Текст книги "Бегство от запаха свечей"

– Деточка, да кто ж, по-твоему, будет Польшу восстанавливать? Мы, что ли? Мы уже, к сожалению, слишком стары. – Горынский уселся поудобнее, улыбнулся по-своему, прищурив один глаз. – За это вам, молодым, придется взяться. Именно вас ждет партия, вы ей нужны. Ты обязательно должна вступить в партию. Это я тебе говорю, а я всегда был левым, даже работы из-за этого до войны найти не мог. Не пожалеешь. – Старик до боли крепко пожал мне руку. – Есть у тебя голова на плечах, ничего не скажешь. Вот если б моя внучка Ханка так рассуждала! Да не тут-то было, она только легкой жизни ищет да чтоб денег побольше. В случае чего приходи ко мне. Я ведь тебя с детства знаю. Напишу рекомендацию всем на зависть.

Я попрощалась с Горынским. Теперь сомнений больше не оставалось. Я решила, не откладывая в долгий ящик, попросить анкету и подать заявление о приеме в партию.

Мама по непонятным мне причинам по-прежнему была очень возбуждена. О моем намерении вступить в партию она сообщила тетке Михасе, и та при первой же встрече произнесла соответствующую случаю речь:

– Что ж поделаешь, видно, тебе очень хочется, чтобы вся семья тебя прокляла. Если ты вступишь в партию, ноги моей здесь больше не будет. Слушай лучше мать. А не будешь слушать, никакая партия тебе в жизни не поможет. Мать бывает только одна.

Это было уже слишком.

– Вы думаете, тетя, достаточно родить ребенка, а потом время от времени на него покрикивать?

Удар попал в цель. Тетка Михася еще до войны отвезла своих детей к родителям мужа. Все семейство осуждало ее за это, но до сих пор ни у кого не хватало смелости высказаться прямо. В Ченстохове Михася жила одна. Что случилось с дядей, никто не знал. Кажется, он куда-то удрал в самом начале войны. До войны Михася была служащей, после войны занялась торговлей. Тогда у нее и появились связи в «высшем обществе». Она открыла частный комиссионный магазинчик и зарабатывала перепродажей чужих вещей.

– Твоя мать пожертвовала собой ради тебя. Она тысячу раз могла устроить свою жизнь, но не делала этого, потому что о тебе думала. Все боялась, как бы тебе с отчимом не было плохо.

Я молчала, с трудом удерживаясь, чтобы не сказать всей правды. Мама не вышла замуж, потому что не была разведена. Вот в чем загвоздка. Но если б я сказала об этом вслух, она никогда бы мне этого не простила.

– Где это ты пропадала столько времени? – набросилась на меня мама, как только тетка Михася дала ей возможность вставить слово. – Где ты шляешься? Я понимаю, Люцина просила тебя помочь ей, но неужели нельзя было управиться побыстрее?

– Мне встретился в парке пан Горынский. Помните его? Наш львовский сосед. Я дала ему адрес, он обещал зайти.

– Я к нему всегда хорошо относилась, – немного смягчилась маме. – В высшей степени порядочный человек. Хорошо, что ты его пригласила к нам.

Вскоре, как обычно, пришел Иренеуш. Вел он себя по-прежнему безупречно, хотя с каждым днем становился самоувереннее. Он теперь уже не интересовался моими желаниями, а прямо сообщал:

– Сегодня в восемь идем в кино.

Говорилось это всегда в мамином присутствии, а мама, если я пыталась возражать, бросала на меня такой взгляд, что я умолкала. Иногда я придумывала какую-нибудь отговорку, но мама была непреклонна.

– Что это значит «не хочется»? Ты же знаешь, как трудно достать билеты. Пойдешь в кино без всяких разговоров!

И я шла в кино, злясь на весь мир, и в первую очередь на Ирека. Я упорно молчала, не отвечала на вопросы, делая вид, что просто их не слышу. А он был так терпелив, так старался меня задобрить, что в конце концов я сдавалась, лишь бы он оставил меня в покое. Держался он не так самоуверенно, как при маме, но у него были и другие способы воздействия. Он говорил, как я ему нужна, как не мил ему белый свет, когда я на него сержусь. Один раз он поцеловал меня в губы. Я запретила ему это делать. Позволяла целовать руку, а когда бывала в хорошем настроении, в щеку. Я не понимала, почему девчонки так любят целоваться. Мне это не доставляло никакого удовольствия. И тем не менее в глубине души я чувствовала, что даже эти редкие поцелуи как-то связывают меня с ним. Когда-то, еще подростком, я поклялась, что поцеловать себя в губы позволю только мужу.

В тот день Ирек решил, что мы пойдем гулять. У меня болели ноги, на улице было душно, но пойти пришлось. Впрочем, лучше уж прогулка с Иреком, чем общение со взвинченной до крайности мамой.

Мы дошли до плотины, и тут Ирек задал мне вопрос:

– Знаете, мне давно не дает покоя одна мысль, но до сих пор я как-то не мог решиться сказать вам об этом. У вас была симпатия? Или, может быть, сейчас есть?

– Симпатия? – переспросила я. – Что это значит – симпатия?

– Ну, парень, который бы вам очень нравился.

Ах вот в чем дело! «Что же полагается отвечать в таких случаях?» – подумала я, а вслух, неожиданно для себя самой, сказала:

– Ну конечно, есть. Я безумно влюблена. И он меня любит, только, к сожалению, не может сюда приехать.

– Хотелось бы мне посмотреть на ваш идеал.

– А я вам расскажу, как он выглядит.

И я детально описала Збышека, в душе недоумевая, почему именно его. Да ведь они рано или поздно непременно встретятся – пришло мне в голову. Но сказанного не воротишь, и я продолжала:

– У моего любимого волшебный, чарующий голос. Вам знакома фамилия Лапицкий? Он читает авторский текст в документальных фильмах.

– Понятно, – с необычайно умным видом произнес Ирек. – Вы влюблены в Лапицкого. И давно вы знакомы?

– Давно, – не задумываясь, ответила я. Если он до сих пор ничего не понял, не стану выводить его из заблуждения. – Мы познакомились в Кракове во время оккупации. Это было так романтично. Однажды мы встретились в Варшаве. Целый день, взявшись за руки, мы бродили по городу, и он читал мне стихи. У него такой дивный голос, что смысл слов совершенно неважен. Очаровывает сама мелодия этого голоса. Я способна часами его слушать. Когда я читаю его письма, мне кажется, он все это мне говорит. В Кракове мы виделись часто, подолгу сидели в переполненных маленьких кафе. Для меня ничего и никого, кроме него, не существовало. Только бы слушать его голос! Я без ума от него. Мы обязательно встретимся снова. Я поеду к нему в Лодзь, он теперь живет в Лодзи. Он актер.

– Люди искусства, а в особенности актеры, отличаются непостоянством. Вы не сомневаетесь в его верности?

Ха-ха! Эта история начинала меня забавлять. «Ну ладно, – подумала я. – Буду без памяти влюблена в Лапицкого. Быстро он меня не разоблачит. Лапицкий – это вам не кто-нибудь! Голос у него и в самом деле необыкновенный. Хуже будет, если потом окажется, что он урод, зато пока все идет прекрасно. Никогда бы не подумала, что Ирека можно так легко провести».

– Я ни за что от него не отрекусь, – серьезно заявила я. – И не требуйте, пожалуйста, от меня невозможного. Ничего тут не поделаешь.

– Катажина, мы встречаемся уже полгода. Это к чему-то обязывает. Ваша мама посоветовала мне набраться терпения и ждать. Но, оказывается, мне не на что рассчитывать.

– Так вы на что-то рассчитывали? А мне казалось, вы совершенно бескорыстны.

– Я не хочу вас терять. Мне уже двадцать восемь лет, самое время обзаводиться семьей. Из-за вас я отказался от перевода в Варшаву и остался во Вроцлаве. А Лапицкий намерен на вас жениться?

– Не знаю, откуда мне знать. Я не имею права ничего от него требовать. Как он захочет, так и поступит.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Ирек так тяжело вздыхал, что я только из упрямства не призналась в обмане. Я упорно молчала. Моя невинная ложь мне самой пришлась по вкусу. Здорово я его разыграла! Мне с трудом удавалось сохранять серьезность.

К дому мы подошли ровно в девять. Я почувствовала, как ужасно устала. Слишком много впечатлений за один день. А завтра у Люцины свадьба. Надо быть в форме.

Ирек не попрощался у подъезда, как обычно, а поднялся со мной наверх. Якобы он оставил у нас газеты. На самом деле ему хотелось в тот же день увидеться с мамой. Я это прекрасно понимала. Он наверняка расскажет ей про Лапицкого. Боюсь, скандала не миновать!

В квартире приятно пахло кофе. Дверь нам открыла пани Дзюня.

– А у тебя гость, – сказала она. – Пан Збышек приехал.

Забыв про Ирека, я бросилась в комнату. Збышек, загорелый, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, со своей всегдашней иронической улыбкой, поднялся мне навстречу.

– Вот и невеста. Жениха, надеюсь, я тоже увижу? Мне уже все известно. До чего ж ты оказалась шустрая! Признаться, я такого от тебя не ожидал.

– Невеста есть, только жениха пока нет. Ты, наверно, это хотел сказать? И вообще ты все перепутал: замуж выходит Люцина, вовсе не я. Ее будущего мужа еще никто не знает. Я, признаться, надеялась, что ты поможешь ее отговорить от этого брака, но ты, к сожалению, приехал только сегодня, а свадьба назначена на завтра. Ты, я полагаю, останешься?

– Ну конечно, останусь. Хотя ты первая меня приглашаешь. Мама сказала, что ты пошла погулять со своим молодым человеком. Ей он нравится, и она не прочь, чтобы вы поженились. Покажи мне этого счастливца.

Я растерялась. Какое мама имеет право так говорить обо мне и об Иреке! У меня даже возникло желание все объяснить Збышеку, но я вовремя сдержалась: Збышек явно надо мной издевался.

«Видно, так уж и будет до конца жизни, – подумала я. – Не стану ничего ему объяснять. Если б это его хоть немного волновало, он бы так не смеялся».

Вошли мама с Иреком. Ребята с кислым видом обменялись рукопожатиями – они явно не понравились друг другу. Мама старательно поддерживала разговор. Чувствовалось, что ей очень хочется утвердить Ирека в его правах.

Ирек больше помалкивал. Я незаметно за ним наблюдала. Да, сравнения со Збышеком он не выдерживал. Збышек – человек совсем иного склада, непринужденный, остроумный. Ирек в этом смысле ему и в подметки не годился. Даже его лицо в тот вечер не казалось мне красивым. Оно было искажено безобразной гримасой, от которой он не мог избавиться.

Мама велела Иреку прийти на следующий день к двенадцати. Венчание было назначено на три часа, а до того нам еще предстояло всем вместе пообедать.

Збышек остался у нас ночевать. В тот вечер поговорить больше не удалось. Мама ни на минуту не оставляла нас одних. Однако никто не мешал Збышеку иронически на меня поглядывать, и он широко этим пользовался. Я еле удержалась, чтобы не показать ему язык, и решила, что, назло Збышеку, буду завтра подчеркнуто мила с Иренеушем.

– Познакомьтесь, это грозный вампир Юзек, а это Катажина. Я вчера заходила к вам, спасибо тебе большое, ты все сделала как нельзя лучше. Может быть, мы все-таки сядем?

– Садитесь, садитесь, – подхватила пани Дзюня. – А я бегу на кухню, в половине второго придут гости.

Жених Люцины с первого взгляда вызывал искреннюю симпатию. Не понравиться он не мог. Они с Люциной великолепно подходили друг к другу. Юзек был высокий, темноволосый, немного угловатый; черный свадебный костюм придавал ему торжественный вид, но все равно сразу видно было, что человек он простой и на редкость доброжелательный.

– Ну как, оценила? – смеялась Люцина.

– Разве при женихе можно задавать такие вопросы! – отшучивалась я. – Вдруг он возьмет да и передумает? Что же касается оценки… Теперь я, право, не знаю, кого мне отговаривать от свадьбы. В общем, желаю вам счастья. Лучше пары не придумаешь.

Свадьба прошла тихо и скромно. Прямо из загса мы пешком пошли в костел святой Дороты; там у бокового алтаря был совершен обряд венчания. Пани Дзюня захватила с собой огромный носовой платок, обшитый кружевами, и то и дело, громко всхлипывая, подносила его к глазам.

Остальные свидетели были в превосходном настроении, потому что успели изрядно выпить за обедом.

Мне было очень грустно. Теперь, после знакомства с Юзеком, не из-за Люцины – просто грустно, без всякой видимой причины.

После церемонии бракосочетания и посещения фотографа Люцина переоделась, и вскоре молодые уехали в «синие дали», то есть в Валим.

Дзюня, мама, Стефан, Збышек, Ирек и я остались дома. Мы пили кофе, слушали пластинки. Разговор как-то не клеился.

Первым поднялся Збышек – он уезжал в Краков. Окончательно перебирался во Вроцлав он первого ноября. Потом куда-то ушли мама со Стефаном. Я предложила Иреку пойти подышать свежим воздухом. Это было лучше, чем сидеть вдвоем дома. Прогулка была недолгой, потому что начал накрапывать дождь. На Ирека, видимо, произвело впечатление мое крайне невежливое обращение со Збышеком, и он был мил, как никогда. Наконец он распрощался, и я осталась одна. Поздно вечером ко мне в комнату зашла мама.

– Прекрасная была свадьба у Люцины, – сказала она, – Хотя, на мой вкус, слишком скромная.

Ого, мама запела по-другому. «Она, кажется, переменила тактику?» – подумала я. А мама продолжала:

– Теперь я мечтаю побыстрее сыграть твою свадьбу. Я давно хотела тебе кое-что предложить, да у нас последнее время такая сутолока в доме, что я никак не могла улучить момента. Здесь живет одна моя знакомая по Львову, Вера, она превосходно гадает по картам. Я уже у нее была, но мне, к сожалению, ничего, кроме тревог и хлопот, карты не сулят. Сходила бы ты к ней. Она принимает только четыре раза в неделю. Популярность у нее колоссальная, женщины часами просиживают в очереди. Но мы пройдем без очереди. Давай завтра?

– Завтра, – повторила я. – Завтра воскресенье. Может, лучше в другой день? Я условилась с Иреком и его знакомыми поехать за грибами. Признаться, я не верю гадалкам. Но в этом есть что-то забавное и пахнет экзотикой. А что она вам нагадала?

– Ничего интересного, – уклончиво ответила мама. – Во всяком случае, ничего определенного.

– Нет, скажите, наверное, что-нибудь хорошее.

– Правда, ничего определенного. Поживем – увидим, – мечтательно произнесла мама. – Вот если б ты вышла за Ирека замуж, я бы сразу успокоилась. Ирек хороший парень, служит в государственном учреждении. У тебя будет скидка на железнодорожные билеты. У них с сестрой на двоих домик. И вообще, он славный, не пьет… Катажинка, ты, даже представить себе не можешь, как бы я была счастлива, если б вы поженились. У тебя такой трудный характер! Бабушка мне рассказывала, как она с тобой мучилась в Кальварии.

– Уж если вы завели этот разговор, – перебила я маму, – то выслушайте и меня. У каждого свое представление о счастье. Я большого счастья в замужестве не вижу. И не нужно меня уговаривать. Что же касается бабки и тетки – это совсем другой вопрос. Поверьте, это был очень тяжкий период моей жизни. Про Кальварию лучше не вспоминать. Одно постарайтесь понять. Теперь, когда ни у кого нет ни приданых, ни больших состояний, имеет смысл выходить замуж только по любви. Ирека я не люблю, а выйти по расчету еще успею.

– Да я не сомневаюсь, что он тебе нравится! Поверь мне. Сейчас, когда кругом столько шантрапы, просто жаль его потерять.

– Нравиться и любить – две разные вещи. Видать, гаданье на вас сильно повлияло. Пожалуйста, обо мне не беспокойтесь, я не пропаду.

– С тобой невозможно разговаривать, – с негодованием сказала мама и ушла к себе.

Все осталось по-старому.

Атмосфера у нас в доме накалялась со дня на день. В день своего отъезда пани Дзюня не выдержала и расплакалась.

– Боюсь я за тебя, как ты будешь дальше жить? Может, и вправду тебе надо выйти замуж? Твоя мама ужасно волнуется. Она мне по секрету сказала, что тетка Михася приехала с пани Вольской на суд, но из-за тебя остановилась в гостинице.

На следующий день я попросила у пана Антося анкету и рекомендацию. Взяла я рекомендацию и у Горынского и подала заявление о приеме в ряды кандидатов в члены Польской рабочей партии. В заявлении я написала, что с программой партии знакома и полностью ее одобряю и что в рядах партии собираюсь бороться за равноправие женщин. Вот и все. Перечитав заявление, я поразилась: как мало я в нем сумела сказать. Но не могла же я написать, что борюсь с отсталыми взглядами своего семейства и решение вступить в партию приняла в тот день, когда убили Янковского!

После подачи заявления я сказала маме:

– Меня принимают в партию. Считают взрослым, самостоятельным человеком.

Мама не ответила ни слова и ушла. Она была настолько взвинчена, что просто не могла меня видеть.

Иренеуш приходил каждый день. С мамой он был особенно любезен, устраивал ей какие-то ее мелкие дела; словом, он на нее рассчитывал. Со мной он постоянно заводил разговор о Лапицком.

– Странно, неужели вы все еще о нем думаете? Он вам не пишет, вы понятия не имеете, что он делает, с кем встречается. Может, он там…

– Очень вас прошу, ни слова о Лапицком, – отрезала я. – Иначе мы окончательно поссоримся.

– Я не хотел сказать ничего дурного, просто я за вас беспокоюсь.

Пани Дзюне жилось у Люцины превосходно, но, к сожалению, здоровье ее пошатнулось. Как-то в воскресенье, незадолго до рождества, я поехала их навестить и узнала, что пребывание в Валиме не пошло пани Дзюне на пользу.

– Видимо, в этой котловине слишком низкое для меня давление. Врач советует как можно скорее возвращаться во Вроцлав. Ранней весной я приеду. Мы договорились с Иреной, жить буду с ней. К тому времени Данка и Алина от нее переедут. Вот я и буду близко от тебя, но не у твоей мамы.

– Прекрасно, пани Дзюня, я очень рада. А то мне сейчас невыносимо одиноко. С вами будет куда легче.

– Ага! Давно хочу тебя спросить. Что слышно насчет вступления в партию?

– Представьте себе, уже две недели я кандидат в члены ППР. И пока вопреки маминым предсказаниям никто меня еще живьем не съел. Напротив, все там очень симпатичные. Меня послали на партийные курсы.

– Ну и как же все это происходило? Давай рассказывай все по порядку, мне очень интересно.

– Волновалась я ужасно. Даже в жар бросило. Сначала прочли мою биографию, заявление и рекомендации, потом спросили, почему я выбрала ППР, и проголосовали. Единогласно. Страшновато было, конечно, очень уж официально все выглядело, но в конце концов я расхрабрилась и высказала все, что думаю.

– И что же ты сказала? Это важно.

– Я рассказала про Янковского из Свидницы, что никогда он не думал о себе, а мечтал только, чтобы всем было хорошо. Рассказала, как трагически он погиб и как я тогда твердо решила вступить в партию. Ну и что мне хотелось это сделать до выборов, что это для меня очень важно.

– А они что говорили?

– Они сказали, что такие, как я, нужны партии, и приняли! Один только придрался, будто я слишком молода и надо сперва вступить в ЗВМ,[22]22
  Союз борьбы молодых (Звензек вальки млодых) – созданная в 1943 году подпольная молодежная организация, идеологически связанная с ППР; в 1948 году вошла в состав Союза польской молодежи (ЗМП).


[Закрыть] но ему сказали, чтобы не вмешивался, что это личное дело каждого, куда вступать.

– Что ж, это все очень интересно. Может быть, наш ксендз ошибался? Может, никакой это не смертный грех? Ты мне вот что еще скажи: как они там, нападают на бога и католическую церковь?

– Я ничего такого не слыхала. По-моему, они этим не занимаются. Секретарь говорил только о земных делах. О плане. О том, что будет сделано и построено. Планируется, например, строительство детских садов и яслей для детей работающих женщин. Это мне понравилось. Под конец мы спели «Интернационал» и разошлись.

– А как эти партийные выглядят?

– Так же, как вы, или я, или Люцинин муж. Самые обыкновенные работяги, почти всех жизнь здорово потрепала. В большинстве своем это еще довоенные коммунисты, сидевшие в тюрьмах; во время войны многие сражались в партизанских отрядах. Молодежи пока мало. Один молодой человек сидел рядом со мной и еще один в президиуме, вот, кажется, и все. Вообще они скромные и славные люди.

– Как же все на этом свете меняется! Ты вступила в партию, а меня это нисколько не возмущает, – ударилась в рассуждения пани Дзюня. – Жаль, нет здесь нашего приходского ксендза, с ним обо всем можно было потолковать. На любой вопрос он всегда отвечал спокойно и обстоятельно; не помню случая, чтобы голос повысил. Очень мне теперь его не хватает. А что сказала мама?

– Она со мной не разговаривает. Знает только, что я подала заявление, а о том, что меня приняли, понятия не имеет. Я и Иреку ничего не говорила, пусть пребывает в неведении.

– Ну что ж, пойдем поужинаем, только долго танцевать не будем, мне завтра рано вставать. Надо успеть позаниматься.

– Что ты собираешься делать? – следуя маминому распоряжению, Ирек стал говорить мне «ты». – Никак учиться вздумала?

– Совершенно верно. В понедельник у меня семинар, а я прочитала материал всего два раза. Я занимаюсь на партийных курсах.

– Ну знаешь ли, даже моему терпению может прийти конец. Ты вступила в партию, а я ничего об этом не знаю. – Ирек был оскорблен. – Поступай, как хочешь, а я условился со знакомыми и просижу в ресторане столько же, сколько они.

– Вот и превосходно. Одиночество тебе не угрожает, можешь пойти без меня.

Надувшись, Ирек ушел. В последнее время он постоянно обижался. И вообще, когда мы бывали в «Савое», вел себя странно. Он не выносил, когда меня приглашали танцевать. Никто из его знакомых не осмеливался этого сделать; видимо, они хорошо его знали. Зато мне приходилось беседовать с ними, а это было не легко. Они много пили и вспоминали партизанскую жизнь. А их грубые шуточки просто приводили меня в отчаяние. И вдобавок ко всему они прозвали меня монахиней, потому что я на все вечеринки приходила в одном и том же синем платье.

Если меня приглашал танцевать кто-нибудь посторонний, Ирек не возражал, но вскоре начинал жаловаться на головную боль, и все кончалось тем, что мы шли домой. Сомнений не оставалось: он ревновал. Это было мучительно, однако, честно говоря, немного льстило мне.

Многие девушки – те, что приходили с его приятелями, и незнакомые – заигрывали с ним, но безуспешно. Ирек танцевал только со мной.

Однажды в ресторане мы встретили Збышека. Он подошел к нам и по своему обыкновению сразу бросился в наступление.

– Мне придется вас огорчить, пан Ирек, – сказал он. – Считайте, что этот вечер у вас пропал. Рекомендую хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе партнершу. Вам известно, кто научил Катажину так хорошо танцевать? Я! И сегодня она будет со мной.

Ирек попытался сделать вид, будто его это нисколько не задело, и даже выдавил из себя несколько любезных слов, но целый вечер просидел надувшись, с глубоко несчастным видом.

– У тебя случайно голова не болит? – невинно спросила я.

– Нет, дорогая, я себя чувствую прекрасно, – ответил он на удивление спокойно. – С удовольствием посижу один. Веселитесь.

Я танцевала со Збышеком один танец за другим. Он демонстративно прижимал меня к себе и шептал на ухо:

– Катажина, соберись с духом и отшей этого зануду. Погляди только на эти страшные усы. Разве у человека с такими усами может быть хоть капля чувства юмора? Ты ж с тоски помрешь, если выйдешь за него.

Я смеялась вместе со Збышеком, пока не сообразила, что его насмешки направлены и в мой адрес.

– Ты циник. Бедная та женщина, которую ты так охмуришь, что она выйдет за тебя замуж. Оставь меня в покое. Не желаю я с тобой больше танцевать.

Я хотела вернуться к столику, но Збышек силой удержал меня и продолжал:

– Не убегай, он же ревнует. Он будет счастлив, если ты вообще вернешься. Давненько мне не приходилось встречать такого безнадежного типа.

И он снова прижимал меня к себе, нашептывал на ухо всякую чепуху, и это было хуже всего. Один раз он поцеловал меня в ухо. Меня словно током ударило, и я едва не упала.

– Что с тобой? – насмешливо спросил Збышек. – Может быть, я веду себя не так, как надо?

– Хватит, – отрезала я, взяв себя в руки. – Идем за столик. Больше я с тобой не танцую. И не воображай, что я буду спокойно терпеть твои издевки. Я тебя терпеть не могу! Лучше всего ты сделаешь, если немедленно уйдешь отсюда. И домой ко мне не приходи. Оставь меня, ради бога, в покое.

Збышек рассмеялся. Когда музыка умолкла и мы вернулись за столик, он сказал:

– Всего хорошего! Я засиделся! У меня свидание в «Монополе». Туда обычно приходят отличные девушки. Вы там бывали, пан Ирек? Давайте как-нибудь выберемся вместе. А то ведь от Катажины толку не добьешься.

Это уже слишком. Я посмотрела на Ирека в надежде, что он сумеет ответить если не остроумно, то, по крайней мере, резко. Но он только улыбнулся.

– До свидания, рады были вас видеть. В «Монополь» я иногда заглядываю, мы с шефом обычно там по воскресеньям обедаем. А балерины из оперного театра, которые туда ходят, и в самом деле отличные девочки.

И все-таки что-то новое, какая-то скрытая угроза прозвучала в голосе Ирека. Я испугалась. Неспроста он казался спокойным. С превеликим трудом высидев несколько минут после ухода Збышека, я потребовала проводить меня домой.

Перед самым рождеством Ирек явился с цветами и сделал официальное предложение.

– Катажина, в присутствии мамы прошу твоей руки. Не отказывай мне, я буду тогда самым несчастным человеком. Если не можешь иначе, обещай, что подумаешь.

– Хорошо. Я подумаю.

Ирек протянул мне кольцо. Я покачала головой.

– Такую вещь берут один раз. Я хотела бы подождать с этим, ведь у меня еще есть время.

Мама была рада – хоть таким способом дело сдвинулось с мертвой точки. Она принесла вино и выпила за наше несомненно счастливое будущее.

Должна признаться, что своим поведением Иренеуш меня растрогал. Впервые в жизни мне сделали предложение. И цветы были дивной красоты. Не могла я в такой день вести себя невежливо.

На рождество мама собралась к бабке в Кальварию. Туда должна была съехаться вся многочисленная родня. Хозяйка уезжала на праздники в Краков и оставляла всю квартиру в полное бабкино распоряжение. Я ехать не думала. Маме я сказала, что меня уже давно пригласила Люцина. Она не стала настаивать.

Рождество в Валиме прошло в милой, приятной атмосфере покоя и семейного счастья. Люцина настолько была поглощена своей новой ролью, что говорить могла только о муже или о ребенке, появление которого ожидалось месяцев через пять. Ребенка она называла не иначе, как Мацеком. Мацек ворочается, Мацек, кажется, спит, Мацек будет сорванцом.

– Вот видишь, Люцина, ты нашла свое место в жизни, – говорила я. – А это уже очень много. У меня, к сожалению, так легко и просто не получится. Увидишь.

– Да что ты! Ирек приличный парень. Ты тоже будешь счастлива.

Я не стала говорить ей о своих опасениях. Все равно она вряд ли поняла бы меня.

Во Вроцлав мы приехали вместе с пани Дзюней. Мамы еще не было, хотя по всем расчетам она должна была бы уже вернуться из Кальварии. Стефан каждый день забегал узнать, не слышно ли чего о ней. Он явно беспокоился.

Я пыталась ему объяснить, что мама не умеет точно рассчитывать свое время. Наверно, в Кальварию понаехала куча теток и ее не отпускают.

В мамино отсутствие Стефан был гораздо разговорчивее. Оказалось, что он старый холостяк.

– В нашей семье было четверо детей, – рассказывал он. – Я первый научился ремеслу. Пришлось работать, чтобы вытянуть остальных троих. Так до войны время и прошло. А в войну разумные люди не женились.

Стефан говорил о своем родном доме, о матери, которая в самые тяжелые времена ухитрялась всех накормить, об отце-скорняке, у которого не было даже мехового воротника, потому что он думал только о детях, а самому ему никогда ничего не хватало. Мы с пани Дзюней единодушно решили, что Стефан – очень славный человек.

Мама вернулась на восемь дней позже намеченного срока.

– Наконец-то! – воскликнула я. – А мы уж тут с паном Стефаном беспокоились, не стряслось ли чего. Как вы приехали? Ведь поезд приходит только вечером. Мы уже три дня встречаем вас на вокзале.

Мама была полна чувства собственного достоинства и на наши вопросы отвечать не пожелала.

Я полностью втянулась в работу. Скоро в области организации производства ГИСКМИНВОСа для меня не осталось никаких тайн. Все было бы прекрасно, если б не затянувшаяся реорганизация. План на 1947 год составлялся уже трижды, но по каким-то соображениям его все время переделывали.

Моего начальника перевели на другую должность. На его место пришел человек, никогда в жизни в стройорганизациях не работавший, юрист по профессии. В результате я оказалась самым опытным сотрудником и работала вполне самостоятельно.

На партийных собраниях беспрерывно обсуждались организационные вопросы и критиковалось руководство за то, что реорганизация затянулась в ущерб прочим делам. Пожалуй, наш секретарь был прав, когда говорил, что это недопустимо.

Наконец в январе 1947 года произошло разделение ГИСКМИНВОСа. Образовался так называемый трест и четыре самостоятельных управления. Я осталась в тресте, в том же самом отделе.

Однажды в феврале мама пришла с работы невероятно взволнованная. Раздевшись в передней и не найдя в шкафу свободной вешалки, она смахнула рукой все, что стояло на столике, в том числе вазу, и швырнула туда свое пальто.

Я заперлась у себя в комнате, чтобы не мозолить ей глаза, пока сама не успокоится.

Вскоре пришел Ирек, такой же злой, как мама. Он сидел у меня в комнате и молчал.

– Что с вами творится? – не выдержала я. – Я понимаю, человек может встать с левой ноги. Это в порядке вещей. Каждый имеет право быть в плохом настроении, у каждого может быть хандра. Но чтоб сразу двое?.. Хотелось бы все-таки знать, в чем дело.

– Ты сама прекрасно знаешь, – сказала мама. – Это мы у тебя должны спрашивать, а не ты у нас.

– Вы у меня? Нет! Это какое-то недоразумение. Я понятия не имею, что вы имеете в виду.

Они снова замолчали. Теперь я уж ничего не могла узнать. У Ирека был такой вид, будто он только что потерял самого близкого человека; мама казалась совсем больной. Немного полюбовавшись на них, я поднялась и ушла из дому.

Когда я вернулась, Ирека уже не было.

– Если вы на меня сердитесь, я должна знать, за что. Опять вы с Иреком ведете какие-то переговоры за моей спиной. Мне давно об этом известно. Скажите лучше по-человечески, в чем дело, и все выяснится.

– У меня нет ни малейшего желания слушать твою ложь.

– Вы знаете, что я никогда не лгала и не лгу. Ах да! Я натрепала Иреку, что знакома с Лапицким, диктором, который читает текст в кинохронике, и что я в него влюблена, может, вы это имеете в виду? А сказала я ему так потому, что он пристал с глупым вопросом, была ли у меня когда-нибудь симпатия.

– Не морочь мне голову. Лучше расскажи, что было в Свебодзицах. – Мама подвинулась поближе, не спуская с меня глаз. – Оказывается, всем давно известно, что вытворяла моя дочь, только я узнаю последняя.

– Что было в Свебодзицах? Эпидемия тифа. Я же вам рассказывала. Когда она кончилась, мы не знали, что делать дальше. Приехал заведующий и предложил устроить мне перевод во Вроцлав. Я согласилась, и вот я здесь.

– А с какой стати заведующий тебе это предложил? Ради прекрасных глаз? – сквозь зубы негромко цедила мама. – Почему только тебе одной?