Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

 
Два треугольника, звезда,
Щит праотца, Царя Давида, —
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда…
 
 
Пускай же те, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.
 

В ночь с 15 на 16 июля 1942 года в Париже были произведены массовые облавы и аресты евреев. По заранее составленным спискам гестаповцами было арестовано общей численностью 13 000 тысяч человек (среди них 4 000 детей). Они были свезены на велодром на бульваре Гренель. Немногим удалось скрыться, операция была организована в строжайшем секрете, и утечек информации практически удалось избежать. Те, кому удалось бежать, пополнили коммуну дома на улице Лурмель, который находился всего на расстоянии полутора километров. Немцы устроили из велодрома своего рода пересыльный лагерь. До отправки в Аушвиц людей содержали пять дней под открытым небом без еды, уборной и с единственным краном питьевой воды. Благодаря монашеской одежде м. Мария проникла на велодром.

С ее стороны это было рискованное предприятие, немцы не препятствовали монахине, но в любой момент могли ее задержать и обыскать. Она провела там три дня, выходила и возвращалась с едой, утешала… и, по некоторым сведениям, ей удалось устроить побег четверых детей, которые были вынесены в мусорных ящиках.

В 50 километрах на юго-запад от Парижа в г. Дурдане действовал входивший в состав Groupe de Dourdan франко-русский партизанский отряд, которым руководил А. А. Угримов. Он работал инженером на мельнице, расположенной на окраине городка. Благодаря своему вполне легальному положению без всякого подозрения со стороны немцев он наладил помощь партизанам через шоферов и фермеров, приезжавших на мельницу за мукой.

Между лурмельским Комитетом и Дурданской группой установился контакт через связного Н. Веревкина, который жил на Лурмель со своей престарелой матерью-художницей, ученицей И. Е. Репина. Через него Угримов снабжал мать Марию мукой, крупой и продовольственными карточкам. Сама мать Мария также неоднократно приезжала в Дурдан. Вот как вспоминал об этих встречах сам А. А. Угримов: «Все русские в Париже знали мать Марию, и я тоже с ней видался, не раз, но это были мимолетные встречи. Последний раз я видел мать Марию весной или летом 1943 года (точно не помню), когда она приехала к нам на мельницу “Minoterie Coopérative de Dourdan”, расположенную на окраине небольшого старинного городка в 50 километрах от Парижа. Предварительно она позвонила мне по телефону и приехала утром, в солнечный день. Чтобы подойти к нашей квартире, надо было войти в ворота и пройти весь мельничный двор, со всех сторон окруженный производственными зданиями. Я отчетливо помню, как она шла, и что у меня мелькнула мысль: “Что-то подумают рабочие и служащие”, – так необычен был ее вид в русском монашеском одеянии, так резко выделялась она на фоне французского провинциального городка. И не только благодаря одежде, несколько небрежной, – весь ее облик был необычен <…> Рослая, она шла широким шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе – “нянькины очки”, как сказала моя жена. Она приехала к нам, чтобы переговорить со мной о доставке в больших размерах, чем раньше, продуктов для питания всех тех людей, о которых она заботилась и которых скрывала от преследования немцев. <…> При участии рабочих мельницы, часть которых входила в эту же организацию Сопротивления, шоферов и грузчиков, поставлявших муку на машинах в разные населенные пункты и в Париж, при сочувствии фермеров мне удалось наладить получение в довольно больших количествах хлебных “тикетов” (талонов) продовольственных карточек, которые раздавались всем. Кто в них остро нуждался, в первую очередь, конечно, всем известным нам скрывавшимся и людям, им помогавшим. Делалось это так, фермеры доставляли зерно сверх «наряда-путевки». Шоферы и грузчики сдавали эту муку знакомым им булочникам и получали от них хлебные “тикеты”, которыми они отчитывались в управлении по распределению муки и хлеба. Эти талоны были месячные, и таким образом могли быть пущены в оборот, т. е. на них можно было всюду купить хлеб. <…> В этот день она осталась у нас обедать и уехала с вечерним поездом. От этой встречи с ней у меня осталось воспоминание чего-то светлого, легкого. Общий язык мы, конечно, нашли сразу и взаимное доверие. Более полное, хотя каждый из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах и не говорил. Мало сказать, что она была бодрая и оживленная. Я запомнил ее улыбающейся, я бы сказал, духовно радующейся, как человек, нашедший настоящий путь к подвигу»[211]211
  Угримов А. А. Воспоминания – из Москвы в Москву, в Париж и Воркуту. М.: RA («Русский авангард»), 2002.


[Закрыть].

Маленькие подпольные ячейки, как Лурмель, Нуази, Дурданская группа и проч., были одними звеньями большой разветвленной цепи Сопротивления на территории Франции. По законам конспирации каждый знал только одного связного, и то под вымышленным именем. Люди встречались, передавали сведения, беспрерывно передвигались, иногда исчезали, чтобы возникнуть через несколько месяцев на другом конце страны или бесследно пропасть.

Новый виток борьбы Сопротивления во Франции начался в ноябре 1942 года, когда под Сталинградом была окружена 6-я армия Паулюса. Он продолжался вплоть до 6 июня 1944 года, то есть до высадки союзнического десанта, в которой участвовали наряду с англо-американскими войсками и бойцы «Сражающейся Франции». К концу 1942 года во Франции немцы открыли военно-полевые суды, участились обыски, репрессии; людей, у которых находили оружие, казнили практически без суда. Фашисты мстили французам за свои поражения на востоке.

В мае 1943 года из разрозненных партизанских групп был создан Национальный совет Сопротивления, в который вошли почти все активные силы Франции. В том же году создается деголлевская Тайная армия, а год спустя она объединяется с двумя другими антигитлеровскими военными организациями во «Французские внутренние силы».

* * *

Давным-давно, еще в России, только начиная свои живописные опыты, мать Мария написала акварель «Я есмь лоза истинная». Может показаться странным, но эта одна из первых картин молодой художницы перекликается с ее, по сути, последним произведением на воле – вышивкой «Тайная вечеря». Этим большим и очень красивым гобеленом, вышитым на рубеже 1940–1941 гг., м. Марии хотелось украсить Царские врата лурмельской церкви.

Символ лозы в Ветхом Завете – это символ плодоносящей Семьи – прообраза Церкви, рождающей множество чад (о, как это близко матери Марии!). Виноградник – образ народа Божия (см.: Ис. 3-14). А само название акварели отсылает нас к словам Христа: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь» (Ин. 15:1).

В Новом Завете символ «Я есмь лоза» приобретает особое значение в связи с Евхаристией, совершаемой на вине, происходящем из виноградной лозы. Лоза становится не только символом, но и реальностью церковной жизни, т. е. без Евхаристии спасение в жизнь вечную невозможно. Поскольку Господь и Церковь неразделимы, а Тело и Кровь Христовы составляют суть Церкви, то отождествление лозы и Христа происходит естественным образом. Отсюда следует цепочка богословских реалий и ассоциаций: семья, община, Церковь, Евхаристия, Христос, Бог Отец как виноградарь, заботящейся о лозе. К деятельности и творчеству матери Марии (Скобцовой) эти параллели имеют прямое отношение. Обращаясь к апостолам, Христос говорит: «Я лоза, а вы ветви!»

Здесь очень важны слова о ветвях, которые, пребывая отдельно от лозы, – засыхают. Такие ветви собирают, бросают в огонь, и они сгорают. Отсюда – смирение матери Марии, которая, как и подобает настоящему христианину, считала себя ничтожнейшим из Его учеников, который не принес достойного плода. Однако мы знаем, что, сгорев в огне крематория, принеся себя в жертву вослед Христу, она не сгорела, как те ветви, которые не были с Господом. Ибо тот огонь служения, в котором сгорела мать Мария, связывает ее со Христом навечно!

Своими последними работами мать Мария как бы подводит итоги своего творчества, в том числе и литературного. В мае 1942 года она заканчивает автобиографическую поэму «Духов День». В этом поэтически-философском «завещании» она вспоминает и возвращается к разным периодам своей жизни: от анапского детства, прогулок по набережным Невы до начала Второй мировой войны.

 
Мукой пройдена каждая пядь -
Мукой, горечью, болью, пороком…
 

Мать Мария доходит до оккупации Франции, во сне она предвидит конец и победу, об этом она рассказывает Мочульскому: «На площади Конкорд бьется окровавленный и израненный галльский петух и движется процессия. Впереди идет тигр, за ним медведь, дальше другие – все без лица, одни копыта. И тащат колесницу. Я не могу разглядеть того, кто на колеснице… я проснулась».

 
Истерзанный петух разбитых галлов…
Теряет перья клочьями и в пух.
 

Когда вышел приказ о ношении желтой звезды, м. Мария сказала: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели непонятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы все были настоящие христиане, мы бы все надели звезды. Теперь наступило время исповедничества. Большинство соблазнится, но Спаситель сказал: Не бойся, малое стадо». Лурмель уже был не способен вмещать всех. Люди прибывали постоянно, они спят на полу в зале, в сарае, во флигеле. В комнате отца Димитрия Клепинина живет целое семейство, в комнате Юры другое, все вместе, и евреи, и неевреи. Мать Мария шутит: “У нас острый квартирный кризис. Удивительно, как нас всех до сих пор немцы не прихлопнули”»[212]212
  Мочульский К. Воспоминания «Монахиня Мария» (машинопись в архиве Кривошеиных).


[Закрыть].

Несмотря на напряжение, полный продовольственный и квартирный кризис, летом 1942 года мать Мария устроила на Лурмель скромный праздник в честь годовщины образования Комитета помощи. Н.А. Кривошеина вспоминает: «Стоял небольшой стол с незамысловатой закуской военного времени, были все дамы, работавшие в Комитете, о. Клепинин и, кажется, Пьянов. Настроение у всех было хорошее, все ждали, что скажет мать Мария; лицо у нее светилось весельем, на нем даже играла лукавая улыбка, и, взяв рюмочку водки, она произнесла маленькую речь про Комитет и его работу и в конце сделала шутливый комплимент Игорю Александровичу за то, что он сумел устроить это дело, которое уже целый год благополучно здравствует»[213]213
  Кривошеина Н. А. Четыре трети нашей жизни.


[Закрыть].

В последние годы м. Мария все чаще приезжала к Д. Е. Скобцову на ферму Фелярд под Парижем. Иногда она брала с собой сына. Юрий очень радовался примирению родителей, совместной работе в саду, общим прогулкам, теплой семейной обстановке за столом. Его детство и юность были помечены тяжелыми событиями: смерть Насти и Гаяны, развод любимых родителей, семейные нестроения – все это отрицательно сказалось на его душевном состоянии. Он увлекался искусством и литературой, поступил в Сорбонну, стал успешным студентом, окреп физически и душевно и постепенно сумел преодолеть подростковый кризис. Более того, в отличие от Гаяны, он был глубоко верующим и воцерковленным молодым человеком; постоянно помогал о. Димитрию Клепинину, трогательно ухаживал за больными и старыми постояльцами Лурмеля. С отцом у него были ровные и дружеские отношения. Д. Е. Скобцов, который писал свои воспоминания о Кубани, некоторые отрывки читал сыну вслух. «Совместная дружная работа, семейная обстановка за столом, общие прогулки, – сын совсем расцветал… Тихий, мирный по природе. Он вообще тяготел к семейному очагу, семейному уюту, и в эти частые приезды на Фелярд он как бы наверстывал упущенное», – пишет Д. Е. Скобцов.

Начало 1943 года ознаменовалось хорошими известиями с Восточного фронта: 18 января была прорвана блокада Ленинграда, 2 февраля победоносно завершилась многомесячная битва под Сталинградом: остатки 6-й немецкой армии под командованием генерал-фельдмаршала Ф. Паулюса сдались в плен. Сталинградская битва явилась не просто коренным переломом в ходе всей Второй мировой войны: она оказала огромное моральное воздействие на Сопротивление в Европе, вдохнула в него силу и уверенность в победе над фашизмом. В английской газете «Evening News» тогда же писалось по этому поводу: «Давайте искренне признаем, что, не будь подвигов Красной армии, судьба свободных народов была бы поистине мрачной».

У матери Марии поднялось настроение, и действия ее были еще рискованнее… ведь война Гитлером проиграна окончательно!

Невольно возникает вопрос: неужели она и ее окружение не понимали, что за Лурмель ведется наблюдение со стороны гестапо? Более того, наверняка среди постояльцев были провокаторы, которые доносили начальнику Управления по делами русской эмиграции Ю. Жеребкову о деятельности Комитета Помощи. В феврале на Лурмель появилась странная женщина, выпущенная немцами из заключения, впоследствии подозрения подтвердились – она оказалась агентом. Присутствие м. Марии на велодроме и ее активная, нескрываемая помощь евреям тоже были известны. Не нужно списывать со счетов недружелюбное отношение определенной части русской эмиграции к просоветской деятельности м. Марии: ее открытое ликование и надежды на победу Красной армии, лютая ненависть к Гитлеру и коллаборантам вызывали у пронацистки настроенной диаспоры нескрываемую злобу.

В воскресенье 7 февраля 1943 года мать Мария уехала из Парижа в Фелярд на сутки, намереваясь немного отдохнуть. На другой день, 8 февраля, гестаповцы нагрянули на Лурмель, произвели там повальный обыск: перерыли шкафы, провели личный досмотр постояльцев. По счастливой случайности на момент обыска никого из нелегальных жителей не оказалось на месте, но из кармана Юры было изъято письмо одной женщины-еврейки, адресованное о. Димитрию, с просьбой о крещении! В канцелярии «Православного дела» его коротко допросили. Софья Борисовна присутствовала при аресте внука и на вопрос, когда его отпустят, гестаповец Гофман закричал на нее по-русски: «Где ваш поп? Давайте сюда попа!» Пришел о. Димитрий, и Гофман объявил, что они сейчас увезут Юру как заложника, а выпустят только тогда, когда явится мать Мария. Его тут же увезли, а у о. Димитрия и С.В. Медведевой были отобраны удостоверения личности с условием, что на следующий день, 9 февраля, они должны прийти в генеральный штаб гестапо на допрос. Об аресте Юры Cофья Борисовна незамедлительно сообщила в Фелярд.

Медведкову после допроса отпустили, она продолжала помогать на Лурмель, но в дальнейшем ее не раз вызывали в гестапо. Практически от ареста ее спасла правильно оформленная регистрация, введенная Ю. С Жеребковым для эмигрантов, в отношении нее не было предпринято никаких карательных мер. Отца Димитрия допрашивали в течение четырех часов, условием его освобождения был отказ от помощи евреям. «А этого еврея вы знаете?» – отец Димитрий показал на свой наперстный крест с изображением распятого Христа. Его сильно ударили по лицу… Этим ответом он вынес себе смертный приговор.

Утром 9 февраля м. Мария примчалась в Париж, где узнала о задержании и допросах о. Димитрия, Ф. Пьянова и своего сына Юрия, которых немцы, естественно, и не собирались освобождать. Ее первый продолжительный допрос был произведен в лурмельском доме. «При последних минутах прощания, – вспоминала Софья Борисовна, – обнялись мы с ней. Благословила я ее. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно, прожили мы вместе. Прощаясь, она, как всегда в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала: “Крепись, мать!”»

Гестаповец Гофман, знавший русский язык и наблюдавший за этой сценой, грубо крикнул Софье Борисовне: «Вы дурно воспитали свою дочь, она только жидам помогает!» Софья Борисовна ему кротко возразила: «Моя дочь настоящая христианка, и для нее нет ни эллина, ни иудея. А есть несчастный человек. Если бы и вам грозила беда, то и вам помогла бы»… Мать Мария улыбнулась и сказала: «Пожалуй, помогла бы».

На другой день Гофман приехал к С. Б. Пиленко и сообщил ей: «Вы больше никогда не увидите свою дочь». По приказу немецких властей «Православное Дело» было упразднено.

* * *

Подойдя вплотную к последнему этапу жизни м. Марии (Скобцовой), трудно удержаться от пафоса или сентиментальности. Осталось немало свидетелей тех месяцев, и все говорят, что мать Мария держалась с самого начала бодро и даже весело. Можно допустить и другое, что у нее притупилось ощущение страха и сознание реальной опасности – она стольких похоронила и стольких спасла! В статье «Рождение в смерти» она пишет: «И мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смерть перестает быть смертью, как она становиться рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения…»[214]214
  М. Мария, статья «Рождение в смерти» (предп. 1936-37 гг.).


[Закрыть]

Мать Мария вместе с сыном Юрием, о. Димитрием и Ф. Пьяновым были отправлены в форт Роменвиль, где они пробыли вместе вплоть до 26 февраля 1943 года, потом их переправили в пересылочный лагерь Компьень. Отца Димитрия и Юру несколько раз вывозили на допросы в Париж, где священника подвергали публичным издевательствам. «Я помню, – пишет Пьянов, – как в конце февраля 1943 г. нас привезли из крепости Роменвиль в гестапо на рю де Соссэ. Нас собрали около 400 человек во дворе, а из окон выглядывали накрашенные немки-стенографистки, француженки, русские… отец Дмитрий в порванной рясе стал предметом насмешек. Один из эсэсовцев начал толкать и бить о. Дмитрия, называя его “Иуда”. Юра Скобцов, стоявший рядом, стал плакать, а о. Дмитрий, утешая его, говорил, что Христос претерпел большие издевательства. Если о. Дмитрий принимал личные оскорбления смиренно, то оскорбления в отношении других или другими переживал мучительно, вплоть до физической боли. Часто в лагере мы все были оскорбляемы и избиваемы не только немцами, а и своими пленными товарищами. Это позор концентрационных лагерей»[215]215
  См. раздел «Из архивов».


[Закрыть].

Даниил Ермолаевич Скобцов несколько раз приезжал в Роменвиль с посылками для м. Марии и Юры. «В отношении сына взялся вести хлопоты один адвокат, повел дело с настойчивостью, но положительных результатов не получилось. <…> Во временном концлагере у форта Роменвиль м. М. продержали до Пасхи 1943 г. Странным образом я был свидетелем, как ее вместе с другими многочисленными пленницами увозили оттуда сначала в Компьень, а потом в Германию, в Равенсбрюк. 21 апреля, утром рано я пришел к форту с чемоданом – посылкой для нее. Солдаты дежурной смены у ворот заявили мне, что той, кому я принес посылку, уже нет в лагере, и указали список на двери в дежурном помещении с именами якобы увезенных. Когда я спросил, куда ее увезли, на меня вдруг набросился офицер с истерическим криком: “Сведения здесь не даются!” Выйдя за ворота, Даниил Ермолаевич стал невольным свидетелем ее депортации в Компьеньский лагерь: «Каждая машина битком была набита женщинами, которые кричали “ура”, пели. В третьем автокаре я и увидел мать Марию рядом с двумя католическими монахинями. Мать Мария тоже меня заметила, вскочила с сиденья и замахала мне руками. У нее был здоровый, цветущий вид. В Компьене она увиделась с нашим сыном».

Довольно большую группу мужчин, в их числе Юру, Ф. Пьянова и о. Димитрия тоже привезли в пересылочный лагерь Компьень. Юре удалось пробраться из мужского сектора в женскую зону. Солагерница матери Марии И. Н. Вебстер так описывает последнюю встречу сына с матерью: «Привезли нас в Компьень, в лагерь, и долго не знали, в какой барак погнать, наконец, разместили в каком-то стойле. Женщины стараются устроиться получше, покомфортабельней, думают, что надолго. К вечеру меня разыскала Мать Мария и возбужденно поведала, что сын ее Юрий тут же и она надеется его наутро повидать. Она была полна этим скорым свиданием, мечтала о моменте встречи… На утро, часов в пять, я вышла из своей конюшни и, проходя коридором, окна которого выходили на восток, вдруг застыла на месте в неописуемом восхищении от того, что увидела. Светало, с востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла м. Мария. Вся в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все люди даже раз в жизни преображаются так.

Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным чистым прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца и мать, и сын были окружены золотыми лучами… Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец она нагнулась, коснулась устами его бледного лба… Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль, слезы медленно текли по ее щекам. Незабываема картина скорби и молчаливого страдания и… надежды»[216]216
  Вебстер И. Н. Мать Мария. Oreste Zeluck. P., 1947.


[Закрыть].

После этого свидания Юра послал письмо в Париж бабушке и отцу: «Мои самые родные! Христос Воскресе! <…> Вы уже, наверное, знаете, что я виделся с Мусенькой. В ночь 27 апреля маму отправили в Германию, она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее, каждый день мы поминаем ее на проскомидии (и вас тоже). Мы каждый день служим литургию и причащаемся»[217]217
  Мочульский К. Воспоминания «Монахиня Мария».


[Закрыть].

Отец Димитрий служил в Компьене каждый день вплоть до отправки 16 декабря 1943 года в Бухенвальд. «Благодаря ежедневным литургиям здешняя жизнь совершенно преобразилась, – пишет Юрий, – с Димой я на “ты” и он меня готовит к священству. Надо уметь и стараться познать волю Божию, ведь это меня всю жизнь влекло, и, в конце концов, только это и интересовало, но завершалось парижской жизнью и иллюзиями на “что-то лучшее”, как будто может быть что-то лучшее»[218]218
  Там же.


[Закрыть].

Через несколько недель туда же привезли Ф. Пьянова, который стал свидетелем последних месяцев жизни Юрия и отца Димитрия. 25 января 1944 года состоялось их последнее свидание[219]219
  Рассказ Ф. Пьянова полностью в разделе «Из архивов».


[Закрыть]: «Утро было холодное, мороз, пронизывающая мгла, весь лагерь освещен сильными прожекторами. У решетки по другую сторону стояли о. Димитрий и Юра, в полосатых халатах <…> в парусиновых ботинках на деревянной подошве. На стриженых головах под нуль – легкие береты… отец Димитрий был обрит. Они оба были здоровы». Их везли за 40 километров в лагерь Дора, где на подземных заводах изготовлялись ракеты и самолеты. Условия работы были тяжелейшие, непосильный труд, грязь и минимальное питание приводили к повальной смертности; ежедневно в крематории Бухенвальда сжигалось до ста трупов. Юра почти сразу заболел фурункулезом, через несколько дней он скончался в так называемом медпункте.

Отец Димитрий довольно скоро умер от плеврита. Перед смертью, лежа на голом полу, он жаловался «на крайнюю слабость, беспредельную тоску и богооставленность». 10 февраля он был отправлен на кремацию. «Сам я знал Диму Клепинина, а затем отца Димитрия, в течение 23 лет, но узнал и понял его по-настоящему только за год до его смерти, – пишет Ф. Пьянов. – Мы провели вместе около года в лагере Компьень. Без преувеличения скажу, что год, проведенный с ним, для меня была милость Божия, я не жалею этого года, а только благодарен судьбе. Отец Дмитрий, мать Мария, Фондаминский, Юра Скобцов и другие – погибли, как мученики за Веру в Бога, за то, что они отдавали себя, свои души другим людям. В том-то и бессмыслица в этом мире, что люди отдают свою жизнь за отвлеченные идеи, иллюзорные призраки, деньги, богатство, а не отдают ее Живому Богу. Церковь в этом мире существует и будет существовать, ибо она живет Кровью Праведника Христа и Кровью Его последователей – мучеников. В нынешнюю безрелигиозную, крайне дехристианизированную эпоху как раз Церковь и оживляется <…> Перед смертью отец Дмитрий в грязном арестантском халате, бритый наголо, в руке держал открытку, в первый раз выданную для писания близким. Он писать уже сам не мог, но если бы и писал, то только выразил бы свою горячую любовь своей жене, своим маленьким детям (мальчику и девочке). Как ни горячо он их любил, все же свой путь гибели он избрал по глубокой Вере, любовно и добровольно. Ибо в этом и был его Крест, заповеданный Христом».

 
Не буду ничего беречь,
Опустошенная, нагая.
Ты, обоюдоострый меч,
Чего ж медлишь, нас карая?
 
 
Без всяких слаженных систем,
Без всяких тонких философий
Бредет мой дух, смятен и нем,
К своей торжественной Голгофе.
 
 
Пустынен мертвый небосвод,
И мертвая земля пустынна.
И вечно Матерь отдает
На вечную Голгофу Сына.
 

В сборнике «Стихи» (1937) к этому стихотворению м. Мария нарисовала на полях женскую фигуру, держащую на коленях умирающего юношу. Как знать, не есть ли это пророческое видение смерти сына? В своем последнем письме, перед отправкой в Германию, Юра Скобцов напишет: «Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю Вам с достоинством все перенести. Все равно, рано или поздно. Мы все будем вместе. Абсолютно честно говоря, я ничего больше не боюсь: главное мое беспокойство – это Вы, чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что Вы спокойны, что на Вас пребывает тот мир, которого никакие силы у нас отнять не смогут. Прошу всех. Если кого чем-либо обидел, простить меня. Христос с Вами!»

* * *

При способности, выработанной десятилетиями, легко переносить нужду, никогда особенно не заботясь о собственном комфорте в повседневной жизни, мать Мария и в лагере целиком обратилась к нуждам заключенных. Более того, несмотря на лагерные ужасы, она находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В бараке ей удалось устраивать настоящие дискуссии, окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми. Из дошедших до нас рассказов выживших в лагере смерти и знавших м. Марию, людей выходит, что: «она помогала восстановить нам утраченные душевные силы, читала нам наизусть целые куски из Евангелия и Посланий».

Кроме того, она посещала другие бараки и особенно любила 31-й блок, где помещались русские узницы из СССР. Можно допустить, что «странная русская монашка» из Франции своим словом, участием, рассказами о других странах приоткрыла этим советским женщинам иной мир, другие горизонты, а может быть, и показала дорогу к вере. Оставшиеся в живых узницы отмечали наличие у нее «пламенной мысли», «огня человечности», «энергии и творческого порыва»[220]220
  Свидетельство одной из солагерниц.


[Закрыть]. «В ноябре 1944 г. я случайно узнала, что мать Мария находится в лагере Равенсбрюк, где я сама была уже несколько месяцев <…> Я пришла к ней в тяжелую минуту, чувствовала, что теряю сердце, что мне больше не хватает душевных сил в этом беспроглядном мраке лагеря, искала у нее поддержки, – и скажу, что нашла у ней то, чего искала. Я как-то сказала ей, что не то, что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. “Нет, нет, – воскликнула матушка, – только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей. В других религиях тоже частица истины, в каждой из них она есть. Только в христианстве она вся целиком”».

В январе 1944 года Софья Борисовна неожиданно получила письмо от дочери из Равенсбрюка, датированное декабрем 1943 года, написанное по-немецки[221]221
  Переписываться разрешалось только по-немецки, и письмо должно было быть написано хорошо читаемым почерком. Цензура не пропускала письма на других языках.


[Закрыть]. Мать Мария сообщала, что она здорова, много думает о работе и о будущем: «Я сильна и крепка». Но в конце письма была приписка по-русски: «Я стала совсем старухой». Она очень страдала, что С. Б. осталась одна. За престарелой матерью, с которой они прожили всю жизнь дружно и неразлучно, ухаживал только Даниил Ермолаевич.

Равенсбрюк был трудовым лагерем. Кто-то работал в лесу на валке и корчевке деревьев, иные засыпали окрестные болота песком, кто-то строил дороги, в мастерских лагеря чинили и шили одежду солдатам. Рабочий день длился 12–14 часов (после трех-четырех часов стояния на перекличке). Вся система этой изнуряющей, а порой бессмысленной работы в совокупности с жестокими наказаниями была направлена на постепенное моральное и физическое уничтожение заключенных. Полностью саботировать лагерный труд было невозможно. Пожилые и нездоровые женщины в лагере получали «карточки ограниченной годности», которые давали право работать в блоке вязальщиц или заниматься уборкой помещений. Елизавета Юрьевна, пользуясь своим возрастом, определилась на «легкую» работу уборщицей. Грязи она не боялась и принципиально считала, что таким образом она работает не на немцев, а на заключенных.

В Равенсбрюке и в других нацистских лагерях были полностью запрещены различные проявления общественной и религиозной деятельности. Было запрещено иметь Библию, молитвословы, совершать литургии или молебны.

Верующие женщины умудрялись тайно отмечать церковные праздники. Рискуя подвергнуться наказанию, в день Пасхи 16 апреля 1944 года мать Мария украсила окна своего барака вырезками из бумаги. Этим она хоть немного смогла создать праздничное настроение у своих солагерниц.

Люди гибли каждый день, трубы крематория дымились непрерывно, и однажды, указывая рукой на выходящий из трубы красный дым, мать Мария сказала: «Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше, делается все прозрачнее и чище и наконец сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами…»

Заключенным удавалось получать известия о событиях, происходивших за стенами лагеря. Иногда они чудом добывали даже отдельные номера газет. Так они узнали о покушении на Гитлера 20 июля 1944 года. Эта весть, естественно, была воспринята с радостью и надеждой. Но больше всего узниц интересовали военные сводки… Уже была полностью снята блокада Ленинграда, освобожден Крым, успешно завершилась Корсунь-Шевченковская операция. Победа была настолько близка и очевидна, что канонада советской артиллерии, взрывы от бомбежек были слышны в лагере. Но будто на опережение, лагерный аппарат по уничтожению стал работать с утроенной скоростью. Чувство полного непонимания реальной гибели фашистской Германии, казалось, подстегивало гитлеровцев к экзекуциям. Предчувствие предела, своего огнепального конца, который ей грезился всю жизнь и о котором она так часто писала в стихах, не покидали мать Марию. Силы она черпала не только в молитвах, но и в живом творчестве – рукоделии.

У ее солагерницы Розанны Ласкру, которая после освобождения жила в Париже, долгое время хранилась вышивка м. Марии. Сюжет ее был навеян знаменитым старинным гобеленом из Байё, изображавшем сражение между норманнами во главе с Вильгельмом Завоевателем и англичанами при Гастингсе в 1066 году. Вышивка матери Марии представляет собой косынку, по краям которой стебельчатым швом вместе с текстом изображен средневековый рыцарский бой.

«Она вышивала во время перекличек… почти не глядя, без рисунка “киевским” швом. Материя – это моя лагерная косынка. Краски доставала приятельница-полька, работавшая по окраске эсэсовских рубашек. Нитки мы добыли из обмоток электрических проводов, разрезанных и обнаженных с помощью лагерных машин Сименс. Игла была похищена в немецкой портняжной мастерской Улы Биндера – палача-мучителя. Солагерницы пронесли все это с опасностью для жизни, чтобы была создана вышивка – это шедевр»[222]222
  Этот рассказ неоднократно приводится во всех изданиях о м. Марии.


[Закрыть].

Текст на платке был предложен Розанной Ласкру и написан на старом английском языке. Это своего рода зашифрованное послание связано со скорой победой! Конечно, и выбор сюжета символичен. Он имел аналогию с происходящими событиями на фронте, так как все ожидали высадку англичан (которая состоялась 6 июня 1944 года), а м. Мария очень надеялась на опережающие действия советской армии. Косынку м. М. подарила Розанне, скрутив жгутом она носила ее вокруг пояса, таким образом ее удалось спасти от лагерных шмонов.