Текст книги "Последний ворон"

– Возможно, он будет вынужден. Ведь в Таджикистане уже убивают – не мусульман, даже офицеров КГБ. Подумай об этом. Во всяком случае я не за то, чтобы отрицать роль партии, друг мой, даже если ты за это!

Валенков снова закурил, выдохнув дым к потолку. Окурок первой сигареты раздавил о голые доски пола рядом с ковром.

– Если потребуется... – начал было Диденко. Валенков яростно затряс головой.

– Вы с Ириной, должно быть, свихнулись, – самодовольно ухмыльнулся он. Под распахнутым пальто дорогой итальянский костюм. Сияющие ботинки из мягкой кожи. Хватит, остановил себя Диденко. Это еще не говорит о разложении! – Никитин не думает отрицать историческую роль партии, – теперь Валенков говорил без иронии и цинизма, – да и не следует ему этого делать. Думаю, ты преувеличиваешь... ты далеко зашел в своих мечтаниях, друг мой! – вздохнул он. – Черт возьми, у нас еще не хватает товаров в магазинах, заводы и фабрики не работают, как надо, мы не можем обеспечить всех приличным жильем, а ты хочешь развалить Союз! Как, черт побери, можем мы хотя бы чего-нибудь добиться, если распадемся на крошечные, ссорящиеся между собой, страны? – Он, посмеиваясь, развел руками.

– Послушай, вернуться к тем порядкам, которые вам правятся, можно лишь прибегая к старым методам. Без них не обойтись!

– Только не в Москве... не говори глупостей.

– А как насчет Таджикистана? Украины или Грузин? Они, что, не в счет? На улицах войска, КГБ арестовывает людей лишь за то, что они дышат! И это с его одобрения, по крайней мере, неодобрения он не выражал!

– Такого не случится.

– Хотелось бы надеяться, что ты прав!

– Тогда сделай что-нибудь, Петр. Поговори с ним. Попробуй его убедить. Я тебя поддержу почти во всем, только не в этой глупой затее с независимостью.

– Попробую...

Зря они встретились в этой комнате, подумал Диденко. Получился театральный жест. Или что-то вроде психологического взбадривания, дабы подкрепить себя. Но как и в случаях, когда переберешь взбадривающего, голова кружится и плохо соображает. Валенков считает его оторванным от жизни мечтателем. Или безрассудно влюбленным и Ирину, ослепленным ею. Вообще-то так оно и было, подумалось ему. Кроме всего прочего теперь это непопулярно, а может быть... скажем прямо, даже опасно. Для карьеры, для его положения. Посещение этой комнаты было своего рода данью прошлому. Стол Ленина, его очки, ручка, суровая убежденность смотрящего на него вождя. Завещанные им решимость и мужество лишь подчеркивали его собственную нерешительность и слабость. Как легко было с Ириной и все осуществимо!

– Остается только надеяться, что он меня выслушает, – тихо произнес он.

* * *

Проверять не надо, известно наверняка...

Между облаками скользила почти полная луна. Вдали цепочка покрытых спегом гор. Позади него тусклые огни Кабула. Между ним и каменной хибарой, а также полуразвалившимся гаражом из гофрированного железа – открытая полоса изъезженной колесами, смешанной со снегом грязи. Он, бережно, словно младенца, держа в руках "Калашников", сидел здесь уже часа полтора, спрятавшись и тени тонкого кривого деревца, с которого на голову и плечи капал таявший снег. Закоченевшие ноги сводило судорогой.

Проверять не надо, уже известно. Вокруг царила тишина. Тихо было и внутри хижины с покосившейся крышей и занавешенными окнами. На занавеске время от времени появлялась неестественно напряженная тень. Под прислонившимся к шаткому гаражу узким покосившимся навесом – корона с разбухшим от молока выменем. Вечером ее никто не доил. Никого не выпускали наружу.

И все же он не мог уйти, просто так скрыться в темноте. Он оправдывался тем, будто руководствуется холодным расчетом, здравым смыслом; на самом дело освобождение от наркотика полностью лишило его воли и энергии. Он никак не хотел соглашаться с тем, что они там, внутри; что это ловушка; что он отрезан от двух стоящих в гараже, дышащих на ладан машин. И продолжал торчать под деревом, слушая, как на ветру шелестят и трутся друг о друга ветки, как, словно фольга, металлически гремят немногие не опавшие листья. Тело все больше и больше коченело. Никак не мог согласиться, потому что не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Нужно посмотреть, несмотря на блестевшие инеем свежие следы машин, хорошо видимые в лунном свете. Следы широких протекторов лимузина. И истоптанная ногами, замерзшая грязь, рядом с хижиной.

С автоматом на груди он медленно, нетвердо поднялся на ноги, растирая икры. Разогнулся, помедлив, вышел из тени на освещенное луной пространство. Осторожно зашагал по обледеневшей колее, припадая к земле, по птичьи дергая головой. Его горбатая тень толчками двигалась рядом. Залитые лунным светом горы, казалось, выросли в размерах.

Он наступил на что-то такое, что хрустнуло с металлическим звуком, не как замерзшая грязь. Испуганно глотнул ртом воздух и замер, ногу словно обожгло, в голове пронеслись картины одноногих мужчин, безногих детей, хромающих женщин. Он не двигал ногой, хотя она непроизвольно затряслась. Поглядел вниз. Неуверенно, словно пьяница, подбирающий раскатившиеся монеты, нагнулся и стал щупать рукой вокруг ступни... "Противопехотные мины взрываются при соприкосновении или приближении", не веря, повторил он про себя. Обнаружил...

...Поднял ногу, трясущейся рукой схватил предмет, с трудом разжал ладонь... "Жучок". На грязной ладони лежал крошечный микрофон. Они усеяли ими все открытое пространство. Проявили такую расточительность, будучи уверенными, что он явится. Хайд поднял глаза, ожидая, что вот-вот откроется дверь. Да, в замерзающей грязи, сверкая ярче, чем обычные льдинки, валялись микрофоны. Десятки их.

Беги – он смотрел на раздавленный "жучок" – беги.

Увидев свет, который тут же заслонили огромные тени, Хайд побежал. Ночь заполнили выкрики команд. Он мельком увидел Харрела, даже Гейнса из английского посольства, которого бесцеремонно оттеснили в сторону. Под ногами хрустели микрофоны и иней. Кто-то, разглядев его, закричал, как охотник, увидевший дичь. В воздух взвилась осветительная ракета, залившая все вокруг ослепительным светом. Он с размаху ткнулся в прогнувшуюся от удара стену гаража. Собственное дыхание заглушало их крики. Когда ракета погасла, он не мог разглядеть своих следов – значит и они? Огляделся вокруг, как загнанный зверь. Гараж стоял на отшибе. Если он станет перебегать открытое пространство, его выдаст хруст песка, снега и инея. Дрожь тела передавалась железной стопке гаража. Харрел орал, отдавая команды и честя на чем свет стоит того, кто пустил ракету. Гейнс уговаривал его успокоиться, по Харрел в двух словах послал его подальше.

В пристройке металась недоенная корова. Пахло молоком и затоптанным в грязь сеном. Корова тихо мычала. Он слышал, как они разбегаются в разные стороны, увидел, как вдалеке сверкнули, приближаясь, фары. Хотят осветить место действия. Если он двинется, его заметят. Останется на месте – найдут. Корова перешла поближе и терлась о стену рядом с ним. Из открытой верхней половины двери несло коровником. Почти не думая, он перевалился через нижнюю половину двери и, перекатившись у самых копыт коровы, словно крыса, юркнул в грязную вонючую солому.

Корова наступила ему на бок и, почуяв его, отпрянула к задней стене. Хайд потер бок и стал ждать, когда глаза привыкнут к темноте, и увидел под дверью два трупа, словно навоз, сваленные один на другой у стены с переплетенными руками и ногами. Отец и сын. А где же женщины?

Какое это имеет значение?.. Как плотно ни обнимал он себя руками, прижав к груди автомат, его безудержно трясло. Он смотрел на тела двух афганцев, которых он знал и которые могли бы ему помочь; в просачивающемся лунном свете одно лицо обращено к нему, во лбу, словно третий глаз, зияло черное отверстие.

Корова, храпя, взбрыкивая и дрожа, – воплощение его собственных страхов – снова двинулась в его сторону. Разбухшее вымя с сочащимся молоком нависло над самым лицом. Словно осаждаемая мухами, она яростно махала хвостом.

Голоса...

Голос Харрела, который вновь вызвал вспышку ненависти и от которого в то же время бросало в дрожь. Хайд еще глубже зарылся в липкую грязную солому; корова, жарко дыша, продолжала всхрапывать и брыкаться. Что-то пробежало по руке. Его чуть не стошнило. Корова наступила ему на ногу. Издаваемый коровой шум привлек их внимание. Афганец смотрел на него мертвыми глазами.

– Проверить гараж, да повнимательнее! И коровник, слышишь, ты, засранец! – Голос Харрела. Подальше, словно ненужная совесть, невнятное бормотание Гейнса. Через нижнюю половину двери перегнулось туловище, шаря фонарем по темным углам. Хайд увидел, что из соломы торчат рука и онемевшая от удара нога.

Корова, ударившись о стену, метнулась в сторону Хайда, теряя с испугу молоко. Луч фонаря скользил по коровнику.

– Видишь что-нибудь?

Корова отшатнулась от Хайда, лягнув его задней ногой. Он прикусил губу, чуть не вскрикнув от боли.

– Норовистая корова!

– А это видишь? – луч фонаря пробежал по набрякшему вымени, по задней части, прямо над скрытой в соломе головой Хайда. – Может, ты тоже сошел бы с ума, если бы тебя не подоили. К тому же она здесь в такой компании.

– Что там?

Хайд затаил дыхание.

– Да эти двое... афганская шваль. У самой двери, помнишь?

– Еще бы!

Задние ноги коровы снова приблизились к Хайду. Болел бок, горела нога. Корова лягнула его еще раз, на этот раз в плечо, еще бы чуть-чуть, и в голову.

– Его там нет.

– Проверь как следует, Харрел сказал...

– Хочешь поиграть с мертвяками?

– Пожалуй, нет.

– Тогда его там нет, так что ли?

– Так?

Свет погас. Шаги. Копыто у самого виска – с ума сойдешь. Корова, вздымая серые бока, загородила ему путь, в глазах бешенство, изо рта иена, трясет длинными рогами, поддевает ими солому, словно отгребая ее в сторону от Хайда.

Он протянул руки, с трудом вспоминая, как это делается. Ухватился за вымя. Корова брыкалась, увертывалась, бодалась. Кончик рога скользнул по широкой штанине, порвав ее. Сжал вымя. Обеими руками. Сильно, но осторожно. По стенам коровника бегал свет фар, а он ритмично работал руками – поднимал, сжимал, тянул, поднимал, сжимал – рукам стало больно, сознание притупилось. Возбужденные голоса то удалялись, то приближались: свет фар пересекали тени; изредка вспыхивали фонарики. Харрел безостановочно ругался, приказал вывести из строя обе машины, но не ломать. Хайд, расстроившись, перестал доить. Это встревожило корову. Визжа шинами и стуча моторами, машины умчались.

Постепенно молоко у коровы кончилось. Обнюхав солому, она принялась жевать. Он откатился от успокоившегося, почти не двигавшегося животного.

Спустя некоторое время – о машинах не может быть речи, в углу мертвые афганцы – он ускользнет, должен ускользнуть отсюда. К югу...

Об этом крикнул, словно отвечая на неслышный вопрос, Харрел в один из моментов, когда он перестал доить и корова снова переступила ногами. "Он двинется на юг, в Пакистан, слышите, на юг!"

Так оно и будет. Другого, более близкого, пути не было. Харрел будет уверенно ждать.

На юг. Другого выбора не было.

* * *

«БРИТАНСКИЙ ГАЗ» – возвещали белые буквы на борту выкрашенного в синий цвет фургона. Из-под свежей краски просвечивало более скромное – «ГАЗ». Акции упали, а количество жалоб возросло, то и другое заметно; отсюда, должно быть, внезапная вспышка патриотизма. Прищелкнув языком, Обри направился поперек широкого тротуара, ко входу в здание кабинета министров со стороны Уайтхолла, обходя траншею с работавшими там землекопами. Красно-белые полосатые ограждения, предупреждающие знаки, запах газа, наполовину размотанные катушки ярко-желтых полиэтиленовых трубопроводов. Последние осенние листья, гонимые свежим ветерком с реки, скапливались у встречных препятствий. Вернувшемуся с похорон брата Обри, несмотря на разницу во времени, не терпелось возобновить исполнение новых обязанностей. Последние дни он чувствовал себя, как вновь назначенный директор хорошей школы, которого в самом начало реформаторской деятельности свалил грипп. Еще по все нити в руках, всяческие помехи да задержки... а тут еще перекапывают дорогу!

Застучал отбойный молоток. Дежурный сержант, отдав приветствие, провел его внутрь.

– Доброе утро, сэр Кеннет! – прокричал сержант.

– Доброе утро, Фред! – улыбаясь, передразнил его Обри. Машина уехала.

В паузах между грохотом отбойного молотка было слышно, как за дверью шуршат листья. Привычка к порядку и неотложные дела торопили в кабинет. Обри сбросил кому-то на руки пальто. Его ждали заседание Объединенного комитета по разведке, дела Годвина, встреча завтра с неоттаявшей премьер-министром, встреча с Лонгмидом, торжественный обед в его родном колледже в пятницу.

В коридоре Обри споткнулся о сбившийся ковер. Над одним из допотопных чугунных радиаторов стоил на коленях рабочий в синем комбинезоне. На ковре пятна воды, в помещении холодно. Он обернулся к дежурному сержанту.

– К сожалению, меняют центральное отопление, сэр Кеннет.

Неизбежный стук молотков. У ведущей в дом № 10 зеленой двери, словно дрова, сложены половицы. Убегая от шума, он поспешил в кабинет.

Беспорядок. Любой незнакомый скрип половиц, казалось, предвещал приближение вихря переживаний и требований. В памяти еще оставались смерть Алана, своеобразная личность его племянницы. Вторжение Совета по газу нарушило спокойный ход мыслей, восстановленный долгим ночным сном. Последние несколько дней здорово измотали его. Пора приниматься за настоящую работу!

Гвен улыбнулась с таким видом, будто страдала расстройством желудка. Страшный грохот из коридора отдавался и в ее комнате. Наверно, и в его кабинете?..

Они обменялись шутливыми фразами. Он признательно кивнул в ответ на приличествующие случаю слова сочувствия. Чуть не вырвал у нее из рук стопку папок с подколотыми к каждой краткими резюме.

– Мне нужно полчаса, Гвен. Никого не пускать.

– Не хотите ли поздравить сэра Дэвида с новым назначением?

– Дэвида? Ах да, набросайте текст... Нет, не надо, в пятницу увижу его в колледже и поздравлю лично.

– Слушаюсь, сэр Кеннет.

Дэвид Рид – юный Дэвид, член кабинета министров в сорок один год, а до этого удачная деловая карьера. Мать будет так им гордиться...

Вспомнил, что мать Рида, Мэри, умерла в прошлом году. Но эта мысль почти не омрачила чувство удовлетворения, с которым он наконец-то закрыл дверь у себя в кабинете.

Стук отбойного молотка проникал во все углы словно по чьей-то злой воле. И в кабинете негде было спрятаться от грохота обыкновенных молотков в коридоре. Обри нетерпеливо направился к столу и сразу принялся читать содержимое первой папки, хотя и ознакомился с резюме с инициалами Гвен. Повестка заседания Объединенного комитета по разведке – потом... грохот молотков... отчеты радиотехнической разведки... ничего достойного внимания... молотки еще громче... СССР – фотографии – наконец-то – октябрьского парада на Красной площади и размещение руководителей на Мавзолее Ленина. Нацепив на нос очки, он наклонился над увеличенными изображениями, скользя пальцем по пояснительному тексту к этим глянцевым крупнозернистым снимкам. Да, Никитин выглядит усталым. Рядом с ним Чевриков, сменивший коней и теперь в Политбюро заодно с консерваторами. Не Диденко и не министр иностранных дел... м-м-м. Значит, уже перемены? Он взял лупу, и хмурое озябшее лицо Никитина почти распалось на составляющие его точки. Вздохнул. К этому надо вернуться еще раз. Требуется много больше, чем эти снимки, нужен молодой... кто бы? Ах да, один из самых способных протеже Питера Шелли. И самого Питера привлечь, а также собрать значительно больше информации. Он ожидал, что премьер-министр вскоре затребует прогнозы Объединенного комитета по разведке. Сделал пометку в блокноте. Задумался, откинувшись в кресле, и вновь услышал грохот молотков снаружи и внутри.

Незваными гостями ворвались в память Алан и Кэтрин. Кэтрин с отрешенным, замкнутым выражением лица; тонет, но считает ниже своего достоинства цепляться за спасательный круг.

Он продолжил свое занятие, заставляя себя сосредоточиться на очередном вмешательстве ЮАР в дела Намибии – обычное явление, несмотря на то, что страна обрела, хоть и не полную, независимость. Он отложил папку в сторону и еще раз глянул на край стола, откуда смотрело сердитое больное лицо Никитина. Он выглядел хуже, чем на фотографиях и видеофильмах похорон Ирины, когда его поддерживали с двух сторон дочь и зять. Дочь, копия Ирины, в шубе и меховой шапке. Видно, Никитин не справлялся со своим горем... Обри заскрежетал зубами и сердито посмотрел на старый радиатор отопления, откуда отдавался грохот молотков.

Постепенно снова увлекся делами. Но тут в дверях неожиданно возникла Гвен, а за ее спиной, гремя металлическим ящиком с инструментом, протягивал пропуск мужчина в синей спецовке. Обри со стоном вздохнул.

– Прошу прощения, приятель... сэр. Пришел снять батареи.

– Извините, что?..

– Надо. – Молодое жизнерадостное лицо оставалось вежливо невозмутимым. – Здесь говорится, что сегодня и завтра надо убрать все старые батареи и трубы, – доложил он, помахивая нарядом. Обри безнадежно махнул рукой.

– Ладно, Гвен. Раньше начнут, раньше кончат, – улыбнулся он.

– Когда у нас меняли центральное отопление, было совсем не так! – неожиданно зло отпарировала она.

– Так то сапожники, – пояснил водопроводчик, закатывая ковер и расстилая под радиатором старую пеструю штору.

– Одно слово – Совет по газу! – бросила Гвен ему в спину и хлопнула дверью.

Обри вернулся за стол, снова поймав ледяной взгляд Никитина. Жирно подчеркнул пометку: пригласить Шелли. Снова забыл про пулеметные очереди отбойных молотков. Открыл следующую папку и с удивлением увидел фотографию Малана. Казалось, тот смотрит на него, хотя снят в профиль. Вода из старого радиатора хлынула в большое пластмассовое ведро. Он взглянул на надпись на обратной стороне снимка. Лондон?.. Должно быть, Малан вылетел из Сан-Франциско раньше его. Снимок сделан вчера. Малан в театре "Ковент-Гарден", в ложе. Вода перестала литься, что-то бормотал про себя водопроводчик. Рядом с южноафриканцем Обри узнал на снимке Джеймса Мелстеда, старого приятеля, уходящего в отставку постоянного секретаря министерства.

На втором снимке снова Малан в профиль, в широкое окно льется дневной свет – судя по столу, в ресторане. Лицо сидящего против Малана человека знакомо. Обри не стал смотреть надпись на обратной стороне. Нет, не Дмитрий Прябин, резидент КГБ в Лондоне. Тот сейчас в Москве, объясняется и пытается сохранить должность и карьеру. Этот малый постарше. Конечно же, второй человек после Прябина, в настоящее время замещающий его. Рублев. Никакого сомнения, Рублев. Обри позволил себе мельком улыбнуться... Молодец Тони, перекрыл им канал. Стоящие снаружи два человека, оба не в фокусе, судя по надписи на обороте, сотрудники службы безопасности КГБ в посольстве на Кенсингтон-Пэлас-гарденс.

Водопроводчик оторвал от стены чугунный радиатор. Обри до того увлекся, что почти не слышал возни. Малан, этот торговец золотом и алмазами, посредник между Преторией и Москвой!.. Хм, а что он здесь делает? Обри пробежал составленную юным Эвансом сопроводительную записку. Она исходила из маленького отдела Годвина. Эванс развивал точку зрения Годвина. Очевидно, Малана следовало считать ключевой фигурой в создании нового канала контрабанды высоких технологий. Эванс назвал свою операцию "захватывающей удачей".

Он продолжал делать пометки, а водопроводчик принялся работать молотком и зубилом, видно, разбивая радиатор на секции. Грохот отдавался в голове, но не мешал думать.

Малан. Разумеется, русские ему доверяли. Годвин действительно его подозревал, главным образом на том основании, что многие из компаний, в которые Малан вложил капиталы, из года в год торговали с русскими, либо открыто, либо через посредников. Эванс просил усилить наблюдение. Гвен должна знать, как это оформляется – да, он разрешает. Из-за неприязни к Малану он не утруждал себя размышлениями об основаниях для такой акции. На фотографии Малан отвечал улыбкой на реплику Рублева. Надо поподробнее разузнать о нынешних занятиях Малана.

Пометил для памяти.

Эванс приложил одну из характерных для Годвина спешных сердитых записок, в которой сообщалось об одном молодом человеке, торгующем акциями небольшой компании, производящей высокотехнологичные изделия, и скупке этих акций одной из липовых компаний, заведомо работающих на КГБ. Обри усмехнулся. Годвин подозревал здесь сговор; сам он видел простую корысть. Для него деньги не имели большого значения, возможно, потому, что ему их всегда больше чем хватало. Он медленнее, чем большинство равных ему по положению, продвигался к вершинам власти, хотя и ценил ее привлекательные стороны. Но с этой запиской он согласился полностью. Написал сердитую резолюцию, требуя ускорить расследование. Можно не сомневаться, что молодой джентльмен из Сити намеренно занижал стоимость акций, давая возможность КГБ купить их подешевле! Компания производила схемы для систем связи новых американских ядерных подводных лодок. Хороший подарок московскому центру – по существу возможность стать ее собственником!

Он посмотрел на груду папок, раскиданные по столу фотографии, листочки со своими заметками... и улыбнулся, увидев, как водопроводчик вытаскивает в дверь на занавеске, словно тушу быка, секцию демонтированного радиатора.

Гвен тут как тут, сообщает по внутренней связи.

– Сэр Кеннет, звонит мистер Андерс. По совершенно секретной линии. – Гвен всегда объявляла о таких звонках с трепетной дрожью в голосе. Обри взглянул на часы. Боже, в Вашингтоне пять часов утра! Его тоже кольнуло беспокойство.

– Я запру дверь. Проследите, чтобы наш приятель ее не сломал, Гвен! – К беспокойству добавились дурные предчувствия... а может быть, совсем по другому делу? Он нетерпеливо взял трубку.

– Пол, дружище, у вас там еще ночь!

– Кеннет... Я звоню из... – в трубке слышались голоса и отдаленные металлические звуки музыки. – Я звоню из своего любимого ночного ресторана! – В его смехе, кроме самоиронии, различались напряженные потки. – Решил потопить тебе до утра, прежде чем приду в нормальное состояние. – Пауза, потом Андерс проворчал: – Кто этот парень, Джон Фраскати? Вчера наш бесподобный советник по национальной безопасности вытянул из меня все кишки только за то, чтобы я спросил об этом парне! А когда такое происходит, Кеннет, я хочу знать, почему! – Казалось, Андерс был больше заинтересован, чем выведен из равновесия, но Обри, в голове которого проносилась уйма вопросов, перебил его:

– Зачем тебе понадобилось звонить мне среди ночи из ресторана?

– Потому что мне не положено ни с кем говорить об этом. А мне хочется знать, зачем ты втянул меня в это дело. Я торчу в этой забегаловке, чтобы ты знал, что я тебе не звонил, понял? Официальный отрицательный ответ ты получишь в свое время через наше посольство в Лондоне. Я собираюсь рассказать тебе больше, чем следует, и знаю, что ты не перестанешь меня расспрашивать, пока не вытянешь из меня больше, чем им хотелось бы. – Слышно было, как он тяжело дышал, словно только что перестал бежать. Потом добавил: – О'кей? Так кто этот парень?

– Дружок моей племянницы. Бывший следователь в вашем Федеральном управлении гражданской авиации.

– Да, и, кроме того, ветеран вьетнамской войны, кредитоспособен, в колледже попадался на марихуане! Все это я знаю. Слушай, Кеннет, мне попало по жопе, какой-то сидевший рядом с советником сопляк сказал мне, чтобы я не совал нос в это дело! А мне это совсем не нравится.

Обри был скорее глубоко озадачен, нежели обеспокоен. Он поправил очки-половинки, потер лоб, нахмурившись, посмотрел на стол. Никитин ответил ему столь же хмурым взглядом.

– Я просил тебя в порядке одолжения по просьбе племянницы, Пол, только и всего, уверяю тебя.

– Черт с ним! – Андерс был обижен и озадачен. – Я знаю адрес парня, знаю, что его нет дома; думаю, что его увезли в горы. Но вот одного упоминания его имени было достаточно... Мне сказали, что Фраскати – не мол забота. Не моя забота, и точка. Им занимаются другие.

Андерс дошел до самого важного и для пущего эффекта замолчал. Может быть, рассчитывал что-то прояснить для себя или просто хотел раздразнить любопытство Обри.

– Кто?

– Существует отряд, – прокашлявшись для пущей важности, начал Андерс. – Внутри Лэнгли. Кажется, он ни перед кем не отчитывается. Понимаешь, ни перед кем, даже перед президентом! Вот они-то и интересуются нашим приятелем Джоном Фраскати – к чему бы?

– Даю тебе слово, Пол, не имею ни малейшего представления.

Обри потер горевший лоб, хотя в комнате было прохладно. Он был выбит из колеи: несомненно, налицо какой-то зловещий фарс, но в него впутали Кэтрин. Им овладели дурные предчувствия. Как он ненавидел эти тайные игры, которые так любили американцы!

– Вы что, собираетесь повторить "Ирангейт", Пол? – взорвался он.

– Не читайте мне мораль, Кеннет, я тоже не имею об этом деле ни малейшего представления! Считают, что я не должен знать. И я не могу знать. Я обещал тебе позвонить, но этого звонка не было, о'кей? Отныне все это меня совершенно не касается.

– Разумеется, – машинально пробормотал Обри, несмотря на растущую тревогу. – А где находится Фраскати?

– Ни малейшего представления, Кеннет! Может, ему осточертела твоя племянница, а? Дома его нет. Мне сказали: не суйся не в свое дело... сэр! Я могу руководить отделом быстрого реагирования, Копнет, но свое место знаю. – Андерса заставила позвонить злость, уязвленная гордость. И, может быть, лишняя рюмка. Но все это было ужасно!

– Этот отряд?.. – продолжал нажимать он.

– Точно – этот отряд. Они называют себя "саквояжниками", авантюристами... может быть, только в шутку, по они действительно ни перед кем ни за что не отвечают. Когда Бог создавал мир. Кеннет, их завели и оставили тикать – чем не бомба? Понял, почему я звоню тебе из загородного ресторана? – К Андерсу, во всяком случае, вернулось самообладание и даже хорошее настроение. Само это дело его не беспокоило – черт возьми, он к ним привык! Вьетнам, "Уотергейт", "Ирангейт", Никарагуа – специальные немногочисленные отряды убийц плодились быстрее, чем кролики! Пока что Андерса устраивало, что его не подставили, что Обри, наводя справки, не руководствовался какими-либо грязными или профессиональными соображениями. Потому-то он и выложил все, затаив обиду на тех, кто ему сказал, чтобы он не совал нос не в свое дело.

Почти мгновенно мысли Обри обратились на дела личные и перед глазами встало бледное, напряженное, надменное лицо Кэтрин.

– Чем они занимаются, эти "саквояжники"? Для чего их организовали? – настойчиво расспрашивал он.

– Чем угодно... или, может быть, создают такое впечатление? Они говорят, что занимаются тем, что бьют. Скажем, что делают, когда рассердятся на игральный автомат? Бьют, – помолчав, добавил: – Теперь ты знаешь намного больше, чем мне полагалось сказать, а я убедился, что ты знал намного меньше, чем я думал. – Чувствовалось, что у него гора свалилась с плеч. Беспечно, хотя и усталым голосом, добавил: – Пока, Кеннет. Позвони когда-нибудь... по другому делу!

– Пол...

В трубке настойчиво раздавались далекие гудки. Разносившийся по трубам стук, усиленный отсутствием радиатора, теперь казался зловещим, пророческим. "Саквояжники"... "Бьют"?

Все это действительно таит угрозу, решил он. ЦРУ слишком увлеклось опасными играми. Это их самонадеянное убеждение, что несколько убийств, сиена правительств то тут, то там, дестабилизация валют отвечают патриотическому долгу! Боже...

Разболелась голова. Он никак не мог вспомнить, что говорила Кэтрин о делах Фраскати и даже о его местонахождении, когда тот последний раз звонил ей. Каким образом этот человек связан с этим новым отрядом, тайно занимающимся грязными делами?

По дело не в этом, стараясь успокоиться, убеждал он себя. Вопрос в том, интересуются ли эти люди также и Кэтрин?

* * *

Покрытое снежной коркой наброшенное на плечи одеяло скрывало пятна крови на овчинной куртке. На мятых грязных штанах добавились следы пребывания в коровнике и бродяжничества в горах. Рядом с ним неподвижный, равнодушный ко всему ишак, словно презирающий глупую суету вокруг него. Небольшая медленная очередь людей и машин на несколько метров продвинулась к контрольному пропускному посту, и он потащил ишака вперед. Он окончательно окоченел и при каждой, пусть минутной, остановке прислонялся к податливому боку животного или висевшей на спине ишака корзине. Автомат он выбросил, зная, что и корзину и его самого обыщут. Из оружия оставил один нож. Поперек дороги мел снег, затем стремительно летел в пропасть, в бежавший далеко внизу поток. Ветер крутил, ударяясь о торчавшие по одну сторону дороги отвесные скалы. На ресницах и бровях намерз снег. Белая борода похожа на грязную кисточку для бритья.

Хайд ждал. Очередь состояла из небольшого тошнотворно дымившего грузовичка, двух женщин в черном, двух ребятишек с дюжиной овец, старого такси и его самого... Еще стоявшие прямо перед ним двое бородатых мулл в тюрбанах, афганские полицейские, как он и ожидал, у недавно сооруженного ограждения и один дувший на руку европеец в меховой шапке, пальто и перчатках. Поднятый воротник был не в состоянии скрыть, что человек этот из ЦРУ, один из людей Харрела. Они угадали, что он направится этим путем – в усталом мозгу панические примитивные мысли, – кратчайшим путем из Афганистана через Мама-Хейл в сторону Хайберского перевала.

Пелена снега скрывала от него шлагбаум. По его предположениям, лимузин Харрела стоял за поворотом горной дороги. В поле зрения были только полицейские машины да старый русский армейский джип с прогибающимся под тяжестью снега брезентовым верхом. Теперь он уже непроизвольно безостановочно дрожал. Муллы с презрением разглядывали его. Узкая извилистая дорога оказалась мышеловкой – с одной стороны стеною высилась скала, с другой – глубокая пропасть. У него не было другого выбора – чтобы пробираться но горным тропам, не хватало ни сил, ни воли. С риском для жизни он хотел угнать машину в Мама-Хейл, но не удалось. А из ишака какой транспорт, одна маскировка.

Грузовичок, безбожно дымя, проскользнул под красно-белым полосатым шлагбаумом. И он, и ишак одинаково неохотно вслед за муллами продвинулись вперед. Грузовичок скрылся за голым выступом скалы. Теперь, жестикулируя, допрашивали женщин. Полицейские демонстрировали рвение, то и дело поглядывая в сторону дувшего на руки американца. До границы еще сорок миль. Надежды на спасение становилось все меньше.