Текст книги "Гретхен"

Глава вторая,

в которой Гретхен оказывается не в состоянии определиться в любовном вопросе, как от нее того требуют, и делает сногсшибательное открытие, не имеющее к любви никакого отношения

Однажды в пятницу, после уроков, Гретхен сидела в кафе «Ваксельбергер», устроившись в дальнем конце зала, возле гигантской печки, и учила английские слова. Закрыв промокашкой английский столбик, она последовательно шла по немецким переводам, пытаясь воспроизвести по памяти английские соответствия. Отработав так порцию, она убирала промокашку, проверяла себя и, удовлетворенно кивнув, двигалась дальше. Гретхен любила заниматься в кафе. Но только днем, когда посетителей почти не было и хромоногий старик-официант подремывал у себя за стойкой под мерное гудение печки.

– В «Ваксельбергере» у меня влезает в голову в два раза больше, чем дома, и при этом в два раза быстрее, – говорила Гретхен маме, не одобрявшей таких занятий.

Причину подобного эффекта Гретхен объяснить не могла, но, судя по всему, так и было, потому что по всем предметам, кроме физкультуры и черчения, у нее были очень хорошие оценки, хотя на домашние задания она тратила не слишком много времени. Средний балл у нее выходил весьма приличный – четыре с плюсом, и это при том, что по физкультуре она выше тройки никогда не получала, а по черчению так и вовсе три с минусом. В целом учителя считали ее успевающей ученицей, а некоторые одноклассники даже называли «заучкой». Это, конечно, было неправдой: Гретхен оценки совершенно не волновали. Даже если бы у нее в табеле стояли сплошные тройки, это никак не отразилось бы на ее душевном состоянии. Гораздо больше по поводу оценок беспокоилась мама Гретхен. Хотя раньше ее это совершенно не трогало… Она говорила:

– Главное, чтобы на второй год не оставили!

Теперь же она не уставала твердить:

– Старайся, Гретхен! Умоляю тебя! Иначе он скажет, что ты стала хуже учиться, потому что я тобой не занимаюсь! Я уже из-за Магды столько от него наслушалась!

«Он» – это папа Гретхен. Всякий раз, встречаясь по делам с мамой, он упрекал ее в том, что Магда плохо учится. Ведь и у Гансика, и у Гретхен, говорил он, в начальной школе по всем предметам, кроме физкультуры, были одни пятерки. А Магда не глупее их, и если она приносит домой плохие оценки, то это из-за «известных обстоятельств», считал папа. В частности, из-за того, что Магда вместе с Пепи остается на продленке. На продленке же детьми никто толком не занимается! Папа был убежден: только неработающая мать – залог хорошей успеваемости!

Гретхен не хотела давать папе лишние поводы для подобных разговоров и подтверждать его странную теорию. Вот почему она старалась делать все, что положено. По этой же причине она в ту пятницу сосредоточенно зубрила английские слова. Впереди – контрольная по английскому, и ей кровь из носу нужно получить пятерку, чтобы компенсировать тройку, схваченную на зачете по физике.

Гретхен как раз проверила последний столбик слов, когда дверь в кофейню открылась и появился Хинцель. Гретхен отложила тетрадь в сторону и улыбнулась. Хинцель подошел к ее столику.

– Все зубришь? – шутливо спросил Хинцель и прислонился спиной к теплой печке. – На улице холодрыга! – сказал он. Гретхен кивнула. – И сыро так! – Гретхен опять кивнула. – Ненавижу зиму! Уеду отсюда! Туда, где всегда тепло!

– Во Флориду, например, – предложила Гретхен.

– В Куала-Лумпур! – отозвался Хинцель.

Гретхен закрыла тетрадь, сунула ее в папку, потом тихонько тронула Хинцеля за рукав и сказала:

– Там сейчас сезон дождей, к твоему сведению!

– Тогда в Гуанабару! – нашелся Хинцель.

– И там дожди, – невозмутимо сообщила Гретхен.

– Правда?! – удивился Хинцель.

– Если честно – понятия не имею! – призналась Гретхен.

– Любезный! – раздался вдруг голос старика-официанта, разбуженного приходом Хинцеля. – Вы так себе зад сейчас спалите!

Хинцель оторвался от печки и ощупал себя со спины.

– Действительно! – пробормотал он. – Прямо горяченная!

Он подсел к Гретхен, откинулся на стуле, закрыл глаза и сказал:

– Я чуть не совершил акт самосожжения!

– Самосожженцы обливают себя бензином! – для порядка уточнила Гретхен.

– Потому что им хочется поскорее справиться с этим делом! – Хинцель достал из кармана пальто мятую сигарету и сунул ее в рот, но зажигать не стал. – А мне вот кажется, что гораздо круче гореть медленно и неторопливо! Прислоняешься к печке в начале декабря и не двигаешься с места. К апрелю от тебя останется один обуглившийся скелет.

У Гретхен не было ни малейшего желания погружаться в бредовые фантазии Хинцеля.

– Придурок! – буркнула она, осуждающе глянув на сигарету, и помахала официанту. – Будьте добры! Еще минеральной воды!

– Ты что, на мели? – поинтересовался Хинцель.

– Нет, – ответила Гретхен. – Я вообще ничего не хочу. Но не могу же я тут торчать часами и ничего не заказывать.

Официант принес стакан воды и поставил его на стол. Стакан был таким полным, что часть воды выплеснулась на мраморную столешницу.

– А вам что принести, господин Хинцель? – спросил официант.

– Тряпку, чтобы лужу вытереть! – недолго думая, ответил Хинцель.

Официант неодобрительно посмотрел на Хинцеля. Взгляд у него получился даже угрожающий: из-за больного глаза, наполовину скрытого заплывшим веком, казалось, будто лицо исказила злобная гримаса.

– Маленький двойной, пожалуйста, и бутерброд с сыром! – поспешил добавить Хинцель.

Официант поковылял за стойку. Гретхен посмотрела ему вслед и покачала головой.

– Вот человек – вечно недоволен! Нет народу – бурчит, потому что заведение ничего не зарабатывает, есть народ – опять бурчит, потому что приходится шевелиться. Так и мается всю жизнь, наверное!

– Кроме понедельников! Когда кофейня закрыта, – пошутил Хинцель.

Он вынул обмусоленную сигарету изо рта и попытался пристроить ее за ухо, но сигарета никак не хотела держаться, потому что уши у Хинцеля были очень маленькие и к тому же оттопыренные.

– На Тенерифе сейчас точно теплынь! – сказал он. – И вода – двадцать три градуса, не меньше!

Хинцель перестал бороться с сигаретой и снова сунул ее в рот.

– Поедешь со мной на Тенерифе? – спросил он Гретхен.

– Конечно, хоть сейчас! – рассмеялась Гретхен.

– Сейчас не выйдет, – сказал Хинцель. – Можно завтра или в следующую субботу. Чартерные рейсы только по субботам.

Улыбка сошла у Гретхен с лица. Слишком хорошо она знала Хинцеля. Похоже, он не шутит.

– Моя почтенная бабуля раскошелилась! – сообщил Хинцель и достал из кармана пальто чек. – Хватит на двоих, на месяц точно. А то и на два, если прижмемся.

Гретхен недоверчиво посмотрела на бабушкин подарок. Ей не верилось, что старушка Целландер-Целлерхаузен могла выдать своему непутевому внуку такие деньжищи. От нее и сотни не допросишься, когда надо! А на день рождения она подарила Хинцелю коробочку конфет и две пары трусов!

– Она уже в маразме! – сказал Хинцель. – С мозгами совсем плохо – настолько, что сама забыла, какая она жадина! – Хинцель рассмеялся. – Она тут заявила, что больше не может смотреть на мою капустницу! – Хинцель провел пальцем по щеке с татуировкой и нежно погладил свою бабочку. – Такими штуками украшают себя, дескать, только матросы и простые работяги. Я ей объяснил, что удалить это можно только путем косметической операции. Тогда она сказала, что я обязан сделать операцию, иначе из меня ничего толкового не выйдет и я никогда не стану ни адвокатом, ни дипломатом, ни блестящим врачом, после чего вручила мне чек. Чтобы проложить дорогу к моему светлому будущему и спасти честь семьи!

Гретхен эта бабочка на щеке у Хинцеля тоже не особо нравилась. Она никогда не могла понять, чем руководствуются люди, добровольно обрекая себя на мучительную процедуру, последствия которой можно устранить только с большим трудом. Она почему-то думала, что Хинцелю уже и самому давно надоело это странное насекомое, просто он не хочет признаваться. Когда они только познакомились почти год назад, бабочка на щеке еще как-то сочеталась со всем внешним видом Хинцеля. Тогда он с головы до ног был запакован в черную кожу, на голове торчали черные «колючки», а посередине красовался пучок длинных волос, концы которых были выкрашены в красный цвет. Но приблизительно полгода назад Хинцель радикально изменил свой облик. Волосы он теперь мазал бриллиантином и носил их на пробор. Кроме того, он завел себе тонкие усы с подкрученными кончиками и не расставался с круглыми очочками в металлической оправе. На ногах у него были какие-то ветхозаветные высокие ботинки со шнуровкой, брюки он носил тоже старомодные – в классическую полоску, а в дополнение к этому – широкие подтяжки с расходящимися книзу замшевыми хвостиками, которые пристегивались к поясу. Гвоздем программы была мужская ночная рубашка позапрошлого века – с красной окаемочкой и гарусными пуговицами. Она заменяла Хинцелю обычную нормальную рубашку, а поверх нее он надевал вязаную жилетку, как две капли похожую на любимую жилетку цветльской бабушки. Завершался ансамбль пыльником, родоначальником современных плащей. Бабочка на щеке, по мнению Гретхен, совершенно не сочеталась с таким прикидом. Татуировка выпадала из общего стиля и лишь напоминала о том, что Хинцель когда-то был совсем другим.

– Действительно, взял бы да избавился от нее! – сказала Гретхен. – Я читала в одном журнале, что татуировки теперь умеют выводить каким-то особым шлифовальным прибором. Сейчас многие так делают!

Хинцеля такое предложение возмутило. Его любимая бабочка-капустница останется с ним до гробовой доски, заявил он. И вообще: надо быть тупицей, чтобы так бездарно распорядиться подарком бабули Целландер-Целлерхаузен, которая едва ли еще когда-нибудь расщедрится, и добровольно пустить свалившиеся с неба деньги на такое вздорное и дикое мероприятие, как косметическая операция! Два билета на Тенерифе – вот это прекрасное вложение капитала!

Гретхен отпила минералки и почесала себе живот.

– Хинцель, дружочек! Птица наша вольная! – не без иронии проговорила Гретхен. – Ты, верно, запамятовал, что я хожу в школу и потому не могу с тобой никуда лететь! – Она откинулась на стуле, сморщила нос и засопела, как будто принюхиваясь к чему-то. – Хотя, даже если бы сейчас были каникулы, папа меня все равно никуда не отпустил бы. И мама, наверное, тоже.

– А ты слиняй, да и все! – сказал Хинцель.

– Совсем сдурел?! – воскликнула Гретхен.

– Это ты сдурела! – рассердился Хинцель. Он вынул мятую сигарету изо рта и стер ее в труху. – Что в этом такого, если ты возьмешь и слиняешь из дома?! Не понимаю я тебя! Ты таскаешься каждый день в школу, долбишь там свою науку, потом торчишь в «Ваксельбергере», потом спишь положенные семь часов, и снова все по кругу. И это ты называешь жизнью? Это не жизнь, а дерьмо! Если ничего другого нет, то можно, конечно, и смириться! Но у нас есть выход! – Хинцель постучал пальцем по чеку. – Благодаря баронессе-маразматичке мы можем на все плюнуть и не париться! Мы можем целых два месяца пожить на всю катушку! Пойми ты, Гретхен!

Гретхен сморщила свой курносый нос и засопела. Со стороны можно было подумать, что она к чему-то принюхивается. Такая у нее была привычка – она всегда так делала, если что-то ее сбивало с толку. Но эта ее привычка, в свою очередь, всякий раз совершенно сбивала с толку Хинцеля. Ему казалось, будто Гретхен принюхивается лично к нему, учуяв какой-то неприятный запах. Беспокойство его раньше не было лишено оснований, потому что зубы он толком никогда не чистил и ноги мыл не слишком регулярно. Одежду свою он тоже почти не стирал и в чистку ничего не сдавал. Если вещи становились, с его точки зрения, грязными, он просто покупал себе на блошином рынке что-нибудь на замену, а старые выбрасывал. Только носки и трусы периодически отдавал в стирку одной старушке-соседке.

Гретхен сосредоточенно сопела, пытаясь привести в порядок свои мысли, а Хинцель сосредоточенно думал, пытаясь разгадать, к чему принюхивается Гретхен и что ей мешает: то ли его запах изо рта, то ли амбре от ног, то ли душок от одежды. Хинцель совсем уже извелся, когда Гретхен наконец прервала затянувшееся молчание:

– Нет, Хинцель, ты все-таки с головой совсем не дружишь! А что я буду делать потом, после такого двухмесячного «пляжного отпуска»? Вернусь домой, изобразив глубокое раскаяние? Или поеду автостопом дальше в Бангладеш? Или что?

– Слушай, чего сейчас на эту тему заморачиваться?! – воскликнул Хинцель. – Два месяца – это, считай, целая вечность! Может, через два месяца мир перевернется! Может, за это время четыре атомные станции взорвутся! И не будет больше ничего: ни школы, ни папы, ни мамы!

– Что ты несешь? – возмутилась Гретхен. – Совсем рехнулся!

– Нет, дорогая, это ты рехнулась! – ответил Хинцель. – Жить нужно здесь и сейчас! «Hic et nunc», как говорили древние. Поди, не дураки были! Если все время думать о последствиях, то вообще никогда ничего от жизни не получишь! Поверь!

– Знаешь, что я тебе скажу… – Гретхен готова была задохнуться от ярости. – Тебе хорошо рассуждать! Во-первых, ты уже совершеннолетний, и чем ты там занимаешься, никого не волнует! А во-вторых, ты каждый месяц получаешь от папаши чек независимо от того, где болтаешься – на юге, на севере или где еще!

Хинцель хотел на это что-то возразить, но Гретхен не дала ему и слова сказать.

– Помолчи! – выпалила она. – Я наперед знаю все, что ты мне скажешь! Можешь не трудиться! Я уже давно усвоила, что я мещанка, и куража у меня нет, и взгляды у меня ограниченные, и жизнь у меня скучная, потому что я приспособилась и не высовываюсь, лишь бы быть как все, и родители мои, узколобые мещане, вбили мне в голову свои узколобые принципы!

Хинцель слушал не перебивая и только согласно кивал. Это еще больше возмутило Гретхен, и она продолжила свою гневную речь, добавив еще немножко яда:

– Да, дорогой! Все так и есть, потому что меня угораздило родиться в простой мещанской семье! В нашей мещанской среде одно то, что папа дослужился до руководящей должности на макаронной фабрике, уже считается великим достижением! И мама у меня мещанка – дожила до тридцати трех лет и решила вдруг пойти учиться, выбрав себе самую наимещанскую профессию социального работника! Придется господину барону Целландеру-Целлерхаузену с этим как-то смириться! А если тебе не нравится мое убогое происхождение, дорогой, то поищи себе какую-нибудь уставшую от жизни баронессу! Взаимопонимание будет обеспечено!

Гретхен разошлась не на шутку. Чего только она не наговорила Хинцелю. И что он выпендрежник, который только изображает из себя отщепенца. И что он от скуки и безделья то панкует, красуется в своей кожаной амуниции, бравируя красным чубчиком, то обряжается, как клоун, в какие-то несусветные старперские шмотки и ходит напомаженным щеголем из позапрошлого века! И что для человека, выросшего в восьмикомнатной квартире с горничными и прислугой, жизнь в однокомнатной квартирке без особых удобств – просто маленькое временное развлечение. Такой может себе позволить бить баклуши, изображать крутого и не беспокоиться о деньгах. Потому что у него за спиной – весь клан Целландеров-Целлерхаузенов со всем их состоянием. С таким тылом Хинцель никогда не пропадет!

– Моя бабуля, даже если бы совсем впала в маразм, никогда не могла бы подарить мне столько денег! – кричала Гретхен. – У моей бабушки нет чековой книжки! И счета нет! И денег нет! А для твоей бабушки выдать внучку пару тысяч – плевое дело! Ты самый обыкновенный хлюст-аристократишка с феодальными замашками! У вас так испокон века заведено! Благородным юношам просто положено несколько лет покуролесить! Раньше такие играли в карты, делали долги, пьянствовали и таскались по бабам. А теперь отрываются по-другому, но в сущности ничего не изменилось. Рано или поздно шалун остепенится на радость благородному семейству, готовому в любой момент принять блудного сына в свои объятия!

Последняя часть этой тирады в общих чертах повторяла теорию Мари-Луизы, хотя Гретхен не была сторонницей ее тезисов и к тому же прекрасно знала, что к Хинцелю они неприменимы. Он, конечно, каждый месяц получал от отца чек на определенную сумму и ничего не платил за квартиру, потому что жил в одном из домов, принадлежавших родителю, но сказать, что кто-то из семейства Целландеров-Целлерхаузенов мечтал заключить его в свои объятия и порадоваться возвращению заблудшей овцы в лоно семьи, было бы несправедливо. Просто Гретхен разозлилась, и ее занесло. Она прекрасно знала, как Хинцель относится к своим родственникам, и потому понимала, как оскорбительно для него звучало ее пророчество, что рано или поздно он перестроится и благополучно вольется в размеренную жизнь Целландеров-Целлерхаузенов.

– И как бы ты ни ерепенился, все рано тебе достанется немалое наследство! – добавила Гретхен еще ложку яда. – Даже той части, которая причитается тебе по закону, хватит, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая! Богатый наследник может позволить себе говорить, что ему плевать на школу, оценки, успеваемость и прочую ерунду! Я бы тоже на твоем месте так говорила!

Гретхен умолкла, устав от такой длинной речи. «Пусть теперь почешет репу! – подумала она, довольная собой. – И отстанет от меня со своими глупостями!»

Хинцель посмотрел на Гретхен, провел легонько пальцем по щеке с татуировкой и сказал:

– Ты меня не любишь!

Гретхен засопела и принялась хрустеть пальцами. При этом взгляд ее был устремлен на противоположную стенку. Всем своим видом Гретхен давала понять: «Оставь эту тему! Не желаю обсуждать ее сейчас!»

– Ты просто меня не любишь! В этом все дело! – повторил Хинцель.

Гретхен продолжала смотреть в стенку. И чувствовала себя совершенно беспомощной. То, что Хинцель претендует на ее любовь, уже давно не было для нее секретом. Оставалось только не вполне ясным, можно ли назвать ее чувства по отношению к нему любовью. Хинцель ей определенно нравился. Он был ее лучшим другом. Но у нее не было ни малейшего желания, чтобы он ее целовал или обнимал. Поначалу Гретхен думала, что ей не хочется целоваться с Хинцелем из-за его коричневых гнилых зубов. Но несколько месяцев назад он привел зубы в порядок и теперь сверкал белоснежной улыбкой, а Гретхен все равно не испытывала никакой потребности в его поцелуях. Долгое время эта тема вообще как-то не возникала в их отношениях, потому что Хинцель не предпринимал никаких попыток к физическому сближению. Габриэла, знакомая с ним сто лет, утверждала, что Хинцель всегда был таким, и объясняла его поведение зажатостью, причина которой, по ее мнению, таится в глубинах подсознания.

Однако в последнее время Хинцель изменил свое поведение. Нет, он не приставал к Гретхен и не пытался ее поцеловать или обнять. Но почти при всякой встрече он теперь спрашивал, любит ли она его, или упрекал ее в том, что все-таки не любит. Гретхен и рада была бы выдать симпатию, которую она испытывала по отношению к Хинцелю, за любовь, но боялась, что Габриэла ошиблась по части его зажатости и он, услышав ее признание, расплывется в счастливой улыбке и скажет:

– Вот и чудненько! Тогда пойдем ко мне и займемся делом!

Гретхен вынуждена была бы решительно отклонить такое предложение, поскольку совершенно не собиралась отправляться в постель с кем бы то ни было. Вот почему она предпочитала уклоняться от прямых ответов на вопросы настырного Хинцеля.

Хинцель положил ей руку на плечо.

– Почему ты не можешь сказать прямо и честно, что не любишь меня? – спросил он.

– Потому что все не так просто, – ответила Гретхен. – Потому что я сама не знаю!

Хинцель снял руку с ее плеча и натужно рассмеялся.

– Скажите, пожалуйста, она сама не знает! А ты прикинь! Вспомни о своем красавчике Флор-Мажоре! Его-то ты определенно любишь! Если ты и ко мне испытываешь что-то похожее, то это и есть любовь!

– Флориана Кальба я вовсе не люблю! – отрезала Гретхен. – А тебя вообще терпеть не могу! Надоел!

Она встала, взяла папку с тетрадями со стола и направилась к стойке, где дремал старик-официант, чтобы заплатить за выпитые три стакана минералки. Гретхен как раз убирала сдачу в карман, когда в кафе вошли Габриэла с Икси и тут же принялись уговаривать ее остаться. Пришлось наврать, что ей, дескать, срочно нужно домой, в старую квартиру, потому что у Гансика завтра контрольная по математике и она клятвенно обещала ему помочь.

– Вот груша-вруша! – сказала Икси. – Да мы только что видели твоего распрекрасного братца на автобусной остановке. Он сел в 10а и покатил в сторону Герстхофа.

– Не может быть! – воскликнула Гретхен и от волнения сморщила нос. – Вы, наверное, обознались!

Габриэла с Икси рассмеялись.

– Твоего братца ни с кем не перепутаешь! При такой-то комплекции его за километр видать!

– Интересно, что ему понадобилось в Герстхофе? – удивилась Гретхен. – У нас там никаких знакомых нет!

– Позавчера я его тоже видела на той же остановке! – сообщила Габриэла. – Вместе с братом Анни Фройденталер. Может, у них там в Герстхофе невесты завелись!

Гретхен задумчиво последовала за девочками, которые пошли к столику, где сидел Хинцель и улыбался. Гретхен решила, что в присутствии девочек он, наверное, не станет заводить свою волынку, и потому присоединилась к компании.

Габриэла рассказала, что на следующей неделе один знакомый устраивает большую тусу на три дня и она всю голову сломала, как ей аккуратненько замотать школу и что-нибудь впарить родителям, чтобы те без скандала и лишних вопросов отпустили ее из дома. Икси поплакалась на свою тяжелую участь: она завалила латынь, а мама отреагировала на эту творческую неудачу совершенно вызывающе, тогда как папа вообще не проявил никакого интереса. Хинцель сообщил, что собирается обзавестись мотороллером, если получится. Похоже, он похоронил затею ехать на Тенерифе и вознамерился пустить бабушкины деньги на новый проект. Икси посоветовала Хинцелю взять «Веспу» и сказала, что у нее один знакомый как раз надумал продавать свою. Габриэла была против «Веспы». По ее мнению, «Ламбретта» выглядит гораздо шикарнее.

Гретхен почти не слушала их болтовню. Она думала о Гансике, которого, как выяснилось, уже не один человек за последнюю неделю видел то в трамвае, то в автобусе, то на какой-нибудь остановке. За это время набралось уже не меньше дюжины таких сообщений. Когда же она спрашивала брата о его странных путешествиях, тот всё решительно отрицал, утверждая, что никуда не ездил и ни на каких остановках не стоял.

«Ерунда какая-то получается, – думала Гретхен. – Те, кто видел Гансика в разных частях города, не могут врать. Зачем? Значит, врет Гансик! Завтра увидимся – прижму его к стенке! – решила Гретхен. – Потребую объяснений. Даже если он заявит, что это не мое дело, я все равно не отстану! Потому что мне очень даже есть дело до того, чем занимается мой брат!»