Текст книги "Манон, или Жизнь"

– Мой отец, у него много денег, – говорит поджигатель. – И нельзя сказать, что эти деньги достались ему по праву. Там и права-то никакого не было, понимаете? Но теперь… Теперь он очень респектабельный человек, и его очень мучает совесть. Я не хочу, чтобы меня мучила совесть. Поэтому я лучше сожгу свои деньги. И не говорите мне ни слова о благотворительности. Это мое дело – как распорядиться лишними средствами.

– Разумеется, – говорит Манон. – Разумеется, твое. А только ты дурак.

– Дурак – это сколько угодно. Но я не хочу быть жертвой, – говорит поджигатель. – Не хочу ни к чему привязываться. Если бы можно было полюбить абсолютно всех, всех одинаково, – я бы, пожалуй, попробовал…

Хм-хм. Манон собирает губки в трубочку. Я знаю, ей ужасно хочется сказать, что она как раз любит всех одинаково. Или, по крайней мере, учится этому. В частности, сегодня нами был сделан большой прорыв, – так, по крайней мере, кажется Манон.

Но Манон ничего такого не говорит. Наоборот. Она выворачивает все это наизнанку:

– А зачем вообще кого-нибудь любить? – притворно изумляется она. – Разве это так уж нужно?

Мне становится смешно. Я вспоминаю, как учился торговать. На каком-то этапе, месяцев через пять, я сделался жутко скрытным. Даже присобачил к экрану компьютера зеркальце заднего вида. Потом это прошло. Забавно, как тщательно многие ученики скрывают интерес к своему искусству.

– Эх, сестренка, – говорит поджигатель. – Да тебе эта любовь и впрямь совсем ни к чему. Ты и так красивая.

Поджигатель прикрывает лоб дырявой ладонью, а я смотрю на него, а потом на Ма-нон, и замечаю, что они действительно похожи, как брат и сестра.

Райнер

Давид Блумберг, начальник Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии, сидит посередине своего кабинета на стуле, а вокруг него расположились шесть человек. Блумберг дает им последние указания:

– Они сейчас должны находиться в Австрии либо на севере Италии. Все блокпосты проинструктированы, номер машины известен, их вот-вот задержат. Звонить сразу мне и Райнеру, при оказании сопротивления ни в коем случае не стрелять, ни о чем не спрашивать.

– Мне почему-то не нравится эта идея, – говорит Райнер. – Все это опасно и затягивает. Я подождал бы, когда они вернутся. Никуда бы не ехал. Написал бы для начала докладную записку.

Но Блумберг отвечает, что презирает опасность; а что до затягивания, то такой зануда как Райнер не может быть азартным человеком. Так считают все. Райнер не склонен идти против общественного мнения, а также мнения своего начальника. Уж кто-кто, а Райнер…

– Шум и переполох, – говорит Блумберг Райнеру на прощанье. – Хартконнер не отвечает на звонки, заперся в кабинете со своим юристом, по громкой связи велел работникам не реагировать на повестки. Дилинговый центр принес присягу на верность.

– Безумие, – говорит Райнер. – Сколь веревочке не виться.

– Ты найдешь его первым, – говорит Блумберг. – Сразу, в первые же минуты, попытайся добиться чего-нибудь от де Грие. Он не будет говорить без адвоката, но я хочу, чтобы ты правильно его настроил. Ты это умеешь.

Так Давид Блумберг ступил на совершенно иную землю и послал свои войска догонять Манон и де Грие.

* * *

Референт Давида Блумберга, Райнер, молодой человек с черными глазами и выцветшей шевелюрой, едет на своей машине на юг.

Солнце печет. Райнер смотрит на часы. Включает радио.

«Макиавелли однажды написал своему приятелю Боккаччо о таком смешном случае, – говорит диджей радиостанции „Университетские симфонии“. – К нему в темноте однажды привязалась проститутка, и он, не включая света, чтобы не видеть, какая она страшная, привел ее домой, сделал с ней все, что захотел, а потом оказалось, что это старый дед. Пришлось платить…»

Вздуло жарким ветром. Райнер едет все дальше и дальше. Горы встают вдали.

На бензоколонке пустынно, жарко. Белые пластиковые столики плавятся на солнце. Райнер берет жареной картошки и бутылочку минеральной воды.

Картошка съедается довольно быстро. Райнер берет вторую порцию, и еще кофе. Ему уже не хочется есть, но он ловит себя на мысли, что ехать на юг ему не хочется еще больше.

Поля стрекочут. За десять минут мимо не проехало ни одной машины. Райнер сидит в тени, но и в тени асфальт так горяч, что подошвы Райнеровых сандалий прилипают. Солнце неяркое, размытое, разлитое на все белое, ослепительное небо. Свет всюду, тени вялые, полудохлые, как укроп на краю пластиковой тарелки.

Райнер вздрагивает и вдруг видит, что напротив него за столиком расположилась плотненькая девчонка с рюкзачком.

– Привет, – говорит она. – Тебя как зовут?

– Вернер, – придумывает Райнер нехотя.

– А меня Роза, – говорит девчонка с симпатией. – Слушай, я просто очень застенчивая и стесняюсь знакомиться с молодыми людьми. А у тебя так бывает? В смысле девчонок?

– Бывает, – говорит Райнер.

– А в какую сторону ты едешь?

Райнер хочет сказать, что едет не в ту сторону и, наверное, не сможет ей ничем помочь, не сможет подвезти ее. Повисает пауза. Девчонка обаятельно улыбается. У нее рыжие хвостики, а все лицо закапано веснушками, и плечи тоже, как апельсины, а еще на ней тесная маечка, видимо, купленная в отделе детской одежды, и шортики до колен, и розовые шлепанцы, а за спиной маленький джинсовый рюкзачок.

– Ты стесняешься, – говорит Роза. – Знаешь, почему я это знаю? Потому что ты… – девчонка показывает, как Райнер скрестил руки, охватив ими плечи. – Это признак смущения.

Роза заглядывает под столик сбоку.

– Вот и ноги у тебя тоже смущенные! – объявляет она. – Я просто учусь на психолога, так что… А сейчас у меня практика. Я просто езжу по всей Европе и болтаю с людьми, общаюсь как можно больше. Так я пытаюсь побороть свою природную застенчивость.

– Тебе это удается, – говорит Райнер. – Я ни за что не сказал бы, что ты застенчивая. Скорее наоборот.

Ему удается ее смутить: Роза мгновенно краснеет, щеки и уши так и вспыхивают. Выглядит это смешно. Райнер, не выдержав, слегка улыбается.

– Ну что, поедем? – говорит Роза и порывисто встает.

– Я еду в Италию, – предупреждает Райнер. – Через Вену.

– Прекрасно. Вена – столица психоанализа.

* * *

– Вообще, у нас в Европе, конечно, больше загадок, чем мы думаем, – говорит Роза. – В каждом из нас скрыто столько всего… Мы как римляне эпохи упадка, ты понимаешь, о чем я говорю?

Райнер отмалчивается и смотрит на дорогу.

– Может быть, ты расскажешь что-нибудь о себе?

– Наверное, не буду, – говорит Райнер.

– Почему? – искренне огорчается Роза. – Я не нашла к тебе подхода?

– Послушай, – говорит Райнер, – таким способом ты вряд ли очень легко найдешь подход ко всем людям. Ведь смотря что считать подходом, верно? Ты смогла заговорить со мной и сесть ко мне в машину, но залезть ко мне в душу, действуя таким образом, у тебя, скорее всего, не получится. Извини, конечно, но ты действуешь немного прямолинейно; впрочем, это мое личное мнение.

– Ну, тут ты не прав! – безапелляционно заявляет Роза. – Еще как залезу! Ты споришь со мной? Это значит, что ты уже идешь на контакт! Более того, ты хочешь мне что-то внушить, а это значит, что тебе опять-таки не все равно!

Райнер начинает закипать. Роза воодушевленно продолжает:

– Понимаешь, это ведь и есть самое важное! Нам тут в Европе – все равно! Люди разучились испытывать простые человеческие чувства: любить, страдать, мечтать… ведь для всего этого нужен труд, все это дается только со временем, а мы хотим получить все и сразу! Остались только похоть и научный интерес ко всему!

– Черт! – вопит Райнер внезапно. – Какого черта! Я идиот! Ты меня заболтала, и я забыл свернуть. Мы едем не по той дороге. Мы едем не в Вену.

Роза замолкает.

– Достань-ка карту из бардачка, – мотнув головой, командует Райнер. – Да побыстрее, если можно. Впереди какие-то указатели. Зальцбург… Черт.

Роза склоняется над картой.

– У меня близорукость, – объясняет она, – а линзы нельзя носить все время, вот я их и сняла.

Райнер издает невнятный стон и бормочет ругательства. Они на полном ходу промахивают поворот на Зальцбург и забирают еще западнее.

– Бллин, мы сейчас во Францию уедем, – говорит Райнер.

– Погоди, погоди, – Роза пытается что-то разобрать. – Вот блин, ничего не видно. Ох, давай остановимся.

– Здесь нельзя останавливаться, это автострада.

– Слушай, а тебе принципиально, в Вену или нет? Что, у тебя там важная встреча какая-нибудь?

Райнер тормозит и открывает дверь.

– Выйди, пожалуйста, – командует он Розе.

Роза медлит. Она слегка растеряна.

– Вылезай, вылезай, – подбадривает Райнер. – Я знаю, что это очень жестоко с моей стороны. Но ты ведешь себя слишком агрессивно. Начинаешь указывать, куда мне ехать. Лезешь в мою личную жизнь. Хреновый ты после этого психолог, Роза.

– Дай мне еще один шанс.

– Один, – говорит Райнер и смотрит на часы.

– Ты читал такую книжку, – говорит Роза, – называется «Манон Леско»?

Пауза.

Райнер всматривается в Розу.

– Манон? – спрашивает он.

– Ну да, Манон, – говорит Роза.

Райнер захлопывает дверь.

– Так, – говорит он. – И почему Манон?

– Меня так зовут, – объясняет Роза. – Раньше звали. Есть такой старинный роман, про девушку, которая была «прелестна, как сама любовь». Она…

– Я в курсе, – говорит Райнер.

– Ну вот. Мне… ну, в общем, нравился этот образ, и я в пятнадцать лет поменяла свое имя на Манон. Но недавно я отдала свои документы одной девочке, они ей были нужнее, чем мне. А сама восстановила свое прежнее имя.

– А ты знаешь, что такие фокусы запрещены законом? – серьезно говорит Райнер.

Роза легкомысленно пожимает плечами.

– Есть вещи и повыше закона, – говорит она довольно-таки высокопарно. – Ту девочку… она была, вроде бы, из… откуда-то из Восточной Европы, в общем, ее обманом заманили в Европу, в какой-то подпольный бордель, и ей чудом удалось убежать. Я была так рада, что смогла ей помочь!

– Когда это было? – задает еще один вопрос Райнер.

– Примерно месяц назад. Как раз когда я окончила учебу и приехала на каникулы в Амстердам. Это было в Амстердаме, – уточняет Роза. – Я еще подумала, знаете? Ведь я училась в бизнес-школе, в Англии. Отец заставил меня туда поступить очень-очень рано, я была еще маленькая и не знала, чем я хочу заниматься. Но постепенно мне стало ясно, что я не смогу работать финансистом в большой корпорации, мне хотелось быть самой собой, – Роза наивно улыбается. – И я стала думать о том, как мне… Как бы мне сбежать из того мира, в который меня насильно запихнули, не спрашивая моего разрешения? Узнать людей, – Роза волнуется, – заниматься творчеством, подрабатывать, смотреть на мир другими глазами… Вы меня понимаете?

– Гм, – говорит Райнер.

– Я приехала на каникулы к родителям и просто поменялась документами с одной девочкой, она была немного похожа на меня с виду, – говорит Роза. – Ведь, согласитесь, это глупо – разъезжать по Европе, имея при себе все документы… и папин банковский счет. Так невозможно почувствовать то, что чувствуют, например, нелегальные иммигранты и всякие такие люди. А ей и деньги, и документы были нужнее.

Пауза.

– Значит, ты отдала свою кредитную карточку совершенно незнакомому человеку и спокойно позволила ей удалиться.

– Вот именно, – говорит Роза наставительно.

– И ты не знаешь, где сейчас эта девушка?

– Не-а, – легко отвечает Роза.

Пауза все еще продолжается. Несмотря на то, что Райнер и Роза обменялись несколькими словами, внутри они по-прежнему молчат и в немом изумлении смотрят друг на друга.

– Знаешь, меня ведь тоже на самом деле зовут не Вернер, – вдруг признается Райнер.

– Какая разница, – говорит Роза. – Поехали?

Кажется, еще Талейран говорил: «Не слишком много усердия, господа». После шести лет усердной работы на благо общества Райнер наконец чувствует в себе решимость последовать совету великого дипломата. Он выключает мобильник, заводит машину, и они отправляются в Вену.

* * *

– Блин, – говорит Блумберг в этот самый момент, отнимая трубку от уха. – Райнер куда-то пропал. Никак не могу дозвониться.

* * *

Роза и Райнер сидят в пиццерии.

– На самом-то деле по образованию я химик-технолог, – говорит Райнер, набивая рот пиццей.

– Как здорово! Мой брат – химик-технолог! Он строит завод недалеко от Мекленбурга, – говорит Роза.

– Чудесно, – говорит Райнер. – А за кого он голосует?

– О, он голосует за фрау Меркель. Сам понимаешь.

– Маргарет Тэтчер тоже была химиком-технологом, – говорит Райнер. – Кстати, я считаю, что если мне выпить вторую рюмку, то… одним словом, что может помешать мне? Ведь не все же время вести лобовую атаку на все живое? Принципы – да, они у меня есть. Но я, может, хочу тоже постичь психологию, а не только крушить всех направо и налево, как некоторые. Ты меня понимаешь?

Лавочки истекают золотыми цепочками. Может, надо было заказать другое звуковое сопровождение? Ароматы пиццы в венском воздухе.

– Рынок мусорных облигаций, – говорит Райнер задумчиво. – А с другой стороны, ведь это доступные кредитные деньги для компаний, которые не получили бы их. Понимаешь?

– Конечно, понимаю, – смеется Роза. – Все-таки училась в бизнес-школе, как-никак. И чем дальше училась, тем яснее мне становилось, что я не хочу быть финансистом. Все финансисты – жулики. Даже мой папаня.

Райнер смеется и протягивает Розе свою визитную карточку. Роза смотрит и тоже смеется.

В воздухе неуловимо растворен цитрон-ный дух. Эта музыка – как свет, который не оставляет места для тени. И как чистота, которая разом выжигает все примеси. Сто процентов благородства и легкости.

– Так я тебе и сказал, кто я. Да, что это я? Конечно. Мне ведь нравятся только два вида девушек: приезжие и местные. Я хочу сказать, что… вот моя визитная карточка, она такая, что надо бы сейчас совсем по-другому действовать, – говорит Райнер. – Да. Именно. Но, несмотря на это… знаешь, если хватать всех подряд, всех подряд придется хватать. А я брожу, как злой волшебник. Может быть, мне надо быть более злым для волшебника? Может быть, это не им не хватает любви, а мне – ненависти? Для хорошего сюжета нужен конфликт интересов. Я должен был бы хотя бы любить законность, а вместо этого предаюсь рефлексии, Роза, ты меня понимаешь?… Никогда не умел работать с инсайдерской информацией…

Как приятно пахнет от всех этих полок с вином, консервированными устрицами, оливковым маслом, «Лимончеллой», граппой, медом и чем-только-не. На каблучках, невысокого роста, и на устах тень улыбки. Все притаилось, все затихло. Подсвеченный аквариум мерцает серебряной рыбной зеленью.

– На завтра обещают наконец какую-то очень плохую погоду, – говорит Райнер. – Поэтому нам никак не помешает, в угаре всех этих передряг, выпить еще одну рюмку. Всего вторую сегодня. Первая не считается. И съесть пиццы «Маргарита». И написать докладную записку господину Блумбергу. Никто нам не помешает.

Тут им приносят кофе с плавающей поверх него зеленой пеной, а также турецкие знаки зодиака в виде пахлавы с миндалем.

– Ладно, Роза, – говорит Райнер. – Вот вам моя визитка…

– У меня уже есть одна, – улыбается Роза и раздваивается в глазах Райнера.

Райнер достает вторую визитку.

– Первая не считается, – объявляет он.

Левая Роза берет визитку в правую руку, правая Роза – в левую.

– По одной моей визитке есть у всех, а вам я хочу дать две, – предупреждает Райнер. – Это значит, что наша встреча с вами – возможно, она не случайна. Если вы – та, которая мне нужна, я с вами свяжусь. Вот вам моя визитка… Пойдем теперь писать докладную записку…

Но, придя в отель, Райнер и Роза забывают о докладной записке. Так что написать ее Райнеру в тот день так и не удается.

Ни в тот день, ни в какой-либо из последующих дней.

* * *

А Давиду Блумбергу между тем снится сон.

На этот раз ему снится тот-которого-к-ночи-не-поминают.

– Вы, конечно, понимаете, – говорит тот-который, развалясь на стуле напротив Блум-берга и доверительно наклонясь к нему, – что главная фигурантка вашего дела – ста-жерка Манон Рико, несмотря на то, что в первый момент может показаться, что она почти ни при чем. Начнем с того, что если бы не так называемые сбои на сервере, в результате которых у вас появился формальный повод для проверки RHQ, вы бы никогда не влезли в их дела. Во-вторых: Манон – единственная, кому можно верить во всей этой истории, единственный человек, который пока ни разу никому не соврал. Включая и вас, герр Блумберг. Я надеюсь, вы понимаете, что главный вопрос, на который от вас ждут ответа наверху, это: кто такая Манон?

– О, да! – говорит Блумберг проницательно. – Я знаю. Но почему вы не сказали мне об этом сразу? Я уверен, что вы не откажетесь просмотреть мои докладные записки, они небезынтересны, хоть я и пишу их не вам, а вашему, так сказать, бывшему начальству…

– Откажусь, – возражает тот-который. – Я знаю все, что там написано. Вы пишете тождества, Блумберг. Пока – тождества. А мне от вас нужно решенное уравнение. Ответ на вопрос: кто такая Манон?

– В моем уравнении слишком много неизвестных, – говорит Блумберг. – Например, имя заказчика. Оно мне неизвестно.

Тот-который еле заметно улыбается уголками губ. Блумберг понимает свою ошибку. Опять тождество: кто такая Манон? это Манон…

– Понимаете, – говорит тот-который, – мне не так уж важно, кто именно из вас всех преступен, а кто – нет. Вот, например, Эрик Хартконнер, этот ваш финансовый гений. С одной стороны, он, конечно, неправ, что устраивает джентльменские соглашения и таким образом вздувает рынок высокодоходных облигаций. Я пользуюсь его термином, а вообще-то надо бы говорить «мусорные». Но ведь, помилуйте, если бы не он, в Европе вообще не осталось бы ни одной высокотехнологичной компании. Они просто не смогли бы привлечь дешевых денег, и все до одной утекли бы в Индию, Китай и Сибирь. И мне совершенно не нужно сажать его в тюрьму, о чем у нас вышел, к сожалению, спор с несчастным герром Кнабе, и герр Кнабе со мной, как видите, не согласился. Или вот, например, вы, Блумберг. Правы вы или нет? Все это мне совершенно не важно, как вы понимаете, и дело совершенно не в этом.

– Для меня имеет значение только одно, – продолжает тот-который. – Я люблю Манон, только ее, и больше никого, никогда полюбить не способен. Я допускаю, что Манон, чертова кукла, может и должна соблазнять людей, но я совершенно не желаю, чтобы один из вас… отнял ее у меня. Завладел сердцем моей Манон. Ведь у вас есть свои, простые и понятные женщины. Манон же навсегда принадлежит мне, она создана для меня, и она рано или поздно ответит мне взаимностью. Ваши предки, герр Блумберг, называли меня Charms, откуда пошли слова «харизма», «харя» и «шарм». Я – обаятель, герр Блумберг, мне все можно, и мне все удастся. Манон постоянно бегает от меня, – тот-который пожимает плечами, – проказница, шалунья, само непостоянство, герр Блумберг, – и я не собираюсь применять силу. Я хочу сделать это правильно, – в голосе того-которого появляется настойчивость и страсть. – Я готов ждать сколько угодно. Настоящий де Грие – это я. Наш разговор окончен, – объявляет тот-который. – Но мы еще встретимся. Мне нравится, как вы работаете. Продолжайте в том же духе.

Ричи Альбицци

Четыреста пар со всей Европы, участники рекламного турне Mercedes S-klasse. Мне все больше нравится то, что происходит. Да и Вике, кажется, окончательно примирилась и втянулась. Пока наши глаза еще ни разу не увидели, а уши не услышали ничего такого, что могло бы показаться Вике «вульгарным», «дешевым», «попсовым» и что она там ассоциирует со словом «реклама». Единственный признак того, что мы участвуем в рекламной акции – в городе многовато красных «мерседесов», но и это никак не обесценивает тот единственный, наш. Красный «мерседес», облитый солнцем и дождем. Мы входим в кадр и выходим из кадра.

Тем более что мы точно оказываемся в числе десяти победителей. А если еще точнее, мы станем одиннадцатыми. Чтобы никого не ущемлять. Так сказал великий Бэрримор.

Вике держит меня под локоток, забавно и задорно улыбаясь. У нее в голове пузырьки шампанского, а на руке – прабабушкин перстень.

– Все-таки ты чудовищная красавица! – говорю я.

– Да! – говорит Вике легко. – Да, я такая!

Оставайся такой всегда, хочется мне сказать. Не прокисай, не расчерчивай себя на клеточки. Оставайся всегда красоткой из рекламы.

Но что-то такое уже смутно мерцает вдали, за памятником, разубранным цветами. Нам ходить еще целый день. У меня звонит мобильник, я отвечаю, а Вике в это время отрывается от моего локтя, пересекает площадь и останавливается у лотка с мороженым.

– Как все четко, когда не выдумывают лишнего, – говорю я в трубку, в то время как сердце у меня холодеет и проваливается куда-то вниз. Это они. Они проходят мимо меня, в полутора метрах. Теперь я успеваю разглядеть их хорошенько. Де Грие – мужчина лет тридцати или около того, худой, темноволосый, слегка небритый, в майке, джинсах, в дорогих растоптанных кожаных тапках. А рядом с ним – та самая девчонка, Манон. Неужели это она кричала «быстрей» тогда на дороге? А может быть, это была моя Вике? Может быть, моя Вике кричала мне «быстрей», а та девчонка кричала «не устраивай гонки», а я перепутал? Кто может сказать наверняка?