Текст книги "Манон, или Жизнь"

Ричи Альбицци

Я спрашиваю:

– Ее выпустят? Беременные женщины подвергаются наказанию? Разрешают ли сидеть в тюрьме с ребенком? Или наказание откладывают? Ребенка отправляют в детский дом? А если мы поженимся, мне его отдадут?

– Все по порядку, – говорит адвокат. – Значит, так…

– А я могу ее увидеть прямо сейчас? – спрашиваю я. – Могу ли я подать прошение об апелляции? А если мы поженимся, это что-нибудь изменит? Могут ли Вике отпустить под подписку о невыезде? А беременных женщин сажают в тюрьме в одиночные камеры или?…

– Герр Альбицци! – говорит адвокат. – Я же вам пытаюсь ответить, но вы не слушаете!

– А какое обвинение ей предъявляют? На суде ее будут допрашивать? Я протестую, беременных женщин нельзя допрашивать! Я могу протестовать против этого? А если она не захочет выходить за меня, как мне подтвердить отцовство?

– Вы не умеете слушать, – говорит адвокат. – Я бы не стал выходить за вас замуж. По-моему, вы просто псих. Извините. Я лишил бы вас водительских прав.

– Ну уж это, – говорю, – не ваше дело!

– Я сейчас уйду, – предупреждает адвокат. – Я не буду иметь с вами дела.

– Значит, мои деньги для вас недостаточно хороши?!

– Я приду завтра, – говорит адвокат и уходит.

* * *

Мне не дают здесь спать. Кто не дает тебе спать, покажи мне этого человека, я его придушу. Что это за окошечко? Почему нельзя йогурты? Ребенку нужен кальций. Я пожаловался. Фрукты можно? Шприцем под кожицу апельсина?! Безумие какое-то, честно, Вике, чистое безумие. Давай поговорим об этом в другой раз, нет, почему, я хочу услышать от тебя ответ, от этого будет зависеть решение, адвокат мне сказал, что, почему бы и нет, раз так, и можно будет… Вике! Ну, Вике! Я же не собираюсь с тобой жить, в конце концов, я хочу просто… Вике, к черту, что за ерунду ты несешь, даже не думай, ты же сама этого хотела, что значит «не в тюрьме», нет-нет-нет, Вике, только не это, что хочешь, но не это, не уговаривай меня. Все же смотрят. Вике. Пожалуйста, я тебя умоляю, подожди хотя бы до завтра. До завтра хотя бы подожди. Нет, стой! Ты даешь мне слово? Опять псих, блин, с вами действительно недолго и спятить! Нельзя, а что можно, нет, вы мне ответьте, а что можно?! А где гарантии, что вы ей по ночам не?… О, черт! Блин! Я не могу с вами жить, вы все уроды, да пошли вы на хрен, в Страсбург! В Страсбург!

А я домой, домой. Мне завтра на работу.

Вот уже и женщина сменилась на посту за толстым зеленым стеклом. Вот уже и солнце село. Скоро закроются магазины. Вот уже и железные ворота запираются на магнитный замок. Домой, Ричи, домой. Бери себя за плечо и иди; так, вот так, правильно.

* * *

– А правда, Ричи, что ты… – говорит мой редактор.

– Правда, – отвечаю я.

– Ты авантюрист, – говорит редактор.

Сотрудники спрашивают меня:

– Ричи, а где же твой красный «мерседес»?

Ну, хорошо. Я согласен и даже доволен. Пусть считают меня авантюристом. Хорошее слово. Ищи-свищи. Авантюрист. Брызгу-то, брызгу. Какую музыку отгрохали.

Хотя на самом деле я, наоборот, объект чужих авантюр.

Я – карта острова сокровищ. Или сундук мертвеца. Или, и это, пожалуй, скорее всего, я йо-хо-хо и бутылка брому.

Но штука в том, что все участники авантюрного сюжета начинают выглядеть как-то пиратски, даже если они на стороне закона.

Не знаю.

Главное – I am back. Я приехал обратно. Не умер, не сошел с ума.

Мой здравый разум заметно поздоровел. А твердая память – еще окрепла.

На самом деле это вредно – иметь слишком хорошее воображение, такое, как у меня.

Нервно прихлебываю чай с мятными конфетками и воображаю мысленный диалог с нашим ребенком.

Вике скажет:

– Мы с твоим папой развелись еще до твоего рождения.

Или так:

– Мы с твоим папой любили друг друга, но жить вместе не захотели.

Или так:

– А вы любили друг друга?

– Спроси у папы, когда он придет.

Или так:

– А почему мама у нас проживает в тюрьме?

– Потому что до того, как ты появился на свет, она забыла про один закон, ну, случайно, сам понимаешь. Но она уже скоро будет жить с тобой.

– А с тобой?

Или так:

– Да, мы любили друг друга. Я, например, чуть с ума не сошел от любви; а Вике родила от меня ребеночка. Каждый любит как может, один так, другой эдак. Бессмысленно требовать наоборот, чтобы Вике сходила с ума, а я вынашивал брюхо. Верно?

Фигня какая-то. Уже опять вечер, а я даже не завтракал, не говоря уж об обеде. Я уже три дня не был дома. Либо в офисе, либо у Вике. В комнате для свиданий.

* * *

Ладно.

Упираюсь взглядом в экран. В последнее время мне несколько скучновато тут. А чем я хочу заниматься на самом деле, я еще не решил. Мне еще рано это решать. Вообще, путешествовать мне понравилось. Наверное, я попытаюсь стать журналистом-путешественником, который ездит там и сям, а потом пишет о том о сем.

Даже смешно. Мне теперь всегда смешно в тех ситуациях, в которых раньше бывало страшно.

Намалюю плакат – оранжевые буквы, черный фон: «Выпустите Вике Рольф, она беременна моим ребенком!»

Вот этот был бы пиар.

До меня вдруг доходит, что хотя конец света еще не наступил, его отсюда уже видно.

Я решаю составить список людей, с которыми хочу поговорить по душам.

Честное слово, я буду внимательным. Я постараюсь их понять, а, поняв, никак это знание не использовать. Наверное, это люди и называют «мудрость».

Кому позвонить, пока конец света еще не…

В моем неокончательном списке сто шестьдесят человек.

Не со всеми из них я могу поговорить прямо сейчас. Некоторые из них – люди именитые. Хотя… Однажды на Новый год я позвонил самому канцлеру. И поздравил его. Разумеется, он сделал вид, что узнал меня. Телефон мне достался случайно, от знакомых моих знакомых. Так или иначе, проку от моего звонка не было никакого. Если не считать воображаемых разговоров с пока-нерожденными младенцами, я не умею говорить ни с кем.

Надо учиться.

* * *

Я ставлю зеркальце на монитор. Если меня застанут за моим занятием сослуживцы или начальник, я смогу быстро стать незаметным. Я стесняюсь того, что собираюсь делать, потому что не очень-то уверен в успехе.

Тем более что первым в моем списке стоит Жан-Мари Бэрримор.

Пока в трубке длятся гудки, я смотрю на себя в зеркало. Вид у меня сказочный. Глаза полумесяцами. Густые черные волосья торчат во все стороны.

Жан-Мари Бэрримор поднимает трубку.

Я говорю:

– Здравствуйте! Это Ричи Альбицци! Я хотел рассказать вам, как все произошло на самом деле.

– А вы уверены, что хотите рассказать?

– Да! – отвечаю я. – Обязательно!

– А что, если я расскажу вам истории всех остальных триста девяносто девяти пар, которые приехали в Милан на тот праздник? – интересуется Жан-Мари Бэрримор. – Знаете, чума как интересно.

– Но в любом случае я вам дико благодарен, – говорю я. – Вы сделали из рекламной акции эпизод настоящей жизни. Меня прямо-таки завораживает ваша деятельность.

– Ричи, – говорит Жан-Мари Бэрримор, смеясь, – это же всего лишь рекламная кампания. Она делается исключительно для того, чтобы продать. Ну, и немного позабавиться.

– Я так и сделал, – признаюсь я. – Я немного позабавился, а потом я продал.

– Что – продал?

– «Мерседес». Не обижайтесь, – говорю я, – вы сами не захотели знать, как было дело. Честное слово, это было не просто так!

– Гм, – говорит Бэрримор все-таки несколько обиженно, – Мерседес, конечно, был ваш… но я не для того вам его дарил, чтобы вы его продавали! Впрочем… если вам нужны были деньги…

– Нет-нет, – заверяю я. – Я его не просто продал. Я купил на эти деньги «ауди ТТ».

Бэрримор делает паузу.

– Вы что, смеетесь надо мной? – говорит он, наконец.

– Нет, – возражаю я. – А что, если вы будете делать рекламную кампанию для «ауди»? По-моему, это будет просто прекрасный promotion. Заставить всех владельцев красных мерсов продать свои машины и купить «ауди ТТ». Нет?

– Знаете что, – говорит Бэрримор, окончательно разобидевшись, – вы – просто теоретик. Вы никогда не работали в рекламном бизнесе. Это чувствуется.

– А вы, – говорю я, – дойная корова. Этим я не обижаю вас, а всего лишь указываю на ваше истинное место в мире. Если вы думаете, что вы «звезда» или «дикая кошка», то вы ошибаетесь. Об этом лучше узнавать заранее, чтоб не опомниться в роли дохлой собаки. И имейте в виду: я, может, и теоретик, но за последние три года я ни разу не ошибался.

«Продать и немножко позабавиться».

* * *

Что она себе думает?

Спрошу ее сегодня еще раз.

Мне не уснуть. Внутри как будто заведен какой-то досадный моторчик. Приходится врубить телевизор и смотреть гонки. А одновременно я думаю.

Я думаю: «Интересно, все эти законодатели и ревнители законов – они полагают, что сами никогда ничего не нарушат?»

Я вспоминаю скандал с русской женщиной в Париже. Как у нее отобрали ребенка. Это была какая-то юридическая коллизия, какой-то казус. А ребенок растет без матери. В чужой стране.

Англосаксонское право, кажется, более гуманно. Но и более коварно.

Впрочем, об этом надо спросить у прокурора Блумберга. Ему я буду звонить завтра.

Жан-Мари Бэрримор пишет мне по аське:

«Мы, – пишет Бэрримор, – отводим людей в такой мир, в такое место, куда он не может попасть иным образом. И даже представить себе не может, что оно существует. И это самое главное. Поэтому мы смотрели картины Феллини. Кто мог себе представить, таких, как у него, персонажей? Кто мог себе представить Джельсомину из фильма „Дорога“? Кто бы мог подумать, что таков мир? Фантастика! Именно в такой мир надо погружать…»

Я пишу ему ответ.

Я пишу ему ответ.

«Вот взять меня, Ричи Альбицци. Меня отпустило. Меня совершенно явно отпустило. Все эти два года гнуло и корежило. Я чуть не сдох, простите. И вот произошла простая история: я случайно отправил эсэмэску, потом мы поехали на красном „мерседесе“ в Милан, а потом я вернулся на „ауди ТТ“, который немедленно поставил на парковку. И я, с одной стороны, совершенно серьезно волнуюсь по поводу того, что будет с моим ребенком, потому что наши законы бесчеловечны, но с другой стороны, у меня даже голос изменился – вы чувствуете? – потому что теперь уже все будет, будет что-нибудь, шестеренки зацепились друг за друга. Больше нету пустоты. Нет никакой смерти. Я что-то сделал очень правильное. Ну, как это вы сказали: продать и немножко позабавиться. (Зачем едут на ярмарку?) Написал первую фразу, а дальше раз – и свиток развернулся, и теперь мне видно, что в нем написано…»

«Кстати, – пишет мне Жан-Мари Бэрримор, – а вы знаете, что Манон Рико нет в живых?…»

В Японии едят меньше животных жиров, чем в США, и в США чаще умирают от сердечного приступа.

Во Франции едят больше животных жиров, чем в США, и в США чаще умирают от сердечного приступа.

В Индии пьют меньше красного вина, чем в США, и в США чаще умирают от сердечного приступа.

В Испании пьют больше красного вина, чем в США, и в США чаще умирают от сердечного приступа.

В Бразилии занимаются сексом чаще, чем в Алжире, и в обеих странах умирают от сердечного приступа реже, чем в США… Ешьте. Пейте вино. Любите друг друга. НО НЕ ГОВОРИТЕ ПО-АНГЛИЙСКИ! ЭТО СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО!

Добро пожаловать в школу изучения французского языка.

Блумберг

Давиду Блумбергу снится, что он стоит на ковре, а ему под ноги кто-то бросает мышей. Пяткам дико щекотно, но Блумберг не может сойти с ковра, мыши прыгают, мелко кусают, Блумбергу нечем дышать от смеха, он дергается – и просыпается.

Четыре часа пятьдесят минут. Из форточки дует ночным ветерком. Давид Блумберг чувствует, что он и сам мокр, как мышь. Сна ни в одном глазу.

Блумберг вспоминает, что поспать удалось всего несколько часов. Вчера до поздней ночи перезванивался с Лондоном – в британском отделении RHQ тоже устраивают проверки. Потом пытался звонить Райнеру.

Блумберг нашаривает на столике мобильник. Нет, ничего не пришло. Да где же он, этот Райнер, в конце концов.

Блумберг тихо-тихо встает, накидывает халат и идет на кухню. Там заваривает чай.

Пять часов утра. День обещает быть жарким.

Давид Блумберг пьет на кухне чай и читает вчерашнюю газету.

КЛУБ ДРУЗЕЙ ГЕРРА ХАРТКОННЕРА

В эти дни европейская финансовая общественность с интересом следит за развитием дела Эрика Хартконнера, главы международной финансовой корпорации RHQ, сделавшем себе имя на размещении европейских корпоративных долговых обязательств.

Звезда Эрика Харта взошла в середине восьмидесятых, когда молодой начальник отдела долга корпорации RHQ предложил тогдашнему главе RHQ, герру Майеру, заниматься размещением корпоративного долга, так же, как в Америке этим в то время занимался Майкл Милкен. К сожалению, герр Майер не отнесся к Харту так же понимающе, как Джозеф – к Милкену, и ему было в этом отказано. Тогда Хартконнер устроил маленький переворот. Дело в том, что незадолго до того в RHQ на должность главы инвестиционного подразделения перешел на работу его бывший начальник Энтони Райдер. Этот человек сразу встал на сторону Хартконнера, и уже через несколько месяцев, использовав свои связи в финансовой среде, Райдер и Хартконнер выкупили компанию. Однако и Райдер не дал Хартконнеру работать так, как он хотел, так что Хартконнер скинуть и его – на этот раз Харту пришлось раскошелиться (…). В конце концов Эрик Хартконнер приобрел полный контроль над компанией, и удерживает его на протяжении вот уже почти двадцати лет, что для банковского бизнеса – срок немалый.

Первым суперудачным размещением был выход на рынок долга сети супермаркетов Aldou. За три года RHQ переместился с седьмого места на первое по числу произведенных размещений долговых бумаг. Среди компаний, которые получили доступ на рынок дешевого долга, были Handtuch, Interwave, Net Commercial, Avanti, Advirus Corp. Всего в 2003—2004 годах RHQ провел сто сорок восемь публичных размещений на общую сумму пятнадцать млрд долларов.

Претензии Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии к Хартконнеру вкратце таковы. Комиссия утверждает, что секрет поразительных успехов Хартконнера кроется не только в его талантах и работоспособности, но и в некоторых «серых схемах», направленных на получение дополнительных доходов от первичного размещения. Рынок мусорных облигаций, безусловно, сильно разогрет, и вполне естественно, что Комиссия изъявила желание заглянуть «за кулисы» столь суперуспешных размещений. Так, например, долг телекоммуникационной компании Vivedii реструктуризируется уже четвертый раз, а многие независимые аналитики свидетельствуют, что на данный момент финансовая устойчивость Vivedii находится, без преувеличения, в катастрофическом состоянии.

Начальник Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг утверждает, что ликвидность рынка облигаций поддерживается Хартконнером искусственно. По его словам, Хартконнер устраивает дополнительный барьер для банков, желающих купить облигации перед размещением, причем предлагает им так или иначе заплатить за право купить эти бумаги.

Однако, по большому счету, схемы, использованные Хартконнером, противозаконными назвать нельзя. Для обвинения нужен конкретный состав преступления, а его в случае с Хартконнером доказать очень трудно. Действительно, Хартконнер привлек к делу множество банков, служащих посредниками между инвесторами и компаниями. Отчасти он передоверял им обязанности маркетмейкеров, а в обмен давал покормиться при первичных размещениях. Однако завышенные комиссионные, равно как и «неправильная» аналитика, сами по себе преступлением не являются – нужно доказательство наличия злого умысла. Таких доказательств у Комиссии нет: в ночь перед проверкой документы по многим размещениям исчезли, по официальной версии, в результате компьютерных сбоев. Самого этого обстоятельства для признания вины Хартконнера недостаточно. В результате, по итогам регуляторского расследования Хартконнера, скорее всего, оправдают (…).

Тем не менее прогнозы по делу Хартконнера вряд ли можно назвать особенно утешительными. Прокурор Давид Блумберг явно желает повторить подвиг Рудольфо Джулиани и сделать себе имя на обличении финансовых махинаций. Весомых аргументов нет ни у обвинения, ни у защиты. В такой ситуации, к сожалению, решение часто принимается под влиянием необъективных, психологических факторов. А они – не в пользу Хартконнера.

Блумберг откладывает газету. Блумберг задумывается.

Блумберг думает: плохи дела. Де Грие и Манон так и не удалось найти, их так до сих пор и не нашли. Только Вике Рольф. Нашли только Вике Рольф. Вике Рольф и некого Ричи Альбицци, которые ехали на машине де Грие и с его документами. Как к ним попали эти документы, они объяснять отказываются.

Поменялись они, что ли?

И Вике Рольф не промолвила еще ни одного слова. Она отказывается говорить даже в присутствии адвоката.

А время не ждет, думает Блумберг и смотрит на часы.

В последнее время Блумберг смотрит на часы каждые тридцать секунд. На самом деле, он очень сильно взвинчен.

Пять пятнадцать.

Черт, куда же делся Райнер? Куда он подевался? С позавчерашнего вечера мобильник выключен. Внезапно Блумбергу приходит на ум: а что, если у Хартконнера есть друзья-мафиози? Что, если… Нет, это уж совсем невероятно.

Тогда проще было бы нейтрализовать самого Блумберга. Если с ним самим что-нибудь случится, дело-то наверняка развалится – как не бывало.

Осознавать это Блумбергу весьма неприятно.

На кухню выходит сын Блумберга, Рафаэль. Похоже, он еще не ложился.

– Как делишки? – спрашивает Блумберг-старший. – Гипотезу Римана еще не доказал?

– Теорему Ферми сначала надо доказать, – говорит Рафаэль.

– Ее же вроде уже доказали, – возражает Давид, проявляя недюжинную осведомленность.

– Доказали, но некрасиво, – морщит нос Рафаэль. – Втупую, в лоб. Сорок две страницы. Это доказательство способны понять человек пять в мире от силы.

– И ты среди этих пяти?

– Ну конечно, – говорит Рафаэль. – А ты слышал, что теорию относительности недавно пытались опровергнуть?

– Опровергнуть? Эйнштейна?

– Ага. Но это уж совсем идиотское доказательство. Мол, с правой стороны от знака «равно» и с левой стороны от него находятся переменные разной природы, там масса, а там энергия. Это все равно как если бы я сказал, что дважды три шесть неверно, потому что там три, а там шесть – нечетные числа, разной природы, – фыркает Рафаэль.

– Сложно все у вас там.

– А у тебя как? – Рафаэль вглядывается в лицо отца.

Блумберг-старший испускает вздох.

– От Райнера так ничего и не пришло, понимаешь?

Рафаэль делается серьезным.

– Ты там смотри, пап.

– Да я-то смотрю, – усмехается Давид. – Ладно, – он встает. – Как это, знаешь? Самый темный час перед рассветом. И все такое…

И тут мобильник на столе, мобильник, поставленный на «вибрацию», начинает дергаться, мигать и ползти к краю стола.

Блумберг берет трубку, быстро подносит к уху.

– Герр Блумберг, мы во Франции, в Домреми. В каком-то сарае. У нас тут человек, который называет себя де Грие, с документами на имя Ричи Альбицци, и труп неизвестной девушки, при ней документы на имя Вике Рольф, причина смерти не установлена. Они приехали на красном «Мерседесе S-klasse». Герр Блумберг, вы нас слышите? Нас хорошо слышно?

– Да, – говорит Блумберг. – Я слышу вас, продолжайте!

– Мы задержали человека, называющего себя де Грие, по подозрению в убийстве и будем в городе примерно в двенадцать дня. Он собирается заключить соглашение, но говорить будет только в присутствии адвоката.

– Давайте, – говорит Блумберг. – Я вас жду.

* * *

Рэндл-Патрик де Грие, в темно-сером костюме, голубой рубашке и красном галстуке, —

Рэн де Грие, молодой человек на вид лет тридцати, высокий, лицо худое, глаза серые, нос с горбинкой, —

Де Грие, подозреваемый в убийстве Манон Рико, а также в мошенничестве в особо крупных размерах, —

Де Грие, вид у него глубоко удрученный, но не смущенный, не растерянный; никакого замешательства; только печальное спокойствие, как будто уже все, а не только предстоит, замкнутый и в то же время учтивый. Но взгляд его, если бы его сейчас увидел кто-нибудь из тех, кто знал его раньше, – взгляд его, прежде пристальный и цепкий, теперь сосредоточен в какой-то далекой точке, сведен, как рельсы, за горизонтом; и не уловить его странного взгляда, немигающего, непрозрачного.

Де Грие, начальник отдела финансовой архитектуры компании RHQ, приветствует собравшихся. Де Грие говорит:

– Предвидя вопросы, могу честно сказать, что Манон не была нашей соучастницей. Она ничего не знала. Эми взяла Манон только потому, что она отвечала критериям, которые наша компания устанавливает для стажеров. К тому же, на первоначальном собеседовании она произвела на всех нас исключительно приятное впечатление.

– Кнабе был знаком с Манон до собеседования?

– Нет. Кнабе познакомился с Манон в тот же день, что и я. Беда в том, что Манон уселась за его компьютер.

Пауза.

– Вам, должно быть, известно, что существуют разработки, доказывающие теоретическую возможность… контролировать то, что еще не произошло. Разумеется, речь идет о достаточно коротких сроках, максимум пять минут. Теоретически возможно заглянуть в будущее и дальше, но с каждой новой секундой расход энергии на это будет резко возрастать. Однако и пять минут будущего – это уже, если вы меня понимаете, страшно много, это бесконечно много, это прорыв, это фантастика. Так вот… Манон… она была именно там… или, наверное, будет правильнее сказать не «там», а «тогда»…

– Вы хотите сказать, что Манон видела будущее на пять минут вперед?

– Не совсем так. Она там была. И я был там с ней. Я полагаю, что с ее помощью я перенесся на пять минут вперед.

– Что значит «с ее помощью»?

– Я не знаю. Я не могу описать это в точных терминах.

– Попробуйте описать в неточных.

Пауза.

– Мне ничего не приходит на ум… кроме того, что… Манон как бы притягивает к себе, понимаете… видеть ее, говорить с ней… пардон, заниматься с ней любовью… это как наркотик, это вызывает мгновенное привыкание… это… простите, у меня нет слов, адекватных этому ощущению. Я… боюсь, что я не смогу это адекватно передать… Может быть… может быть, вы поймете меня, если я скажу, что это похоже на влюбленность, только во много раз сильнее, интенсивнее, ярче… Да, как наркотик, вот именно, это правильное слово. Потому что абсолютно забывается все остальное, любые обязанности, долг там… что нужно сделать… все отступает как бы на второй план, все находится в прошлом, вы понимаете меня? Вот вы идете по улице и понимаете, что вы – позже, что все это уже прошлое, все это уже было, и вас никто еще не видит, вы перевели свои часы на пять минут вперед, и только это абсолютно реально, только то, что происходит с вами, здесь и сейчас, имеет значение… Вот… примерно…

Пауза.

– А все это, простите, не вредно для человека?

– Как вам сказать? Наркотики – вредны для человека? А это не что иное, как прием наркотиков, только собственных, выработанных организмом… так сказать, экологически чистых… Я не знаю, не в курсе, но мне кажется, что это должны быть похожие механизмы, которые задействуются в таких случаях… сначала эйфория, когда тебе кажется, что ты можешь все, что ты – Бог… а потом… разрушение, упадок… Боюсь, с Кнабе произошло именно это… она подсадила его и уехала… Вы говорили что-то о сделках, о том, что кто-то подделывал время в самой программе… это необходимо обязательно рассмотреть подробнее, все это нужно передать на экспертизу, я дам вам адрес – одна из технологических компаний, они размещали у нас свои бумаги… предоставьте им эти материалы… Ведь это, может быть, единственное документальное свидетельство того, о чем я пытаюсь рассказать… Если знать, когда произойдет следующий сбой, то есть возможность, действуя быстро, «вернуться назад» и переписать историю сделки так, чтобы она закрылась с фиктивным убытком вместо реальной прибыли…

Пауза.

– Так что же произошло во время грозы? Манон изменила время сделок, прошедших во время сбоев на сервере?

– Я не знаю… Я призываю вас критически относиться к моим словам… тем более что Манон все равно не имела никакого отношения к нашим действиям, которые связаны со сговором Хартконнера. Действительно никакого, она и не могла иметь с ними ничего общего, потому что она… она вообще не…

– Показания по сговору вы будете давать перед Большим жюри, – говорит Давид Блумберг.

– Я хотел бы искупить свою вину, – говорит де Грие.

– Все будет зависеть от того, что скажет ваш адвокат.

– Принимая как данность факт наличия у вас достаточных доказательств для возбуждения уголовного дела, – говорит адвокат де Грие, – я готов предложить подзащитному признать себя виновным.

* * *

– Алло, – говорит в трубке незнакомый женский голос. – Здравствуйте, герр Блумберг, меня зовут Роза. Я вам звоню, потому что герр Райнер отключил мобильник, но я его разглядывала и случайно подобрала пароль, и вдруг вижу – тридцать неотвеченных звонков от вас, и я решила, что вы, наверное, беспокоитесь, так с герром Райнером все в порядке. А вы кто, его отец?

– Роза! – кричит Блумберг. – Роза, немедленно дай мне с ним поговорить! Райнер, объясните мне, что все это вообще значит? Почему вы не берете трубку? У вас какие-то проблемы? Вы связались с людьми в Вене?

– Герр Блумберг, со мной все в порядке, – слышит Блумберг Райнеров голос в трубке. – Я нашел настоящую Манон. Мне больше ничего от вас не нужно.

Глава управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг отнимает трубку от уха, смотрит на нее и встряхивает: он не ослышался, это действительно так называемые короткие гудки…

Но теперь это уже не так важно.

Счет идет на минуты. Обратный счет, надеется Блумберг. Как только де Грие даст показания, Хартконнер будет у них в руках.

Будет суд. Присяжные вынесут соответствующий приговор – десятку влепят, как минимум. Доколе их щадить, неправедных и злых? – думает Блумберг, грея руки о чашку с чаем.

Разумеется, Хартконнеру дадут последнее слово. И тогда этот человек, этот финансовый гений, как его называют недалекие идиоты, которых он облапошивает своими мусорными, встанет и скажет:

«Я никогда больше не нарушу закон. Это послужит мне хорошим уроком. Я искренне раскаиваюсь в содеянном и сознаю всю глубину моего позора».

«Спасибо моей жене, – скажет Хартконнер, утирая слезы. – Ее любовь и поддержка помогла мне выстоять в этот очень непростой период моей жизни».