Текст книги "Гретхен"

Мария была бабушкиной сестрой.

– Значит, ты на выходные уезжаешь в Цветль? – уточнила мама.

– Не на выходные, а вообще! Я там живу, между прочим! – с некоторым вызовом заявила бабушка, напоминая подростка, отстаивающего свои права.

Гретхен исподтишка наблюдала за мамой, пытаясь прочитать по выражению ее лица, как она относится к этому известию. Вздохнула с облегчением? Или испугалась?

– Ну и правильно! – ответила мама. Ее лицо осталось совершенно невозмутимым.

Домой Гретхен с мамой шли пешком. Они разглядывали витрины и говорили о том о сем: не ограничиться ли на ужин творогом и редиской, хватит ли на сегодня хлеба, не пора ли Магде купить новые туфли. А еще о том, что химическая завивка выглядит все-таки ужасно. И что учитель по английскому у Гретхен – страшная вредина. Обе они при этом знали, что есть совсем другие, гораздо более важные темы, которые действительно нужно было бы обсудить.

Только после того как творожно-редисочный ужин остался позади, Магда с Пепи отправились спать, а Мари-Луиза, мама и Гретхен устроились на балконе: Мари-Луиза и мама с вязаньем, Гретхен просто так (ей нравилось сидеть и смотреть в звездное небо), – только тогда мама вдруг спросила Гретхен, не поссорились ли бабушка с папой. Ведь бабушка никогда бы не бросила папу ни с того ни с сего, без веской причины.

– Да нет, это я ее уговорила уехать, – призналась Гретхен. – Она истосковалась по Цветлю. А здесь ей совсем не нравится!

Мари-Луиза опустила вязание на колени.

– Как же теперь Эгон будет управляться с Гансиком? – спросила она.

– Никак, – ответила мама.

Потом она сказала, что устала, и, зевая, ушла с балкона. А Гретхен с Мари-Луизой остались сидеть. Они смотрели на небо, и Мари-Луиза показывала Большую и Малую Медведицы, а еще Венеру, которую иначе называют Вечерней звездой. Она рассказала, что в детстве мечтала изучать астрономию. Но путала слова «астрономия» и «астрология». Вот спросят ее взрослые: «Кем ты хочешь стать?», а она отвечает: «Астрологом». И все смеются.

– А еще я хотела стать строителем храмов, – сказала Мари-Луиза со смехом. – У меня была целая куча альбомов, в которых я рисовала церкви. Огромные такие церкви, настоящие соборы! Все немножко в готическом стиле, если я правильно помню.

– Почему же ты стала социальным работником? – спросила Гретхен.

– Потому что на социального работника учиться всего два года, – объяснила Мари-Луиза. – И потому что строительниц храмов в природе не бывает. И потому что моя мама говорила, что социальная работа – хорошая профессия для женщины! – Мари-Луиза зевнула и сунула вязание в полиэтиленовый пакет. – И, в сущности, тут она оказалась права. В виде исключения. Профессия действительно подходящая. Мне нравится. Не говоря уже о том, что странно было бы заниматься строительством храмов, не веря в бога! – На этом Мари-Луиза поднялась с места и предложила пойти спать.

На следующее утро не успела Гретхен войти в класс, как Габриэла сообщила, что только что приходила секретарша и велела ей немедленно явиться в канцелярию.

– Наверняка из-за Гансика, – предположила Гретхен.

И побежала в класс к Гансику. Там, перед дверью, стояли несколько мальчишек.

– Если ищешь своего братца, так он у директора! – сказал один.

– Его собираются исключить из школы! – сообщил другой.

– Потому что предки отвели Вебера к врачу и получили заключение! – добавил третий.

Гретхен стала лихорадочно шарить по карманам в поисках «пожарного» шиллинга. Нащупав монетку, она побежала по коридору, вниз по лестнице, мимо канцелярии, к телефонной будке возле школьных ворот. И набрала номер профессора. Только бы правильно вспомнить! Ведь листочек с нужными цифрами остался у Габриэлы.

Номер оказался правильным! Но мамы еще на месте не было. Гретхен попросила профессора передать маме, чтобы она срочно приехала в школу. Профессор заверил Гретхен, что непременно передаст, хотя когда она точно появится – неизвестно, она может прийти и в половине девятого, и в девять, добавил он.

В половине девятого – в девять! Нет, это уже будет определенно поздно! Остаток денег Гретхен потратила на звонок папе. Она позвонила ему на работу, но, пока ее переключали от центральной приемной к папиной секретарше, от секретарши к папе, времени на разговор уже почти не осталось. Гретхен успела только прокричать в трубку:

– Приезжай сейчас же! Гансика хотят выкинуть из школы!

Раздался щелчок, и связь прервалась.

Гретхен вышла из телефонной будки и медленно побрела в канцелярию.

– Ну наконец-то! – сказала секретарша, открыла тяжелую дверь в директорский кабинет и слегка подтолкнула Гретхен в спину.

Гретхен думала увидеть зареванного Гансика, оправдывающегося перед строгим директором. Но то, что открылось ее взору, превзошло все ожидания. Картина была такая: в кабинете находились директор, Гансик, очкарик, мальчик в вельветовых брюках, мальчик в коротких замшевых штанах на лямках и мальчик в клетчатых брюках. Кроме того, еще две дамы и один господин. И если не знать, что вся эта сцена разыгрывается в школе, то можно было бы подумать, что действие происходит в приемном покое детской больницы. Физиономия очкарика была вся заклеена пластырями, у Лямчатого на голове красовалась плотная повязка, Вельветовый держал руку на перевязи, а у Клетчатого были забинтованы два пальца. У Гретхен перехватило дыхание. Она молча встала рядом с Гансиком.

– Ну вот, теперь, кажется, все в сборе! – сказал директор и c мрачным видом оглядел собравшихся. – Безобразие! – пробормотал он. Присутствующие взрослые дружно поддержали директора.

Директор взял в руки документ, лежавший у него на столе.

– Закмайер! Вот справка от врача. Тут зафиксированы результаты твоих подвигов! Черным по белому написано: «телесные повреждения»! А ты… – директор повернулся к Гретхен. – Большая девочка, а туда же! – Директор показал пальцем на Лямчатого. – Одного укусила за ухо! У второго – вывих плечевого сустава! – Директор показал на Вельветового. – А у третьего два пальца повреждены! – Директор ткнул в сторону Клетчатого.

Гретхен совершенно опешила. Только теперь до нее дошло: ее пригласили сюда не как защитницу Гансика, а как обвиняемую.

– Я просто помогла брату! – сказала Гретхен. – Они втроем набросились на одного!

– А мы помогали Веберу! – вразнобой прокричала «инвалидная команда». – Разве ж ему справиться в одиночку с такой тушей?!

Вебер молчал, полагая, вероятно, что многочисленные пластыри на его лице говорят сами за себя.

– Что послужило поводом для драки? – спросил директор.

– Закмайер накинулся на нашего без видимой причины! – тут же встряла одна из дам.

– Это правда? – обратился директор к Гансику.

Тот никак не отреагировал. На его пухлом лице, и так не отличавшемся особо живой мимикой, а теперь изуродованном царапинами, ссадинами и зеленовато-желтыми синяками, ничего не отразилось.

– Скажи хоть что-нибудь! – прошептала Гретхен.

– Я жду, Закмайер! – Директор начал терять терпение. Гансик упорно продолжал молчать. – Не могу поверить, признаться! – сказал директор, обращаясь к даме, которая назвала Вебера «нашим». – Закмайер до сих пор ни в чем таком не был замечен. Он всегда у нас считался спокойным, тихим ребенком. И послушным, как мне известно со слов классного руководителя.

Гретхен украдкой посмотрела на большие настенные часы, висевшие за спиной у директора. Четверть девятого. Если папа понял, о чем его просили, то он вот-вот должен появиться. А до того, решила Гретхен, придется последовать примеру Гансика и молчать. Оправдываться не имеет смысла. Их много, вдвоем с ними не справиться! А папа что-нибудь придумает!

Гретхен опустила голову и закрыла глаза. До нее долетали отдельные фразы. Вот директор пустился отчитывать ее. Потом подключились родители пострадавших.

– Они друг друга стоят – что брат, что сестра! Та еще парочка! – негодовала одна из дам.

– И кто заплатит за это? Только очки стоят 2500 шиллингов! – сказал кто-то из взрослых.

– …опасность для общества! …отравляет обстановку в классе! – пробасил мужской голос.

– …рубашка вся в клочья! – добавил второй женский голос.

– …а брюки и куртку придется нести в химчистку! – опять прогудел бас.

«Только не слушать, только не слушать и ждать папу, – говорила себе Гретхен. – Выставляют нас с Гансиком какими-то злодеями-преступниками! Но мы же не такие!»

Ровно семь минут простояла Гретхен с опущенной головой перед директорским столом. Наконец дверь распахнулась, и секретарша, как придворный церемониймейстер, торжественно провозгласила:

– Супруги Закмайеры! Прошу!

Гретхен тут же подняла голову, Гансик продолжал пребывать в понуром оцепенении. Гретхен сумела даже выдавить из себя жалкую улыбку, адресованную папе и маме.

Разбирательство в директорском кабинете продолжалось еще больше часа. Разговор получился бурный. Папа с мамой сразу согласились, что нападение Гансика на малыша Вебера гуманным актом не назовешь. Но за свое некрасивое поведение Гансик уже поплатился. Мама обратила внимание присутствующих на ссадины и синяки на его распухшей физиономии, а папа добавил, обращаясь к родителям Вебера:

– Если бы мы залепили пластырем всю эту красоту, то наш сын выглядел бы еще почище вашего!

Повреждения прочих участников драки папа вообще не счел заслуживающими внимания. Неужели родители этих мальчиков считают своих сыновей жалкими хлюпиками, которые не могут постоять за себя? Неужели одна девочка могла причинить им такой урон? При чем здесь его Гретхен, если они, как последние трусы, бросились бежать и, запнувшись, повредили себе руки-ноги? – вопрошал папа. А что касается укуса в ухо, вмешалась мама, то это недружественное действие Гретхен произвела в порядке вынужденной самообороны. Сама по себе ее Гретхен и мухи не обидит!

– Наша Гретхен ни с того ни с сего никого не кусает! И уж тем более за ухо! И уж тем более мальчика! – решительно заявил папа.

– И вообще, – хором сказали мама с папой, – школьные драки – дело обычное. И раньше дети дрались, и сейчас дерутся, и всегда будут драться, – подвели они итог, призвав всех не раздувать по этому поводу большой скандал.

– Стоимость разбитых очков мы, разумеется, возместим! – сказала мама напоследок.

– Через нашу страховую компанию! – уточнил папа.

На часах было уже почти десять. Директор явно утомился. Он объявил, что ему все ясно и разбирательство закончено. Решение об оценках по поведению обоих Закмайеров будет принимать педсовет. Никаких других дисциплинарных мер он принимать не станет. Но родители пострадавших, конечно, вправе обратиться с соответствующим заявлением в полицию. Никто не может им этого запретить.

– Но тогда и мы заявим в полицию! Нашего Гансика тоже поколотили будь здоров! – пригрозили папа с мамой.

Такой исход дела не очень понравился родителям драчунов. Поворчав немного, с кислым видом они вышли из директорского кабинета. Директор призвал участников драки в знак примирения пожать друг другу руки. Без особого энтузиазма все обменялись рукопожатиями, после чего трое «увечных» и очкарик Вебер отправились к себе в класс. Папа с мамой стали прощаться с директором, поблагодарив его за проявленное понимание и глубокое знание детской психологии. Директор взял с Гретхен и Гансика клятвенное обещание, что они не будут больше ввязываться в драки, ни в порядке нападения, ни в порядке самообороны, и на том семейство Закмайеров отпустил.

В коридоре перед директорским кабинетом царила тишина.

– Уф! – выдохнул папа, вытирая пот со лба. – Как я ненавижу школы!

– А я-то как ненавижу! – поддержала его мама.

– Интересное заявление! Если учесть, что кое-кто у нас собирается в ближайшее время пойти учиться! – с ехидной улыбкой сказал папа.

– Ничего, как-нибудь переживу! – отозвалась мама.

– Не сходить ли нам куда-нибудь выпить кофейку, Элизабет? – предложил папа. – Или профессор там без тебя помрет?

– Да, кофе сейчас был бы очень кстати, – согласилась мама.

– Ну пока! – попрощались хором родители и устремились к выходу.

Гретхен с Гансиком пошли на свой этаж.

– Они что, помирились? – спросил Гансик, поднимаясь по лестнице.

– Не думаю, – сказала Гретхен.

– Но ведь бабушка уезжает к себе… – осторожно заметил Гансик.

– Мама сегодня за завтраком сказала, что придется как-то устраиваться, – сообщила Гретхен.

– В каком смысле? – попытался уточнить Гансик и по привычке засунул палец в нос, но тут же отдернул руку. Похоже, нос в драке изрядно пострадал – не только снаружи, но и внутри. – Как все устроится?

– Откуда мне знать, я не ясновидящая! – ответила Гретхен.

Гансик тяжело вздохнул, но уже в следующую секунду расплылся в счастливой улыбке.

– Не, ну какие они у нас классные! – сказал он. – Согласись! Как они нас защищали! Потрясающе! Таких родителей еще поискать!

– Это верно, – согласилась Гретхен и взяла брата за руку.

– Большинство родителей плохо к детям относятся, – рассуждал Гансик, поднимаясь по лестнице. – Даже те, которые друг с другом не в ссоре.

– И это верно, – поддакнула Гретхен и улыбнулась брату. Ей хотелось погладить его по головке, но она не была уверена, что Гансику это понравится.

– Другие устроили бы трам-тарарам из-за разбитых очков Вебера! – продолжал Гансик. – И вообще… Родители почти никогда не встают на сторону детей! А наши… – Гансик остановился. – Наши за нас горой!

– Тонко подмечено! – сказала Гретхен и потянула Гансика за руку. Они уже почти добрались до своего этажа. – А теперь давай, шагай к себе в класс! – скомандовала Гретхен.

Гансик кивнул и побрел вперевалочку по коридору. Прямо ходячий куль с мукой! Очень грустный куль с мукой! Хотя, конечно, таких в природе не бывает.

Гретхен смотрела брату вслед до тех пор, пока он не исчез за дверью своего кабинета. Потом она вздохнула, наморщила нос, посопела немного и направилась к себе в класс.

– А, вот и наша каратистка! – поприветствовал Гретхен учитель немецкого, когда она появилась на пороге.

Гретхен улыбнулась в ответ.

– Досталось? – сочувственно спросил учитель.

Гретхен покачала головой и двинулась к своей парте. Когда она проходила мимо Флориана Кальба, он послал ей воздушный поцелуй. Гретхен «поймала» поцелуй, зажала его в кулачок и сунула в карман.

– Поцелуйчик про запас! – довольно громко прокомментировал Отто Хорнек.

Гретхен плюхнулась на свой стул и попыталась понять, о чем говорит учитель. Тот разбирал сочинения, в большинстве из которых, по его словам, не было настоящей концовки. Он говорил о том, что нельзя писать пятьдесят минут подряд все, что заблагорассудится, а потом, услышав звонок, просто влепить точку посреди фразы. Нужно, объяснял учитель, прежде чем начать писать, все как следует продумать и понимать, куда ведешь.

Урсула Коль, сидевшая в соседнем ряду, чуть впереди, повернулась к Гретхен и прошептала:

– Мы с тобой сегодня близнецы!

При этом Урсула выставила в проход ногу, показала на свои джинсы и ткнула пальцем себе в грудь, показывая на голубую футболку с изображением двух рафаэлевских ангелочков. Урсула была права. Они с Гретхен были одеты совершенно одинаково.

Гретхен принялась разглядывать свою футболку, пытаясь найти хоть какие-нибудь мелкие отличия. И тут она сделала открытие, поразившее ее настолько, что слушать объяснения учителя даже вполуха было уже невозможно. Гретхен обнаружила, что под футболкой у них с Урсулой тоже завелись «близнецы»: два аккуратных пухлых холмика, которые никуда не разъезжались, а симметрично располагались где положено. Если бы приставить левую грудь Гретхен к правой груди Урсулы, и наоборот, то никакой разницы заметно бы не было. Во всех комбинациях картина получалась очень даже симпатичная!

Сделанное открытие совершенно перебудоражило Гретхен – каждые три секунды она украдкой посматривала на обнаружившиеся интересные детали. «Вот так новости! – думала она. – Надо же, какие перемены! А если человек может так внешне перемениться, то и вокруг него тоже может все стать по-другому… Все-все-все…» Нельзя сказать, что эта мысль вызвала у Гретхен особую радость, но и страха она тоже не испытала. Скорее, ей было любопытно. Да, пожалуй, слово «любопытство» здесь подходит лучше всего.

Книга вторая
Гретхен и Гансик, или Тридцать три несчастья

Глава первая,

в которой еще ничего не происходит, потому что она предназначается для тех, кто пропустил первую часть истории про Гретхен и хотел бы поближе познакомиться с главной героиней

Маргарета Мария Закмайер, или попросту Гретхен, – пятнадцатилетняя школьница с крапчато-серыми глазами цвета дунайской гальки, с вьющимися темно-рыжими волосами, напоминающими шерсть кокер-спаниеля, и крошечным носом-пуговкой. Рост у нее – метр шестьдесят шесть, вес – пятьдесят три килограмма. То обстоятельство, что обе Урсулы (Урсула Майер и Урсула Коль), занимавшие в классе парту перед Гретхен, называли ее не иначе как «жирным поросенком», объясняется тем, что и та и другая соображали довольно медленно и еще не успели переварить тех перемен, которые произошли за этот год с Гретхен. Год назад она действительно была еще «жирным поросенком»: на шесть сантиметров ниже, чем сейчас, при весе в шестьдесят четыре килограмма!

– Бедняжка! Столько переживаний и несчастий за год! Совсем с лица спала! Смотреть не на что, кожа да кости! – приговаривала цветльская бабушка, глядя на Гретхен, и горестно качала головой.

Цветльской бабушку называли потому, что она жила в Цветле. Слушая эти бабушкины речи, папа, не уступавший ей в толщине, обычно согласно кивал и с тяжелым вздохом добавлял:

– Просто ужас! Совсем исхудала. Впору от истощения лечить. Того и гляди ветром сдует!

Сама Гретхен не считала себя «бедняжкой» и не думала, что год у нее выдался какой-то особо тяжелый. И ветра тоже не боялась.

– Гораздо полезнее быть худым, чем толстым! Это известно всякому более или менее разумному современному человеку! – говорила она в свою защиту, пытаясь перевоспитать папу с бабушкой. На семейные проблемы у нее тоже был свой взгляд. – Что вы дурака валяете? Мы же не в прошлом веке! Сколько людей разводятся! И при детях! Обычное дело. А по сравнению с тем, что устраивают другие, тот цирк, который развели тут папа с мамой, вообще игрушки! Детский сад!

Бабушку такие речи повергали в ужас. Ей не нравилось ни то, что говорит Гретхен, ни то, как она это говорит.

– Гретхен, ну что это такое?! Прекрати! – возмущенно требовала бабушка. – Разве порядочные девочки так выражаются? Раньше от тебя такого было не услышать! Это все оттого, что ты теперь живешь не пойми как. Как беспризорница!

Жизнь, которую вела теперь Гретхен и которая, по мнению цветльской бабушки, превратила ее внучку в «трудного подростка», действительно несколько отличалась от жизни среднестатистической школьницы. Дело в том, что родители Гретхен, которых окружающие раньше всегда считали образцово-показательной парой, начали вдруг ссориться и после нескольких месяцев домашних баталий расстались. Поводом для стычек послужило то, что мама вознамерилась пойти учиться и стать социальным работником. Ей надоело быть просто домохозяйкой. Но едва ли это было истинной причиной расставания родителей. Если кто-нибудь из друзей спрашивал, почему ее родители больше не живут вместе, а Гретхен не хотелось ничего придумывать, она честно говорила:

– Я думаю, что они просто разлюбили друг друга. А заметили это только тогда, когда начали ссориться.

После одной из размолвок мама взяла и переехала жить к своей подруге Мари-Луизе. Гретхен и ее младшая сестра Магда переехали вместе с мамой, а брат Гансик остался с отцом.

За хозяйством в их старом доме присматривала теперь некая госпожа Мюллер, которая приходила с утра, четыре раза в неделю, и приводила в порядок всю квартиру. При этом она страшно обижалась, если на следующий день от ее порядка ничего не оставалось. А каждую пятницу, ни свет ни заря, приезжала цветльская бабушка и целый день жарила-парила-пекла, заготавливая еду на неделю вперед, а к вечеру отправлялась обратно в Цветль.

Гретхен с мамой и Магдой, как и Мари-Луизе с ее сыном Пепи, приходилось справляться без всякой бабушки и госпожи Мюллер. Поэтому у них в квартире царил полный «кавардак» – так, по крайней мере, считала цветльская бабушка, которая всякий раз впадала в панику, если Гретхен в ее присутствии по своей стародавней привычке принималась чесать живот. Бабушка боялась, что у Гретхен завелись вши или блохи, а то еще вскочила какая-нибудь заразная сыпь.

– Потому что, если за хозяйством толком не следить, вмиг всякая дрянь заводится! – говорила бабушка.

Следить за хозяйством у Мари-Луизы действительно было некому. Сама Мари-Луиза работала весь день в социальной службе и возвращалась домой страшно усталая. Мама приходила после занятий уже совершенно без сил, поскольку учеба была для нее делом все-таки непривычным. Магда и Пепи, которым едва исполнилось по восемь лет, еще ничего не умели и в лучшем случае могли выкинуть мусор из ведра; от Гретхен тоже никакого толку не было. В этом смысле она отличалась удивительной слепотой: ни грязи, ни беспорядка просто не видела. По крайней мере до тех пор, пока что-нибудь этакое не бросится ей в глаза.

Денег у них в новом доме, который бабушка называла «общежитием», особо не водилось. Мари-Луиза зарабатывала совсем немного, а мама – вообще ничего, только получала кое-что от папы. Папа считал, что переводит ей какие-то несусветные суммы. Мама – что получает от него сущие гроши. Кто из них прав, Гретхен было трудно разобраться. Да она и не пыталась, потому что денежный вопрос ее совершенно не волновал. Она не чувствовала себя обделенной по этой части. Того, что у нее было, ей хватало и на кино, и на чашку кофе, и на пластинку, и на книжку в мягкой обложке. А поскольку Гретхен глубоко презирала шикарные наряды, косметику, навороченные прически, украшения и прочие дамские штучки и в последнее время старалась питаться весьма умеренно, то в целом она ни в чем нужды не испытывала. Гретхен была всем довольна. По-настоящему заботило и тревожило ее только одно – состояние Гансика, ее брата. Ему исполнилось тринадцать, и выглядел он как большая жирная кубышка. Он не смог «переварить», как обтекаемо выражались взрослые, произошедшие в семье изменения, вылившиеся в отъезд мамы, Магды и Гретхен. Он худо-бедно функционировал, ел без меры, поглощая горы продуктов и запивая их литрами лимонада, ходил в школу, более или менее справляясь с учебой, и по его внешнему виду нельзя было даже сказать, что он как-то особо грустит. Но Гретхен-то знала своего брата как облупленного и понимала: с ним неладно.

– Да это он просто куксится от плохого настроения! Ничего особенного, – говорила обычно Мари-Луиза, когда Гретхен делилась с ней своими тревогами. – Переходный возраст. Он чувствует, что уже не ребенок, но еще и не мужчина. Вот и терзается. Все через это проходят. Только по-разному. Одни грубить начинают, другие в минор впадают. Такова жизнь, Гретхен!

Гретхен такое объяснение не устраивало. Оно казалось ей слишком общим и поверхностным. Но кроме Мари-Луизы ей больше не с кем было обсудить эту тему. Если бы она завела разговор о Гансике с папой или бабушкой, то они наверняка сказали бы:

– Это все твоя прекрасная мамочка виновата! Вот она, цена эмансипации! Без полноценной семьи ребенок того и гляди совсем зачахнет!

С мамой о Гансике тоже невозможно было поговорить. Она и так чувствовала себя перед ним по всем статьям виноватой. Хотя Мари-Луиза тысячу раз ей говорила, что ни о какой вине тут и речи быть не может, потому что Гансик остался с отцом по своей воле, и она как мать от него не отказывалась и от себя не отталкивала. К тому же он прекрасно знает, что может в любой момент переехать к ним, сюда, чтобы жить всем вместе. Но мама все равно терзалась чувством вины.

– Я бросила его, – твердила она.

– Нет, это он отказался переезжать с тобой, – возражала Мари-Луиза.

– Я не оправдала его надежд, – вздыхала мама.

– Все родители рано или поздно разочаровывают детей, – отвечала Мари-Луиза.

– Но Гансик не может с этим смириться! – говорила мама.

– Глупости! Тебе так только кажется! – продолжала настаивать на своем Мари-Луиза. – Потому что за эти годы из тебя сделали курицу-наседку, вот ты и квохчешь над своими детьми по всякому поводу и без.

Мама была твердо убеждена в том, что Гансик остался у папы из упрямства, потому что страшно обиделся на нее. Она не могла представить себе, что Гансику без нее хорошо.

– Он всегда был очень привязан ко мне! – говорила она.

– Если бы это было так, Элизабет, – отвечала Мари-Луиза, – он приходил бы повидаться не раз в неделю, а чаще. И не торчал бы тут все время перед телевизором, пожирая тонны орехов! Если бы это было так, он переехал бы к нам! Мы ведь ему это сто раз предлагали!

– Он хочет, чтобы я была такой, как прежде! – возражала мама. – Но я-то переменилась, и он не знает, что с этим делать! – Если же такой разговор случался в один из дней, когда мама чувствовала себя особенно виноватой, она со слезами на глазах добавляла: – Для ребенка это все равно, как если бы я умерла!

Поскольку Гретхен мучительно переживала, когда у мамы случался очередной приступ самоедства, ей не хотелось подливать масла в огонь и делиться своими соображениями о психологическом состоянии Гансика. А с друзьями эту проблему тоже было не обсудить. С теми, кто не знал Гансика, разговаривать было бессмысленно. А те, кто его знал, особого сочувствия к нему не проявляли, считая его странным, противным, несносным или попросту неинтересным. Что там у него на душе – никого не беспокоило, даже Габриэлу, самую отзывчивую из всех друзей Гретхен.

– Ты только не сердись, – как-то раз сказала Габриэла, – но, если честно, твой братец скоро окончательно превратится в жирного гнусного поганца. Тут уж ничего не поделаешь. Таких типов на свете пруд пруди.

– Однако раньше он тоже был толстым, но совершенно не вредным! – отвечала на это Гретхен. – Он всегда был хорошим, добрым и очень смышленым!

– Поганцами не рождаются, ими становятся. Все когда-то были милыми и добрыми! – проговорила Габриэла, подумав. – Но в какой-то момент человек начинает раскрываться и получается таким, каким уже остается на всю жизнь!

Это вполне логичное суждение совершенно не устраивало Гретхен. Иногда она просыпалась среди ночи и больше уже не могла заснуть. Она лежала и думала о Гансике, задавалась вопросом, как ему помочь, но ответа не находила. В такие моменты ей даже казалось, что заснуть она не может просто потому, что ей не хватает мерного, баюкающего посапывания брата, к которому она так привыкла. Оно всегда ее успокаивало и расслабляло лучше, чем какая-нибудь ванна с лавандовой пеной.

Конечно, у Гретхен были и другие проблемы, но ни одна из них не занимала ее настолько, чтобы не спать ночами.