Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"

Глава седьмая

Рогозяный Дид и Шкода вернулись с разведки, полные гордого сознания блестяще выполненной задачи.

Вытащив из ладьи добычу, завернутую в рогожу, Шкода взвалил ее на плечи и, не отвечая на любопытные расспросы обступивших его запорожцев, пошел к кошевому.

Казаки двинулись за ним возбужденной гурьбой и, не надеясь добиться у товарища толку, высказывали самые чудовищные предположения о тюке. Едва кто-либо пытался приблизиться к добыче, – Рогозяный Дид свирепо сучил рукава и так скалил зубы, что и у самых отчаянных головорезов отшибало охоту связаться с ним.

– Ото ж я тебе, батько, бубенцов достал для волов. Чтобы, когда будешь ехать, вызванивало легонько да нечистую силу в поле пугало, – таинственно подмигнул Шкода атаману и бросил поклажу на землю.

В рогоже что-то хряснуло и беспокойно заворочалось. Загубыколесо томительно медленно раскурил люльку, сочно затянулся угарным дымом и, сунув руку за пояс штофных шаровар, с наслаждением почесал низ живота.

Тут уж не мог стерпеть даже выдержаннейший по спокойствию Сторчаус.

– Вижу я, коханые мои паны, – ядовито ухмыльнулся он, – что атаман по щирому своему сердцу задумал поделить тот гостинец: половину бубенцов своим волам оставить, а другую долю – панам-молодцам на тарпанов отдать.

И выхватил из ножен молнией сверкнувшую на солнце кривую саблю.

Шкода едва успел удержать его руку.

– Ты ж, бисов Сторча, чуть не отправил на шибеницу некрещеную душу!

Сгоравшие от любопытства запорожцы расцвели в блаженной улыбке.

Нерыдайменематы, не задумываясь, наступил на тюк.

– Поперхнись я первою чаркою, коли бубенцы те по-татарски не брешут.

Прошмыгнувший между ног Шкоды Гнида, бесшабашно посвистывая, пырнул ножом по швам рогожи.

– Вылезай трошки побалакать до купы, – нежно попросил он и постучал кулаком по тому месту, где должна была находиться голова полонянника.

– Язык? – все еще не доверяя себе, заискивающе уставились запорожцы на Рогозяного Дида.

– А может быть, и язык.

И только когда из рогожи высунулась бритая голова татарина, Рогозяный Дид многозначительно переглянулся со Шкодой и важно заложил за спину руки.

– Не пойму я вас, паны-молодцы! Зачем мы и в поле ходили, ежели не языка изловить?

Он снял шапку и любовно погладил свой оселедец.

– А еще не случалось такого, чтобы Шкода да Рогозяный Дид с разведки без скурвых сынов ворочались!

Широко раздувшимися ноздрями татарин жадно глотал воздух и, казалось, не обращал никакого внимания на запорожцев. Пушок его бороды, едва окаймлявшей приплюснутое лицо, при каждом вздохе корежился и подбирался к вискам желтой муравьиной стайкой. Узенькие щелочки глаз сомкнулись, и лишь легкое колебание бесцветных бровей говорило о том, что полонянник исподволь наблюдает за окружающими.

Атаман внимательно оглядел языка и пустил в него едкую струю дыма.

– Покажи нам очи свои! Чего, скурвый сын, очи прячешь от нас!

Татарин облизал языком губы и что-то забулькал горлом.

– Да, ей-богу, он разумеет мову христианскую! – разочарованно развели руками казаки. – Стреляный, видать, горобец!

Писарь наклонился к полоняннику и что-то спросил его по-татарски.

Бритая голова татарина собралась серыми бугорочками и стала похожей на прибрежную известковую выбоинку, источенную водой, временем и насекомыми.

– Брысь! Не кохайся с паскудой! – крикнул раздраженно Рогозяный Дид и, вцепившись в грудь полонянника, поднял его с земли.

– Будешь балакать?!

До вечера бился Рогозяный Дид с языком, тщетно пытаясь что-либо выпытать от него.

Кошевой приказал разложить костер.

Татарин сразу оживился и стал проявлять большую словоохотливость.

После допроса его заковали в лянцюги и увезли в кышло.

– Ежели набрехал, – погрозился Василий, – изрублю тебя, како того Угря на Москве.

Татарин отчаянно затряс головой.

Выводков передал полонянника в селение и наказал беречь его пуще очей.

На другой день гонцы поскакали по кышлам скликать казаков на рать.

Аргаты[61]61
  А р г а т ы – наймиты.


[Закрыть], крамари[62]62
  К р а м а р и – мелкие торговцы.


[Закрыть] и землеробы побросали, не задумываясь, хаты свои, вооружились рушницами, пистолями, боевыми молотами-келепами и ушли в Сечь.

Рогозяный Дид неустанно шмыгал среди молодых казаков, устраивал опытную стрельбу и учил, как обращаться со списами[63]63
  С п и с ы – пики.


[Закрыть].

Перед тем как выступить в поход, Дид сам обрядил Василия.

Обвешенный кинжалами, ножами, пистолями, рогами, полными пороха, с кожаной пряжкой на груди, набитой патронами, Выводков лихо вскочил на коня.

– Чисто Илья-пророк за густейшею хмарою! – восхищенно похлопал Дид по колену розмысла. – И на рыле твоем прописано: раз родила мене маты, раз мене и умираты, хай вы галушкою поперхнулись, басурмены нечистые!

Он хотел еще что-то сказать ласковое, отечески-сердечное, но вдруг задергалась верхняя губа его и повлажнели глаза.

– Стара стала кобыла! – обругал себя Дид и, чтобы не выдать волнения, оглушительно высморкался.

– Славное низовое товариство! – зычно прорычал атаман, повернув коня к приготовившимся в путь запорожцам.

Все благоговейно сняли шапки.

Долго говорил Загубыколесо, сдабривая речь смачной бранью против татар. Горячей волной хлестало по душе казаков каждое проникновенное слово его. Огоньки глаз остро и вызывающе резали дали, перекидывались за рокочущий Днепр и жадно щупали просторы Дикого поля.

Наконец по знаку кошевого, товариство ринулось в путь.

За Днепром войско разбилось на два отряда. Меньший отряд с Василием, Шкодой и Рогозяным Дидом поскакал к полудню.

– Мудруй, Бабак! – приказал Дид Василию. – Бо ты до этого дела сподручней!

Розмысл достал из-за голенища аккуратно сложенный лист бумаги и потряс им в воздухе.

– Ежели не сбрехал язык, лихо достанется той татарве, паны-молодцы!

Он долго изучал местность, сличая ее с чертежом, набросанным со слов языка, и, выверив все, погрозился в сторону татарских кочевищ.

Казаки немедленно приступили к разбрасыванию якирцев.

– Ни дать ни взять – якирцы наши, паны-молодцы, что те птичьи лапы! – в сотый раз восхищался розмысл запорожскому умельству. – И три передних перста, как быть тому подобает, и задний четвертый.

И задумчиво поворачивал голову в сторону далекой Московии.

– Коли даст бог живота, попотчую ужо якирцами цареву конницу!

Отряды сошлись на другой день к вечеру.

– Тут ли заночуем, а либо дале поскачем? – спросил нерешительно кошевой, но тут же рявкнул: – Кто за мной, орлы степовые, гукайте коней!

И помчался вперед.

Молодо-звонко, забывая о ноющей старческой боли в ногах, затянул Рогозяный Дид любимую песню свою:

 
Гей, из широкого степу,
З вильного роздолля…
 

Рокочущими волнами подхватили казаки:

 
Вылитала орлом сизым
Та славная воля!..
 

Гнида, засунув два пальца в рот, заглушал всех свирепым свистом.

Дид приподнимался на стременах, молодецки размахивал келепом и бушующим ураганом рвал степные просторы:

 
Збыралыся козаченькы
В раннюю денныцю,
Злыталысь орлыченькы
Чуючы здобычу…
 

Кошевой палил, как из пушки, не отставая от Дида:

 
Выступалы козаченькы
В поход з пивночы…
 

А все войско подхватывало бесшабашно:

 
Злыталыся орлыченькы
Клювать вражи очи…
 

Степь, как море. Всюду, куда ни сверни, – колеблющаяся, живая ткань небосвода.

Но не запорожцу бояться заблудиться и пропасть в Диком поле. Ни к чему ему наглухо заросшие густой травой дороги. Есть иные пути, которых никаким умельством не скрыть от казака. Скачет он днем по солнцу, примечает и высокие могилы, и скрутни травы. Кому другому и в голову не взбрело бы, а запорожцу каждый шорох в степи – примета верная.

Не заблудиться казаку и в темную ночь. Вон в бархатной камилавке далекого неба – Воз[64]64
  В о з – Медведица.


[Закрыть] протянул оглоблю свою в сторону Сулеймановских орд; Волосожар[65]65
  В о л о с о ж а р – Плеяды.


[Закрыть] тоже не дремлет, верой и правдой норовит послужить запорожцу, подмигивает по-братски на заход солнца; а уж Ерусалим-дорога так та на то и проложена Богом, чтоб споручествовать крещеной Сечи.

Бывает и так, что наводили татары и ляхи чары на славное низовое товариство. Вдруг, ни с того ни с сего, набегают на звезды густые тучи, и становится в небе, как в курени, когда раскурит казачество бездонные люльки свои. Но и тогда ухмыляется запорожец в длинный свой ус, обнюхивает глухую мглу и уверенно пришпоривает коня.

«Не быть тому, чтобы хоть с мотыльковый лёт, а не дул какой-нибудь самый завалящий бы ветер!»

Дикое поле – не хата: не скроешь в нем дыхание земли. То Москаль вдруг дохнет, то Басурмен, а то и Донец с Ляхом поспорят. И попытайся после такого! Скрой от очей казацких пути-дороженьки степные!..

Скачет войско по Дикому полю под началом Загубыколеса.

Однако не слышно уже ни песен лихих, ни молодецкого посвиста: по примятой траве да по едва уловимому шуму чуют казаки притаившуюся татарву.

И не дело как будто скакать напролом орде, а надо, обязательно надо показаться ей невзначай и свернуть ветром на полдень, в сторону, где разбросал Бабак-Василько якирцы. Только бы аргамаки Девлет-Гирея отведали тех якирцев – завели бы тогда запорожцы потеху!

В задних рядах, покрякивая, скачет Сторчаус. Растрясло его, а может, и продуло каким-нибудь завороженным ветром. Ломит голову, хрипит какая-то чертовщина в груди, и в спине такая катавасия, будто сотня татар списами в ней ковыряет! Ни вздохнуть, ни разогнуться, как надо бы настоящему сечевику.

Атаман посоветовал было вернуться в Хортицы, но Сторчаус так зарычал на него, что пришлось стремя голову замешаться в войске и всю ночь ни единым духом не выдавать себя.

– Не спокину товариства, покель очами вожу! Не такой уродился я, чтобы под бабьей спидницей воевать! – ворчал злобно больной и с отвращением пил то и дело из фляги единственное от всех болезней целебное зелье – горилку, густо сдобренную порохом, солью, тютюном, крапивным настоем и красным перцем.

* * *

Язык не обманул. Крымцы неуклонно двигались в указанном им направлении. Василий с десятком казаков поскакал вперед и показался татарам.

Во вражьем стане поднялся переполох…

Сутки скакали запорожцы по полю, не принимая боя.

Наконец передовые отряды крымцев были увлечены в сторону, где Выводков разбросал якирцы.

Попавшие в ловушку татары с проклятиями бросились назад, к своим. Их окружили тесным кольцом запорожцы.

– За волю за молодецкую! За Сечь православную! – ревел, позабыв о хвори Сторча, орудуя саблей, точно косой.

С залитым кровью лицом в самую гущу ворвался Василий. Вдруг вдали показался бешено скачущий Дид.

– Обошли! – надрываясь, кричал он и отчаянными жестами звал за собой.

С захода на казаков двигалась вражья конница. Ей навстречу несся с головным отрядом Загубыколесо.

Враги сошлись в лоб. Орды росли и смелели.

Василий, как только услышал предупреждение Дида, отделился с десятком и незаметно зашел в тыл татарам.

Засыпав порохом дугу травы, розмысл поджег фитиль.

Громовой раскат оглушил орды и посеял смятение в их рядах. В суеверном ужасе татары отступили к восходу.

Загубыколесо не дал опомниться врагу и всей силой ринулся в бой.

Пламя, вспыхнувшее от взрыва, разрасталось. Ветер гнал багровые языки полыхавшей травы в сторону смятенно бегущих орд.

* * *

Нагруженные богатой добычей, запорожцы весело двинулись в обратный путь.

Недалеко от Днепра тяжело раненный Сторчаус с трудом вылез из отбитой у крымцев арбы.

Василий, с перевязанным лицом, сам еле державшийся на ногах от невыносимой боли в простреленном подбородке, заботливо подошел к товарищу.

– А не приложить ли свежей землицы к тем язвам твоим? – И, смочив слюной горсточку земли, приготовился помазать ею раны.

Сторчаус закрыл глаза и болезненно улыбнулся.

– Паны-молодцы! – крикнул Выводков удаляющемуся войску. – Назад, паны-молодцы!

Безжизненно свесилась голова Сторчауса, упавшего на руки розмысла. Умирающий, напрягая все свои изможденные силы, что-то неслышно шептал.

– Аль худо, дедко? – встревожился Выводков и уложил старика на траву.

Подоспевшие казаки печально сгрудились подле Василия.

Рогозяный Дид склонился над раненым.

– Годи тебе ганчыркой валяться! Седай на конька да в шинок! Чуешь, друже мой верный? Чуешь ли, братику?

Сторчаус приоткрыл глаза и легко, почти без напряжения, зашелестел холодеющими губами:

– Прощевай, Диду, годи! Помордовал на земле, да пора и в родную хату!

По его лицу расплылась тихая, умиротворенная улыбка.

– Как просил у Бога, так и сробилось. Помираю я не под спидныцею бабьей, а в чистом поле молодецкою смертью…

Голос его слабел и прерывался. В горле жутко булькала кровь, с каждым словом все больше набиваясь во рту отвратительной, клейкой жижицей.

– Хай живе Запорожье! – выдохнул он вместе с отлетевшей жизнью.

Казаки сняли шапки и поклонились покойнику до земли.

* * *

Не высыпали, как раньше бывало, навстречу казакам поджидавшие их мирные поселяне.

Пусты были разоренные кышла. Пока шли бои в Диком поле, часть орды сделала крюк и бросилась на поселки.

Крымцы не оставили камня на камне. Лишь горсточка людей вовремя укрылась в больших селах. Остальные были или перебиты или угнаны в полон.

Невольникам связали руки, расставили в ряды десятками, сквозь ремни продели шесты и, набросив на шеи веревки, повели в сторону Крыма.

Цепь верховых крепко держала концы веревок и немилосердно похлестывала полоненных нагайками.

Немногие выдержали бесконечную дорогу, бессильно падали, умирали.

Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили павшими лошадьми.

Дети, наваленные крикливой кучей в большие корзины, давили друг друга и задыхались.

Высохшими скелетами добрались пощаженные смертью до турецкого города Кызыкерменя, расположившегося скученным грибным полем на правом берегу Днепра.

Прослышав о прибытии полоненных, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы[66]66
  К а ф а – Феодосия.


[Закрыть], Хазлева[67]67
  Х а з л е в – Евпатория.


[Закрыть] и Хаджибея[68]68
  Х а д ж и б е й – Одесса.


[Закрыть].

Невольников привели на рынок, ютившийся подле мечети.

С минарета за кгаурами внимательно следил муэдзин. Облюбовав несколько девушек, он призывал хозяина и милостиво объявлял, что оставляет за собой невольниц.

Хозяин морщился, гулко глотал слюну, но все же покорно прикладывал руки к груди и лбу.

– Все, что просит у верных муэдзин, разве может отказать ему кто-нибудь? Бери для Аллаха!

Девушек вели через площадь и, связав, бросали в низенький, сложенный из камня сарай.

Торговые люди деловито разглядывали полоненных, тыкали кулаками в их груди и икры, раздирали пальцами рты и подсчитывали, как при покупке коней, зубы.

– Старье! Много просишь за падаль!

Продавцы возмущенно всплескивали руками:

– Если такое золото – падаль, то какое золото – золото?

Глава восьмая

Главные силы Девлет-Гирея неуклонно продвигались к Московии.

На берегу Лопасни, в Молодях, хан обратился к князю Михаиле Ивановичу Воротынскому:

– Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперек шесть месяцев, а мне не дает Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому – сором мне от турского султана: с царем и великим князем воюю, а ни Казани ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.

Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.

Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.

С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.

В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут еще дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.

Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова:

– Аль и впрямь смириться мне перед татарином?

Борис напряженно задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.

– Царь! – переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. – Лихо на украйнах.

– Про то аз и сказываю тебе.

– А токмо, преславной, тако прикидываю аз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.

Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.

– Коликим еще саблям счет поведешь? – теряя терпение, просипел сквозь зубы Грозный.

– Еще, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не опрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!

Грозный презрительно сплюнул и растер ногой плевок.

– Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет – и следу не станет от тех разбойников!

Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился.

– Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.

И, словно про себя, вздохнул печально:

– Бегут смерды множеством на Жигули, на Черный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.

Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.

– Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта, прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нем!

При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.

Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.

– Токмо, государь, аз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.

Царь оживился:

– Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!

И твердым голосом:

– Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, водит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля – Крым; а тогда – Казань будет вторая сабля, Астрахань – третья, Нагаи – четвертая!

* * *

Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.

– Тула горит, государь!

Александровскую слободу пробудили полошные колокола.

Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства, работные люди разобрали церковь Святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.

Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.

– Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…

– Прочь, долговязая мымра! – злобно затрясся Иоанн, сбитый со счета, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногой дьяка.

– Сызнов клади!

Игумен отполз на брюхе за кучу щебня и притаился.

Когда колымаги были нагружены, Грозный, все еще хмурясь, поискал глазами по сторонам.

Следивший за каждым его движением, монах высунул голову из-под прикрытия.

Царь нетерпеливо шагнул к щебню.

– Како еще откровение?

Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.

– Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе – явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещеный не придет, отрок святый, на место сие.

– Доподлинно ли?

– Доподлинно, государь.

И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.

– Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав – в нашем монастыре.

Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти все добро свое на Ростов, и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.

По дороге Грозный вел с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах Отцов Церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто, спросил:

– А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещеных?

Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.

– Про то не слыхивал, государь. Да об чем толковать? Сам ведаешь – всякое даяние благо, и всяк дар совершен.

Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить свое добро, приготовился к торгу.

* * *

Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский еще кое-как держался под Серпуховым, в Гуляй-городе[69]69
  Г у л я й-г о р о д – передвижная крепость.


[Закрыть]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.

Скрепя сердце, князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.

Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.

– Долго ли простоит крымской царь? – спросили одного из полоненных.

Татарин удивленно развел руками:

– Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу, господина моего, бросили в яму и не пытаете.

Узнав о высоком происхождении второго полонянника, сам воевода решил чинить опрос.

– Ты ли Дивей-мурза? – огорошил татарина князь.

Полонянник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком:

– Я! – И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. – Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня – крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!

Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.

– Будешь ли сказывать?! – кипел возмущенный спокойствием татарина воевода. – Развяжешь свой нечистый язык?!

– А ты не вели холопям соромить меня – мурзу! – высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой черточкой лица не выдать страданий.

Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился:

– Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!

Воевода расхохотался:

– Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!

Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:

– Коней своих на прокорм перебьете, – на чем скакать будете противу нас?

И с презрением:

– В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!

Взбешенный князь приказал обезглавить обоих татар…

Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжег Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных селах.

В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полонянниками, и они бросали их пачками в пылающие костры.

Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.

Крымцы преследовали его по пятам.

В воскресенье запылало увеселительное село царя – Коломенское.

Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.

– Горим! – вихрем неслось из конца в конец.

Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и земляной вал.

Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.

Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.

Москва, Серпухов, Калуга, Тула, вплоть до великого Дона и Дикого поля обратились в выжженную пустыню.

* * *

Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.

– Ты, прародитель наш, Володимир! – с утра до ночи молился он перед киотом. – Ты ведаешь тугу мою смертную!

И больно стучался головой об пол.

– Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!

Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Федор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам псалтырь.

Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…

Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришел встревоженный Вяземский.

– Чего еще? – капризно надулся Грозный.

– Челом бьют тебе бояре опальные.

Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявой змейкой изогнулась синяя жилка.

– Имени их не называй!

Федор потихонечку отодвинулся от отца и прижался к Басманову.

Царь заметил движение сына и больно ущипнул его за руку.

– Буй! Колико годов маюсь с тобой, а ты и при упоминании о государственности бежишь, яко нечистый от ладана.

Федор бессмысленно улыбнулся:

– Твоя воля, батюшка…

– Поскаль зубы, мымра!

– Твоя воля, батюшка…

– Прочь!

Улучив мгновение, царевич шмыгнул за спину келаря и юркнул в сени.

Грозный принял у Вяземского грамоту и торопливо прочел ее.

– Вот, поглазей! – ткнул он пергаментом в сторону, где только что сидел его сын. – Сбег?!

Басманов сделал шаг к двери.

– Покликать, преславной? – И просунул голову в сени.

– Аз те покличу! – погрозился царевич, торопливо пятясь к своему терему.

Не дождавшись ответа от Иоанна, советник неслышно вернулся к столу.

Федор, успокоившись немного, уселся в своем тереме подле оконца.

– Нешто в мыльню сходить? – скучающе обратился он к Катыреву.

– После трапезы не тяжко ли будет? Краше бы тебе кулачным боем, соколик, потешиться.

Царевич заупрямился:

– Мовь сотворю, а там шутов поглазею.

Прижав палец к губам, он чуть слышно прибавил:

– Вечор Друцкой сказывал, будто Ивашенька ту девку крымскую зело сек да не велел боле пред очи свои ей казаться.

– А тебе, соколик, какая корысть? – с трудом подавил зевок боярин.

– Сулил Друцкой меня той девкой пожаловать.

В жарко натопленной бане стрелец нещадно сек царевича березовым веником.

Катырев, задыхаясь от едкого пара, поливал пестуна своего прохладной водой.

Вдоволь напарившись, Федор передохнул в предбаннике, выпил ковш студеного березовца и пошел в подземную клеть, где хранились его забавы.

Высунув язык и ткнув палец в ноздрю, царевич любовно остановился перед игрушками.

– А ты проходи! – отмахнулся он от прижавшегося к его плечу Катырева. – Сопишь под ухо, како тот боров!

Боярин охотно повернулся к порогу, с трудом протискался в узенькую дверь и затопал по выложенному камнем подземному ходу.

Едва заглохли шаги, царевич подкрался к углу, отвалил каменную плиту и достал из норы игрушечную виселицу.

– Ужотко пощиплют тебя нечистые в преисподней! – злорадно склонился он над деревянным мужичком. – Жалуй-ко в шелковую петельку, мымра!

Что-то зашелестело за дверью. На припухшем лице Федора отразился испуг. С несвойственной ему быстротой он сунул виселицу в нору и придвинул камень.

В клеть вошла наряженная в цветные лохмотья и высокий колпак худощавая девушка.

– Фатьма! – сладко зажмурился царевич и растопырил руки.

В черных глазах шутихи сверкнули острые искорки.

– Твой Иван больно била… некарош била… ты будешь била – не стерпит Фатьма! – И упала вдруг на колени. – Отпусти! Юрт моя нада видеть… Крым нада… Отпусти!

Федор крепко обнял девушку.

– Солнышко мое красное!

* * *

По трубе, потирая весело руки, к выходу спешил Друцкой. На дворе он столкнулся лицом к лицу с Борисом.

– От государя? – спросил Годунов.

– Где уж нам! Тебя сдожидается, а с нами и слова не молвит.

Он с нескрываемым раздражением поглядел на Бориса.

– Подменили царя! То, бывало, без опришнины шагу не ступит, а ныне токмо ты у него и весь свет в оконце! Даром, что в списках особных не вписан!

Годунов свысока поглядел на Друцкого и, не удостоив его ответом, ушел.

– Слыхивал? – встретил Иоанн на пороге советника.

– Слыхивал, мой государь.

– И како надумал?

В первый раз за все время близости своей к царю Борис смело поднял голову.

– Воля твоя, государь, а токмо не одолеть нам ворогов без подмоги земских бояр.

– Прыток ты, кравчий! – схватил Иоанн советника за ворот; но тут же, упавшим голосом, приказал ему сесть.

Приложившись к царевой руке, Борис опустился на край лавки.

– Лихо, мой государь, на Ливонии. Лихо и на всех украйнах.

– А и лихо то, Борис, небывалое!..

– Небывалое, царь!

И снова, с твердой уверенностью:

– Время тако ныне, что и земщина и холопи должны быть примолвлены. Особливо земщина.

– Пошто ей така благодать?

– Авось пожалуешь ежели милостями своими земских, перестанут они под басурмены защиту искать и помышлять зло противу тебя.

– Ну-кася, сказывай, сказывай!

– Токмо и свару у них с тобой, что ратованье за былую силу свою в государственности.

Годунов поднялся и впился немигающими глазами в глаза царя.

– Покель лихо с ливонцы да и с протчие басурмены, негоже гнать родовитых на дружбу с басурменовыми королями. При чмуте погибнешь ты, царь. Нешто не ведомо тебе, что и Москву Девлет-Гирей не пожег бы, ежели б земские не подмогли ему? – Он вытер рукавом лицо и присел. – А, даст бог, побьешь чужеземцев, – сызнов содеешь тако, чтобы, опричь тебя, не было на Русии иного владыки.

На глазах Грозного задрожали слезинки.

– Весь живот положил, чтобы изничтожить удельных, худородных возвысил, торг великой с басурмены наладил – и ни к чему. Все отнял Бог. Что аз ныне Ивашеньке оставлю после себя?

Годунов приложился к цареву подряснику.

– Даст Бог одолеть ворогов, – все обернется.

Схватив со стола пергамент, Иоанн ожесточенно скомкал его и бросил под ноги.

– В челобитной сей они, ехидны ползучие, на опришных кивают! Опришные, вишь, не к лику пришлись им!

Борис на носках подошел к двери, неслышно открыл ее и, убедившись, что никто не подслушивает, подскочил к царю.

– А и Фуников и Висковатой не краше той земщины, царь! А поищешь – и еще кой-каких лиходеев найдешь!

И, не обращая внимания на знакомое причмокивание Иоанна, признак неминуемой бури, упрямо продолжал:

– Для показу вместно сие сотворить. Дескать, доподлинно меняю аз опришных на вас.

– А ежели и верных советников погублю и никакой лихвы от князей не узрю?

Годунов ухмыльнулся:

– Не можно тому быть, государь: больно охочи князь-бояре до власти!

Со двора глухо донеслись говор и смех.

Грозный поглядел мельком в цветное оконце.

На кругу подвыпивший Иван-царевич отплясывал русскую. Шуты и шутихи, кривляясь, орали непотребные песни.

В стороне, разморенно прижимаясь к Катыреву, стоял царевич Федор.

У его ног, в изодранном сарафане, простоволосая и покорная, свернулась комочком Фатьма.