Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Глава 9
Монашество

Митрополит Евлогий (Георгиевский), постриг м. Марии, Свято-Сергиевский Богословский институт, соратники, помощники, первые храмы и общежития для бедных, вышивки, иконы, стихи

Декларация заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) от 27 июля 1927 года о лояльности Церкви советскому режиму вызвала несогласия и споры как внутри страны, так и в диаспоре. Документ содержит слова:

«Тем нужнее для нашей Церкви и тем обязательнее для нас всех, кому дороги ее интересы, кто желает вывести ее на путь легального и мирного существования, тем обязательнее для нас теперь показать, что мы, церковные деятели, не с врагами нашего советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и с нашим правительством».

Только по прошествии многих десятилетий и несмотря на всю сомнительность сложившегося в результате Декларации коллаборационизма, стало очевидным, что этот поступок оказался таинственно промыслительным. Вопреки тому, что десятки тысяч ее клириков и сотни тысяч мирян погибли в лагерях, ссылках и были расстреляны, Русская Церковь не погибла! Парадоксально и таинственно массовое открытие церквей на оккупированных нацистами территориях к 1942–1943 гг. вынудило советское руководство признать глубину народной веры. В результате Сталин встретился в Кремле с тремя митрополитами, что реально спасло Церковь. Нынешняя РПЦ чтит память патриарха Сергия.

15 февраля 1930 года митрополит Сергий дал интервью советским газетам, в котором отрицал факт гонения на религию в СССР, факт репрессий по отношению к верующим и говорил об улучшении положения Церкви. Летом состоялся Синод, на котором было вынесено решение об увольнении митр. Евлогия (Георгиевского) и упразднении парижского Епархиального Совета. Указом от 24 декабря 1930 года подтверждалось решение Синода (10 июня), в котором говорилось, что управление Западно-Европейскими приходами поручается митрополиту Литовскому Елевферию (Богоявленскому).

Митрополит Евлогий не принял этого решения и, опираясь на поддержку своей паствы, 17 февраля 1931 года в резиденции Константинопольского патриарха в Фанаре был принят под его юрисдикцию. Так родилась Архиепископия православных русских церквей в Западной Европе, Экзархат Вселенского патриархата, который существует и поныне.

В газете «Возрождение» за 30 января 1931 года было опубликовано «Обращение митрополита Евлогия к пастве православных русских церквей в Западной Европе». Там, в частности, говорилось:

«Для более прочного обоснования этого нового канонического положения епархии и для укрепления ее канонической связи со всею Православною Церковью я считаю нужным испросить благословение Первенствующего иерарха Православной Церкви Вселенского Константинопольского Патриарха, чтобы временно, до восстановления правильных, нормальных отношений с Матерью Русскою Церковью, от которой нас хотят оторвать, наша епархия могла находиться под его высоким покровительством, не порывая, однако, своего единства с Русскою Церковью, оставаясь русскою церковною организациею, с возношением за богослужением имени Местоблюстителя Московского Патриаршего Престола Митрополита Петра, и чтобы и впредь я мог беспрепятственно исполнять волю Святейшего Патриарха Тихона, изъявленную в упомянутом его Указе»[144]144
  Указ от 20 ноября 1920 г.


[Закрыть].

Приведенный отрывок особенно важен для последующего понимания развития событий. Неурядицы продлились вплоть до кончины владыки Евлогия и, к сожалению, продолжаются до сих пор. Вся суть заключается в словах о «временном» статусе, «переходе» под КП «до восстановления правильных, нормальных отношений с Матерью Русскою Церковью».

О непоследовательности действий и заявлений митрополита Евлогия говорят и такие его слова: «Так благополучно разрешился сложный вопрос о каноническом неопределенном моем положении, создавшемся после разрыва с Москвой: вместо зыбкости канонического положения – каноническая устойчивость; вместо увольнения – я назначен Экзархом Вселенского Патриарха; я и моя паства не оторвались от Вселенской Церкви, сохранили с ней каноническую связь при соблюдении внутренней русской автономии»[145]145
  Митр. Евлогий (Георгиевский). «Путь моей жизни», Париж: YMCA-Press, 1947.


[Закрыть].

Качания и неуверенность затронули всю диаспору, которая пребывала во взаимной вражде, особенно яростной во времена правления митр. Антония (Храповицкого); вплоть до того, что верующие, не по своей воле ставшие чадами Архиепископии, не переступали порога храмов МП и тем более РПЦЗ. Многие семьи были втянуты в ожесточенную вражду и делились на «антоньевцев», «евлогианцев-дарюшников»[146]146
  Архиепископия РПЦ КП расположена на ул. Дарю в Париже.


[Закрыть] и «сергианцев». Оскорбления доходили до абсурда, и в церковной среде на многие десятилетия укоренилось предвзятое мнение, что в лоне Архиепископии сосредоточились все интеллектуальные умы, а в МП и РПЦЗ – некие «примитивные традиционалисты». Во многом этот миф произошел оттого, что Евлогий получил поддержку либеральной части русской эмиграции, тогда как правые эмигрантские круги сохранили ориентацию на Антония и Сергия. В 1934 году произошло примирение двух митрополитов – Евлогия и Антония, после чего последовало снятие прещений с Евлогия со стороны Архиерейского синода.

21 ноября 1944 года Местоблюститель Патриаршего престола митр. Алексий (Симанский) получил письмо от митр. Евлогия, в котором он изъявил желание вернуться в лоно русской Матери-Церкви, а в 1945 году он обращается с таким же призывом к диаспоре в Париже. В результате длинной переписки с Москвой для окончательного соглашения о воссоединении с Московской патриархией 29 августа 1945 года в Париж прибывает митр. Николай (Ярушевич). Приведем отрывок из письма митр. Евлогия митр. Алексию от 21 ноября 1944 года.

«…Я же и мои викарные епископы: архиепископ Владимир, бывший Белостокский и епископ Сергий, бывший Бельский, всемерно держались единства с Матерью Русской церковью. Однако и на меня неоднократно сыпались обвинения: если карловацкая группа обвиняла меня в измене монархическому принципу, то из Москвы приходили обвинения также политического характера и требовалось более определенное заявление о лояльности Советской власти. Поводом для этих последних обвинений служили мои поездки в Англию, где среди своих друзей-епископов и духовенства нередко делал заявления о том, что Русская православная церковь терпит большие притеснения от своего правительства: разрушаются храмы, монастыри, отправляют в ссылку епископов и проч. Это было единственным политическим пунктом в моих выступлениях, и об этом, по совести, я не мог молчать. Я помню, с каким негодованием было встречено заявление митрополита Сергия корреспондентам иностранной печати о том, что таких притеснений церкви в России нет. Между тем прещения из Москвы по отношению ко мне продолжались и завершились наконец тем, что мне категорически предписано было заявить о признании Советской власти и запрещены поездки в Англию, а когда я по обоснованным, как мне казалось, соображениям заявил, что этого сделать не могу, и просил ограничить требования лишь общими заявлениями о лояльности к Советской власти, то был со всем своим клиром и паствой совершенно отторгнут от общения с матерью Русской церковью с запрещением мне и сущим со мной иерархическим лицами священнослужения. В таком трудном положении я решил прибегнуть к покровительству Вселенского патриарха; я обратился к нему как к высшему носителю власти в православной церкви с апелляцией на суровое и, по-моему мнению, несправедливое решение Высшей Русской церковной власти и лично поехал в Константинополь для изложения своего дела. Святейший патриарх Фотий по всестороннем обсуждении нашего дела в патриаршем синоде согласился принять меня со всеми духовенством и приходами во временное свое ведение до тех пор, пока установятся нормальные сношения с Москвой, и выдал мне грамоту, подтверждающую мои полномочия по управлению. Причем в грамоте ясно указано, что вся эта конституция управления заграничными русскими церквами является временно, впредь до восстановления нормальных сношений с Москвой. Этой милостивой грамотой внесено было полное успокоение в жизнь моей паствы, и мы живем на этом основании до настоящего времени».

2 сентября 1945 года в соборе Св. Александра Невского на улице Дарю была отслужена совместная литургия. Для окончательного завершения процедуры воссоединения было недостаточно полученного устного согласия из Фанара, текст которого гласил, что «на сие имеется словесное согласие Его Святейшества патриарха Вселенского Вениамина». Многие из окружения Евлогия были резко против воссоединения. Совместная литургия с посланником Московской патриархии оказалась для митрополита Евлогия единственной и последней. Он серьезно заболел и скончался ранним утром 8 августа 1946 года. Митрополит Ленинградский Григорий (Чуков) прибыл из Москвы на похороны во главе большой делегации Московского патриархата. Отпевали владыку 12 августа в закрытом гробу.

Возвращаясь к ситуации, в которой оказалась православная часть диаспоры на чужбине, необходимо констатировать, что как только русские оседали в Париже, Берлине, Праге, Харбине… то сразу начинали создавать православную общину и искать место для церкви. Денег хватало только на то, чтобы снять гараж да перестроить его в церковь, собрать кое-какую церковную утварь. Духовенство служило в облачениях, трогающих сердце: столько было положено заботы, любви и тщания, чтобы из жалких тряпочек соорудить одежды, достойные предстоятелей. Но, несмотря на бедность, люди жертвовали на строительство, устраивали приходские школы, всячески старались сохранить русский и церковно-славянский языки. Эти годы были «урожайными» на прекрасных священников, сохранивших традицию, но было много и новых рукоположений – например, офицеров, у них была особая выправка, богословское образование они получили не в семинариях, а под свист пуль.

Те русские, которые в результате разделения Церкви оказались в лоне Вселенского патриархата во Франции, объединились вокруг митр. Евлогия и основали Свято-Сергиевский Богословский институт. К этой части эмиграции относилась и будущая мать Мария (Скобцова). Священник Лев Жилле[147]147
  Лев Жилле (Jillet; 1893–1980, Лондон), архим., один из основателей франкоязычного православного прихода в Париже. Некоторое время служил в церкви Покрова Пресвятой Богородицы на ул. Лурмель, 77 в Париже, основанной м. Марией. Работал с русскими заключенными в тюрьмах, вел кружки по изучению Священного Писания.


[Закрыть] пишет: «В каждую человеческую проблему он (Евлогий) вникал с сочувствием. Причем определяющую роль в проблемах для него играл не объективный момент, а момент личный, индивидуальный. Каждому или каждой он хотел дать возможность следовать собственному призванию».

К 1929 году Елизавета Юрьевна уже вплотную подошла к решению принять монашеский постриг. На пути к задуманному стояло много канонических препятствий: два мужа (с одним из которых она была в разводе, а с другим в «размежевании»); немаловажный вопрос – дети, Гаяна и Юрий. Как им объяснить свой уход? Обо всем этом она советовалась с митр. Евлогием, но особенно ценны для нее были советы отца Сергия (Булгакова).

Ее возвращение в Церковь сопровождалось не только миссионерской деятельностью и обращением к святоотеческой письменности. У пишущей части церковной интеллигенции накопилось много вопросов: как осмыслить опыт революции и Гражданской войны? Как проанализировать большевизм и рассказать о его негативных последствиях молодежи? Что такое марксизм и где искать русскую идею?

Для самой Е. Ю. оставалось неразрешенным ее отношении к «красной России». Не только она, но и многие эмигранты колебались в своих чувствах вплоть до конца 1946 года. Этот вопрос для м. Марии так и останется без ответа в практическом плане: она погибнет в лагере и не сможет поехать «бродить по дорогам России», хотя уже во время войны в оккупированном Париже она четко встала на позиции патриотические.

Для обсуждения насущных вопросов Е. Ю. вместе с Г. Федотовым выступила в РСХД с инициативой организации религиозно-философских семинаров с целью определения «православного мировоззрения в применении ко всем событиям реальной жизни». Семинар ставил перед собой теоретические задачи и не претендовал на роль еще одной политической партии или движения.

В 1929 году Е. Ю. написала три работы – философские размышления, посвященные крупнейшим русским мыслителям: В. С. Соловьеву, А. С. Хомякову и Ф. М. Достоевскому. Религиозно-философскими мыслями этих авторов увлекались интеллигенты начала XX века, их идеи лежали в основе работ о. С. Булгакова, В. Лосского, С. Франка (в области социальной философии Франк развивал намеченное Хомяковым учение о соборности человечества, подчеркивая при этом первичность категории «мы»). Елизавету Юрьевну особенно привлекала философская мысль Соловьева о «предельно радостном, предельно оптимистичном» начале и о том, что уродство – это лишь несовершенная, не воплотившаяся до конца красота; ложь – несовершенная истина, а зло – несовершенное добро. Он верит в конечное торжество добра, как у «художника, прозревающего в глыбе глины идеальные формы своего будущего творения <…> так и наша жизнь получает последний нравственный смысл лишь когда между ней и совершенным добром устанавливается совершенствующаяся связь». Более того, Соловьев близок ей своей идеей «вселенскости» и «всеединства» религии и Церкви, «человеческая мировая душа, душа космоса… соединяется с божественным Логосом». Но с легендой Достоевского о Великом инквизиторе и легендой Соловьева об Антихристе, некоем предвидении XX века, что «мир во зле лежит и зло торжествует даже под личиной правды и справедливости», она согласиться не могла.

В одном из своих стихотворений она писала:

 
Не то, что мир во зле лежит, не так,
– Но он лежит в такой тоске дремучей.
Все сумерки, – а не огонь и мрак,
Все дождичек, – не грозовые тучи.
 

В этих трех философских трактатах Е. Ю. Скобцова поднимает вопросы о кризисе христианской цивилизации и той роли, которую ей предстоит сыграть в России. В некотором смысле эти работы стали отправной точкой и основой семинаров, состоящих из трех кружков: первый – по изучению основ марксизма и ленинизма с христианской точки зрения (для выявления ложности марксизма как материалистического учения), второй – по вопросам русской историософии (в этом кружке изучались труды русских мыслителей прошлого), третий – по изучению русской литературы с религиозной точки зрения. В составе курса «Русские мыслители» Елизавета Юрьевна читала лекции о Хомякове, которые пользовались большой популярностью.

В Хомякове, который был одним из лидеров русских славянофилов, ее особенно привлекала мысль о соборности и особом пути народничества в России, его готовности положить душу свою за других. По мнению философа, западный мир находится в состоянии нравственного разложения, стоит на краю гибели. Высокая миссия России заключается в духовном обновлении человечества через возрождение себя, своих славянских собратьев, а затем и западного мира: «… Поскольку “славянофильская” мысль была не единственной в России и ей противостояла школа “западников”, грешащая другой крайностью, – общее равновесие в понимании русской истории было соблюдено. В дальнейшем если оно и нарушалось, то именно в сторону западничества и в сторону забвения путей русского народа, забвения путей славянофилов. Славянофилы откликнулись на все основные вопросы современной им России. Все элементы, влияющие на психологию русского народа, были ими так или иначе изучены. В центре изучения славянофилов стояло православие. Пожалуй, до них психологически и философски никто из русских мыслителей не изучал его. Можно смело сказать, что до Хомякова в России не существовало настоящей православной философской школы»[148]148
  Скобцова Е. Хомяков. Хомяков Алексей Степанович (1804–1860) – русский поэт, публицист, философ, один из основоположников славянофильства, член Петербургской академии наук (1856).


[Закрыть].

Прочитав статью о Хомякове, Н. Бердяев отметил: «У нее [Е. Ю. – К. К.]была одна неизменная любовь-страсть, любовь к России и к русскому народу. В ней была славянофильская закваска, но славянофильство это было не консервативным, а революционным. Она хотела умереть за русский народ». А литературный критик Сергей Жаба[149]149
  Жаба Сергей Павлович (1894–1982) – студент юридического факультета Петербургского университета. Член партии эсеров (1915). В 1920–1921 гг. был заключен в тюрьму за защиту академической свободы от диктатуры большевиков. Бежал из России (1922). Долгое время жил во Франции. Журналист, эссеист и религиозный мыслитель. Был близок к «Православному Делу» м Марии.


[Закрыть], внимательно следивший за творчеством Елизаветы Юрьевны, написал: «Работа Скобцовой о Хомякове – это очень вдумчивая превосходная книжка».

Во время своих поездок по Франции Елизавета Юрьевна постоянно вела дневниковые записи, рисовала, писала стихи. Многие зарисовки легли в основу оформления ее книги «Стихи», вышедшей в Берлине в 1937 году в издательстве «Петрополис». Книга была издана скромно, на плохой дешевой бумаге; почти на каждой странице стихи в обрамлении легких рисунков, выполненных пером и тушью на полях, которые иногда забегают на текст. «Голод, смерть и кровь, вихри, беды, войны; из которых один умирает на больничной койке, а другой пропивает у стойки тяжелую память годин», – постоянно находили отражение в стихотворениях и путевых заметках Е. Скобцовой. Куда бы она ни приезжала, она встречала буйных, нищих, сирых:

 
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голодающих, бесхлебных.
 

В Марселе она пишет:

 
Лица женские одутловаты,
Непригляден и тосклив разврат,
Облака, как клочья грязной ваты,
Улицы – дороги в черный ад.
Негры бродят в синих грязных блузах…
 

Эти строки написаны во французском городе Ним, в 1931 году:

 
Вольно льется на рассвете ветер,
За стеклом плуги с сноповязалкой,
Сумрак. Римский дом. С ногою-палкой
Сторож бродит в бархатном берете.
 
 
На базар ослы везут капусту.
Солнце загорелось, в тучах рдея.
В сумрачных пролетах Колизея
Одиноко, мертвенно и пусто…
 
 
Черные фигуры двух монахинь.
В низкой шляпе и плаще священник.
В этом звонком, в этом древнем прахе
Ясно слышу поступь поколений.
 

Довольно часто она посещала восточную часть Франции, город Безансон:

 
Испанцы некогда здесь жить хотели
И строились. Камней чернильный цвет.
Гудят ветра в высокой цитадели,
Заброшенной уж много сотен лет.
 
 
На перекрестке светлый шум фонтана,
Тугие дуги сводчатых ворот,
И фонари здесь потухают рано,
И не спешит на площадях народ.
 
 
Средь частой паутины улиц узких,
Где даже днем полупрозрачный мрак,
Забралось несколько скитальцев русских
На исторический чердак.
 

После разъезда с мужем Елизавета Юрьевна Скобцова снимала в Париже крошечную и сырую комнатку; вместе с матерью и дочерью они спали на одном топчане, тут же готовили пищу, все остальные удобства были коммунальными и находились на лестничной площадке этажом выше. Как вспоминала хорошо знавшая ее Т. Манухина, «в этот период Елизавета Юрьевна внешне напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которой было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Елизавета Юрьевна казалась такой русской, такой доброй, до улыбки и повадке во всем – именно русской. Можно было удивляться, что она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик эмансипированной женщины»[150]150
  Манухина Т. Монахиня Мария // Новый журнал. Нью Йорк. 1955.


[Закрыть].

* * *

Начиная с 1925 года, Скобцова особенно сблизилась с о. Сергием Булгаковым, который занимал кафедру догматического богословия в Свято-Сергиевском институте, куда Е.Ю. записалась вольнослушательницей. Не только на пути к монашеству, но и будучи уже в постриге, Е. Ю. слышала порицания и недовольство со стороны священства и мирян. Даже ее близкий друг и соратник по общему православному делу Н.А. Бердяев считал, что уставное монашество не соответствует ее «свободолюбивой бунтарской природе», а Ф. Т. Пьянов[151]151
  Пьянов Федор Тимофеевич (1889–1969) – один из руководителей РСХД. К середине 30-х гг. – активный помощник м. Марии и секретарь «Православного дела». Участник Сопротивления. 20 сентября 1941 г. был арестован и заключен в лагерь Компьень, в 1943 г. снова арестован гестапо вместе с о. Димитрием Клепининым и Юрием Скобцовым.


[Закрыть] (впоследствии – ближайший ее помощник) в виде протеста даже не пришел к ней на постриг.

Препятствия вырастали на каждом шагу, и казалось, их невозможно было преодолеть. Но уже не раз в ее жизни Божий промысел оказывался сильнее преград, и, как она говорила впоследствии К. Мочульскому, «Господь взял за руку и вытащил». В результате исповедей и многочасовых бесед с о. Сергием, созрело решение идти по пути монашества в миру. Но оставалось неясным, как к этому отнесется митрополит Евлогий и не будет ли канонических препятствий к постригу.

Даниил Ермолаевич был против пострига и церковного развода, более того, он категорически отказывался дать свое письменное согласие. Немаловажным препятствием были и дети, которые в создавшейся новой ситуации попадали в довольно двусмысленное положение. Митрополит несколько раз беседовал со Скобцовым, с детьми и с Софьей Борисовной. В результате выяснилось, что канонические правила Номоканона (VII–IX века) в 14 титулах (II. 4), признавая применение 117-й новеллы императора Юстиниана (542 г.), допускают церковный развод в случае, если хоть один из супругов желает принять монашество. На этом основании митрополит Евлогий объяснился с членами семьи м. Марии, в результате чего Даниил Ермолаевич принял обоснования и условия, а митрополит согласился дать церковный развод супругам. О гражданском разводе в данном случае речь не шла: перед лицом церкви в нем не было нужды, а Скобцовы могли избегнуть лишних судебных расходов. Церковный развод состоялся 7 марта 1932 года – в годовщину смерти Насти.

 
Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.
О, колокол, в последний раз ударь.
Последний раз звучи последнему уходу.
Все пересмотрено, ничто не держит тут.
 
 
А из туманов голоса зовут.
О, голоса зовут в надежду и свободу.
Все пересмотрено. Былому мой поклон…
О, колокол, какой тревожный звон,
 
 
Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо…
Вот скоро будет горный перевал,
Которого мой дух с таким восторгом ждал,
А настоящее идет угрюмо мимо.
 
 
Я оставляю плату, труд и торг,
Я принимаю крылья и восторг,
Я говорю торжественно: «Во имя,
 
 
Во имя крестное, во имя крестных уз,
Во имя крестной муки, Иисус,
Я делаю все дни мои Твоими».
 

1932, Париж

До совершения пострига Елизавета Скобцова провела три дня и три ночи в молитве в комнатке-келье Свято-Сергиевского института. От намерения принять тайный постриг она отказалась. Решила окончательно облачиться в монашеское одеяние в миру и открыто совершить пострижение. «Как-то невольно получилось так, что стала монахиней открыто», – писала она.

16 марта 1932 года в церкви парижского Свято-Сергиевского Богословского института митрополит Евлогий совершил постриг Елизаветы Юрьевны Скобцовой с наречением имени Мария. Ее облачили в белую мантию и вручили крест. Митрополит прочитал слова иноческого пострижения:

«Приими, сестро Марие, щит веры, крест Христов <…> и памятствуй всегда, яко речет Господь: иже хощет по мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и последует ми».

Служба закончилась чтением тропаря о блудном сыне.

 
В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас еще Елизавета,
А завтра буду – имя рек.
 

Нарекли Елизавету Юрьевну Марией в честь преподобной Марии Египетской; имя это было выбрано митрополитом Евлогием не случайно. Бывшая александрийская блудница подвизалась в пустыне за Иорданом и суровой аскезой прославила себя. К своему постригу Е. Ю. написала икону преподобной Марии Египетской, на которой изображен ангел, который крылами прикрывает и осеняет склонившуюся в смирении фигуру молодой женщины, а рукой указывает ей путь в сторону города и вверх, как бы говоря:

 
Иди, живи средь нищих и бродяг,
Себя и их, меня и мир сопряг
В неразрубаемый единый узел.
 

В литературно-художественной среде уход в монашество Елизаветы Юрьевны не вызвал особого удивления, многие уже знали, что за последние годы она целиком ушла в церковь и сблизилась с РСХД. А вот у церковных людей вызывала сомнение каноническая обоснованность ее монашеского пострига. Несмотря на то, что каноны нарушены не были, произошел некий пропуск первой ступени обетов. Рясофорное послушание длится довольно долго, и послушник проходит через целую череду испытаний, прежде чем подойти к полноте и готовности монашеского служения. И если даже Бердяев сомневался в правильности ее выбора («Должен сознаться, что я не сочувствовал принятию ею монашества. Я думал, что это не ее призвание…»), то что же говорить об обычных людях?!

Зинаида Гиппиус то ли с насмешкой, то ли с иронией писала в марте 1932 года Е. М. Лопатиной (сестре философа Л. М. Лопатина, друга Вл. Соловьева): «А слышали ли вы о пострижении Скобцовой сразу “великим постригом”? Развелась с мужем, детей куда-то отдала, а сама постриглась… никуда, просто в миссионерки, но “лично”, без всякой “общины”»[152]152
  Гиппиус З. Письма к Е. Н. Лопатиной и С. Л. Еремеевой // Вестник Русского христианского движения. Париж; Нью-Йорк; Москва. № 133 (I /1981 г.).


[Закрыть].

Ответ митрополита на эти недоуменные вопросы был предельно прост: вся предшествующая постригу жизнь монахини Марии была школой прохождения через трудности и нужду. Она с честью прошла эти испытания. Позже аналогичную оценку дал и русский философ Ф. А. Степун: «Духовный путь, пройденный этой замечательной женщиной, можно по праву рассматривать как прообраз того пути, который один только и ведет к спасению»[153]153
  Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся // Собр. соч.: в 2 т. Изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1956.


[Закрыть].

Исступленная самоотверженность м. Марии вызывала у церковных людей неприятие. В те годы в эмиграции о женском и мужском монашестве и русских монастырях во Франции вопрос не стоял. Путь, выбранный Елизаветой Юрьевной, не только при жизни, но и после ее кончины многих ввергал в недоумение. У обывателей (как на Западе, так и в СССР), не знавших историю России и эмиграции, сложилось некое отрицательное мнение, ставшее клише, надолго и сознательно затмившее сложный путь и образ этой многоталантливой личности. В среде интеллигенции она стала полуотверженной, а в среде церковной – полупринятой. Вероятнее всего, это происходило из-за невозможности принять ее такой, какой она была. Ее опаляющая самоотреченность во имя ближнего в условиях, когда люди эгоистически только и думали, как бы спасти самих себя, вызывала ропот и ненависть. Самоотречение во имя дальнего, а не своей рубашки, которая ближе к телу, чаще всего воспринимается не как милосердный жест, а как некая демонстрация своей «бедности паче гордости».

Вот и после ее гибели русские эмигранты первой волны выплеснули наружу свои эмоции: разорили ее церковь, выбросили на улицу ее рукописи, иконы и фрески замазали коричневой краской, а в России предали забвению ее поэтическое прошлое.

Елизавета Юрьевна знала, сколь тяжела была ее миссия, становясь монахиней, она не очень заботилась о своей репутации, а прежде всего поставила перед собой цель: создать настоящий приют – дом с храмом, где люди могли бы не только поесть и обогреться, но и получить помощь в оформлении документов для получения так называемого эмигрантского разрешения на работу. Можно допустить, что если бы м. Мария стала диаконисой, то она встречала бы меньшее сопротивление со стороны окружающих. До революции неоднократно поднимался вопрос о восстановлении чина диаконис, но дискуссии так и остались дискуссиями. Известный русский богослов, канонист С.В. Троицкий, закончивший свои дни в Югославии, посвятил целый ряд статей монашескому и диаконическому служению. В результате своих исследований он пришел к выводу, что оба пострига на протяжении веков слились в один чин – монашеский.

Обычное обращение к монахине – «сестра». Однако новая монахиня сразу же получила иное имя – мать Мария. Такое обращение допускается лишь к старшей в монастырской иерархии – игуменье. «Присвоение» его Скобцовой могло означать признание ее заслуг на ниве милосердия и благотворительности. «Ее легко стали именовать матерью Марией, постепенно забыв ее мирское имя. Да и сама монахиня Мария считала свою благотворительную деятельность “всеобъемлющим материнством”, – отмечает критик Т. А. Манухина.[154]154
  Манухина Т. Монахиня Мария // Новый журнал. Нью Йорк. 1955.


[Закрыть]

Вначале митрополит Евлогий очень надеялся, что мать Мария пойдет по пути традиционного монашества. Но еще до пострига он понял, что у нее другой путь. Ей необходимо было проверить себя, свои силы, выбор монашеского послушания должен был созреть постепенно. Почти сразу она проехала по монастырям, побывала и в Эстонии, в женском Пюхтицком монастыре, ездила в Финляндию, на Валаам. В результате этой поездки она еще сильнее почувствовала свое призвание, вся ее деятельная натура была направлена к служению в миру.

Где-то в середине 30-х гг. митрополит Евлогий и мать Мария вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались пейзажем Франции; неожиданно для нее самой он задумчиво вслух произнес: «Вот ваш монастырь, мать Мария!»

Основоположницей женского келейного монашества во Франции она не стала. Не оправдались надежды митрополита Евлогия. В конце 30-х гг. он с прискорбием говорил, что «монашества аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашества в чистом виде, в эмиграции создать не удалось <…> потому что аскетическое монашество – цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности». Он внимательно и с большой сердечностью относился ко всем начинаниям м. Марии, помогал ей во всем, с его благословения и помощью она открыла свои дома и храмы.

* * *

В сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в нем она собиралась устроить «Общежитие для одиноких женщин». Этот дом на ул. Вилла-де-Сакс в Париже был снят ею без всяких надежных финансовых средств. Пришлось взять денег в долг. Потом у нее подобная ситуация повторялось часто. Сначала возникала идея, которой она была одержима, и она погружалась в нее с головой, заражала своим энтузиазмом своих помощников, ее пытались отговорить, образумить, но она никого никогда не слушала и… у нее получалось. Она добивалась цели!

«9, Вилла-де-Сакс. Тупичок, вымощенный большими булыжниками, освещенный одиноким фонарем; рядом глухая стена монастыря Кларисс, дальше какие-то ненаселенные места. Ворота автоматически открываются: небольшой дворик, двухэтажный особняк. В столовой сидят монахиня Мария, ее мать Софья Борисовна, ее сын Юра – шустрый, быстроглазый мальчик лет 13-ти и несколько неопределенных девиц-пансионерок. Мебель сборная с аукционов Саль Друо: разнокалиберные стулья. Качалка с “роскошной” подушкой, купленная за 7 франков. Мать Мария показывает мне свои владения. 14 комнат на втором этаже, домашняя церковь, сделанная собственными руками, иконостас с малиновыми цветами на синем фоне с белыми крыльями. Иконы Рейтлингер[155]155
  Рейтлингер Юлия Николаевна (Иоанна; 1898–1988, Ташкент), иконописец. В 1921 г. перешла границу с Польшей, жила в Праге в семье проф. П. Б. Струве. Общалась с М. Цветаевой, создавала портреты поэтессы и ее дочери Али. Занималась иконописью у старообрядца П. М. Софронова. В 1935 г. приняла монашество (рясофор) с именем Иоанна.


[Закрыть] в рублевском стиле. “Чашу для св. Даров, – говорит м. Мария, – нам подарила монахиня-нищенка, тоже мать Мария. Вы ее, наверное, знаете, она сидит у ворот церкви на рю Дарю и просит: “Помогите, родимые”. И вот на свои нищенские гроши купила Чашу”. Потом мы пьем чай. Стиль общежития – веселый, все шутят и смеются. Большая простота и добродушие. Софья Борисовна приносит коробку с семейными фотографиями…»[156]156
  Мочульский К. В. Воспоминания. Машинопись, архив Кривошеиных.


[Закрыть]

Эта зарисовка – отрывок из кратких дневниковых записей друга и единомышленника м. Марии историка и писателя К. В. Мочульского, датированных 1932–1945 гг. Сохранились воспоминания и Софии Борисовны о том, как обустраивались первые дома и церкви ее дочери:

«Мать Мария попросила у Владыки благословение на устройство женского общежития и домовой церкви. Средств у нее не было, но была вера в помощь Божию и громадная энергия. Дом был нанят на улице Вилла-де-Сакс, и контракт подписан в день праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Владыка сказал, что это прямое указание свыше, чтобы храм наш был во имя Покрова Пресвятой Богородицы, и еще заранее пожертвовал на наем дома 5000 фр. “Но, – сказал Владыка, – я больше не могу вам помочь, устраивайте сами”»[157]157
  Кривошеина К. Красота спасающая. СПб.: Искусство-СПб, 2004.


[Закрыть].

Дом был совершенно не благоустроен, в нем не было мебели, но мать Мария первая поселилась в нем и стала спать просто на полу. Очень скоро приют стал настолько известен в Париже своим гостеприимством и действенной помощью, что матери Марии пришлось перейти жить в каморку под лестницей, за котельной, часть ее окна была врыта в землю. Там она принимала друзей, приглашая их «посидеть на пепле». В этом закутке были иконы, много книг, рукописей, вышивок, портреты умершей дочери, скудная мебель и дыра, заткнутая старым сапогом, где жила прирученная крыса. Мать Мария не принадлежала себе: в дверь непрерывно стучали. Иногда приходило до сорока человек в день – знакомых и незнакомых, со своими нуждами, горестями и радостями.