Текст книги "Бегство от запаха свечей"

– У нас есть заявление. Неужели недостаточно? Кроме того, есть и другие доказательства, которых я не могу огласить.

– Мне этого недостаточно, – сказал тот же человек. – Видите ли, мой брат работает с отцом Дубинской. Там у них много народу из Львова, и все друг с другом знакомы. Мы говорили с братом о Дубинском, он хороший специалист. И никто не слышал, чтобы он в войну выдавал себя за немца. Значит, и дочь вряд ли могла это делать. Это раз. Что касается ВИНа, то тут ничего нельзя сказать, не зная подробностей. Зря обидеть человека нетрудно. Я помню, как ее принимали в партию. Она знала, куда идет и зачем. Теперь вот поступила учиться. Нет, я так голосовать не буду. Пусть нам подробно расскажут, в чем дело, а если нет, то предлагаю снять этот вопрос с повестки дня.

В зале раздался гул одобрения, но никто не просил слова; и тут вскочил председатель месткома.

– Можно мне? Значит, дело такое: непонятно, при чем тут возраст Дубинской или ее отец. А документы она могла пять раз подделать. Многие этим занимались, пользуясь неразберихой. Я ей никогда не доверял. Вспомните, как она четыреста коек на заводе украла. Неплохой был номер, а? Кто сумел украсть среди бела дня столько коек – тот на все способен. Она как-то хвасталась, что во время оккупации подделала печать и целый месяц даром каталась на трамвае. Почему же ей было не сделать себе липовых немецких документов? А отец не доказательство, они живут врозь. Этой весной у Дубинской происходили странные вещи: какой-то парень стрелялся у нее на квартире – она сама рассказывала. Это не шутки. Значит, такое дело: раз райком ставит вопрос, то он знает, что делает. Нечего тут разводить дискуссию – надо голосовать. Давайте проголосуем предложение райкома. Я за то, чтобы исключить без дальнейших разговоров!

Поднялся страшный шум. Секретарь терпеливо стучал карандашом по графину и, когда, наконец, восстановилась тишина, дал слово репатриант из Франции, бывшему шахтеру, работавшему у нас кладовщиком.

– Я совершенно не согласен с выступлением председателя месткома товарища Влашика. Я восемнадцать лет в партии и, можете мне верить, многое пережил. Но с такой постановкой вопроса встречаюсь впервые. У товарища Влашика вообще странный подход к людям. Мне он однажды сказал: «Что-то ты мне, Фронтчак, не нравишься. Откуда у тебя такая польская речь? Боюсь, ты такой же шахтер, как и епископ». Думаете, это не имеет отношения к делу? Очень даже имеет. Потому что, по мнению товарища Влашика, право строить Польшу имеют только малограмотные. Да, да! Такие, как я, кто в течение всех лет жизни во Франции каждый день вслух читал по-польски, такие, как Дубинская, кто после работы бежит учиться, товарищу Влашику не нравятся.

По вопросу о товарище Дубинской я хочу сказать следующее: во-первых, нужно дать слово ей самой. Наша партия соблюдает принцип гласности и предоставляет каждому право защищаться. И это правильно. Это важно для тех, кто пришел в партию, чтобы в ней работать.

Лично у меня возникают те же сомнения, что у товарища Яблонского. Она сотрудничала с немцами? Нет, тут что-то не так. Ведь ей только в этом году восемнадцать исполнилось. А что касается нравственности, то мы работаем вместе не первый день. Испорченную девушку узнаешь сразу.

Я поддерживаю предложение товарища Яблонского о снятии этого вопроса с повестки дня. Если райком не может представить доказательства всему собранию, пусть он ознакомит с ними наше бюро. Своему бюро мы верим. Райкому мы тоже верим, но не можем просто так, без доказательств заклеймить человека, – мы должны быть убеждены в его виновности.

Теперь я слушала немного спокойней. Я курила одну сигарету за другой.

Слова попросил Барский. Я испугалась. Он, как правило, осуждал всех и вся, часто подхватывал всевозможные слухи, а меня явно недолюбливал. При всей своей «прогрессивности» он считал, что в строительстве женщинам не место, и, узнав о моем поступлении в техникум, высказал мне это в лицо.

И теперь он сразу бросился в бой:

– Фронтчак тут сегодня за двумя зайцами погнался. Француз – он всегда француз. Для них понятия «нравственность» не существует. Для Фронтчака Дубинская – нравственная личность. А для меня, Барского, нет. Я верю тому, что сказал товарищ Липец. Мне тоже рассказывали, что Дубинская после войны сидела за то, что выдавала себя за немку. Потом, должно быть, выпуталась. Это она умеет. Голосую за исключение.

Слова Барского о нравственности собрание встретило громким хохотом, разрядившим обстановку.

Выступали еще многие, завязался ожесточенный спор. Наконец, под давлением собрания, секретарь предоставил слово мне.

Вставая, я взглянула мимоходом на человека, пришедшего вместе с представителем райкома. Откуда мне знакомо его лицо? Бог мой, ведь это приятель Иренеуша! У меня снова закружилась голова. Глаза всего зала были обращены на меня. Я глубоко вздохнула.

– Мне девятнадцать лет. Во Вроцлаве живу с матерью. Отец мой тоже здесь. И бабушка. Меня никто никогда не подозревал в том, что я выдавала себя за немку. Я не только никогда не сидела в тюрьме, но ни разу даже не подвергалась допросу. Один знакомый у меня на квартире выстрелом ранил себя в ногу. Я не сумела этому помешать. Больше мне сказать нечего. То, что говорил товарищ Липец, – ложь.

Большинством голосов решили передать дело на рассмотрение бюро. Собрание кончилось. Я пела вместе со всеми «Интернационал» и думала:

«Вставай, проклятьем заклейменный… кто был ничем, тот станет всем». Неужели я заклеймена позором? Что творится кругом? Где я? Неужели Иренеуш будет безнаказанно пакостить мне всю жизнь?»

Я уже не сомневалась, что всему причиной был именно он.

По дороге домой я постепенно пришла в себя. Буду защищаться. Мне должны поверить, ведь я не виновата. Ужасно, что люди так легко верят клевете.

Пойти в техникум? Занятия, правда, уже начались, но можно успеть ко второму часу. Впрочем, нет, я сейчас не в состоянии туда идти. Надо запереться у себя в комнате и спокойно все обдумать.

Зайдя в квартиру, я услышала голоса в маминой комнате и догадалась, что у нас гости.

«О господи, – пронеслось у меня в голове, – в добавление ко всему придется еще прикидываться веселой и беспечной. Ведь никто ни о чем не должен знать».

Кто-то громко засмеялся. Ах, это пани Куницкая. Потом прозвучал мужской голос, и снова смех – на этот раз общий.

Я быстро прошла к себе в комнату, разделась и почувствовала, что в квартире жуткий холод. Нужно растопить котел. Ничего. Это лучше, чем выходить к гостям.

Котел водяного отопления находился на кухне. Надев передник, я принялась выгребать золу. В тот момент, когда я вынесла полное ведро в переднюю, открылась дверь и из маминой комнаты кто-то вышел.

– Наконец-то! – Збышек явно обрадовался. – Я уж думал, не дождусь тебя. Мы так давно не виделись. Ну-ка, покажись! Ого, еще похорошела!

– Мне нужно спуститься вниз. Да, мы действительно давно не виделись, но я что-то не очень соскучилась по тебе. Поговорим потом, я иду за коксом.

– Пошли вместе, если ты, конечно, не боишься спускаться со мной в подвал.

– Нет, – я деланно засмеялась. – Я давно уже ничего не боюсь. Напротив, ты мне даже пригодишься, принесем лишнее ведро.

Путь в подвал и обратно мы проделали молча. Затем мы топили котел и, дожидаясь, пока разгорится растопка, беседовали о том, какая нынче морозная зима. Я уже мыла руки, когда в кухню вошла мама.

– Молодец, что натопила, Катажина. У нас гости. Пани Куницкая и ее племянница, Иоланта. Идем к нам, Я сварила кофе.

Я вошла в комнату. Збышек сидел уже рядом с Иолантой и с интересом слушал ее болтовню.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – пани Куницкая показала на меня. – Вот Катажина. А мою племянницу зовут Иоланта. Вам надо обязательно подружиться. Иоланта теперь живет у меня.

Иоланта протянула мне руку с ярко-вишневым маникюром. Она мне не понравилась. Лицо как из модного журнала, тонкие выщипанные брови и совершенно невыразительные глаза. Я вежливо посидела минуты две, слушая ее воркованье, затем встала, и, сославшись на то, что нужно следить за печкой, вышла из комнаты.

«Интересно, – подумала я невольно, – почему Збышек не женился на Гиге? Что это – полный разрыв или временная отсрочка?» Но тут же решила ни о чем его не спрашивать.

Когда я вернулась в комнату, Иоланта вовсю кокетничала со Збышеком.

– Она пользуется невероятным успехом, – рассказывала пани Куницкая. – Мать отослала ее во Вроцлав, чтобы она ненароком не выскочила замуж.

Иоланта рассказывала о каком-то Толеке, о том, что она не менее трех раз в неделю ходит на танцы.

– Теперь никто не смотрит: пост или не пост, – говорила она. – Люди веселятся, наверстывают упущенное за войну.

Наконец-то. Пани Куницкая с испугом взглянула на часы, вскочила и начала прощаться.

– Ой, пора идти! Я так увлеклась разговором, что совсем забыла: мне нужно зайти еще к одной знакомой. Пошли, Иоланта, а то я опаздываю.

Збышек тоже поднялся, с минуту постоял в нерешительности, но затем оделся.

– Ты будешь дома завтра вечером? – спросил он.

– Нет. Я теперь занята всю неделю.

– Вот как? На неделю вперед назначила свидания?

– Не на неделю, а на год. Я теперь по вечерам дома не бываю. Кстати, с чем тебя на этот раз поздравить: с тем, что твоя свадьба еще не состоялась, или с тем, что она скоро состоится?

– Один ноль в твою пользу. Мне нечего ответить. Спокойной ночи.

Что будет завтра? Вызовут ли меня на допрос в милицию? Может быть, надо рассказать отцу? Должна ли я вообще предпринимать что-нибудь?

– Ты уже ложишься, мама? Подожди. Я хочу кое-что тебе рассказать. Это очень неприятно, но ничего не поделаешь. Ирек написал на меня донос, будто я во время оккупации сотрудничала с немцами, а после войны – с ВИНом. Сегодня мне предъявили такие обвинения. Что будет завтра, не знаю. Не могу думать. У меня голова разрывается. Я мечтала, чтобы эти гости поскорее ушли. Что надо делать в таких случаях? Как себя вести?

– Ирек?! Быть не может! А Стефана нет. И приедет не раньше воскресенья. Он бы что-нибудь посоветовал. Ну скажи, как можно тебя обвинять в сотрудничестве с немцами? Ведь во время оккупации ты была ребенком! Это неслыханно! Как можно?! Что нам делать теперь? – обрушила на меня мама град вопросов. – Повтори еще раз, что он сказал. Такой, казалось бы, хороший парень! Ты уверена, что это именно он?

– Сказали, что поступило заявление, будто я выдавала себя за немку и сотрудничала с ВИНом. Потом добавили, что один товарищ стрелялся из-за меня. Я сразу подумала об Иреке, мама. Это мог сделать только он.

Мама в отчаянии всплеснула руками.

В эту ночь я учила математику до рассвета и с таким остервенением, словно от этого зависела моя жизнь.

На работу я пришла, как обычно. Увидев меня, все замолчали. Потом в течение дня ко мне то и дело под разными предлогами забегали люди. Одни просто из любопытства – посмотреть, какая я. Другие, чтобы выразить сочувствие. Кое-кто пытался вовлечь меня в разговор, но безуспешно. Я решила молчать.

В двенадцать меня вызвали на бюро. Я пошла, не зная, как мне держать себя и что говорить.

Мне предложили сесть и стали задавать вопросы, на которые я отвечала чисто механически. Затем велели выйти и ждать. Я вернулась к себе в комнату и попыталась осмыслить вопросы членов бюро и свои ответы, но не могла сосредоточиться. Сидя за своим столом, я бездумно наблюдала, как вьется дымок от брошенной в пепельницу тлеющей сигареты. У него был приятный, теплый и сизый цвет.

– Товарищ Дубинская, прошу вас!

Мне снова предложили сесть. Но теперь я догадалась по их лицам, что решение принято и оно в мою пользу.

– Объясните нам еще раз, почему вы вступили в партию? – мягко спросил секретарь.

– Потому что задачи и цели партии мне очень близки, и мне казалось, что мое место именно в ее рядах. И еще одно, – добавила я, помедлив: – В Свиднице мне привелось видеть, как гибли члены партии. Одного я знала лично. Он часто беседовал со мной. Это был по-настоящему идейный человек. И мне казалось, что мой долг – встать в ряды партии вместо него.

– Бюро решило ваше дело прекратить. Мы пришли к выводу, что жалоба, поданная в райком, не может служить основанием для исключения вас из партии и даже для взыскания. Мы напишем об этом в райком и убеждены, что там с нами согласятся. Ведь мы вас лучше знаем, чем они. Очень хорошо, что вы учитесь. Продолжайте. Партии нужны квалифицированные специалисты. А теперь с вами еще побеседует товарищ Фронтчак.

Когда мы с Фронтчаком остались одни, он посмотрел на меня с таким пониманием, словно читал мои мысли.

– Я знаю, о чем вы думаете. Такая история никого не может воодушевить. И вы, вероятно, спрашиваете себя, как быть дальше. Не бросить ли все к черту? Я угадал?

– Угадали. Вчера я решила, что как только мое дело так или иначе выяснится, я верну свой партбилет. Ведь во всей этой истории нет ни единого слова правды. Вчера я была до того потрясена, что вообще ничего не соображала. А теперь не перестаю удивляться. Знаете, до войны у нас был сосед-коммунист. Он годами сидел в тюрьме. Семья бедствовала ужасно. Жили они в подвале, мебели никакой, одни голые стены. А они улыбались. Словно верили, что непременно придут лучшие времена. В Кальварии, где мы жили во время войны, я тоже насмотрелась на разных людей. Одни в оккупацию разбогатели и тут же забыли о своем происхождении, к беднякам стали относиться с величайшим презрением. По-моему, задача партии в том, чтобы даже самым бедным дать возможность выйти в люди. Бесплатные школы – большой шаг в этом направлении. Аграрная реформа тоже.

В партии должны царить искренность и правдивость. Ее идеи слишком прекрасны, чтобы их осквернять мелочными личными счетами. А между тем смотрите, что творится! Что будет дальше? Что делать?

Наш секретарь не должен был допускать того, что произошло вчера! – Я дала волю своему возмущению и уже не пыталась сдерживаться, – Он своими речами может опошлить любую идею. Ему не веришь даже тогда, когда он прав. А председатель месткома?! Постоянно щеголяет своим пролетарским происхождением и противопоставляет рабочих всем остальным людям. Всюду ему мерещатся враги. Разве это правильно, скажите?

– Ну, пошла-поехала! Погоди! Не забывай, что ты говоришь о конкретных людях, а не о партийцах вообще. И не о самой партии.

– Но они олицетворяют партию в глазах рядовых ее членов. И на них партия опирается в своей работе. Если положение не изменится, нас погубят доносы и склоки.

– Вы ведь знаете и других, настоящих коммунистов.

– Да, и именно поэтому меня так потрясло вчерашнее собрание. Разве можно такие прекрасные идеи воплощать в жизнь в атмосфере страха, лжи и доносов?

– Сколько вам лет, Дубинская? – спокойно спросил Фронтчак.

– Девятнадцать. Я же вчера сказала.

– Ответить вам нелегко. Но хорошо, что вы прямо высказали свои сомнения. Сам я уже давно в партии. Сначала во Франции, потом здесь. Искренность я ценю. У Французской компартии тоже были свои недостатки, но то была борющаяся партия. Наша же Польская рабочая партия – одновременно борющаяся и правящая. В этом все дело. Те, кто состоял в партии во время войны, несомненно, идейные люди. А теперь всяко бывает. Те, бывало, отказывались от личного счастья, жертвовали ради идеи свободой и даже жизнью. Теперь же к нам приходят и такие, кто рвется к власти, стремится сделать карьеру. Эти способны на все, ничем не брезгуют, лишь бы добиться своего. Вот и спрашивается, как быть: оставаться и терпеть разные несправедливости или же махнуть на все это рукой? Но если уйдут те, кто пришел в партию по идейным побуждениям, то что же получится? Останутся одни карьеристы. Поверьте, товарищ Дубинская, то, что я скажу, не просто фраза: классовая борьба продолжается, И партию она не минует. Это борьба за подлинное лицо партии. И продлится она не день и не месяц, а возможно, годы. Но в конце концов победим мы. Запомните: уйти – значит сложить оружие! Нужно остаться и бороться со злом.

– Со вчерашнего дня я чувствую себя совершенно разбитой. Это случилось так внезапно. У меня словно почва ушла из-под ног.

– А вы не сдавайтесь. Эта история должна вас закалить. Вас обидели, верно. Но нужно держаться. Оставайтесь с нами! Партии нужны ваш трезвый ум и чувство справедливости. Хотелось бы, чтобы вся молодежь рассуждала так, как вы.

– Спасибо. Но если даже я останусь, то молчать уже не смогу. Буду вслух говорить все, что думаю.

– Давайте так. Хотя предупреждаю: вам будет нелегко. У нас, к сожалению, больше ценят пустых крикунов. Но ничего, мы еще дождемся, что в цене будут мыслящие люди. Вот увидите!

Мама собиралась на рождество в Ченстохов, но мои дела не давали ей покоя.

– Пойду к Иреку на работу и скажу все, что я о нем думаю. Как я верила ему! Не могу себе этого простить. Завтра же утром пойду.

– Мама, очень тебя прошу, никуда не ходи! Ради бога! Он только и ждет предлога, чтобы снова ко мне привязаться. Вчера, когда я возвращалась с занятий, он шел за мной всю дорогу. Но я прикинулась, будто не замечаю его.

Стефан разрешил маме остаться в Ченстохове до Нового года. Она очень обрадовалась.

– Какой он добрый! Сказал, чтобы я возвращалась не раньше Нового года, потому что поезда будут переполнены.

– Ты меня удивляешь, мама. Туда понаедет столько народу, будет тесно, неудобно. Зачем тебе ехать?

– Я остановлюсь у родителей Збышека. Они переезжают во Вроцлав после Нового года, а праздники проведут еще там, в Ченстохове. У них будет свободнее, чем у тети Михаси. А что ты скажешь, если я приглашу наших сюда на пасху? Ведь у нас хорошо, просторно.

– Я не скажу ничего. Просто сбегу в Валим.

И снова я каждый вечер ходила в техникум, а потом занималась дома. Питалась кое-как, часто забывала купить себе еду. Когда есть было нечего, пила чай с вареньем, которое два года назад сварила пани Дзюня, и этого мне вполне хватало.

В техникуме каждый день было что-то новое. То контрольная по математике, которую мы ждали только через неделю. То контрольная по стройматериалам. Эдека Згуду приняли было в техникум, и мы даже по этому случаю перешли с ним на «ты», но спустя месяц его отчислили, так как он совершенно не посещал занятий. Узнав, что он больше не студент, Эдек рассмеялся:

– Ерунда, на последнем курсе поступлю снова. Ведь у меня есть документы. Нужно было сразу договориться. Да ладно, пусть отчисляют. А ты все зубришь? Смотри, голова лопнет! Хочешь, я тебе скажу одну вещь по секрету: диплом техникума можно купить у одного типа в Щецине за двадцать тысяч. Мой приятель уже купил. От настоящего тем лишь отличается, что не надо мучиться три года с учебой. Когда мне надоест вся эта волынка, я обзаведусь таким дипломом. Хочешь, могу и тебе сосватать?

– По правде сказать, я бы побоялась. И потом, между нами большая разница: ты учился в техникуме, а я нет. Если у меня не будет знаний, то какой мне толк от бумажки? Да и вообще мне учеба нравится. Она отнимает столько времени, что ни о чем другом не успеваешь думать.

Я знала, что кое-кто из моих товарищей по техникуму недолюбливает меня. После контрольной по математике, когда у меня оказалась единственная пятерка в группе, я впервые явственно ощутила их неприязнь. Потом она усилилась. Моим однокашникам не нравилось, что женщина не только не отстает от них, но даже их перегнала.

Все они работали, у большинства были семьи, куча различных обязанностей, для занятий оставалось мало времени.

Однажды, перед первой контрольной по математике, один из товарищей предложил мне готовиться вместе с ними. Я пошла, но лишь потеряла время. Меньше всего там занимались, больше острили, рассказывали анекдоты.

На работе было по-прежнему много дел. Рождество я провела дома одна, питаясь копченой колбасой и печеньем. Решила было навестить отца, но и там никого не застала.

Пани Дзюня почти совсем перебралась в Валим. Во Вроцлаве она не была с лета. Время от времени от нее приходили открытки. Пани Дзюня спрашивала, как мои дела, почему я не приезжаю. Люцина чувствовала себя несколько лучше. Второго ребенка ждали в середине марта.

Я решила непременно съездить в Валим, когда Люцина родит, даже если придется пропустить несколько дней занятий. А пока нужно было дотянуть до конца семестра.

Мама вернулась и никак не могла нарадоваться, что она снова во Вроцлаве. Праздники она провела не наилучшим образом. У всех были к ней какие-то претензии.

– Представляешь, я должна содержать Викторию, пока она не устроится. Так считает бабушка. Виктория, видишь ли, нуждается теперь в моей помощи, так как бабушка должна заботиться о Михале, он учится в институте. Знаешь, кто спас меня от Виктории? Ты! Я сказала, что живу у тебя, а ты не согласишься ее принять, что мне придется искать другую квартиру или вернуться в Кальварию. Был жуткий скандал. Бабушка на меня кричала, как в былые времена. Михася ей вторила. Но все напрасно. Я пробыла у них, как обещала, до Нового года, сходила с ними утром в костел, а потом распрощалась и уехала. Никогда я так не радовалась отъезду, как на этот раз.

– Ну вот, – я расхохоталась. – Похоже, и ты начала раскрепощаться.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду? – наивно удивилась мама.

Масленица пролетела быстро. Я бы ее и вовсе не заметила, если б не мама. Она часто уходила из дому, стала очень следить за собой, одевалась скромно, но изящно. Мною она опять была недовольна, но на этот раз по другим причинам. По ее мнению, мне следовало больше заботиться о своих нарядах. Она даже унесла мое пальто к себе в ателье и по собственной инициативе отделала его мехом.

Первый семестр я одолела успешно – получила всего три четверки. Назавтра снова начались занятия. Я по-прежнему все свободное время отдавала учебе, ни о чем другом не думала.

Люцина родила сынишку. Я съездила к ней всего на один день. Мальчишка был чудесный. Смуглый, с длинными черными волосенками и довольно крупным носом. Мы долго обсуждали, на кого он похож: я сказала, что на советского киноактера Андреева, и это вызвало всеобщее веселье. Пани Дзюня решила пробыть в Валиме до тех пор, пока Люцина не окрепнет как следует. Узнав, что я учусь, она воскликнула:

– И при такой-то нагрузке ты питаешься чаем с вареньем? На что это похоже? Так и чахотку нажить недолго. Как можно?! О чем мать думает? Почему она это допускает?

– Я очень люблю варенье. А рассказала лишь для того, чтобы вы, вернувшись, не удивлялись, почему так мало осталось. Я и не думала жаловаться.

– Ну что с ними делать?! Одна детей рожает, а сама беспомощна, как ребенок. Другая учится по ночам, питается одним вареньем, того и гляди заболеет. Обещай мне каждый день покупать творог, а после пасхи я приеду во Вроцлав и займусь тобой как следует.

Я обещала и даже пыталась сдержать слово – время от времени покупала творог. Жила я теперь исключительно на свою зарплату. Деньги, вырученные от продажи немецких марок, давно кончились. Но мне так мало было нужно и настолько некогда было ходить по магазинам, что я даже откладывала кое-что.

Обеды в столовой стоили гроши, сигареты я курила дешевые. А кроме того, кусочек колбасы, какие-нибудь рыбные консервы или творог – вот и все расходы.

За квартиру, электричество и все прочее платила мама. Она же покупала продукты и в воскресенье готовила обед. Впрочем, я могла обойтись и без обеда, куда важнее было раздобыть хоть немного кофе; все труднее становилось просиживать над учебниками до полуночи. Все чаще клонило ко сну на занятиях – бессонные ночи сказывались.

Как-то раз я увидела в палатке на улице Сверческого тыквенные семечки, купила целый килограмм и незаметно щелкала на занятиях. Я пробовала также сосать конфеты, но это было рискованно: еще оскандалишься, если неожиданно вызовут к доске.

Пани Дзюня приехала, как и обещала, сразу после пасхи.

– Ты знаешь, у Люцины прямо гениальные дети!

– Верно. Будет жалко, если их избалуют.

– Почему жалко?

– Жизнь-то не балует. Наверное, человек должен закаляться с самого раннего детства. Избалованным потом труднее всего приходится.

Паки Дзюня покачала головой и ничего не сказала. А пару недель спустя, придя вечером домой, я застала ее в слезах.

– Пани Дзюня, что случилось?

– Да так, подумала вдруг об избалованных детях. Может, поэтому у меня с дочкой так получилось. Она ведь всегда была у меня на первом месте, о себе я забывала. И наверное, сама же ее и приучила, что все всегда для нее, что я не в счет.

– Пани Дзюня, не корите себя. В этих делах рецептов не существует. Никогда не знаешь, когда ты совершил первую роковую ошибку в отношениях со своими близкими.

Мама теперь спокойно переносила присутствие пани Дзюни. Пожалуй, так ей было намного удобнее.

В тот день на перемене только и разговору было, что о каникулах. Нам обещали два полных месяца отдыха. Это было так чудесно, что казалось невероятным.

– Постойте, ребята, – вспомнила я. – Что слышно с Выставкой западных земель? Я все в бегах – с работы в техникум, потом домой, даже газеты читать не успеваю. А к нам уже по случаю этой выставки гости напросились.

– Будет большая выставка, все предприятия уже к ней готовятся, – сказал самый старший на нашем курсе, сорокапятилетний студент. – Строят шпиль высотой с Эйфелеву башню, веселый городок с аттракционами, массу павильонов. Здорово будет. Приедет тьма народу.

– И торговать будут?

– Наверное. Ремонтируют Народный дом – для митингов и концертов. Оборудуют кино под открытым небом. Вином будут торговать даже на улицах. Словом, скучать не придется.

Приближался срок открытия выставки. Свидницкую улицу и пересекающую ее улицу Жертв Освенцима очистили от развалин. Образовалась новая большая площадь. На ней разровняли землю, посыпали битым кирпичом, утрамбовали и начали устанавливать оборудование. Всюду что-то делали, к чему-то готовились, а больше всего в районе Народного дома.

Большим событием в городе был монтаж шпиля. Мы пошли посмотреть, как его собирают. Зрителей собрались толпы.

– У Варшавы есть своя сирена,[25]25
  На гербе города Варшавы изображена сирена.


[Закрыть] дай ей бог здоровья, – говорил мужчина, стоявший рядом со мной. – Должно и у Вроцлава что-то быть. Мой зять перестанет, наконец, хвастать передо мной этой сиреной. Как покажу ему шпиль – у него глаза на лоб полезут.

Некоторые рабочие даже ночью не уходили с монтажа. Еду им носили из дома прямо на строительную площадку.

Наконец шпиль – высокий и стройный – был готов. И все жители Вроцлава по праву гордились им.

Выставка была у всех на уме. О ней без конца писали в газетах, с нею была связана наша жизнь и работа. По меньшей мере, половина жителей города так или иначе участвовала в ее подготовке. Готовили квартиры для гостей, убирали улицы, вывозили тысячи кубометров обломков и щебня, чинили мостовые. В городе царила предпраздничная суета.

Мне очень хотелось пойти посмотреть, как ведутся работы, но приближался конец второго семестра, контрольные следовали одна за другой, на дом задавали с каждым днем все больше и больше. С чего начинать, за что раньше браться? Хотелось сдать все зачеты до каникул. Это было нелегко. Последние три недели я ложилась спать под утро, а иногда не ложилась совсем. Но непройденного оставалось еще столько, что меня охватывал ужас.

Но вот наступил, наконец, последний день учебного года. Ко всеобщему удивлению, наша группа закончила семестр лучше всех. Только у нескольких человек были переэкзаменовки.

Каникулы! Первый день без занятий. Мне было как-то не по себе. Платье мое вдруг показалось мне старым и некрасивым, волосы – слишком длинными, прическа – не модной.

Пани Дзюня снова уложила вещи, собираясь уезжать. Она наготовила мне еды про запас, испекла большую коробку печенья. Перетопила несколько килограммов сала.

– Больше ждать не могу. Как только получишь отпуск, сейчас же приезжай. Люцина там уже, должно быть, с ног сбилась. У этих девчонок, золовок ее, только танцы в голове. По хозяйству ни одна не поможет.

– Конечно, пани Дзюня, поезжайте. Передайте привет от меня, поцелуйте. А мне придется подождать. У нас пока отпуска отменили, очень много дел в связи с выставкой. А может, Люцина соберется на выставку?

– Я ей скажу. Ведь дети смогут остаться со мной.

Отец дал мне знать, что подвернулся мотоцикл – в самый раз для меня. Я побежала к нему в тот же день.

– Себе я не стал бы его покупать. Мощность мала. Но для девушки подойдет. Цвет хороший. Двигатель тоже, я проверял. Если хочешь – он твой.

– Хотеть-то я хочу, даже очень, но ты разве можешь истратить на меня столько денег?

– Могу. У меня всего одна дочь, которая к тому же кормится и одевается сама.

Несколько дней спустя с новехонькими правами в кармане я выехала с отцом на автостраду.

– He трусь, смелее! Я сяду сзади, а ты вези меня в город. Правила уличного движения ты знаешь, с переключением скоростей тоже знакома. А это главное. Поехали.

Вид девушки за рулем мотоцикла вызывал сенсацию. Мы доехали до улицы Сверческого, и по дороге не было человека, который бы не оглянулся нам вслед.

– Не обращай внимания, – успокаивал меня отец. – Следи только за тем, что делается на мостовой. Мостовая важнее всего. А зеваки пусть себе глазеют. Не думай об этом. А ну притормози! Хорошо! – Он вздохнул с облегчением и продолжал: – Как ты сворачиваешь влево? За двести метров сделай знак рукой, потом еще раз, как полагается приличному водителю. А уж показав, что сворачиваешь, старайся продвинуться к середине мостовой, чтобы едущие сзади могли спокойно обогнать тебя справа. Осторожно! Очень хорошо. Вези меня домой.

Мы остановились около его дома. Отец сошел, улыбнулся, довольный, и сказал окружившим нас ребятишкам:

– Ну, как нравится вам моя дочь? Гляньте, с виду такая простенькая, а ведь мировая девка, верно? Привезла отца на мотоцикле целым и невредимым. Держись, Катажина. Раз в месяц приезжай ко мне в мастерскую, проверим, как ведет себя твой мотоцикл. Если что-нибудь забарахлит, сразу сообщи. И смотри, если хочешь, чтоб кости были целы, езди осторожно.

Я нашла ногой стартер, включила первую скорость и лихо развернулась. Мне было легко и приятно, как никогда. Я больше не боялась одиночества. Ведь теперь смогу хоть каждый день ездить далеко – куда захочу. Ветер весело свистел в ушах. Люди, мимо которых я проезжала, останавливались, глядя мне вслед. Все они казались милыми и симпатичными.

Я подъехала к ателье Стефана – показаться маме.

– Этого еще не хватало! – воскликнула она по своему обыкновению. – Разобьешься, не дай бог, руки-ноги переломаешь! Где это видано, чтобы девушка ездила на мотоцикле!

– Жизнь идет вперед. Увидишь, через пару лет это уже никому не покажется странным.

– Мне это будет казаться странным всегда. Но что поделаешь? Ты ведь все равно меня не слушаешься.