Текст книги "Гретхен"

Кристине Нёстлингер
Гретхен

Originally published under the titles «Gretchen Sackmeier», «Gretchen hat Hänschen-Kummer», «Gretchen, mein Mädchen» (to be published in one volume «Gretchen3») by Christine Nöstlinger

© Verlag Friedrich Oetinger, Hamburg 1981

© Коренева М. Ю., перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2019

Книга первая
Гретхен Закмайер

Глава первая,

в которой пока решительно ничего не происходит, но зато дается подробное описание пяти ходячих Тумбочек

Маргарета Мария Закмайер, или попросту Гретхен, – четырнадцатилетняя школьница с крапчато-серыми глазами цвета дунайской гальки, с вьющимися темно-рыжими волосами, напоминающими шерсть кокер-спаниеля, и крошечным носом-пуговкой. Рост у нее – метр шестьдесят, вес – шестьдесят четыре килограмма и триста граммов. Сказать определенно, что она толстушка, пожалуй, нельзя. Ведь полнота, как и многое другое в жизни, понятие относительное. В спортивном зале рядом с худой как палка Эвелиной и тощей как соломина Сабиной в гимнастических костюмах тридцать шестого размера[1]1
  Немецкая система размеров женской одежды отличается от российской. Чтобы перевести указанные размеры в привычные российские, нужно прибавить восемь. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] Гретхен сама себе казалась настоящей бочкой, прямо кадушкой с гусиным жиром. Зато дома, рядом с папой, мамой, Гансиком и Магдой она чувствовала себя, можно сказать, стройной и подтянутой. Потому что, по сравнению с папиным внушительным животом, мамиными пухлыми боками, отвислостями Гансика и хомячьими щеками Магды, у Гретхен все лишнее было равномерно распределено по телу. А цветльская бабушка, которую так называли потому, что она жила в Цветле[2]2
  Цветль – небольшой городок примерно в 120 километрах от Вены.


[Закрыть], и которая гармонично сочетала в себе папин живот, мамины бока, отвислости Гансика и хомячьи щеки Магды, – так вот, цветльская бабушка и вовсе считала Гретхен заморышем, каких свет не видывал с послевоенных времен, и потому изо всех сил старалась ее как следует подкормить.

Никому не нравится быть толстым. И Гретхен в этом смысле не исключение. Вот почему она с таким удовольствием ездила в Цветль к бабушке, любила посидеть дома и не очень – ходить в школу, а уроки физкультуры и вовсе ненавидела. В те дни, когда по расписанию у них была физкультура, Гретхен уже с утра начинала страдать и с трудом заставляла себя вылезти из постели. Легче написать десять контрольных по английскому, чем пережить один урок физкультуры! Когда год назад их учительница физкультуры ушла с работы, потому что у нее родился ребенок, для Гретхен настали счастливые времена. Новая учительница оказалась довольно наивной и простодушной. Она на удивление легко принимала всякие отговорки. Правда, Гретхен тут действовала с умом. Она быстро сообразила, что будет не очень хорошо, если она один раз отпросится из-за насморка, другой раз – из-за живота, третий – из-за горла, а потом – из-за «критических дней». Столько хворей в такой розовощекой и крепкой на вид девочке даже у самой наивной и простодушной учительницы вызовут подозрения. Гретхен рассудила, что уж лучше сделать ставку на какую-нибудь одну хроническую проблему и подавать ее под разными соусами. Тема «девичьих недомоганий» для этих целей подходила как нельзя лучше: всевозможных вариаций хватало почти на месяц. Конечно, такой мухлеж может пройти только в том случае, если мама готова покрывать все твои хитрости. У Гретхен мама была из таких. Глазом не моргнув, она дважды в неделю писала объяснительные записки и не испытывала ни малейших угрызений совести, когда учительница физкультуры вызывала ее в школу и принималась обсуждать состояние здоровья Гретхен.

Дома, рассказывая папе об очередном походе в школу, мама объясняла свое поведение так:

– Мы-то знаем, каково это! Полные люди всегда страдают от комплекса неполноценности! Хотя сами ни в чем не виноваты! Хороша бы я была мамаша, если бы не защитила родную дочь! – и со вздохом одергивала длинный свитер.

У нее была такая привычка. Раз сто на дню она одергивала свитер, вытягивая его с боков. Так что со временем все мамины свитера спереди и сзади оказывались короче, чем по бокам.

– Прячем, прячем жирок! – подтрунивал папа, глядя на ее манипуляции.

Сам-то он свой жирок никогда не прятал. Да и как его спрячешь? Такое пузо ни одна рубашка не скроет. Наоборот, все рубашки у папы на животе слегка расходились, и сквозь щелки-дырочки между пуговицами любой желающий мог разглядеть его сокровище, которым он даже гордился. У папы, правда, тоже была привычка: он постоянно теребил усы. Усы у него были пышные, черные и блестящие. И чем бы папа ни занимался – смотрел телевизор, читал, разгадывал кроссворд, говорил или слушал, – его пальцы ловко скручивали волоски в тугие спиральки или превращали их в тонкие загогулины.

У Гансика, двенадцатилетнего брата Гретхен, тоже имелась привычка. Он чувствовал себя хорошо только тогда, когда его левый указательный палец оказывался в правой ноздре. Отвадить его от этого не удалось даже учительнице начальных классов, хотя таких упорных и строгих дам еще поискать. При этом Гансик ничего плохого не делал – просто затыкал ноздрю, и все.

А вот у Магды никаких особых привычек не было, не считая, конечно, того, что она постоянно куксилась, капризничала и ныла. Но это скорее особенности характера. Наверное, до того, чтобы обзавестись настоящими привычками, она еще просто не доросла, ведь ей только-только исполнилось шесть лет.

Зато у Гретхен было сразу несколько привычек. Она любила, например, жевать прядки своих кудрявых волос: сунет кончики в рот и покусывает. А еще – заплетать челку в мелкие косички, особенно если на уроке становится скучно. Ей нравилось хрустеть пальцами: возьмет один и тянет, пока не раздастся громкий хруст. Кроме того, она частенько почесывала живот – просто так, а не потому что он действительно чесался. Еще одно любимое занятие – разрисовывать ручкой левое запястье, как будто оно забинтовано. Помимо этого Гретхен иногда морщила нос и сопела. Можно было подумать, что она принюхивается, учуяв какой-то подозрительный неприятный запах. Но сопеть Гретхен начинала, когда кого-нибудь внимательно слушала, и сама этого не замечала.

В доме, где жила семья Закмайеров, соседи за глаза называли их Тумбами. Пошло это с легкой руки Конни, соседского сынка. Сам он тощий как щепка, и все толстяки казались ему несуразными и смешными.

Каждое воскресенье, ровно в девять утра, Конни занимал позицию у окна, зная, что в это время Тумбы выезжают в Цветль, к бабушке. Завидев Гретхен, Гансика, Магду, маму и папу Закмайеров, он радостно вопил, призывая своих родителей:

– Тумбы, Тумбочки выползли! Скорее, а то всё пропустите!

Родители Конни тут же бросались к окну, и вся троица хихикала и потешалась над тем, как Закмайеры загружаются в свою «мини», которая изрядно проседала под тяжестью пассажиров. Глядя сверху на то, как маленькую машинку качает из стороны в сторону, наблюдатели страшно веселились и отпускали шуточки.

– Ай да чудо-таратайка! Прямо резиновая! Сколько сала влезает! – восклицал папа Конни.

– Спорим, что мамаша сейчас застрянет! – говорила мама Конни. – Вон какую попу отрастила, в такую дверцу не пройдет!

– Застряла, застряла! – подхватывал Конни.

Когда синяя машинка Закмайеров наконец трогалась, Конни с родителями смотрели ей вслед, огорченные, что воскресное представление завершилось.

– Конец супершоу «Шесть толстяков», – объявлял Конни, отходя от окна. Он придумал такое название, потому что, кроме Гретхен, Гансика, Магды, мамы и папы Закмайеров, шестым «пассажиром» в машине ехал увесистый пакет с провиантом, который семейство неизменно брало с собой.

Закмайеры, конечно, и не подозревали, что о них говорят соседи, пока они, утрамбовавшись, как селедки в бочке, выезжали со двора, мечтая поскорее добраться до Цветля и бабушки.

Что еще добавить к портрету Закмайеров? Наверное, то, что жили они дружно, не ссорились и даже к вечному нытью маленькой Магды относились терпимо. Может быть, еще нелишне будет знать, что папу Закмайера звали Эгон и работал он в правлении макаронной фабрики, а маму звали Элизабет и она не работала – если, конечно, работу по дому работой не считать.

Да, еще: Гансик собирал птичьи перья. У него было уже три огромных альбома с перьями разных птиц: куриц, голубей, фазанов, волнистых попугайчиков и прочих. Магда в этом году пошла в школу, правда, без особого удовольствия, и ей очень хотелось иметь черную кошку. Гретхен много времени проводила за чтением. Больше всего ей нравились всякие душещипательные драмы, в которых действовали разные графы, графини, бароны и баронессы, но читала она такие книжки потихоньку, потому что немного стеснялась этого увлечения. У мамы тоже была своя страсть – она любила готовить.

– Кулинария – мое главное хобби! – говорила она.

Мама могла ни с того ни с сего испечь хитрый торт: с тремя слоями разного бисквита, с двумя разными кремовыми прослойками и украшением из марципана и засахаренных вишен. Папа всякий раз, увидев такое произведение, поначалу пугался: неужели у кого-то день рождения, а он забыл? Или вообще годовщина свадьбы? Пропустить ее было бы уж совсем непростительно. Но мама его успокаивала:

– Да нет, просто мне захотелось испечь что-нибудь вкусненькое!

Вкусненькое все Закмайеры очень любили. Они дружно набрасывались на торт и уплетали его с такой скоростью, будто прибыли с голодного острова.

Пожалуй, больше ничего о Закмайерах знать не нужно, и, значит, можно начинать нашу историю.

Глава вторая,

в которой у мамы Гретхен появляются новые привычки, а Гретхен с ужасом смотрит правде в глаза

Трудно сказать, где и когда начинается та или иная история. Потому что у всякой истории есть своя предыстория, которая тоже важна. Как знать, может быть, все началось в тот момент, когда тетушка Эмма с умилением заглянула в коляску, чтобы полюбоваться на крошку Гретхен. Или еще раньше – когда дядюшка Август c интересом сунул нос в коляску, в которой лежала новорожденная мама Гретхен. Не исключено, что и то и другое одинаково значимо. Как тут разобраться, с какого момента начинать рассказ? Чтобы не гадать попусту, начнем просто с понедельника. С того самого понедельника, накануне которого мама Гретхен ходила на встречу одноклассников по случаю пятнадцатилетия окончания школы.

В тот понедельник, утром, Гретхен, как всегда, пришла в кухню, чтобы позавтракать. Обычно мама к этому времени уже успевала всё приготовить, и Гретхен поджидали тосты, масло, сыр, ветчина и кофе. Но в этот раз все было по-другому. Мама сидела за столом и молча смотрела в большую чашку с чаем с таким видом, будто там на дне лежала мертвая золотая рыбка, которую она очень любила.

Гретхен взяла три булочки, намазала их маслом и медом и развела какао в пол-литровой кружке. Папа стоял у плиты и жарил себе яичницу со шкварками, из трех яиц. Яичницу на завтрак папа всегда делал сам, потому что считал, что у мамы шкварки получаются недостаточно шкварчатые.

– Яичница со шкварками – единственное блюдо, которое мама готовить не умеет! – заявлял он.

Гансик и Магда еще не вышли из ванной комнаты. Было слышно, как они громко спорят, выясняя, кому сегодня достанется лучшее место. Лучшим считалось место рядом с ванной, потому что тогда можно было уютненько усесться на краешек и спокойно себе чистить зубы и умываться.

Папа покосился на мамину чашку с чаем.

– У тебя что, живот болит? – спросил он.

– М-м-м, – промычала мама в ответ.

Если бы дело было вечером или в воскресенье, то папа поинтересовался бы, что означает это «м-м-м». Но в понедельник утром у него совершенно не было времени. Он быстро проглотил яичницу, вытер жирный рот салфеткой, натянул пиджак и, бросив на ходу «Пока, до вечера!», помчался на работу.

– М-м-м, – промычала мама ему вслед.

У Гретхен тоже не было времени разбираться с маминым мычанием. Ей нужно было еще вытурить из ванной комнаты Гансика с Магдой и собрать рюкзак в школу. Полить молочай она уже не успевала, хотя обычно делала это с утра. Но сегодня она страшно торопилась и потому выскочила из дома, даже не завязав толком шнурки на кроссовках и не подобрав волосы, которые всегда собирала в два хвостика. Еще никогда Гретхен так не опаздывала. А все из-за того, что накануне они ездили к цветльской бабушке без мамы, которая всегда следила за тем, чтобы не засидеться и вовремя выехать домой. Но вчера мама ходила на встречу одноклассников, и пошевелить папу было некому. Часов до десяти он просидел у бабушки и дяди Эмиля за разговорами о жизни. Домой Закмайеры добрались только к полуночи. По дороге Гретхен, конечно, заснула, но когда едешь в машине по колдобистой дороге, получается не сон, а сплошное мученье. К тому же с заднего сиденья постоянно доносилось нытье: Магда нудила без остановки и тоже изрядно мешала спать.

Гретхен понеслась по улице к трамвайной остановке. Бегать она не любила. И не потому, что была толстой. Тем более что особо толстой ее все же назвать было нельзя. Бегать она не любила потому, что во время бега чувствовалось, как прыгает грудь. И это Гретхен категорически не нравилось. Она считала, что тело чувствоваться не должно. Мама посоветовала Гретхен носить бюстгальтер. Но найти подходящий оказалось невозможно. Эти дурацкие лифчики шьют совершенно бестолково! Они вечно либо маленького обхвата и с крошечными чашечками, либо большого обхвата и с гигантскими чашечками. Вот такое железное правило: чем больше обхват, тем больше чашечки. А Гретхен нужен приличный обхват и маленькие чашечки. Такую комбинацию днем с огнем не сыскать. Гретхен порядком надоело ходить с мамой за ручку по магазинам и терпеть продавщиц, которые разглядывали ее со всех сторон и только качали головами. Уж лучше обходиться без лифчика и поменьше бегать!

На остановке Гретхен заметила, что один гольф у нее надет наизнанку. Гольфы у нее были в зеленую и голубую полоску. И с изнанки, конечно, тоже, но там кое-где еще болтались противные нитки, и выглядело это ужасно. В довершение всего Гретхен обнаружила, что времени-то уже гораздо больше, чем она думала. Потому что подошедший трамвай был почти пустым. А почти пустым трамвай приходил только тогда, когда все дети были уже в школе.

Гретхен села в последний вагон. Там вообще никого не было. Даже кондуктора. Всю дорогу, пока трамвай катил по главной улице, Гретхен пыталась определить точное время: она чуть голову себе не свернула, стараясь разглядеть, что показывают часы на больших магазинах. Но все часы шли вразнобой, а когда опаздываешь, важна каждая секунда! Гретхен сердилась на себя за то, что забыла свои часы дома, в ванной комнате. Теперь приходилось нервничать. На нервной почве Гретхен принялась жевать кончики волос, хрустеть пальцами и сопеть, хотя в этот момент никто ей ничего интересного не рассказывал.

Вот если бы школьные часы были поставлены по часам шляпного магазина, то она еще вполне успевала к первому звонку. А если судить по тем, что над часовым магазином, то она опаздывает уже минут на пять. Но, наверное, им веры больше.

Заходить в класс с опозданием было для Гретхен такой же мукой, как кувыркаться в спортивном зале. Потому что заходишь в класс – а там все сидят тише воды ниже травы и смотрят на тебя. А Гретхен не любила, чтобы на нее пялились. Особенно если у нее что-нибудь не в порядке – как сегодня, например, подумала она и посмотрела на вывернутый наизнанку гольф.

Но с гольфом еще можно было как-то разобраться. Гретхен быстро вылезла из кроссовки, стянула с ноги гольф и вывернула его на правильную сторону. В этот момент трамвай остановился, двери открылись, и в вагон ввалился запыхавшийся Флориан Кальб. Гретхен от испуга уронила гольф и так и застыла с задранной голой ногой. Флориан Кальб учился с Гретхен в одном классе. Он был довольно высокий, довольно красивый и довольно языкастый. А к полным людям он относился приблизительно так же, как сосед Конни: все толстяки казались ему несуразными и смешными.

Двери захлопнулись, и трамвай тронулся. Флориан Кальб отдышался, окинул взглядом Гретхен и, тыча пальцем в ее голую розовую пятку, принялся ржать, как дикий осел.

– Прикольно! – просипел он, давясь от смеха. – Одеваться в трамвае! Одежду в охапку, прыг в трамвай и давай шмотки напяливать. Вот это тайминг!

Гретхен подняла гольф с пола. Теперь он был весь в грязи, а сама Гретхен покраснела до ушей.

– Да я просто гольф переодеваю! Натянула дома наизнанку, вот и все, – попыталась оправдаться Гретхен.

Она сунула ногу в кроссовку и больше ничего говорить не стала. Трамвай как раз пошел на поворот и отчаянно скрежетал, так что Флориан ее все равно не услышал бы. Хотя и без этого шума он ее вряд ли услышал бы, потому что продолжал ржать.

За поворотом была предпоследняя остановка перед школой. Там в вагон вошли Урсула Майер и Урсула Коль. Флориан тут же сообщил им, что у него сногсшибательная новость: оказывается, Гретхен одевается в трамвае! Он, дескать, сам застукал ее за этим делом! Сидела тут без носков, в расстегнутой юбке и возилась с пуговицами на кофточке.

Гретхен решительно запротестовала:

– Врет он все! Не слушайте его!

– Ничего не вру! – гнул свое Флориан. – Вон, поглядите, у нее шнурки до сих пор не завязаны!

Шнурки у Гретхен действительно были не завязаны, и обе Урсулы сочли это достаточным доказательством того, что Флориан Кальб говорит правду. Теперь и они захихикали. Хотя смеялись они скорее просто потому, что, как и Флориан, любили похохотать. Ну как не посмеяться с друзьями по дороге в школу или из школы – иначе никакого удовольствия, мрак один, считали они. И уж тем более если есть повод. Пусть и ерундовый – выбирать не приходится. С утра пораньше в трамвае обычно ничего веселого не происходит. А тут хоть что-то. Ведь если ждать, пока произойдет что-нибудь действительно смешное, то можно и состариться.

Трамвай остановился у школьных ворот. Одна из Урсул посмотрела на часы и ахнула:

– Ужас! Пять минут девятого!

– А первая у нас – математика! Получим по полной программе! – мрачно сказала вторая Урсула.

Флориан только пожал плечами со скучающим видом. Он вообще никогда не приходил в школу вовремя. Такая привычка.

Гретхен лихорадочно соображала, как лучше поступить. С одной стороны, ей хотелось зайти в класс вместе с Урсулами и Флорианом. Тогда она не будет в центре внимания и все будут пялиться и на других опоздавших тоже. И если учитель начнет их отчитывать, то на ее долю придется только четверть нотаций. С другой стороны, ей совершенно не хотелось бежать с ними в одной компании – они же только что так противно над ней потешались! Гретхен нашла выход: пока поднимались по лестнице, до самого четвертого этажа, она держалась от Флориана и девочек на некотором расстоянии, потом, когда повернули в пустынный тихий коридор, слегка сократила дистанцию, а когда Флориан уже взялся за ручку двери, припустила изо всех сил, чтобы влететь в класс сразу за второй Урсулой.

Учитель математики посмотрел на них очень сердито.

– Ну что, проспали? – спросил он. – Или, может, опять относили больного голубя к ветеринару? (Такую «голубиную отговорку» как-то выдал Флориан.)

Флориан тут же возмутился и сказал, что голуби тут совершенно ни при чем и что он вообще не понимает, к чему эти намеки. В действительности же все дело в том, что сломался трамвай. Дуга слетела. Или стрелку заклинило. Точно он сказать не может, потому что устройство трамвая на физике еще не разбирали. Во всяком случае, трамвай простоял целых десять минут. В подтверждение своих слов Флориан сослался на Гретхен, которая тоже опоздала, хотя всем известно, что она никогда не опаздывает – по ней часы проверять можно.

Этот аргумент, похоже, учителя убедил.

– Так и было, Гретхен? – спросил он.

У Гретхен мелькнуло в голове: вот он, момент истины! Сейчас она отомстит Флориану за его идиотские насмешки! И за все его дурацкие выдумки. Сейчас скажу правду, и ему конец! Но пока голова обдумывала, как бы ловчее все преподнести, с языка нежданно-негаданно сорвалось:

– Да, господин профессор, трамвай застрял.

Учитель кивнул и милостиво разрешил опоздавшим сесть. Гретхен прошествовала к своей парте. Доставая из рюкзака вещи для урока, Гретхен все думала о том, почему не отомстила Флориану. Сначала она решила, что не стала этого делать, просто чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ведь, скажи она правду, началось бы разбирательство, все стали бы на нее пялиться, а этого она терпеть не может!

Но потом, возясь с грифелем, который никак не вставлялся в циркуль, она пришла к выводу, что вообще-то ей совершенно не хотелось мстить Флориану. Ведь жажда мести возникает от ярости, но никакой ярости она не испытывала; ей было просто неприятно и грустно, что Флориан над ней потешается.

Сделав такое открытие, Гретхен несказанно удивилась. Она положила циркуль на парту, взяла ручку и написала на промокашке большими буквами: ПОЧЕМУ? Потом нарисовала то же самое слово у себя на руке, но тут же быстро стерла его слюной.

Промокашка из тетрадки по математике целый день пролежала у Гретхен на парте. Она успела приписать еще штук двадцать «почему» и разрисовать всё вопросительными знаками. Эта бумажка все не давала ей покоя, так что даже Отто Хорнек, сосед Гретхен по парте, заинтересовался ее странными художествами.

– Почему – что? – спросил он, подтянув к себе листок с вопросительными знаками.

– Да так, ничего, – ответила Гретхен, отнимая у него свою промокашку. Она не собиралась откровенничать с Отто и объяснять ему, какое отношение ее вопросительные знаки имеют к Флориану Кальбу.

После уроков Гретхен не захотелось ехать на трамвае. Она пошла домой пешком, вместе с Сабиной. Сабина была вроде как ее подругой, а вроде и не совсем. Потому что временами она дружила с Гретхен, а временами – нет, и почему происходили такие перемены, Гретхен не понимала. Просто иногда Сабина переставала обращать на нее внимание, почти не разговаривала, не делилась бутербродами, не просила списать домашнее задание, домой шла с кем-нибудь другим и по дороге рассказывала о том, что интересного с ней произошло накануне вечером. А потом – пройдет недели две, и Сабина опять уже предлагает Гретхен свой бутерброд, просит списать домашнее задание и без умолку трещит, так что у Гретхен уши отваливаются от ее рассказов. Предыдущая же «подружка», с которой Сабина две недели подряд была неразлучна, отправляется в отставку. Похоже, Сабина относилась к подругам как к фотографиям в рамке: захотела – вынула и заменила другой. И получалось, что у нее в рамке сначала Гретхен, потом обе Урсулы, потом Кати, потом Софи и наконец снова Гретхен. Сегодня как раз настала очередь Гретхен. Сабина проводила Гретхен до самого дома и еще с полчаса проболтала, стоя на улице, – все рассказывала о своем кузене, который объяснился ей в любви. Интересно, можно ли в принципе завести отношения с двоюродным братом, допытывалась она у Гретхен. По правилам вроде как нельзя, хотя вообще-то отношения с кузеном – очень удобно, считала Сабина. С такой строгой мамой, как у нее, это, можно сказать, единственный выход.

– Ведь если я пойду навестить тетю с дядей, то в этом ничего такого нет, верно? – рассуждала Сабина. – А если мы с двоюродным братом закроемся в комнате, то кто нам что скажет – обычное дело, правда?

У Гретхен пока не было мнения о любовных отношениях между кузинами и кузенами. Вернее, о таких отношениях в реальности. В книжках о благородных дамах и кавалерах подобное встречалось сплошь и рядом, но героев, оказавшихся в такой ситуации, больше занимал вопрос, что стоит за их сердечной склонностью – «настоящая любовь» или «голос крови». Вряд ли Сабине помогут советы из романов о жизни аристократических семейств, так что Гретхен предпочла просто промолчать. Тем более что ей уже страшно хотелось есть, и она мечтала поскорее оказаться дома, где ее ждали лапша с ветчиной и овощной салат. По понедельникам у них на обед всегда была лапша с ветчиной. А еще Гретхен про себя надеялась, что на маму сегодня накатило «печное настроение» и она испекла какой-нибудь рулет или трубочки с кремом. Вкуснее домашнего рулета и трубочек нет ничего на свете! Можно только пожалеть тех, кто покупает такие вещи в магазине, – покупные рулеты и трубочки ни в какое сравнение с настоящими, домашними не идут!

Но надеждам Гретхен не суждено было сбыться. На обед была цветная капуста в панировке. Вся квартира пропахла ею. Магда с Гансиком бурно возмущались скучным обедом и потребовали бутербродов с салом на закуску.

– И с чего это у нас сегодня цветная капуста? – в сотый раз спрашивала неугомонная Магда. – Сегодня понедельник! А по понедельникам у нас лапша с ветчиной!

Мама, промычав только свое «м-м-м», покорно принялась делать бутерброды с салом. При этом сама она к капусте не притронулась и опять сидела, печально уставившись в чашку с чаем. Только теперь она еще бросила туда две маленькие таблетки. Гретхен не придала этому значения, решив, что после ужина на встрече с одноклассниками у мамы заболел живот. Бывает. Наверное, таблетки – от живота. Но то, что мама жевала жвачку, Гретхен действительно удивило.

– Ты ведь говорила, что терпеть не можешь эту «вредную резину»! – сказала она.

Мама попыталась вынуть жвачку изо рта: тянула, тянула резиновые нитки, потом кое-как отлепилась от них и, выдавив из себя очередное «м-м-м», ушла в спальню.

Гретхен отправилась в детскую и принялась за домашние задания. Надо было делать математику. Через некоторое время к ней подсел Гансик.

– Знаешь, чем мама в спальне занимается? – спросил он.

– Чем-чем… Прилегла, наверное, – ответила Гретхен. – У нее живот, похоже, болит.

Гансик покачал головой:

– Не прилегла, а легла. Причем на пол. Она там отжимается!

Гретхен так перепугалась, что даже выронила циркуль, которым собиралась строить биссектрису угла.

– А жвачку видала? – продолжал Гансик. – Она штук шесть за раз в рот засунула! Куда это годится? Целый день молчит, только все «м-м-м» да «м-м-м», хлещет чай с какими-то пилюлями, жует жвачку и отжимается!

Гансик был явно встревожен.

– Может, она у нас с ума сошла? – с беспокойством спросил он.

– Пойдем спросим, что все это значит! – решила Гретхен и поднялась со стула.

– Я уже спрашивал, только что, – сообщил Гансик.

– Ну и что она ответила?

– Промычала свое «м-м-м», и все.

Гретхен опять уселась на место.

– Подождем, пока папа придет. Он разберется.

Гансик подошел к двухъярусной кровати, лихо забрался наверх, плюхнулся на матрац, так что пружины заскрипели, засунул по обыкновению палец в нос, закрыл глаза и погрузился в сон. Тихий час! Для Гансика – дело святое.

Гретхен обработала еще семь углов и начертила три треугольника со всеми полагающимися биссектрисами – правда, биссектрисы аккуратно сошлись в центре почему-то только в одном. Справившись с математикой, Гретхен выдвинула нижний ящик стола и достала «Придворные страсти». Она открыла книжку на том месте, где у нее была загнута страница, а для прикрытия положила рядом промокашку из тетради по математике, чтобы в случае чего быстро спрятать постыдное чтиво. А то вдруг еще мама, наотжимавшись, решит заглянуть к Гретхен в комнату и застукает ее за этим занятием. Конечно, никто не запрещал Гретхен читать дешевые романы из жизни благородных семейств. Просто, зная, как мама с папой потешаются над тетушкой Эммой, которая тоннами заглатывает любовные истории не слишком высокого пошиба, Гретхен предпочитала не обнаруживать свои читательские пристрастия.

Она погрузилась в чтение:

«Глубокая печаль сумрачной тенью легла на правильные черты Астрид фон Гоэнлоэ, когда граф Бодо фон Эссельфинг с язвительной усмешкой на устах отвернулся от нее. Сердце несчастной трепетало, а душа говорила одно: „Он негодяй, но я люблю его! Люблю!“»

Гретхен в ужасе прикрыла страницу промокашкой. В ужас она пришла от того, что осознала: читая о графе Бодо фон Эссельфинге, она представляет себе Флориана Кальба. В ее воображении книжный граф как две капли воды был похож на Флориана! А еще эта дурацкая промокашка с настырными вопросительными знаками: почему от его насмешек ей стало грустно? Почему она не рассердилась, а расстроилась?

Гретхен резко вскочила, хотя обычно никогда не вскакивала с места как ужаленная. В следующую секунду она уже стояла перед большим зеркалом. Перед зеркалом она тоже никогда особо не стояла. У нее не было привычки разглядывать себя. Теперь же она стала внимательно всматриваться в свое отражение. Серо-крапчатые глаза, курносый нос, кудрявые волосы… Ей показалось, что лицо у нее довольно правильное, всякие «черты» имеются и даже глубокая печаль с сумрачной тенью обнаружились. Если рассуждать логически, то сам собою напрашивался вывод: ее сердце целиком и полностью принадлежит Флориану Кальбу! Она любит его! Вот почему в ее душе нет ярости, а только печаль. Вот почему в чертах Бодо фон Эссельфинга она видит Флориана! Все ясно как дважды два!

Сумрачная тень на лице Гретхен как-то вдруг совсем потемнела и стала, можно сказать, просто черной.

– Ёлки-палки, стрекоза, забодай тебя коза! – пробормотала она, продолжая смотреть на себя в зеркало.

Так ругалась цветльская бабушка, если ей что-то очень не нравилось. Других ругательств Гретхен не знала, да и поводов для подобных выражений у нее в жизни, пожалуй, не было. Она вообще отличалась спокойным, мягким характером.