Текст книги "Завещание Шекспира"

– На редкость славное вино из первоцвета делают у нас в Темпл Графтоне. Уверяю вас, что оно творит чудо Каны и даже излечивает больных ястребов. А вот на людей оно не имеет такого действия.

И он отвел отца и дядю Генри с кубками вина в руках из-под хмурого взгляда матери, чтобы показать излеченных им птиц.

Женщины, как пчелы, кружились вокруг царственной Энн с ее раздавшимся животом. Как только меня на секунду оставили в покое, я вышел на улицу, чтобы постоять на крыльце дома Фрита и взглянуть на Котсволдс вдалеке. Я подумал: что ж случится на моем пути, будет ли он усеян первоцветами, которые собирают девушки, пьют пьяницы и падшие ястребы?

А потом, темной декабрьской ночью, мы пришли домой в крошечную спальню на Хенли-стрит и легли рядом под ледяными простынями. Не было пирушки, чтобы отпраздновать покорение девственности Энн, меня не принесли в стельку пьяного, чтобы раздеть на постели, пока я шумно провозглашал бы хвалу Приапу, никто не сшивал наши простыни, чтобы отдалить момент полночных утех. Мы лежали холодные и бесполые, желая забыться сном.

А мой сон тревожили циничные голоса.

Если только ее девичий пояс ты развяжешь, пока обряд священный не свершится, то небеса не окропят союз ваш росою чистой; нет, раздор, презренье и ненависть бесплодная насыплют такие плевелы на ваше ложе, что ненавистным станет вам оно. Так жди, чтоб Гименей зажег вам факел.

Но в ту ночь Гименей нам так и не явился. Он был там, где мы его оставили, – в Арденнском лесу, вместе с утраченной девственностью. И мы начали нашу семейную жизнь в унаследованной от Ричарда Хэтэвэя двуспальной кровати – довольно старой, но вполне пригодной для скачек четырех голых ног. Она сослужила нам свою службу. С началом нового года живот Энн начал быстро расти. Мы больше не были влюбленный с милою своей, мы были будущими родителями.

Хей, хо-хо, хей, хо-хо, хей-нонино!

Весной, весной, милой брачной порой влюбленный с милою своей погуляли в цветущих полях, прелестная чета полежала в густой ржи, спела веселую песню о том, что цветет наша жизнь ароматным цветком и не нужно терять ни минуты удовольствия. Весна была торжеством нашей любви.

Вот такая она, история моей любви к Энн Хэтэвэй.

18

– Занятная история!

Фрэнсис приподнялся и облокотился на локоть. Распростертый кит превратился в подслеповатого морского котика.

– Жаль, что она подошла к концу!

Друг мой, она давным-давно закончилась. А ты давно проснулся?

– Ты же сам сказал, что адвокаты спят редко и вполглаза.

Всегда в трудах праведных…

– Чтобы наскрести себе на жизнь.

Вот именно, на скудное существование.

– Мысли о труде не покидают нас даже во сне. Кстати, не пора ли вернуться к делу?

Надо бы.

– Твой рассказ об Энн очень даже кстати – что с ней-то делать? Тут уж ничего не поделаешь. Она такая, какая есть.

– Я имею в виду, какие будут распоряжения насчет нее в завещании, условия, оговорки.

Никаких.

– Нет, я серьезно.

Она ни в чем не будет нуждаться.

– Послушай, старина, нужно поступить по справедливости.

Что значит «по справедливости»? Кто решает, что правильно, а что нет?

– Дело в том, что в большинстве завещаний делаются распоряжения по поводу жены. Любая стандартная фраза сойдет: «все прочее мое имущество» или что-нибудь в этом роде. Как твой адвокат, я настоятельно тебе советую…

Не волнуйся, Фрэнсис. О ней позаботятся. А вот о дочери…

– Старик, у тебя две дочери.

Да. Две дочери и ни одного сына.

– Так как насчет дочерей?

Моя Сюзанна родилась в конце мая, когда листва так зелена, как ни в какое другое время года…

– Уилл, пожалуйста, не надо больше отвлекаться. Я надеялся подвести черту под этим делом к концу сегодняшнего дня.

…Весной, весной, этой чудной порой, когда юные девы в весенних платьях водят на свежей траве хороводы, когда к любовной грезе чутки юные умы[55]55
  Из стихотворения А. Теннисона «Локсли Холл» (пер. Д. Катар).


[Закрыть] и любовники дарят девам колечки, чтобы уложить в постель их невинность.

– В таком случае налей мне еще вина – притупить боль бытия! Угощайся, Фрэнсис, и налей второй бокал – для меня.

– Тебе нужно оставаться в трезвом уме.

А тебе, писарь, следует быть еще трезвее… Когда живот Энн округлился настолько, что, казалось, уж дальше некуда, появилась наша Сюзанна. Священник Хейкрофт оторвал себя от Беззаботной Эмм, предварительно не оставив ее без внимания, вылез из супружеской постели и отправился крестить нашу девочку.

– Это было 26-го числа… 83-го года?

Считать – твоя работа. Через год магическое кольцо из золота высочайшей пробы раскрылось вновь, и в конце января следующего года…

– Выходит, что 85-го, да?

…Энн преподнесла нам сюрприз – близнецов Хамнета и Джудит, которых на Сретенье крестил Ричард Баритон – Хейкрофт перешел в приход получше, в Роуингтоне.

– Десять миль на работу и десять с работы.

Беззаботная Эмм явно того стоила. А у нас на Хенли-стрит свет любви погас, оставив нас в кромешной тьме.

– Не представляй все в таком темном свете.

Только матери было хорошо. В доме Шекспиров было пять мужчин. Эдмунд был еще ребенком. Энн заменила матери старшую дочь – не какая-нибудь малокровная девчонка, а к тому времени, как родились близнецы, опытная тридцатилетняя хозяйка.

– Да, Джоан ведь была единственной дочерью Шекспиров.

Энн родила еще двух девочек – подмогу по дому, с девчоночьими разговорами и запахами. Мэри Арден это вполне устраивало.

– А тебя?

Нет. Я хотел побыть наедине со своими мыслями. На Хенли-стрит жили мы с женой – женщиной, которую – скажем прямо! – на момент, когда она зачала, я едва знал (за исключением того знания, которое Адам приобрел о Еве). Кроме нас там жили мать с отцом, три брата (двое из них еще дети), шестнадцатилетняя сестра, наша полуторагодовалая дочь, а теперь еще и новорожденные близнецы.

– Одиннадцать человек!

От младенцев до пятидесятипятилетних, все под одной крышей. В битком набитом доме мысли было тесно. Любой частной жизни, которая существовала прежде, пришел конец. Стрэтфордская жизнь ее не предполагала. Когда я видел мать и Энн вместе, они казались мне неразличимыми. В голове моей опять зазвучали голоса, которые, как отрава, глодали мне внутренности. Так избери подругу помоложе…

– О, только не эта старинная песенка!

Иначе ведь любовь не устоит.

– Так, по-моему, мы опять отклонились.

Ведь женщины как розы: чуть расцвела – уж отцвела, и милых нет цветов!

– Это поэтическое преувеличение.

Женщина меняется, когда становится матерью…

– Мне лично не пришлось быть свидетелем ничему подобному. И иногда превращается в строптивую мегеру.

– Спасибо за предупреждение.

Не женись, Фрэнсис.

– Постараюсь, а сам-то женился!

Увы, увы!

– Теперь нужно определить содержание жене и детям. Как ты их оставишь?

Думаю, что как любой другой человек – в гробу.

– Нет, серьезно. С каким достатком?

Никому не придется нищенствовать. При соблюдении некоторых условий.

– В январском завещании никаких условий не было.

В каком завещании?

Толстяк сделал большой глоток вина и облизал губы.

– Сам знаешь в каком.

Я же велел тебе уничтожить все прежние завещания. Налей-ка мне вина, бочонок ты с салом, и объяснись!

– Адвокаты не уничтожают документов, старина, они их хранят на всякий случай.

Я не хочу, чтоб оно сохранилось. Оно устарело.

– Прошлое тоже требует записи. Я его аннулирую, как только мы окончим это.

Тогда поторопимся. Оставь в покое свой стакан. Обмакни перо в чернила – оно весь день простояло на причале.

– Так пустим его в плаванье.

Вот увидишь, мне не будет удержу. Я даю и завещаю моему зятю сто пятьдесят фунтов стерлингов законной английской монетой…

– Вот давно бы так! – Скрип-скрип. – Которому зятю?

Что значит «которому»?

– Ты сказал «зятю». Квини или Холлу?

Ни тому и ни другому. Я не то имел в виду.

– Старик, ты запутался. Может, продолжим завтра?

Я обмолвился. Я все еще думаю о прошлом. Вычеркни «зятю» и напиши – моей дочери Джудит. Сто пятьдесят фунтов стерлингов законной английской монетой, которые должны быть выплачены ей следующим образом и в следующей форме…

– Постой, погоди, дай запишу. Мы можем работать по черновику – так скорее.

Нет, нет, это новые страницы – рукой незримой и кровавой уничтожь и разорви ту цепь, что вяжет дух мой, да.

– …В следующей форме, да?

…То есть: сто фунтов стерлингов в уплату ее брачной доли в течение одного года после моей смерти, с процентами в размере двух шиллингов на фунт стерлинга, которые должны быть выплачиваемы ей до тех пор, пока упомянутые сто фунтов стерлингов не будут выплачены ей после моей смерти…

– Секунду, я не успеваю!

Сокращай!

– Я во всем люблю аккуратность.

Это же черновик.

– Я не могу так быстро писать, за меня обычно пишет мой писарь. Так давай его сюда.

– Очнись, Уилл, он в Уорике. Что дальше?

Дальше – остальные же 50 фунтов стерлингов из поименованной суммы должны быть выплачены ей после того, как она выдаст или даст такое достаточное обеспечение, какое душеприказчики сего моего завещания пожелают, в том, что она…

– То есть – я. Помедленнее.

И Томас Расселл. И продолжай – сдаст или подарит все ее имущество и все права, которые перейдут к ней по наследству или поступят в ее пользу после моей смерти или которые она имеет теперь на один арендный участок с принадлежностями, – продолжай писать, Фрэнсис.

– Ты слишком быстро диктуешь, не торопись. Один арендный участок…

…лежащий и находящийся в Стрэтфорде, на поименованном Эйвоне, в вышеназванном графстве Уорик…

– Я допишу здесь позднее.

Нет, не допишешь, я тебя знаю, до беловых копий дело никогда не доходит.

– Но и черновик имеет юридическую силу.

А вот это не важно. Никаких ошибок, никаких лазеек, записывай каждое слово, здесь и сейчас, verbatim[56]56
  Дословно (лат.).


[Закрыть].

– О боже, человек совсем сошел с ума. Диктуй дальше.

В вышеназванном графстве Уорик…

– Полагаю, это можно сократить?

Не смешно – участок, который является долею или владением поместья Роуингтон, моей дочери Сюзанне Холл и ее наследникам навсегда.

– Сюзанна? Подожди, что здесь происходит?

Объясню позже. Также я даю и завещаю упомянутой дочери моей Джудит сто пятьдесят фунтов стерлингов еще, если она или какой-нибудь потомок ее будет жить по истечении трех лет, непосредственно следующих за днем подписания сего моего завещания… Какое сегодня число, Фрэнсис?

Причем в течение упомянутых трех лет мои душеприказчики обязаны выплачивать ей проценты со дня моей смерти в вышепоименованном размере…

– Помедленнее, пожалуйста.

Если же она умрет в течение упомянутого срока без потомства, моя воля такова, я даю и завещаю сто фунтов стерлингов из только что упомянутой суммы моей племяннице Элизабет Холл…

– Это же твоя внучка.

А я что сказал – «племянница»? Мой мозг болен, Фрэнсис, вычеркни.

– Потом. Я и так не успеваю.

А пятьдесят фунтов стерлингов должны быть удержаны моими душеприказчиками в течение жизни сестры моей Джоан Харт, доходы же и проценты с упомянутых пятидесяти фунтов стерлингов должны быть выплачиваемы упомянутой сестре моей Джоан…

– «Доходы же и проценты»…

После же ее смерти поименованные пятьдесят фунтов стерлингов должны остаться за детьми упомянутой сестры моей…

– Поровну?

И должны быть разделены поровну между ними…

– А если Джудит еще будет жива?

Если же упомянутая дочь моя Джудит будет жива по истечении поименованных трех лет…

– Или будут живы ее потомки?

Или будет жив кто-нибудь из ее потомков, то моя воля такова, и я предназначаю и завещаю упомянутые сто пятьдесят фунтов стерлингов, которые должны быть отложены моими душеприказчиками и попечителями ради большей выгоды ее и ее потомков…

– Ты опять забегаешь вперед.

Капитал не должен был выплачен ей; покуда она будет замужем и под властью мужа…

– Но…

Но моя воля такова, что ей ежегодно должны быть выплачиваемы проценты в течение ее жизни…

– Понятно.

Ну и молодец. Всегда полезно иметь адвоката, который умеет шевелить мозгами.

– Молчи. Ни звука.

После же смерти ее упомянутый капитал и проценты должны быть выплачены ее детям, если у нее будут таковые…

– А если не будет?

Если ж нет, то ее душеприказчикам или уполномоченным, если она будет жива в упомянутый срок после моей смерти.

– Конец абзаца.

Еще нет. Если супруг, за которым она будет замужем по истечении поименованных трехлет или в какое-нибудь другое время после сего…

– Супруг? Ты о чем?

Если супруг в достаточной мере обеспечит ее и ее потомков землями, соответствующими доле, предоставленной в ее пользу настоящим завещанием, и это будет признано моими душеприказчиками и попечителями – это значит тобой, Фрэнсис, – для важного условия договора необходим серьезный человек, – то моя воля такова, что упомянутые сто пятьдесят фунтов стерлингов должны быть уплачены упомянутому супругу, давшему такое обеспечение, для его личного пользования. Давай здесь прервемся.

– Да, передохнем и выпьем. Тебе, Уилл, нужно было стать юристом. Я много кем мог бы стать, но теперь слишком поздно.

– Поздно будет, если ты умрешь, не составив завещания.

Толстяк Фрэнсис усмехнулся и помахал пергаментом перед моим носом. Я люблю запах свежих чернил.

Мы еще не закончили, Фрэнсис, но приближаемся к цели.

– Похоже на то. Объясни-ка, что за оговорки.

Потом. Мне тоже надо выпить.

– А если ты пригласишь меня к ужину…

Я хочу, чтобы завещание было подписано сегодня. Ты никуда не уйдешь, пока не скрепишь его печатью.

– Знаешь, чего бы мне хотелось на ужин? Хорошего такого, жирного каплуна. И обильно запить его хересом.

От хереса, Фрэнсис, люди жиреют и мозги их заплывают.

– Он прекрасно успокаивает нервы.

Не сомневаюсь. А может, тушеного карпа вместо каплуна? Даже я смогу осилить немного рыбы.

– Предпочитаю щуку. Почему же, Фрэнсис?

– Потому что карп уже будет внутри щуки: щука – отличный хищник. Вот именно, она ест себе подобных. С щукой ты получишь и карпа.

– А под хорошим голландским соусом она вообще будет бесподобна. Но я все-таки предпочел бы каплуна.

И как прикажешь его приготовить?

– В меду, с пряностями и специями. Да побольше чесночку, мускатного ореха, молотого миндаля, коринфского изюму, розмарина, корицы и нашпиговать черносливом и барбарисом.

Да, куда же без чернослива?

– Чернослив хорошо прокладывает путь к отхожему месту.

Если ты до него успеешь добежать. Ты уж извини, но ты мне нужен здесь, а не там.

– А после каплуна вели подать бланманже из каплуньих мозгов. Оно придаст силы любому мужчине.

Да, оно имеет такое свойство.

– Вот именно. А под занавес побольше гиппокраса[57]57
  Напиток из подогретого вина с медом, используемый в лечебных целях и в качестве афродизиака.


[Закрыть] – запить. Да приправить его хорошенько имбирем, длинным перцем и зернами рая[58]58
  Разновидность имбиря.


[Закрыть].

Рай? Я много о нем теперь думаю, а Фрэнсис продолжает истекать слюной при мысли о еде. Он сейчас похож на поэта, воспевающего красоту прекрасной дамы. Он явно выбрал не ту профессию. Гурманство – его истинное призвание. Что за обжора! Ну-ка, хозяйка, неси следующее блюдо со всеми, какие только есть, приправами для бедного изголодавшегося Фрэнсиса – да каплуна пожирнее. Он в них души не чает!

19

– Всего лишь одного жирного каплуна? Попроси еще одного – для себя. Говорят, птица помогает от хвори.

– Ну и о какой чепухе вы теперь болтаете? – проворчала госпожа моя с порога, едва войдя в комнату. – Похоже, вы думаете, что у вас времени как до Судного дня. Сколько ж дней вам нужно, чтобы написать две страницы юридического текста? Ради всего святого, закончите и подпишите его сегодня же, если еще сможете держать перо в руках!

Фрэнсис попытался ее задобрить.

– Уилл только что рассказал мне, как он за вами ухаживал, госпожа Энн.

Нужно было предупредить его держать язык за зубами, но кто же дает советы своему адвокату? Она бросила на меня уничижительный взгляд, способный убить всякую любовь, – по сравнению с ним даже полынь казалась сладкой – и вышла из комнаты.

– Ой!

Фрэнсис вышел вслед за ней – в нужник, в пятнадцатый раз за сегодняшний день, и я успел шепнуть ему, чтобы он отыскал Элисон и велел ей принести нам тайком хереса, а то не видать нам его как собственных ушей. Когда он легкой походкой вернулся, улыбаясь и почесывая в паху, я напомнил ему, что мы еще не заслужили ужин и ему надо сделать кое-какие записи.

Грустно смотреть, как полный человек меняется в лице.

– Я сегодня какой-то кислый, как выдранный кот или ученый медведь на привязи.

Это от мыслей о работе. Мне нравится медвежья метафора, но вернемся к делу.

– Итак, мы внесли распоряжения насчет одной дочери, давай теперь решим вопрос с другой – чтобы по справедливости.

По справедливости не получится. Но ты читаешь мои мысли. Готов?

– Как своры гончих.

А вот это сравнение к тебе совсем не подходит.

Также я даю, завещаю и предназначаю дочери моей Сюзанне Холл, дабы она лучше могла выполнить настоящее мое завещание и для приведения его в исполнение, всю ту главную усадьбу или дом с принадлежностями в вышеупомянутом Стрэтфорде, называемые Новым Местом, в котором я ныне живу…

– И где мы теперь сидим в ожидании хереса и каплуна.

…и две усадьбы или два дома с принадлежностями, расположенные, лежащие и находящиеся на Хенли-стрит в вышеупомянутом городе Стрэтфорде…

– Записал. Не забегай вперед.

…и все мои сараи, конюшни, фруктовые и прочие сады, земли, дома и все какие бы то ни было унаследованные мною имущества, расположенные, лежащие и находящиеся или которыми я буду владеть, которые я получу или которые я предполагаю получить или приобрести…

– Если ты выздоровеешь, я попрошу тебя составить мое завещание.

Это маловероятно. …или приобрести в городах, селах, деревнях, полях и землях в Стрэтфорде-на-Эйвоне, в Старом Стрэтфорде, Бишоптонтоне или Велкоуме или в любом из городов, сел, деревень в вышеназванном графстве Уорик…

– Хорошая концовка.

Также всю ту усадьбу или дом с принадлежностями, в котором проживает некий Джон Робинсон…

– Напомни-ка мне, кто он такой.

Никто. Дом, расположенный, лежащий и находящийся в Блэкфрайерсе в Лондоне…

– А именно? Близ Уордроба.

– Ага!

…и все мои другие земли, наемные дома и какие бы то ни было унаследованные мною имущества, упомянутые поместья все в совокупности, которые я имею…

– Любить и потерять то, что имел, таков удел людской[59]59
  Распространенная эпитафия на британских кладбищах.


[Закрыть].

Я тоже так думал, пока не настало время составлять завещание.

– А теперь?

Я понял, что все, что у меня было или есть и с чем вот-вот расстанусь, – это хлам.

– Для человека в твоем положении – да. Но тем, кто жив, молод и здоров, нужно не разбазаривать добро, а преумножать его.

Так и поступим.

…которые я имею, все в совокупности и каждое в отдельности с их принадлежностями я завещаю поименованной Сюзанне Холл во владение…

– На каких условиях?

…на пожизненный срок.

Без оговорок.

После же смерти ее я завещаю упомянутые только что имущества первому законному сыну ее…

– С ней можно не опасаться незаконнорожденных.

От этого никто не застрахован. …и законным наследникам мужского пола упомянутого первого сына ее.

– Понятно, к чему ты клонишь. Дай-ка я здесь пока оставлю пробелы и заполню их позже.

Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет – и так семь раз.

– Семь раз. Хорошо, я запомню.

Нет, не «запомню», а запиши – черным по белому – прямо сейчас. А теперь прочти.

– Дай мне несколько минут.

Как видишь, мне некуда торопиться.

– Отлично. Тогда сиди и жди.

Пока я передыхал, а Фрэнсис скрипел пером, малышка Элисон просунула голову в дверь и странной походкой подошла к кровати. Фрэнсис продолжал марать бумагу, косясь на девушку заблестевшим глазом.

– А где же херес?

Она наклонилась и пошарила под подолом юбки. Глаз адвоката заблестел, и он тут же отбросил свою писанину. Челюсть его отвисла, а глаза расширились, когда он увидел, как она натренированной рукой вытащила бутылку из петли, обвязанной вокруг талии, наклонилась ко мне и, подмигнув, поставила ее на стол, предоставляя мне возможность поглубже заглянуть в вырез ее платья – до самых сосков, которых никогда не касались человеческие губы. Она стояла, оправляя и разглаживая юбки.

– Черт бы меня подрал!

Надеюсь, Фрэнсис, до этого не дойдет. Хотелось бы, конечно, встретиться в мире ином, но в ад я не хочу!

– Что-нибудь еще, хозяин?

Да, дитя мое, но это пожелание я оставлю при себе.

Она выскользнула, как трепетная лань.

Спасибо, Элисон. Продолжай, Фрэнсис. Неплохой трюк, да?

– Потрясающий… Я закончил. Прочесть?

Всё до последней буквы.

– Надеюсь, у тебя хватит терпения. Готов?

Я готов – созрел, перезрел и почти что сгнил. Со слов «второй сын», пожалуйста.

– За неимением же такого потомка, второму законному сыну ее и законным наследникам мужского пола упомянутого второго сына ее; за неимением же таковых наследников, третьему законному сыну поименованной Сюзанны и законным наследникам мужского пола упомянутого третьего сына ее; аза неимением такого потомства, упомянутому выше имуществу быть и оставаться за четвертым (сыном), пятым, шестым и седьмым законными сыновьями ее, в последовательном порядке, и за наследниками мужского пола упомянутых четвертого, пятого, шестого и седьмого законных сыновей ее таким образом, каким выше был ограничен способ перехода упомянутого имущества к первому, второму и третьему сыновьям ее и их наследникам мужского пола; а за неимением такого потомства, поименованным поместьям быть и оставаться за помянутой племянницей моей Холл…

Мы же уже исправляли эту ошибку. Она моя внучка.

– Конечно. Я прослежу, чтобы ошибка была устранена. И за законными наследниками ее мужского пола; а за неимением такого потомства, за дочерью моею Джудит…

Молодчина. Ты опередил мои мысли.

– И за законными наследниками ее мужского пола; за неимением же такого потомства, прямым наследникам моим, упомянутого Уильяма Шекспира.

Навсегда.

– На-все-гда? Вот так?

Аминь. Молодец. Ты заработал и херес, и каплуна.

– Мм. Кажется, я уже чувствую его аромат.

Сейчас его подадут. Записал, что серебряная с позолотой чаша должна отойти Джудит?

– Сделано.

И что Элизабет получит остальную посуду?

– И об этом мы позаботились. Не беспокойся. Лучше выпей, пока я проверяю, все ли правильно.

Мы же только что проверяли. Все точно.

– Все дело в толковании, Уилл. Я ведь не только твой адвокат, но и душеприказчик. Мне нужно убедиться, что я правильно истолковываю твои желания.

Ты хочешь убедиться, варит ли у меня еще голова?

– Но ты сейчас выдвигаешь условия, которых не было в январском варианте!

Его больше не существует.

– Он больше не действителен.

Да ты просто Юстиниан[60]60
  Византийский император, автор масштабной юридической реформы.


[Закрыть]!

– Сто фунтов отойдут Джудит в качестве приданого, но, чтобы получить еще пятьдесят, ей придется отказаться от права наследования домиком на Чэпл-Лейн, – я так понял?

Именно так.

– А если по истечении трех лет с сегодняшнего дня она или ее наследники будут живы, ей достанется еще сто пятьдесят?

Верно.

– А если она умрет, не оставив потомства в течение упомянутого срока, твоя внучка, Элизабет Холл…

Не племянница!

– Не племянница – получит сто фунтов, а оставшиеся пятьдесят отойдут твоей сестре Джоан и ее сыновьям?

.

Правильно.

– Но если через три года Джудит или ее дети будут живы, то я позабочусь о том – разумеется, если сам буду жив! – чтобы ей выплачивали ежегодный процент со ста пятидесяти.

Но не сам капитал – до тех пор, пока она замужем.

– А ее муж сможет прибрать к рукам эти деньги, только если передаст ей земель на сто пятьдесят фунтов.

Блестяще.

– Другими словами, Сюзанне достанется практически все. Я вижу, что ты не зря получал юридическое образование.

– Так еще нагляднее, что доли наследства двух твоих дочерей не равны. Ты еще не объяснил, в чем тут дело.

Всему свой час.

– А жену ты оставил при пиковом интересе.

Она останется не с пустыми руками. И о ней позаботятся Холлы.

– Вы так договорились?

Это подразумевается, – а вот и твой каплун.

Блюдо во всей своей красе появилось в сопровождении Энн, бдительно оглядывающей комнату на предмет выпивки. Когда женщины вышли, Фрэнсис потер пухлые ладони, а я погладил бутылку хереса, которую спрятал у себя между ног, куда госпожа моя уж тридцать лет как не заглядывала. Мы устроились поудобнее и пропустили стаканчик за наши труды.

– Мы с тобой молодцы, Уилл. Славно поработали. И боже ж ты мой, что за каплун! Попробуй хотя бы кусочек. Я оставлю тебе немножко.

Пожалуй.

И я пожевал кусочек птицы вместо той обычной гадости, которую приносили мне: жидкую, как моча, кашу. Каплуна я запил хересом, выдернув бутылку из-под одеяла, как факел жизни.

20

Кто ты, Уилл?

– Ты разговариваешь сам с собой?

Так спрашивала меня Энн. Я не виню ее за многочисленные жалобы на звуки и запахи адской скотобойни на Хенли-стрит, на тесную комнатенку, в которой мы ютились, как в тюрьме или в гробу, на плачущих младенцев и их постоянные болезни, на тесноту общей столовой и гомон дюжины голосов, среди которых голос отца с каждым днем становился все хмельнее, а мать все больше нуждалась в помощи. Казалось, кроме работы, ничего больше не было. Кем ты работаешь, хотелось бы мне знать, чем занимаешься? Ты всего лишь мясник.

– Она била тебя по больному месту.

И вправду: не учитель и даже не перчаточник. Отец дал мне столько образования, что мне уже было невозможно возить телеги или есть овес. Но на что еще я был годен? Быть лавочником, ростовщиком, торговцем шерстью или древесиной? Наследником обанкротившегося Джона Шекспира, простым цифирником и счетчиком, внезапно лишенным попутного ветра? Таким же, как мой побитый жизнью отец? Вот тогда-то я и почуял ветер, тот ветер, что гоняет молодежь искать удачи далеко от дома, где опыта не жди. Даже полная превратностей жизнь солдата казалась мне предпочтительнее этой, бренная слава – привлекательнее, чем войны у домашнего очага. Страшна ль война, раз дом постыл и не мила жена?

Наступило время неудовлетворенности. К концу 1582 года я перестал себя узнавать: кто этот незнакомец – женатый человек, отец троих детей, молодой, но не подающий надежд, увязший в стрэтфордской колее?

Не пройдет и десятка лет, как ворона превратится в орла, а стрэтфордский заяц – в тигра. Ничтожество станет важной персоной.

– Метаморфоза.

Да, Фрэнсис, в этом и состоит сущность человеческой драмы. Стрэтфордский олух стал лондонской знаменитостью. Tempora mutantur, nos et mutamur in illis[61]61
  Времена меняются, и мы вместе с ними (лат.).


[Закрыть].

– Ты не забыл Овидия.

История Дафны и Аполлона, в которой плоть становится травой. Лучник Аполлон с колчаном, полным стрел, на наконечнике каждой из которых пламень, преследует Дафну. Она бежит от него быстрее лани, ветер срывает с нее одежду, обнажает ее тело. А когда истомленный любовью бог протягивает руку, чтобы впервые в своей жизни ощутить женскую плоть, происходит резкая перемена. Она пытается оторваться от земли, но ее пальцы пускают корни, ноги деревенеют, распростертые руки превращаются в ветви, а пальцы – в листья, окрашивая небеса зеленой смертью, которая становится новой жизнью. Ее волосы превращаются в листву, ее сердце бьется под корой, ее вздымающаяся грудь становится затвердевшими от времени наростами на дереве, и вся эта соблазнительная янтарная плоть оказывается недоступной. Бегущая дева превратилась в замершее дерево. Женщины подвержены превращениям.

– Как Энн Хэтэвэй?

Я уже упоминал ее желчный язык. И когда прекрасная роза оказывается кочаном капусты, становится понятно, что ты слепец. Лепестки розы опали, искусная шоттерийская соблазнительница обратилась в овощ, молодая маслобойщица набила оскомину.

– А она в тебе не разочаровалась?

Конечно, разочаровалась, ведь с маслобойки она попала на скотобойню. Молодой поэт, который боготворил ее в Хьюландсе, теперь влачил утлое существование с топором в руках у разделочной колоды. Мы больше не слышали полночного звона колоколов. Боги покинули Сниттерфилд, и нимфы уж больше не резвились в Арденнском лесу.

– Семейная жизнь!

Мне казалось, что время остановилось. Я застрял в бесконечно повторяющемся сюжете, в котором не было ни действия, ни развития, ни зрелищности, ни поэзии. Слабый сценарий, вялые персонажи, и я тусклее всех. К середине 80-х годов руки Хэтэвэй все реже касались моего тела и все настойчивее выталкивали меня с Хенлистрит в поисках лучшей работы. Я мог бы, конечно, сказать, что чем меньше рука работает, тем нежнее у нее чувства, но она уже дала мне понять, что меньше умничанья и больше дела будут уместнее в моей нынешней роли отца семейства.

– Так ты поэтому сблизился с Генри Роджерсом?

Неудивительно, что и юриспруденция, и школа показались мне ужасно монотонными.

– Что? Господин Шекспир – стрэтфордский школьный учитель?

Я наказывал мальчишек без энтузиазма и вскоре был уволен. Мне на смену взяли изувера по фамилии Ваймоут, который порол их до посинения.

– А ты? Стал давать частные уроки?

Не сразу. Родня моего учителя Коттома жила в Ланкашире. Там их соседом был Александр Хотон, католик, хозяин усадьбы Ли Холл. Его детям понадобился гувернер, а моему отцу нужны были деньги. Коттом посоветовал меня, и не знаю почему, но Хотону я приглянулся. Я не сильно строжился с его выводком.

– Интересно, а Коттом сказал ему, что ты тоже католик?

С этого все и началось. А может, Хотону просто понравилось мое актерство.

Ну наконец-то! Актерство!

Среди «Слуг Хотона» было несколько актеров, которым он особо благоволил, и на Рождество он попросил меня подменить одного из заболевших исполнителей. Роль была крошечная – переигранная строка, промямленная в рождественской сказке, пара падений и робкий поклон под жидкие аплодисменты аристократов. Но Хотону понравился мой дебют, и он изменил мою жизнь и свое завещание.

– Завещание? Хорошо, что напомнил!

Мне было семнадцать лет, когда Хотон умер, и он завещал своему сводному брату Томасу взять меня к себе в услужение либо помочь найти хорошего хозяина. Брат умершего Хотона помог мне его найти. Им оказался его свояк Томас Хескет, который жил всего в десяти милях от нас в Раффорде. После того, как арктический ветер остудил нашу супружескую постель, я рад был уйти из дома. Я перестал быть учителем детей богача и стал актером у богатея, и на Хенли-стрит такой поворот событий восприняли в штыки. Актер?! Без гроша за душой, неспособный содержать оставленную им в Стрэтфорде семью? Спрашивается, во что он там играет?

Похоже, я уже тогда начал понимать, во что я играл – во что играют все актеры: в обман чувств и бегство от действительности.

Время от времени Хескет посылал нас в Ноузли давать представления его друзьям по фамилии Стэнли (графам Дарби). Те держали собственных актеров – труппу пятого графа лорда Фердинандо Стрэнджа. Тогда я и предположить не мог, что ядро той труппы станет «Слугами лорда-камергера», цветом лондонского театрального мира.

И в том же Ноузли я впервые сдружился с лондонскими актерами и в их поте и дыхании ощутил далекий аромат столицы, а в их стремительных движениях и обольстительных речах – убийственный и бессердечный, но такой соблазнительный столичный город, Лондон.