Текст книги "Манон, или Жизнь"

Давид Блумберг

Давид Блумберг стоит на террасе, а на кухне варится яйцо.

Давид Блумберг идеально выбрит и аккуратно подстрижен – все гладко, за исключением двух резких морщин от углов рта к носу. Ладони, в которых Блумберг держит яйцо, просто предназначены для того, чтобы держать яйца. Ни одно яйцо никогда не вывалится из таких ладоней, на фоне солнца они черные, а среди солнечных лучей они цвета расплавленной меди. Давид Блумберг кладет яйцо в столовую ложку и аккуратно опускает его в теплеющую воду. Он делает все тихо, чтобы не разбудить жену и сына. Пока яйцо варится (покрываясь мелкими пузырьками и мерно постукивая бочком по дну сосуда с горячей водой), Давид Блумберг стоит на террасе и задумчиво курит, расставив ноги и нахмурившись. По часам. Синее южное небо, глубокое, как море, над домами светится: рано, но уже жарко. Позади, за спиной, мерно прыгает в горячей воде яйцо.

– Алло, – говорит Давид Блумберг, прижимает трубку плечом к уху и извлекает яйцо из кипящей воды, и, слушая, так и держит в ложке.

* * *

А все потому, что меня туда не пускают, все потому, что мне нельзя, в плаще и ботинках, проникнуть в святая святых. Почему бы не выписать мне пропуск? Почему бы не попытаться провести меня внутрь – а уж там-то мне только развернуться? Я не выйду из их учреждения, не выяснив, что и как, говорит Райнер Блумбергу по телефону решительно, захлопывает трубку, кладет в карман.

Но представители другой специальной службы, другой породы ищеек, резонно отвечают ему на это: где же здесь мошенничество и где же здесь финансы? Здесь имеет место самоубийство или даже убийство, а это по нашему ведомству.

Я так и думал, что этим кончится, говорит Райнер своему ассистенту, пока они стоят и курят на улице, не допущенные внутрь. Тем, что кто-нибудь вылетит из окна. Вот они, небоскребы-то. Небоскребы до добра не доводят. Небоскребы, особенно верхние их этажи, – воплощенная провокация. Я так и думал, что при этом дворе совершится не только воровство, но и убийство; настоящее разбойничье гнездо эта инвестиционная группа RHQ, вот что это такое.

В холле – стихийная пресс-конференция. Хартконнер врезается в толпу камер и микрофонов и кричит сразу во все дудки:

– Мы все в ужасе. Я сейчас ничего не могу сказать в интересах следствия. По-видимому, это эгоистическое самоубийство, но мы еще не можем определенно сказать. Это просто какой-то кошмар. Я в ужасе. Сейчас более подробно… выступит наш синдицированный менеджер Эми Иллерталер.

– Уважаемые журналисты, – говорит Эми Иллерталер, – нет никаких сомнений, что наш сотрудник герр Кнабе, к сожалению, покончил жизнь самоубийством.

– Как это связано с повестками?

– Никак не связано, – отвечает Эми Ил-лерталлер. – Герр Кнабе совершил эгоистическое самоубийство. Когда приехала скорая и констатировала смерть, мы все давали показания, находясь в состоянии аффекта, но сейчас нам совершенно очевидно, исходя из них, что герр Кнабе находился в суицидальном состоянии…

Какая-то женщина выбегает из вертящихся дверей, цепляясь сумочкой, ковыляя на каблуках, прижимая к лицу платок, рыдая, орошая асфальт слезами. Эрик Хартконнер идет дальше, а толпа журналистов разваливается на два куска: одни валят за Хартом, другие штурмуют лифт, но оцепление, но охрана не пропускает их. Тогда журналисты становятся кучками под окнами, среди вспухших клейкой массы абстрактных скульптур, которые Эрик Хартконнер понатыкал у себя во дворе, и разевают рты в надежде, что им на голову свалится кто-нибудь или что-нибудь еще.

– Тут полный беспорядок, – сухо говорит Райнер в мобильник. – Абсолютный бардак, и слышно плохо.

* * *

Давид Блумберг чует жареное.

Он воображает себе, как Харт, крупная рыба, плашмя прыгает и извивается на раскаленной сковородке. Блумберг мысленно переворачивает и подбрасывает его, как монету.

Держать равновесие. Балансировать.

Он неподвижно сидит, скрючившись, в течение десяти секунд, потом легко встает и перемещается к окну. Машинально опускает полоску жалюзи.

На улице жарко.

Бросается к столу и застывает над бумагами.

Входит Райнер.

– Слушай, Вике Рольф нет, и де Грие нет, и Кнабе погиб, – говорит Блумберг. – Кого допрашивать-то будем?

– Можно дождаться де Грие.

– Дождаться? Или доискаться? Райнер, Райнер, – говорит Блумберг, – это чрезвычайно подозрительно, этот отъезд, сначала один, потом второй! Особенно отъезд де Грие и стажерки Манон Рико.

Давид Блумберг рывком вскакивает со стула, стремительно перебегает на другую сторону комнаты и садится там на другой стул. Он находится в полном самозабвении.

– Смотри, как это выглядит, – Блумберг наставляет на Райнера палец. – Утром во вторник Манон берут на работу, а в конце дня она исчезает вместе с де Грие. В среду исчезает Вике Рольф… а в четверг вечером Кнабе выбрасывается из окна. Групповой портрет: начальник отдела и его заместители.

– Нет, – хмурится Райнер.

Блумберг останавливается посреди комнаты и чешет переносицу.

– Я тоже не понимаю, – бормочет он. – Но нам надо вникнуть в эту историю, – говорит он довольно-таки возбужденно, в то время как Райнер смотрит в бумагу. – Нам надо их обоих найти и допросить. А для этого надо собрать Комиссию и послать им всем повестки. Всем сотрудникам RHQ, абсолютно всем, – повторяет Блум-берг. – Отделу кадров. Помощникам бухгалтера.

– И самому Эрику Харту?

– Ему – в первую очередь, – говорит Блумберг.

Райнер поднимает голову.

– Для начала пришлите повестку Эми Иллерталер. Пусть повторит перед Комиссией то, что сегодня журналистам говорила.

– Врет?

– Не то слово, – говорит Райнер.

* * *

– Та волна реструктуризаций, которую мы видим сейчас на долговом рынке, – обратился Блумберг к членами Комиссии, – не может быть объяснена отдельными ошибками или недосмотром оценщиков. Я настаиваю на том, что имеет место сознательное манипулирование рынком долга. В Европе действует сеть профессионалов, которые по сговору завышают цену бумаг в первый день размещения, а затем сливают их мелким инвесторам. У нас достаточно зацепок, чтобы начать полноценное расследование…

Члены Комиссии чувствуют давление. Но Блумберг методично их заарканивает. Он беспощаден:

– Мне нужно разрешение на проверку корпоративной переписки… Плюс – повестки руководству отдела финансовой архитектуры, Рэндл-Патрику де Грие и Вике Рольф… синдицированному менеджеру Эми Иллерталер… а в случае если это понадобится в интересах следствия, то и… – Блумберг медлит, – и самому генеральному директору корпорации Эрику Хартконнеру.

Что он говорит? Он сомневается в безупречности главы группы RHQ! Неужели у него есть достаточно веские основания? Члены Комиссии пригибаются к столу, как при сильном ветре.

* * *

Рафаэль Блумберг, сын прокурора Давида Блумберга, сует руки под холодную воду и глядится в зеркало. То, что он видит, ему не нравится. Я слишком тощий, думает Рафаэль. Слишком тощий, слишком смуглый, и лицо какое-то детское.

Хорошо еще, прыщей нет.

Отец сидит на кухне с матерью. Яичница на плите уже erschrecken.

– Они опутали всю Европу, – слышит Рафаэль.

Ох, эти давние разговоры.

Никогда в жизни он их не поймает, думает Рафаэль. Потому что преступники – хитрые. А отец… не хитрый.

Рафаэль поднимается по лестнице и заглядывает в кабинет отца. Когда был маленький, любил там бывать. Остро отточенные карандаши. Бархатные шторы. Запах березовых дров. Бесконечный теплый дождь льет за окнами в саду. Кабинет отца. Изумительно строго и по местам. Ноутбук – не самой новой модели, но очень практичный, в нем предусмотрено все, что только можно, и чем отец наверняка никогда не пользуется. Благородная бархатистая бумага – писать от руки корректные письма. Несколько дорогих ручек в специальном стаканчике. Песок, Господи, песок для присыпки документов – для красоты? Степлеры. Роскошная чертежная линейка. Зачем отцу чертежная линейка, интересно? Так всегда было заведено, что отца, если он даже не уехал в Управление, нельзя беспокоить с девяти до десяти утра. Рафаэлю кажется, что в это время отец просто сидит с открытым ртом и смотрит в обои – кощунственное мнение, но ему кажется, что это так и есть. Даже если на самом деле в это время отец просматривает свежие газеты.

Когда Рафаэль об этом думает, у него аж сердце болит, хотя он умный мальчик.

Потому что все эти предметы, все эти принадлежности столь наивны, столь бесполезны; потому что отец ничего не может сделать с катастрофически разваливающимся миром, и никто не может.

В первую пятницу месяца отец произносит на втором канале взвешенную речь о состоянии финансовых рынков, о демонополизации, обо всем таком. Но это все равно что врубить магнитофон на максимум мощности, и услышать нечто вроде комариного писка. Даже он, Рафаэль, мальчик из благополучной семьи, с детства знает, что мир наполнен бессмысленной жестокостью, грязью и безумием; и ничем, ничем нельзя помочь.

Им, старшим, кажется, что есть кто-то, кто прав. Например, государство. На самом деле никто не прав, нет таких. Рафаэлю это точно известно.

Все свое детство Рафаэль остро беспокоился за отца. Это было не просто волнение, но безумная, постоянная тревога за него. Если отец уезжал вечером, Рафаэль не мог уснуть. Он лежал, глядя в потолок в красно-багровых пятнах света от ночника, и вызывал в воображении ужасные картины: в отца стреляют, он падает лицом вниз на асфальт, полицейские машины с мигалками, камеры, кровь и дождь. Рафаэль пытался молиться, чтобы этого не случилось, и его молитвы вызывали у Бога неизменный протест.

– Ага, – бывало, говорил ему Бог. – Ты молишься, а сам?… Кто на уроках плюется шариками из жеваной бумаги? Кто смеется над похабными анекдотами, кто валяется в пыли? Разве молитвы такого человека имеют силу?

– Но как я могу стать другим, – вопрошал Рафаэль в смятении, – если уже середина года, и я уже разрисовал все учебники грязными рожами, не слишком ли далеко я зашел? Что я могу сказать тебе, Бог, если – страшно подумать! – сама мать, моя матушка, единственное существо на свете, которое меня понимает, сегодня вошла в комнату, когда я валялся на диване и слушал музыку, и ее приход не вызвал во мне ничего, кроме вялого раздражения?! Я не прошу ничего для себя, – лукавил Рафаэль, – я только прошу, чтобы ты не оставил мою матушку вдовой, она этого не заслужила. И папа, он такой правильный, такой праведный человек, что ты ведь не дашь ему умереть, правда? – умолял Рафаэль. – Да?

Потом уже Рафаэль понял, а тогда невдомек ему было, что Бог миловал Давида Блумберга не за его праведную деятельность, а именно из-за этих чутких страхов и молитв его сына. Которые, нельзя сказать, чтобы ничего общего не имели с действительностью.

Рафаэль Блумберг спускается вниз, в столовую.

Отец и мать поворачиваются на его появление.

Только тут Рафаэль понимает, что что-то не так, как обычно. Физиономия у папы сияет, как медный тазик. Он весь сосредоточенный, упрямый и свежий.

– Нашел, что ли? – спрашивает Рафаэль, и его сердце делает неожиданно сильный удар.

– А то, – отвечает Давид Блумберг.

И улыбается. И мать тоже улыбается.

И Рафаэль, неожиданно для себя, тоже вместе с ними расплывается в улыбке.

Вот так же будет улыбаться и он сам через каких-нибудь тридцать-сорок лет, когда докажет гипотезу Римана о простых числах; а его сын будет стоять у лестницы. Если, конечно, конец света не наступит раньше.

* * *

Референт Давида Блумберга, молодой человек по фамилии Райнер сидит за столом и пишет служебную записку, одновременно поглядывая на часы. Писание служебных и докладных записок – привычка, как известно, не вполне бессмысленная, а фиксация точного времени – это для ремесла Райнера как глоток воды, как хлопок в ладоши. Это дело требует от него прежде всего тщательного и кропотливого подбора информации, перебирания ягод, нанизывания бус, изготовления вышивки, или, если хотите, укладывания парашюта.

– Эми Иллерталер, – говорит Блумберг, поднимает взгляд от картонного четырехугольничка и смотрит на Райнера.

Райнер пожимает плечами.

– Пятнадцати лет сбежала из родительского дома, чтобы работать у Эрика Хартконнера.

– В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году? – говорит Райнер и поднимает брови.

– Именно так, – говорит Блумберг и сверяется с визиткой Эми Иллерталер, хотя на визитке дат жизни не пишут. – За минувшие двадцать лет прошла путь от операционистки до синдицированного менеджера.

– Что за должность?

– Связь между подразделениями и кадры, – объясняет Блумберг. – В сущности, отдел кадров, только более творческая работа. То есть, она знает каждого работника по имени, знает все взаимоотношения, кто чем занимается. Устраняет конфликты. Ну… как бы неформальный лидер, что ли, всего коллектива. И первый фильтр для всех работников, кто приходит в компанию.

– Она в пятнадцать лет сбежала из дома, чтобы работать в RHQ? – не верит Райнер.

– Двадцать лет тому назад RHQ была не то что теперь, – качает головой Блумберг. – Я и сам хотел тогда там работать.

Райнер знает: Давид Блумберг когда-то торговал облигациями в Лондоне, почти шесть лет. Но это было тогда, когда… это было еще до Ямайской конференции. В общем, седая древность.

– Значит, в пятнадцать лет… – повторяет Райнер, вчитываясь и вглядываясь. – Интересно! – и он поднимает глаза на Блумберга. – Она замужем, дети есть?

– Нет.

– Ага!… – говорит Райнер задумчиво.

Блумберг оборачивается к Райнеру и говорит ему:

– Дух, – говорит Блумберг. – Главное – дух. Без этого ничего не будет. Вдох – и – рраз!…

Блумберг делает рукой такой жест, будто хватает кого-то за глотку, потом поворачивается, и они выходят.

* * *

– Здравствуйте, фрау Иллерталер, герр Биндинг, – говорит Блумберг. – Проходите, пожалуйста, вот сюда.

Солнце светит в четыре окна зала для заседаний Комиссии. Воздух забит светом, мелкой и тонкой пылью. Климат-контроль бесшумно включается под потолком.

– Правду, и только правду, – эхом повторяет Эми Иллерталер спокойно и слегка оттеняет сказанное милостивой улыбкой.

Члены Комиссии начинают невпопад задавать вопросы. У каждого из них они свои: одни расспрашивают Эми о работе, другие задают технические вопросы о том, как устроена система клиентских счетов, третьи – об убийстве Кнабе, четвертые – о предполагаемом местонахождении де Грие и Вике Рольф.

Эми отвечает за всех сразу. Уцепиться не за что. Ведь это же Эрик Хартконнер, господа, сам Эрик Харт, говорит всем своим видом Эми Иллерталер, и как вам вообще не стыдно задавать мне подобные вопросы.

– Скажите, де Грие часто так вот неожиданно уезжает?

– Видите ли, у него, кроме руководства нашим дилинговым центром, есть еще кое-какие обязанности. Я имею в виду то, что называют «личными продажами», – терпеливо объясняет Эми Иллерталер. – Это личные продажи услуг нашей компании. Есть крупные клиенты, с которыми у де Грие очень хорошие отношения. И эти хорошие отношения можно достаточно точно количественно оценить. Поэтому, когда у наших крупных клиентов возникает потребность увидеть де Грие, – это случается не часто, обычно, как сейчас, в конце квартала или полугодия, – он едет и общается с ними. Именно это сейчас и произошло. Де Грие не нашел меня, когда уезжал, но вечером, с дороги, он позвонил мне и предупредил, что не появится в понедельник. Боюсь, теперь найти его будет не просто, – констатирует Эми.

Члены комиссии переглядываются.

– Скажите, а то, что его отдел потерял такую уйму денег в понедельник вечером, – это не могло как-то… его… расстроить?

– О, разумеется, мы все просто в бешенстве. Вы знаете, Эрик… герр Хартконнер, как член Ассоциации инвестиционных компаний, уже направил в адрес руководства биржи коллективное письмо, под которым подписалось семьсот пятьдесят четыре руководителя…

– Да-да, я понимаю. А скажите, Эми: Вике Рольф тоже уехала по делам?

– О, да, – отвечает Эми, не задумываясь. – По делам.

О, Эми Иллерталер держит лицо.

– Если нет вопросов, позвольте перейти ко второй части, – говорит адвокат Эми.

– Нет-нет, – негромко говорит Давид Блумберг. – Не могли бы вы все-таки прояснить для меня поподробнее, что происходит с руководством отдела финансовой архитектуры и дилингового центра? Де Грие исчез, причем для нас, в отличие от вас, Эми, абсолютно очевидно, что поехал он ни по каким не по делам…

Члены комиссии принимают озабоченный вид.

– …не по делам, – гнет Блумберг, повышая голос, – а поехал он кататься с девицей, конкретно – со стажеркой его же отдела Манон, которую вы в тот же самый день зачислили на работу. Далее: Вике Рольф также, по вашим словам, уехала по делам, при этом мобильный телефон у нее не работает. Ну и, наконец, смерть Кнабе. Воля ваша, слишком много совпадений, вам не кажется?

– Вам отлично известно, что Кнабе покончил жизнь самоубийством. И что это абсолютно никак не связано со сбоями на сервере, – тоскливо говорит Эмми.

– Хотел бы предупредить, что мы будем просить вас предоставить в наше распоряжение внутрикорпоративную переписку, – говорит Блумберг. – Ваш отказ тоже будет в какой-то мере результатом, так что, если у вас все в порядке, в ваших интересах создать нам условия для работы.

– О, разумеется, – не моргнув глазом, кивает Эми Иллерталер. – Вы можете приступить завтра же.

В это время солнце заходит за тучу, и все как-то блекнет, тускнеет, меркнет; и сразу становится видно, что госпожа синдицированный менеджер – маленькая, в перьях белесых кудряшек, как птичка, обороняющая свое гнездо, – что эта женщина лжет, лжет беззаветно и опрометчиво; и почему она лжет, тоже вдруг становится понятно. И эта столь прозрачная и грустная причина встает перед всеми с такой очевидностью, что никто даже не решается уже промолвить слова пред лицом такой любви. И каждому из членов Комиссии остается лишь по-своему вздохнуть украдкой.

– Если же у вас есть претензии к кадровой политике, пожалуйста, изложите их в письменной форме, – добавляет Эми.

А между тем эта женщина, ни много ни мало, знает всех, кто работает в RHQ, и не только по имени и фамилии; она знает все обо всех; она их мирит и стравливает; она за ними следит. Эми Иллерталер – корпоративный Макиавелли; она лучший менеджер по кадрам, которого только можно себе представить; и вот она сидит здесь перед Комиссией и даже не пытается сделать вид, что говорит правду.

Комиссия расходится. Члены комиссии недовольны.

– А все же она перегибает палку, – вполголоса говорит один из членов Комиссии другому. – Нельзя же так.

– Говорят, с ним работать невозможно. Настоящий диктатор. Диктаторские замашки.

* * *

Эмми Иллерталлер.

Райнера передергивает.

– Мы не боимся, да?

– Какое там, – говорит Блумберг.

– Ничего, мы люди опытные.

– Что и говорить; опытные.

Но и ему не по себе от Эми Иллерталер, таким безумным обожанием и фанатизмом веет от синдицированного менеджера RHQ. И Блумберг что-то хочет сказать. Для этого-то он и поднимает глаза, устремляет взгляд на Райнера и говорит, примерно:

– Мы вот, – говорит Блумберг, – мы вот, хотя на словах и за спокойствие, чтобы жизнь текла размеренно и величаво, как Рейн, или, может быть, даже как Иордан, или еще вспомнить про правый консерватизм, и про чистый незамутненный Разум. А на деле-то, вопреки себе, оказывается, тянемся к безумию, простите уж, к венским кошмарам, к кристальному и чистому безумию, хотя сами-то мы исключительно простые, разумные и скучные… хм… люди. И вроде ладно елочка наряжена, а как притрешься, присмотришься, протрешь, как в троллейбусе, рукавом запотевшее окно – и там такое увидишь…

– Ау, – говорит Райнер, и его опять передергивает. – Что-то меня знобит, – говорит Райнер.

– И про это я тоже слышал, – говорит Блумберг, не слыша, что он говорит.

Где у нас кухарка, Черная кухарка?

Здесь она, здесь она, быть должна.

Быть должна-а!

* * *

Следующий день – суббота; однако в 7:00 FFT Давид Блумберг уже стоит у плиты и варит себе яйцо, но уже не так, как вчера, а куда более победоносно и поспешно. Он не дожидается крутости; он выхватывает яйцо, ковыряет его ложкой и высасывает жидкое содержимое; глава Комиссии по надзору за финансовыми рынками торопится.

Ибо в 7:00 FFT генеральный директор компании RHQ Эрик Хартконнер уже прыгает по двору собственного дома вокруг клумбы, волоча за собой на поводке старого окостенелого дога по имени Локи. Солнце не дотягивается до Эрика Харта, так как утро еще раннее, а росту в величайшем финансовом гении современности всего лишь сто семьдесят сантиметров. Солнце лишь скользит по вершинам сосен. Наконец Локи присаживается на клумбу. Дождавшись окончания процесса, Хартконнер решительно тащит Локи в дом.

А теперь, ну-ка: кто из них первым приедет на работу? У Давида Блумберга «Байрише моторверке», у Хартконнера тоже; они ровесники; обе машины новые – не старше трех лет; машина Харта несколько мощнее; но Блумбергу ехать не так далеко; но ему необходимо заправиться; но Хартконнер выехал на двенадцать минут раньше. Сколько данных, сколько факторов! Ну, и кто же из них, спрашивается, приедет на работу первым?

Но яркое крашеное небо слепит глаза Давиду Блумбергу – он едет против солнца. И он опускает козырек и снижает скорость.

А Эрику Харту солнце светит в спину. Он едет в тени.

И он давит на газ.

Утро разгорается; асфальт плавится, на небо глаза не поднять.

* * *

– Мы не хотели бы вас расстраивать, – говорит Райнер и прячет глаза. – Однако… в ходе проверки выяснилось, что вся внутрикорпоративная переписка исчезла. Вероятнее всего, Эрик Хартконнер приказал ее стереть. Это значит, что мы… не сможем располагать, допустим, письмами в аналитический отдел, то есть, вы понимаете…

– Так, – говорит Блумберг, не веря ушам своим. – Это значительно осложняет дело.

Райнер отворачивается.

– Значительно осложняет, – повторяет Блумберг, холодея. – О, какие мы идиоты!! – он швыряет телефонную трубку в стену и хлопает по столу. – Какие идиоты!! – Блумберг вскакивает и принимается ходить по кабинету. – Де Грие и Вике Рольф. Надо срочно их найти. Срочно найти.