Текст книги "Манон, или Жизнь"

Черт, черт, черт.

Наперерез им я быстрыми шагами подхожу к лотку с мороженым. Вике поглощена всякой смешной ерундой: посыпает мороженое орешками, ракушками, морожеными кислыми ягодами. Я тоже выбираю, потом беру кошелек, чтобы расплатиться, но у меня одни крупные купюры.

– Разменять? – говорит сзади чей-то голос.

– Да, разменяйте, пожалуйста, – говорю я очень сухо и холодно, суше сухого льда.

Хмырь меняет монету, а девчонка рядом бездумно и порочно нализывает, насасывает, надкусывает свое мороженое. Похоже, он меня не узнал, а Вике попросту не увидел. Может быть, это и к лучшему.

Может быть, это нас сблизит.

Мятый комок бумаги вприпрыжку летит через булыжную площадь. Ветер дунул, все смял. Ветер-сомнение.

Возвращаюсь к Вике быстрыми шагами.

– Вике, тут опять твой начальник с этой девицей.

– Черт, – вполголоса говорит Вике.

– Он разменял мне деньги.

– Тебе обязательно было с ним общаться? А вдруг его уже завербовали?

Это значит: вот приедем, и мне придется подыскать другого отца моему будущему ребенку. Подожди, Вике, может, и я еще на что-нибудь сгожусь?

– Он ненастоящий, – успокаиваю я.

– Это мы ненастоящие.

– Ну конечно, это они ненастоящие. Как это мы, сами мы, можем быть ненастоящими.

– Ты тоже не уверен.

– Ну, полной, абсолютной уверенности в таких вещах быть не может, – осторожно говорю я. – Мы не знаем картины целиком. Но, если бы мне предложили поставить, скажем, сто евро, я бы поставил их на нас с тобой.

– Ну и дурак, – говорит Вике. – Вот увидишь. Настоящие – они.

Теперь я готов поставить на нас хоть тысячу евро. Да что там, всю свою зарплату. Плюс красный «mercedes S-klasse». Теперь я однозначно болею за Ричи и Вике, а не за Манон и де Грие. Их фальшивая мелочь жжет мне кошелек.

* * *

Жарко. Фонтан на площади. Узловатое дерево, вписанное в круг, а на нем сидят тинэйджеры, ragazzi, галдят и рвут кислые дикие апельсины. Реклама, да не того товара. Как сказал бы Кен Кизи, они затаскивают нас в свой фильм.

Эта ситуация однозначна дана нам для того, чтобы из нее выдраться. Как теннисный мячик из тернового куста. Не распрыгаешься. Надо катиться осторожно, не дотрагиваясь до шипов.

Конечно же, ровно в 18:00 праздник не начинается, потому что у многих есть эта дурацкая привычка – понимать 18:00 как 19:00, а то и 19:30. Почему-то считается, что это в особенности касается южан, но на самом деле шведы ничуть не лучше. Джорджио Армани за кулисами пьет кофе с коньяком или просто коньяк. Повсюду стоят длинные розы, красные, как «mercedes S-klasse».

– Как все стильно, Господи ты Боже мой, – говорит Вике иронически-недоверчиво.

Но мы постепенно начинаем поддаваться этому чинному обаянию. Маленькие столики плывут, как айсберги. Розы цветут в стеклянных бокалах. Повсюду шныряют персональные убалтыватели, прикрепленные к каждым пяти людям (восемьсот делить на пять – всего лишь сто шестьдесят человек), так что на одну парочку в разное время приходится от нуля до трех. Нас убалтывают на четырех европейских языках, создавая полную иллюзию светской беседы в своем кругу: может быть, мы и не знаем испанского, но убалтыватель так мило смазывает своим языком пространство между нами и испанцами, что время проходит совсем незаметно. В воздухе разлита ярко-лимонным светом «Волшебная флейта» Моцарта.

– Ах, я навсегда бы здесь осталась, – говорит во всеуслышание та девушка, которая в Бремене или Гамбурге давала интервью.

– Ужасно, – комментирует Вике.

Но вот потихоньку гости начинают стягиваться под сень большого вяза. Пора мазурке громче грянуть. В качестве мазурки выступает песня «Hallo» Кристины Агилеры. В белых кудряшках, в высоких сапогах, Кристина вытанцовывает на сцену и поет среди клубов белого дыма.

Вечер гаснет. Четыреста пар из числа представителей среднего класса Европы волнуются, как море. Дамам раздают красные розы, мужчинам – светлячков. Я прикрепляю светлячка над ухом, Вике прячет розу в карман.

– Это они, чтобы снять красивую картину сверху, – шепчет Вике, покачиваясь в такт. – Светлячки и розочки. Синее небо.

– Не смущайся так, – шепчу я на ушко Вике.

– Я не смущаюсь, – говорит Вике, улыбается и уже не смотрит по сторонам.

Смотрит вниз, только бы не мне в глаза. Небо, вывеска, угол улицы, Джорджио Армани танцует с Кристиной Агилерой.

– Голосишко у ней ничего.

Мы танцуем.

Музыка стихает, и сразу становится просторнее, уютнее. Загораются свечи. Маленькие кожаные сумочки; побороть хаос; желтый занавес и ананасы. В руках у нас оказываются рюмочки с коньяком, маленькие, как птички. Вике все-таки достает из кармана измятую розу и пристраивает ее себе в прическу.

На сцену выходит Жан-Мари Бэрримор.

– Ну что, уважаемые господа? – говорит Бэрримор тоном, в котором, как в хороших духах, «теплые восточные ноты смешаны с резким свежим фоном». – Я совершенно уверен, что вам понравилось кататься на такой во всех отношениях замечательной и стильной машине. Но не все, как говорится, коту масленица… Или кому-то не понравилось? Поднимите руки, чтобы мы могли…

Люди смеются.

– Что, неужели всем нравится?! Да не может быть такого. Между прочим, по скоростным характеристикам, по части разгона «mercedes» уступает, например, полуспортивным машинам, таким как, скажем, «audi TT», – Бэрримор поднимает глаза к небу. – Так что тем из вас, кто любит… устраивать гонки по автобанам, им, возможно, характеристики нашего автомобиля покажутся, гм… Ну да ведь вы, конечно, не собираетесь устраивать гонки, правда? Да, ну так вот, – продолжает Бэрримор, – Сейчас мы узнаем… сейчас мы определим, кто же стал победителем нашего конкурса, и кто все-таки получит сегодня новенький «mersedes S-klasse»… кто же его получит, а? Кто же главный герой? – Бэрримор смотрит прямо на меня, лукаво, он подмигивает мне, улыбается, но я уверен, что всем остальным кажется, что он улыбается им.

Вике ежится.

Все это похоже на большой английский лабиринт, по которому гуляли Алиса и Додо под музыку Боккерини. Додо рисовал тросточкой на песке забавные головоломки. Пробуждал в Алисе невинные фантазии. Невзначай развивал в ней ум и смекалку, заставлял видеть скрытые вокруг загадки, чувствовать, что все вокруг подчиняется сложным и занятным законам… И все это было так невинно. Но чуть стоит присмотреться – и в этой покачивающейся от жары лодочке, в этих рахат-лукумных волнах, в этой жирной зелени садов, в этих кружевах и завитушках… вдруг разглядишь…

– Да, – подхватывает Джорджио Армани, выходя со своим микрофоном из-за кулис, – именно сегодня, при вашем участии, нам станет ясно… кто же является тем самым…

– Но сначала, еще до начала конкурса, – прерывает его Бэрримор, – я бы хотел пригласить на сцену человека, который заслужил «mercedes S-klasse» во всех отношениях. Это представитель журнала «Advertising Delight» – Ричи Альбицци с супругой! Просим, просим!

Мы и ухом не ведем. Допиваем свой коньяк, обмениваемся поцелуем (а нас уже снимают!) и под прощальные аккорды заката, под скрипичные трели, выводим друг друга на авансцену: Вике выводит меня, а я вывожу Вике. Как я удивлен! Вот хитрец! – думают участники конкурса сочувственно. Вот так и я, – думает каждый из них о своем, – вот так и я когда-то удачно ввернул два словца, на секундочку поймал ритм, и не успел я обернуться – и рраз! – и солнце сверкнуло, и я на гребне волны! Все бывают иногда воинами блеска, хоть раз в жизни да бывают! – сочувственно думают все, и никто-никто не смеет нам завидовать. И правильно делают. Гораздо приятнее выиграть «mercedes» случайно, чем заслужить, как я.

– Пусть они спляшут, – говорит Джорджио Армани вполголоса.

– Фрау Альбицци, – говорит Бэрримор, поглядывая на меня, – какой ваш любимый танец?

Вике краснеет, делает рукой отрицательный жест, но вдруг передумывает:

– Хабанера, – говорит она.

– Ого! – говорит Бэрримор и делает знаки за кулисы. – Ну что ж! Сейчас для наших первых, или, лучше сказать, нулевых победителей звучит… самая первая хабанера, которую мы смогли найти, хабанера, которая поется по-немецки; хабанера к фильму… к фильму с Марлен Дитрих в главной роли, – Бэрримор широко улыбается. – Итак, внимание…

Кое-кто тоже начинает танцевать с нами. Я чувствую, что на голове у меня распускается огромный южный цветок, бархатисто-багровый, с поэтическими белыми краями-полями, на которых написано фиолетовыми чернилами.

– Вике? – говорю я.

– Какого хрена они тут?

Я уже знаю, в чем дело, и даже не оборачиваюсь.

– Если ты будешь смотреть только на меня, – внушаю я, – ты больше их здесь не увидишь. Смотри на меня, Вике. Смотри на меня.

* * *

– Про Паганини ходили странные слухи, – распространяется Бэрримор, закинув ногу на ногу. – Говорили, что он жил в горах у знатной синьоры, жил на ее деньги… ублажая ее… в том числе игрой на скрипке. Говорили, что Паганини был удачливым спекулянтом – его отец ведь был маклером, вы не знали?

– Распустите слухи про Сороса, что он удачливый скрипач, – предлагает Вике. – Что он – это на самом деле Ванесса Мэй.

Бэрримор хохочет.

* * *

– Бред, беспредел и кошмар.

Вике утыкается в покрывало дивана, на котором вышиты маленькие пляшущие желто-зеленые тигры. Я ложусь рядом.

– Вике-Вике.

Вике привстает на локте и смотрит на меня с печалью.

– Да, конечно, мы выручим их. Но я, честно говоря, не понимаю, чем это им поможет. Через несколько дней их все равно поймают. Мы должны будем врать полиции? Что им дадут эти несколько дней? Сбежать из Европы по нашим документам они все равно не смогут…

– Вике, – говорю я, – несколько дней – это очень много. Это очень много.

Вике смотрит на документы.

– Боже, кошмар какой. Де Грие… – Ту т и доверенность есть на машину, – говорит она беспомощно. – Безумие. Она что-то с ним сделала, – Вике перекатывается на живот и смотрит на меня. – Слушай, Ричи, она что-то с ним сделала, эта девица.

– Что?

– Ну, я не знаю. Подсадила на наркотики.

– Знаешь, Вике, не нужно же тут никаких наркотиков, – говорю я.

* * *

Цветок у меня на голове начинает шуметь, как роща. Еще один цветок распускается на носу, и по одному – на кончиках пальцев. Мир вокруг цветет, весь цветет.

– Вообще-то это длительный процесс, – бормочет Вике. – С первого раза может и не получиться. Может занять много времени. До года.

– Этот длительный процесс просто прекрасен, – говорю я. – Я не прочь растянуть удовольствие.

– Полежи на мне, – просит Вике. – Пусть дети там усвоятся.

Глаза полузакрыты от света ночника, веки припухшие. Я ложусь на нее, кладу щеку. Перед глазами проносится какая-то метель-карусель-круговерть, мелкие сиреневые цветы, подолы, текущие потоки, ручьи, щепки в водоворотах.

Вике расплывается в улыбке, отворачивается, закрывает лицо сгибом локтя.

Постель вокруг нас полна жарких тлеющих листьев, комната сквозит тенями и фантастическими лучами. Белые пуховики и одеяла громоздятся горами, синие тени на склонах, противоположных ночнику.

Выхожу покурить. Кругом сухо, сонно и пусто; одно из окон на лестнице открыто. Я высовываю голову наружу и обмираю. Жаркая ночь в лунных полянах. Черные леса, холмы, мосты и полное безветрие от земли до неба. Золотистые молекулы жиров на небе пучатся и рассыпаются.

Нашего новенького «мерседеса» на стоянке как не бывало, а вместо него грустно и печально стоит в столбе света новенький «ауди», и над ним кружатся пылинки.

* * *

Некоторые школы учат, что вы должны думать о своем деле двадцать четыре часа – не дышать, не жить. Моя школа научила меня, что я должен сначала дышать и жить, а потом уж заниматься своим делом. Нет?

Сейчас семь часов утра, Вике еще спит, а под окном нашего номера растут черные пионы. Еще не жарко, а постельное белье здесь льняное и сиреневое.

Пусть каждый ищет свою Манон, как хочет. Я же нашел ее в Вике, и на этом ставлю в деле точку.

Стаут

Банжорна!!!…

Я на работе.

Погода сегодня просто какая-то бешеная

Наконец-то дождик пошел, давно пора

Добиваем до верхней границы похоже

Когда видишь такое в начале сессии —:(

Даа, похоже добиваем или ложный пробой

«Стекло-стакан-стопарик». 1.2250.

Лимитку туда – и пирамиду.

Всех начальников на мыло. Пошел совещаться

А крест Харами на четырехчасовом тебе ни о чем не говорит? Ну и что, неужели даже теперь мы таки продолжим лезть вверх?

да какого черта

Дайте мне, пожалуйста, мыло и веревку. Вы что, вешаться собрались? Нет, блин, сейчас помоюсь и в горы!

Не надо только про горы.

Дайош разворот!…

груженые уходим:))

А CHF между тем все фракталы перебил, я 1.2666 имею в виду, например.

Дайте мне точку опоры, и я переверну евру.

По крайней мере, за этот уровень хорошо борются.

* * *

Мне звонят с незнакомого телефона.

– Алло, это мама Лины.

Мама Лины. Представляю: вороватая тетка в китайском пуховике. Когда видишь ее, вспоминается период полураспада атомов.

– Лина третий день не появляется дома. Я нашла ваш телефон и решила позвонить, может, она у вас?…

Напряженный голос, не знает куда податься. Негодовать ей, или тревожиться, или качать истерику: в суд подам, несовершеннолетняя, все дела?

И тут до меня доходит: третий день нет?

– Нет, она не у меня, – говорю я, – с чего вы взяли? Я понятия не имею, где она.

– Я думала, она у вас.

– А когда она ушла? – и внутри становится холодно, нарастает паника.

– Вроде бы позавчера. Погодите-ка…

– Слушайте, но так нельзя. А вдруг с ней что-нибудь случилось?

– Вот и я думаю. Решила вам позвонить. Ведь… в общем, если я заявлю в полицию, то вам ведь несдобровать, да?

– Вы понимаете, что вы говорите?! – кричу я на весь офис так, что народ оборачивается. – У вас дочь пропала, а вы думаете о том, кому будет сдобровать, а кому несдобровать!! Звоните в полицию, это раз; а во-вторых, держите меня в курсе.

Больше всего я ненавижу в людях эту вялую безответственность. Нате пожалуйста: дочь ходит трое суток неизвестно где, а она «думала».

«Я думала, она у вас». Да ничего она не думала.

Меня накрывает и начинает трясти.

Встаю. Иду в туалет. Люди искоса, украдкой поглядывают. Когда я только начинал, меня дико бесило, что на меня пялятся. Вообще меня добивала вся эта атмосфера, когда все сидят рядом и всем видно, кто как. Но я вовремя понял: только начни из-за этого париться, и скукожишься, как использованный гандон.

Дух – вот что главное. Иначе ничего не будет.

Но иногда появляются такие, типа, дырки, особенно когда что-то вне работы не ладится. И тогда, блин, хреново. Тогда сразу начинает казаться, что все взгляды на тебя. Что все пялятся, опять как когда-то. Когда ты был новичком. Тогда ты берешь газету и идешь в туалет. Запираешься там в кабинке. Скорчиваешься. И сидишь минут пятнадцать, тупо пялясь в какую-нибудь статью. И только когда внутри унимается, это значит, что ты, типа, своего внутреннего дракона накормил седативами. И ты выныриваешь обратно и проходишь на свое место.

Но на этот раз все не так, все не как было, все хуже некуда, все совсем никуда не годится, потому что, сколько я ни сижу, сколько ни пялюсь в идиотскую статью из отдела культуры (что ни слово, то ипостась или постмодерн), я не могу не то что сосредоточиться или там успокоиться, я вообще не могу верхней челюстью, бллин, попасть по нижней. И я сижу так пятнадцать минут, обхватив голову коленками, и мне становится все поганей и поганей, потому что я понимаю, что если девчонки нет третий день, то, скорее всего…

Беру мобилу. Звоню по номеру, с которого мне звонила мать Лины. Но там одни длинные гудки.

Черта лысого! Какого черта?

Выскакиваю из туалета и нарываюсь на начальника.

– На тебе лица нет, – говорит он с сочувствием.

– Дома неприятности, – отвечаю я.

– А-а, – говорит начальник. – Так тебе, может, уйти надо?

– Слушай, честно говоря…

– Так иди, – говорит начальник. – У тебя там как вообще?

– Там вообще – супер.

– Ну так и вали домой. Только предупреди секретаря.

– Спасибо, – говорю я от всей души.

* * *

Солнце печет. Через три минуты я уже в телефоне-автомате. Набираю полицию.

– Алло, – говорю. – Пропала девушка… Три дня никто не видел…

– Лина Лаут? – прерывают меня сразу.

– Да, да! Вы ее нашли?!

– А вы кто?

У меня все обрывается внутри. Грязный алюминий. Разбухший телефонный справочник, строчки расползаются в разные стороны.

– Моя фамилия Ставицки, – говорю я.

– Ага! Мы вас как раз ищем, на работе вас нет.

– Я только что оттуда ушел, – говорю я, представляя себе реакцию моего начальника на звонки из полиции. – Могу к вам приехать.

– Мы сами вас подхватим, – после секундного замешательства говорит голос в трубке. – Где вы сейчас территориально?

* * *

Никаких, разумеется «канатами вязали» и «под белы руки» – находят тихое местечко, отдельный кабинет; причем кабинет почти полный – пять человек напротив меня, меня должно бы это насторожить, и такой быстрый контакт тоже должен насторожить, и то, что они знают про Лину, – но меня это не настораживает. Я слишком расстроен. Я думаю, естественно, что это мать Лины успела так быстро сообщить в полицию; или что… или…

– Герр Ставицки, – начинает главный, – расскажите, в каких отношениях вы состоите с Линой Лаут?

– В дружеских, – говорю я.

– Надо ли нам понимать вас так, что вы…

– Да, да, да. Надо понимать меня именно так.

– Я вообще-то волнуюсь, ребята. Мне бы очень хотелось, чтобы вы ее нашли, – говорю я.

Они переглядываются.

– Герр Ставицки, – говорит один из них, – вы, конечно, понимаете, что против вас будет в любом случае заведено уголовное дело. Разумеется… когда Лина найдется, по ее заявлению обвинение может быть с вас снято. Но если… события будут развиваться… иначе… то… вы попадаете в достаточно сложную ситуацию. Надеюсь, вы нас правильно понимаете.

– Да, – говорю я.

– Вы – последний, кто видел Лину, – это факт, – говорит главный. – Мы должны, нам придется, мы вынуждены взять с вас подписку о невыезде. Вы можете спокойно работать. Ну… не спокойно, мы хотим сказать, одним словом…

– Скажите, – вступает вдруг молчавший до сих пор главный, – скажите, герр Ставицки, а это правда, что вы на прошлой неделе подали заявление об усыновлении четверых детей покойного герра Кнабе, работавшего в группе RHQ?

– Кнабе был моим другом, – объясняю я. – Мы работали вместе до прошлого года.

– Но, если так, получается, вы работали вместе и с герром де Грие.

– Да, верно, – говорю я, начиная чуять какой-то подвох. – Так оно и есть.

– Но в последнее время вы редко с ним виделись, так?

Ощущение подвоха усиливается.

– А вы, вообще, кто? – вдруг приходит мне в голову. – Почему вы спрашиваете меня про де Грие?

– Герр Ставицки, – говорит главный, – мы вам сейчас предложим одну вещь… В случае, если вы правильно нас поймете, не будет никакого уголовного дела и никакой комиссии по растлению малолетних… И четверо детей Кнабе будут в полном порядке.

– Где Лина?

– Лина в полной безопасности. Мы очень советуем вам: пожалуйста, постарайтесь правильно отреагировать на наше предложение… Взгляните, – говорит главный и протягивает мне бумагу.

Как гром среди ясного неба. Это копия заявления в полицию об изнасиловании.

Внизу стоит подпись Лины.

– Ваш друг де Грие, – говорит главный, – обвиняется в мошенничестве в особо крупных размерах… Мы искали его несколько дней, можете себе представить? Но в конце концов нашли. Мы не хотим его арестовывать. Мы хотим сначала получить информацию. Вы должны вытянуть из де Грие хоть что-нибудь.

– Это невозможно, – говорю я. – Я с этим просто не справлюсь. Де Грие ничего мне не скажет.

– Даже вам?

– Даже мне. Мы никогда не говорим с ним о работе, с тех пор как я перешел в RTBF. Вы можете понять, что наши фирмы – конкурирующие? Надо быть идиотом, чтобы пытаться такое подстроить, – я просто в бешенстве. – Ничего у вас не выйдет.

– Должно выйти, – возражает главный. – Это в ваших интересах, герр Стаут.

И от того, что он называет меня не по фамилии, а так, как зовут меня друзья, мне становится совсем хреново. Конечно, он узнал это от Лины. Сволочи. Сволочи!…

– Прекратите! – Положите… на место! – да держите его, слева, слева…

– Ах ты падла! – я швыряю ему в рожу степлер.

– Ах ты, гадина! – скручивают и валят на пол, дышать нечем, наверху качается пыль, бумаги слетают со стола, заявление, еще что-то и еще что-то, с грохотом рушится кипа папок, я выдираюсь из их рук, и что-то еще грохочет и громыхает некоторое время сверху, прежде чем я понимаю, что сопротивление бесполезно, отныне и во веки веков.

Когда же ты, Стаут, отучишься драться с полицией?

* * *

У меня отбирают шнурки, ремень и галстук и сажают меня в камеру к двум бандитам.

– По какой статье? – интересуются бандиты.

– Мошенничество, – говорю я, стараясь не думать, что было бы, если бы я ответил «растление малолетних». – Но на самом деле я не виноват.

– Это понятно, – понимающе кивают бандиты.

Вскоре бандитов уводят на допрос.

Я сижу и думаю.

Я думаю вот о чем:

– мир был таким красивым, пока в него не пустили всякое мудачье, —

вот что я думаю, —

– куда все это делось, я всюду чужой, —

и я вспоминаю, как

– как свистели и размахивали руками, как мы начинали, —

и, взлетая над городом,

я думал, что может так случиться, что

и я прямо-таки горевал, поставив локоть на подлокотник и глядя в иллюминатор, —

и о чем я только думал все это время, —

стричься пора, пора постричься

и куда все это делось

делось-то все

куда

Ну что ж, постиг тебя успех, избыток благ, грехов, утех. Не бойся, скоро им конец. Того гляди придет песец. И вот, настал твой звездный михх, и ты достиг вершин златыхх. Но скоро сам догонишь ты: все это лажа и понты. Того гляди придет песец. Того гляди придет песец. Равны и бомж, и президент, а жизнь – нелепый прецедент. Того гляди придет песец.

The Crack of Doom is coming soon.

Потом бандиты приходят обратно и предлагают мне сыграть с ними в покер.

Один из них одобрительно замечает:

– Что, значит, правду говорят: никогда не играйте в покер со случайными попутчиками: это опасно. Вас обдерут, как липку, потом отравят, усыпят и страшно подумать, что еще.

– У тебя семья есть? – спрашивает другой бандит.

– У меня четверо детей, – отвечаю я. – Но они будут в порядке. Я не виноват.

– Это правильно, – говорят бандиты. – Не ссы, главное.

* * *

Ночью мне снится сон, что меня допрашивают.

– Герр Ставицки, расскажите нам, что вы делали в тот вечер, когда к вам приехали Рэндл-Патрик де Грие и Манон Рико. По порядку, пожалуйста.

Тот, кто меня допрашивает, висит над столом, перевернутый вниз головой, как портрет революционера.

– Я отлично помню, что происходило в тот вечер.

– Отлично помните? Это отлично.

– Ну, еще бы, – говорю я. – Итак… – далее по порядку, про Жанну и Лину, про де Грие и Манон, как мы, зависая над улицей, чертили мелом, и кто начертил ниже всех, и кто по этой причине был выбран в лидеры партии R amp;B.

– А учредительные документы? Это очень серьезно. Поймите, Ставицки, это очень серьезно! Правая партия… В нашей стране, как вам должно быть известно, действуют и мусульманские группы, которым это могло бы не…

– Всего лишь «Богатые и красивые»! – возражаю я. – Там не было практически никакой идеологии. И никаких документов. Это вообще была всего лишь шутка, понимаете?

В этот момент я понимаю, что мне от них не избавиться до конца дней своих, и даже если меня выпустят, все равно они меня уже не выпустят, и это только начало, но сдаваться я не намерен.

– Богатые? И красивые?

Я сказал что-то лишнее? Определенно, я уже много лишнего наговорил.

– Не могли бы вы все-таки рассказать мне, что случилось?

– Нет, – возражают мне, – это вы, герр Ставицки, должны рассказать нам, что случилось. Из вашего рассказа совершенно непонятно, куда делась Манон Рико.

– Она уехала с де Грие, вот и все. С ним приехала, с ним и уехала.

– Постойте, – говорят мне. – Ведь вы встретили Манон в супермаркете, когда покупали мясо.

– Это была другая девушка. Ее звали Жанна.

– Вы уверены?

Так, стоп; я уверен, но правильно ли я уверен? а может быть?

– Я предлагаю вам подумать над этим еще.

– А что думать-то, что думать?

– Она могла называть себя и по другому, – говорят они. – Она могла быть с вами и до этого, но называться каким-нибудь другим именем, понимаете?

– Но тогда как я могу знать, кто из них – настоящая Манон?! – кричу я. – Как я могу это знать?

– Но это же очень просто. Сколько у вас всего было девушек? Отнимайте их по одной, и та, которую вы не сможете отнять, будет называться Манон…

* * *

Я просыпаюсь от шума.

Во тьме резко пахнет жвачкой «Орбит фруктовый» и одеколоном «Цитрон».

Слышен осторожный шорох и скрип.

– Израильские цилиндровые замки, – рассудительно, видимо, продолжая разговор, говорит один из моих сокамерников, – мало чем отличаются друг от друга.

– Да, – соглашается другой, – но их же просто делают вместе с дверями, это если деньги есть, то можно и сразу вместе заказать. А вообще-то мне больше нравятся итальянцы и французы.

– Итальянцы – да, французы – нет. – Эти Vachette появились в последнее время, с ог-

ромными ключами, их тяжеловато открывать. Все равно что Abloy: такой нормальный средний класс.

– Ты скажешь, средний класс. Abloy-то средний класс. Ты перфекционист. Нет, средний класс – это, по-моему, турки.

– Половина турецких замков на нашем рынке – поддельные.

– В общем, ты прав. Все это, конечно, так… Вот замок CISA, комбинированный… Вот это вещь.

– А, это где одна-единственная скважина для нескольких замков, его еще вставлять надо два раза?

– Не два раза, а один. Но сначала ты его вставляешь неглубоко, и поворачиваешь на девяносто градусов, а потом поглубже, и еще вертишь. Это как бы первый раз открываешь сувальдный замок, а потом – пиновый.

– Да-а… То есть, мы сначала запираемся как бы снаружи, чтобы никто не мог открыть. Класс.

– Пластины возвращаются на место и освобождают скважину, только после того, когда полностью откроется сувальдный замок. И только после это ключ уже вынимается из замка.

– Сколько там комбинаций? Триллионов десять?

– Ровно двадцать три триллиона.

– Уй, уй…

– Да.

– Не, я с такими дела не имел…

Специалисты по замкам приглушенно смеются, а потом наступает тишина. Я еще некоторое время прислушиваюсь, а потом вдруг поймал себя на мысли, что мне совершенно не хочется спать.

Я недавно читал интервью с Эриком Хартконнером; его попросили перечислить список своих достижений, но он решил ограничиться конкурсом танцев, который выиграл в начальной, по-моему, школе.

Все говорят: какой скромный!…

Но все потому, что совершенно бесполезно составлять эти списки достижений. Все равно уже ничего нельзя сделать.

Холодом веет. Я опять засыпаю.