царевич свалился на пол.

– Юродствуешь, мымра?!

– Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга аз.

– А то бывает и недосуг у тебя?

Федор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.

– Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. – И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. – Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.

При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.

Грозный ухватил сына за ухо.

– Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!

Катырев, как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться ни передохнуть.

Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.

– Батюшка!

– Ну!

– Не вели Борису томить меня премудростию государственною.

Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.

– Мнихом бы мне… в монастырь… – Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. – Служил бы аз Господу Богу… (Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа.) Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь – и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.

Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыдания.

Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.

Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.

– Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.

Чтобы разрядить нарастающий гнев, Федор взобрался на спину боярина и изо всех сил хлестнул его кнутом по ногам.

– Фыркай ты, куча навозная!

Катырев грузно забегал по терему.

– Стой!

– Стою, царевич!

– Куда батюшка делся? – И приложился ухом к стене: – К Ивашке шествует. Не быть бы оказии!

…Иван-царевич холодно встретил отца и небрежно, по обязанности, едва приложился к его руке.

– А и не весел ты что-то, Ивашенька.

– Не с чего радоваться. Умучила меня Евдокия.

Он заломил больно пальцы и глухо вздохнул.

– То резва была, яко тот ручеек, что с красных холмов бежит, то ни с чего лужею киснет.

– Не сдалась бы тебе та лужа болотом чертовым!

Иван тревожно насторожился.

– Млад ты, оттого многого и не разумеешь.

Он привлек к себе сына и что-то зашептал ему на ухо.

– Убью! – вдруг рванулся царевич и бросился к светлице жены.

Услышав крик, Федор спрыгнул с боярина и испуганно подполз под лавку.

– Тако и чуяло сердце мое. По глазам батюшки зрел – будет оказия.

Вытащив из-за пазухи шелковый кисетик с образками, он достал крохотную иконку своего ангела и описал ею в воздухе круг.

– Защити меня, святителю, от длани батюшкиной и от всяческой скверны!

Грозный нагнал Ивана в сенях и насильно увел к себе.

У двери опочивальни стояли с дозором Малюта и Алексей Басманов.

– Пошли Бог многая лета царю и плоти преславной его!

Царевич гневно поглядел на опричника.

– Пошто очей не разверзли моих доселе?

– Како прознали, абие попечаловались царю.

Они пропустили Ивана в дверь и притихли.

– Не томите ж, покель сабли моей не отведали, псы!

Басманов отступил за спину Малюты.

– Воля твоя, Иван Иоаннович, а токмо похвалялся Микита, отродье князь Федора Львова, будто в подклете подземном, егда в боярышнях ходила та Евдокия, миловался он с нею изрядно.

Царевич размахнулся с плеча и ударил Басманова кулаком по лицу.

– За потварь обоих в огне сожгу!

– Сожги, царевич, токмо, что проведали, то нерушимо.

Малюта ожесточенно затеребил свою рыжую бороду.

– По то и сохнет, что тугу держит великую. Прослышала, будто на Москве Микита, и затужила!

* * *

Вотчину и все добро оговоренного князя царь отписал в опричнину.

Федора Львова с сыном доставили на Москву и заперли в темнице Разбойного приказа.

Евдокия до того опешила от неожиданности, что не могла ни слова ответить приступившему к ней с допросом мужу.

– А скажешь, тварь! – склонился к ней Иван и больно впился пальцами в ее горло.

Она еще больше растерялась и отвела взор.

– Не любо в очи глазеть! А миловаться с полюбовником любо?!

Царевич, твердо убежденный в том, что уличил Евдокию, поскакал в Разбойный приказ и приступил к пытке Львовых.

Чем яростнее оправдывались оговоренные, тем больше распалялся Иван.

Всю ночь тщетно бились с Микитой, вымогая от него признание в любовной связи с Евдокией.

Иван метался от приказа к особному двору и с звериной радостью рассказывал жене о том, как пытают Микиту.

– А утресь с ним вместе зароем тебя! Тешься тогда без опаски! – припугнул он ее под конец и ушел.

…Поздней ночью Евдокию, извивающуюся в страшных мучениях от преждевременных родов, увезли в заточение в один из отдаленных монастырей.