Текст книги "Кладезь бездны"

Расплескивая воду из чашки, нерегиль заорал в том смысле, что не поведет на сильного, умелого и коварного врага орду дикарей.

– Скажи мне еще, о Тарик, – не менее строго сказал аль-Мамун. – Разве верующие ашшариты – более дикари, чем те джунгары, которых ты привел в Хорасан ради сражения с Мубараком аль-Валидом?

К несчастью, нерегиль в это время как раз отпивал из чашки – услышав слова своего повелителя, он поперхнулся, закашлялся и заплевал все шербетом. А, отплевавшись, заорал:

– Джунгары?! Дикари?! Джунгары – это благородные, доблестные, умеющие держать свое слово люди! Знающие, что такое честь! Приказ! Посмертная слава! Полная противоположность вашим бедуинам! Как ты можешь равнять джунгар и этих огрызков человеческого рода?!

Аль-Мамун плюнул, налил себе шербету, выпил и ушел совершать омовения к Магриб.[8]8
  Одна из пяти обязательных молитв (намаз), совершаемая в сумерки после заката.


[Закрыть] Совершив намаз, он поклялся себе, что закончит все дела до ночной молитвы, но незадолго до нее получил известие о бунте в войсках Абны.

И вот теперь он – после ночной молитвы – сидел в Большом дворе и читал донесение, написанное Тариком по поводу Опоры Престола и Скипетра Верности, то есть все той же Абны, которая на данный момент прыгала под Престолом, поддавая задом на манер необъезженной лошади.

– Справедливости, о халиф! – со двора приемов продолжали нестись вопли.

И угрозы:

– Предатель! Подлый предатель! Наши деды служили тебе верой и правдой, бледномордая тварь! Ты недостоин подносить нам дрова с пальмовой веревкой на шее!

Нерегиль сидел, сцепив руки под подбородком, и молча смотрел в одну точку.

Самым мрачным в маджлисе был Харсама ибн Айян – он, щурясь и кривясь, разглядывал в дрыгающемся свете ламп войсковые списки с перечислением имен каидов и назначенным отрядам жалованьем.

А самым радостным – молодой Тахир ибн аль-Хусайн. Тот аж светился от удовольствия, то и дело поглаживая маленькую черную бородку. Блестящими от перстней пальцами он перебирал звенья золотой цепи с большим бирюзовым медальоном и не скрывал злорадства.

С нерегилем они поссорились насмерть еще два дня назад – джунгары из джунда Хативы сцепились с Тахировыми нишапурскими гвардейцами. Парсам было что припомнить джунгарам, и они припомнили. Тарик остановил беспорядки, приказав солдатам войсковой шурты связывать спина к спине по одному джунгару и одному парсу и кидать в реку. На втором десятке отсчет утопленников прекратился – вместе с драками. Затем в дело вмешался аль-Мамун.

«Я тебе не халиф Аммар! – кричал он. – Я не потерплю бессудных убийств! Еще один такой приказ – и я сам кину тебя в реку!» На Тарика он наорал прямо в маджлисе. Нерегиля била крупная дрожь ярости, он кашлял, словно задыхался, но молчал. Справедливости ради аль-Мамун распек и Тахира. Однако самолюбие парса не исцелилось от нанесенных Тариком ран: говорили, что нишапурец аж кушать перестал от злости.

Еще злые языки болтали, что Тахир не может простить нерегилю пренебрежения его воинами при отборе в личную Тарикову гвардию. В войсковых реестрах гвардию называли Мутахаррик тулайа, Движущаяся, а те же злые языки припечатали ее Кафирской. Хотя, конечно, записанные в Движующуюся гвардию джунгары были правоверными – а на словах или истинно, Всевышний знает лучше. Но ни одного парса туда не попало, это точно. Из четырех тысяч «неверных» собственно кафирами были сумеречники, но их набрался только эскадрон-кардус, сорок воинов. А все остальные были джунгарами. Новоявленным гвардейцам платили по сорок дирхемов в месяц – тогда как остальным тридцать. А добровольцы шли и вовсе за так – ну и за четыре пятых добычи, положенных воину веры, это правда, но добычу нужно еще добыть, а сорок дирхемов выдали сразу и в новой монете.

Одним словом, сейчас Тахир скалил белые-белые зубы и чувствовал себя отмщенным, а вот Абна негодовала от решений главнокомандующего, и читающий бумаги аль-Мамун понимал: у нее были на то причины.

Всего Абна выставила две тысячи воинов. Тарик вызывал на ристалище по десять человек. Если они уверенно держались в седле и попадали коротким копьем в цель, писарь выводил напротив их имени джайид, «хорошо», и воины получали право идти в поход и получать жалованье от казны. Тем же, кто получал мутавассит, «средненько», втрое урезалось содержание, и они могли рассчитывать лишь на службу при обозе. А уж те, кто получил дун, «плохо», вымарывались из списков Абны и отправлялись служить при сборщиках налогов в Куфе и Васите.

Джайид получило от силы шестьсот человек. Еще нескольким сотням выпало сомнительное счастье служить во вспомогательных частях – от того и орали про дрова. Ну а большая часть прибывших в Басру солдат Абны лишилась всего. Тарик не поленился крупно вывести собственной рукой: «Разогнать их, ни на что не способны, серебро нужно тратить с толком».

– Пусть им объявят, что у тех, кто не справился, остаются их земельные наделы – и право жить в столице. Но пусть приищут себе другое ремесло, раз уж у них не вышло быть хорошими солдатами, – завершив чтение бумаг, объявил аль-Мамун.

Нерегиль презрительно оттопырил губу.

Когда гулям стражи проорал халифское решение, толпа в приемном дворе негодующе взревела:

– Позор! Позор! Наши предки верно служили престолу! Ашшариты не носят дров!

Аль-Мамун видел, как вертят головами черные фигуры стражников в горящем проеме ворот.

– Ну и как же мы выйдем из аль-касра, если вокруг плотно стоят разъяренные сыны ашшаритов, подобные браслету на запястье? – улыбаясь, поинтересовался у собрания Тахир.

– Я смотрю, ты сильно мрачен, о Тахир, – тихо сказал нерегиль. – Похоже, ты хочешь нам кое-что рассказать.

– Да, о Тарик, – невозмутимо покивал белой чалмой парс.

– Так говори же, мы слушаем тебя, – сухо сказал аль-Мамун.

– Сколько воинов ты отобрал для похода, о Тарик? – И Тахир сверкнул зубами в доброй улыбке.

– Действительно, скажи мне, – кивнул аль-Мамун. – От Абны, как я вижу, ты оставил шестьсот человек.

– Про четыре тысячи новоявленных… гвардейцев, – тут Тахир скривился как от зрелого уксуса, – мы тоже слышали. Посчитаем же – во славу Всевышнего! – и шесть тысяч моих храбрецов.

– Пойдут остальные шесть тысяч тумена Элбега сына Джарира ибн Тулуна Хумаравайха из джунда Хативы, – спокойно принялся перечислять нерегиль. – Асавира почтеннейшего Маха Афридуна…

– Да будет славен Всевышний, – поклонился командующий корпусом тяжелой хорасанской кавалерии Асавира, по старой, оставшейся еще от державы парсов привычке именуемого «Бессмертные».

На смотре Асавиры халиф присутствовал лично, ибо зрелище того стоило. Пять тысяч конников прогрохотали по огромному пустырю между каналами Рават и Мераа: ипподром не вмещал в себя железную парсийскую лаву.

Забили барабаны, и аль-Мамун почувствовал, как ползут по спине мурашки. Наборные пластины панцирей и лошадиных бардов звенели сквозь мерный барабанный бой, забранные в сплошные – до самых краев шлема, только прорезь для глаз остается – кольчужные капюшоны головы всадников поворачивались с жуткой одновременностью: «бессмертные» следили за своими знаменосцами. Оглушающий бой участился, и с тяжелым, страшным разгоном конница пошла в атаку. Бах! Бах! Бах! – барабаны замедлялись, бах!.. Бах!.. Бах!.. – все реже и реже… И вдруг – опять, опять загрохотали с той же разгоняющей мурашки частотой, все чаще, чаще, и тут аль-Мамун честно ахнул. Железная река, замедлявшаяся со стуком своего остывающего сердца, развернулась – как была, не ломая рядов. И с сотрясающим землю, мощным грохотом пошла вспять. Ну да, знаменитый хорасанский маневр карр-бад-аль-фарр, разворот после притворного бегства.

– Хорошо, что они с нами, а не против нас, – поглаживая ткань халата, под которой страшно колотилось сердце, сказал аль-Мамун.

– Да, – отозвался Тарик.

– Еще должны подойти аль-Хамра! – радостно воскликнул халиф.

Аль-Хамра, «Красные», тяжелая кавалерия Балха, запаздывала к сбору. Как клялись ее каиды в покаянных письмах, из-за трудностей с фуражом: в землях Бану Худ жители неохотно принимали серебряную монету за овес для лошадей. Плохие нынче урожаи, ничего не поделаешь.

– Еще пять тысяч, – улыбался аль-Мамун в блеск железа и ржание бьющих копытами лошадей.

– Да, – кивнул Тарик.

– Я вот думаю, что с Посланником Всевышнего воистину были ангелы и благоволение Господа Миров, – вдруг ни с того ни с сего выпалил аль-Мамун – обычно он не был склонен к богословским заявлениям.

Тарик непонимающе вытаращился.

– Ну как же, – пояснил Абдаллах. – Как его воины – без стремян, почитай что и без седла, без доспеха, вооруженные лишь дротиками да плохими мечами – смогли опрокинуть эдакий железный вал?

Нерегиль расплылся в улыбке:

– А они его не опрокидывали. Асавира дезертировала первой. «Красные» поупирались, а потом тоже перешли на сторону ашшаритов за изрядную выплату золотом.

– А ты откуда знаешь?! – взорвался аль-Мамун.

Он не любил, когда его уличали в незнании родной истории, да еще и в редкие моменты восхищения божественным промыслом.

– Люблю знать, с кем имею дело, – прижал уши нерегиль. – Так что, глядя на этих парсов, я вижу потомственных предателей своего господина.

С такими словами Тарик развернулся и ушел, оставив аль-Мамуна расточать хвалы и подарки Маху Афридуну. От применения некоторых мер Абдаллаха удержала лишь мысль, что брат уже применил все эти меры к нерегилю и все равно ничего не добился.

Но мысль, что Тахир ибн аль-Хусайн сделал бы все ловчее, быстрее и не заводя врагов, снова посетила халифа. Нерегиль все чаще казался ему… мечом не по руке. Слишком тяжелым. И слишком дорогим. Такой проще пожертвовать в масджид. Или положить в могилу родственника…

– …Две тысячи воинов куфанского джунда, – продолжил, между тем, свою речь Тарик. – Саперы и горные отряды, кухбанийа, из Ушрусана – всего пять сотен человек.

– Всего… чуть более двадцати четырех тысяч, – нахмурился халиф.

– Крикуны у ворот зря дерут глотку, – мрачно сказал нерегиль. – Если они не смогут прикрыть караваны с провизией в Маджарских горах и на пути к ним, мы не продвинемся дальше Ущелья Длинных ножей. Пока Афшин сражался с Бабеком, ему понадобился год, чтобы его армия перестала голодать в северных горах. У нас нет года. Мы не пройдем через горы и не возьмем горные замки, если конвой не сумеет защитить караваны с припасами для армии.

– Да-да, я помню, что ты говорил, – поморщился аль-Мамун.

И тут же вспомнил:

– Подожди, а как же гази? Воины веры?

– Избавь меня от них, прошу тебя, – вдруг горячо взмолился нерегиль.

– Горе тебе! Что ты говоришь?! – это заорали со всех сторон, и Тарику осталось лишь прижать уши.

– Постой! – замахал рукавом аль-Мамун, еще и для того, чтобы прекратить возмущенный гомон. – Ты забыл про «Красных»! Про аль-Хамра!

Тарик, по-птичьи вертевший головой в ответ на возмущенные вопли военачальников, кивнул и сгорбился.

– О том и речь, – медовым голосом пропел Тахир, и все вокруг затихло. – Аль-Хамра.

– Ты хочешь что-то сказать в этом собрании? – нутром чувствуя нехорошее, строго сказал аль-Мамун. – Говори!

– Аль-Хамра не придет в Басру, – поглаживая бородку, важно проговорил Тахир. – До меня дошли сведения, что под Саной их встретили карматские послы. После переговоров пять тысяч тяжелой конницы Красных развернулись и ушли следом за карматами в аль-Ахсу.

– Каким образом? – подался вперед нерегиль, но его уже, конечно, никто не слушал.

В маджлисе поднялся крик, военачальники сыпали проклятиями. Мах Афридун поднял руки в широком жесте молитвы: услышь меня, о Всевышний, и покарай предателей!

Аль-Мамун в ярости обернулся к вазиру барида:

– Почему я узнаю об этом не от тебя и не загодя, о ибн Сакиб?

Абу-аль-Хайр побледнел до бледно-серого цвета:

– Казни меня, о мой халиф. Казни за нерадивость…

Он говорил с такой скорбью и так тихо, что аль-Мамун не расслышал бы, сиди начальник стражи чуть дальше, чем в одном шаге от него.

– Тихо! – звенящий яростью голос нерегиля перекрыл общие вопли.

Тарик вскочил, и все замолкли – потому что все видели, как его ладонь легла на рукоять меча.

– Как они ушли в аль-Ахсу, о Тахир? – Нерегиль целился в парса носом, как клювом.

– Через тайные тропы карматов в Руб-эль-Хали, – прищурившись, ответил парс. – А проводниками у них шли всадники племен бану руала. Числом не менее восьми тысяч.

– У карматов нет никаких тайных троп в Руб-эль-Хали, – костяшки пальцев нерегиля побелели, до того сильно он стиснул навершие рукояти. – Скольких невольников они с собой вели? Где они их взяли?

– Об этом мне ничего неизвестно, – опуская глаза, проговорил Тахир.

– Мне известно, – подал голос Абу-аль-Хайджа. – Руала напали на мутайр и перерезали всех, до кого смогли дотянуться. А несколько сотен человек угнали в плен. Но Красные и войско руала действительно ушли в пустыню.

Помявшись – любопытство шейха таглиб боролось со смертельной обидой на нерегиля – Абу-аль-Хайджа все же спросил:

– Они действительно пойдут через… Вабар?

– Нет никакого Вабара, – бесцветным голосом ответил Тарик и медленно сел. – Есть мертвый город, который является в песках умирающим от жажды. Лаонцы рассказывают о нем легенды. Говорят, что город сгорел во время войны Детей Тумана и богов с запада. Теперь там живет… нечто.

– Это нечто дружит с карматами, как я погляжу, – мрачно заметил аль-Мамун.

– С карматами дружит столько видов нечто, что ты удивишься, Абдаллах, – тихо отозвался нерегиль и запустил пальцы в волосы, хмурясь и кусая губу.

– Как ты узнал о произошедшем, о Тахир? – строго спросил аль-Мамун.

– Среди Красных служил один мой родственник. Он не присоединился к карматам и тайно покинул лагерь, чтобы сообщить о беспримерном предательстве.

– Так почему же…? – крутанувшись на подушке, Абдаллах пригвоздил взглядом начальника тайной стражи.

– Твой слуга не виноват, клянусь именем «Справедливый», – вдруг сказал Тахир. – Договорившись с аль-Хамра, карматы вошли в Сану и перебили всех служителей барида. Вместе с семьями. Почтовых голубей они сожгли вместе с домами погубленных.

– Не позабудь про храбрость воинов пустыни, о сын Хусайна, – строго напомнил Абу-аль-Хайджа.

– Да буду я проклят перед Всевышним, если забуду, – веско отозвался парс. – О мой халиф! Если бы не помощь бедуинов из племени мутайр, спасшихся от резни, не добрался бы мой племянник до Басры!

– Вот видишь, Тарик, – мрачно смерил взглядом нерегиля аль-Мамун. – А ты говоришь: бедуины ни на что не годятся. Смотри, твоя гордыня едва не завела нас в страшную ловушку…

И тут Тахир громко и отчетливо произнес:

– Горе нам, что у нас такой предводитель.

В голосе парса прозвучало столько ненависти, что все вздрогнули. Нерегиль медленно поднял широко раскрытые глаза.

– Горе нам! – громко повторил Тахир. – Красные отказались сражаться под знаменем того, кто истребил Самлаган и Нису!

Словно отзываясь на клокочущую ярость парса, за воротами заорали с новой силой.

Тарик положил ладонь на рукоять меча.

– С-сидеть, – прошипел аль-Мамун.

– И что же ты сделаешь, о сумеречник? – усмехнулся Тахир, подаваясь вперед. – Отрубишь мне голову? А им, – он показал в плещущийся огонь факелов, – тоже отрубишь?

– Если ты хотел сказать что-то важное – говори, о сын аль-Хусайна, – строго оборвал его аль-Мамун.

– Горе тебе, о халиф, что у тебя такой военачальник, – разворачиваясь к Абдаллаху, твердо сказал парс. – Он мнит себя непобедимым и совершает оплошность за оплошностью. Его ненавидят его же воины. Его преследует злая удача.

Последние слова парс отчеканил, глядя прямо в глаза нерегилю. Тарик тяжело дышал, но молчал – растерянно?..

– Горе тебе, что ты говоришь? – рявкнул аль-Мамун, переставая понимать, что происходит.

– Я говорю чистую правду, – сказал Тахир, распрямляясь. – Твой нерегиль проклят, о мой халиф! Глупцы говорят, что он приносит удачу. Эти глупцы не знают истинного положения вещей! Тарик несет лишь смерть! Всем! И союзникам, и врагам!

– Что?!

– Сколько лет прожил халиф Аммар? А его военачальники? Все, кто служил под его началом, погибли – и безвременно! Если б не он, разрушительница собраний не пришла бы к ним еще долгие годы!

Тарик нашелся с ответом – и прошипел:

– Почему ты не спросишь, сколько лет прожил аль-Амин, о Тахир? Разве не ты укоротил его век? Ты – убийца!

– Хватит! – взорвался аль-Мамун. – Хватит! Я не желаю слушать эти старушечьи бредни! Укороти свои речи, о Тахир! Наши судьбы в руке Всевышнего, и никто, кроме Него, не знает, когда нам суждено стать третьими между прахом и камнями!

– Спроси его сам, о мой халиф, – не меняясь в лице, проговорил Тахир. – Спроси его сам.

– Не надо, – вдруг тихо сказал нерегиль. – Это не принесет никакой пользы ни аш-Шарийа, ни тебе, о Тахир.

Военачальники ошалело переглядывались. За воротами продолжали гомонить, а в Большом дворе слышалось только позвякивание блях на перевязях и тихое покашливание.

Аль-Мамун собрался было нарушить жутковатое молчание, но Тарик заговорил снова. Кашлянув, словно у него запершило горло, он раздельно и очень спокойно сказал:

– Я… не знаю, со мной ли удача. Никто этого не знает. Это покажет лишь время. Но если нас разгромят в аль-Ахсе, возможности вернуться не будет. Если мы потерпим поражение, халифат рухнет. И ты это знаешь, Тахир, и я это знаю. Еще я знаю, что халиф предпочел бы видеть главнокомандующим тебя.

Шайтан, откуда он… Впрочем, в голосе нерегиля не слышалось обиды – только равнодушная усталость.

– Ты говоришь пустое, о Тарик, – вздохнул аль-Мамун. – Я поступаю так, как мне велит долг эмира верующих.

Нерегиль лишь дернул плечом. И сказал:

– Так пусть же нас рассудит время, о Тахир. Клянусь: если оплошаю и потерплю поражение – отдам тебе командование.

Возможно, это будет к лучшему…

А парс расхохотался:

– Ты гордец, о Тарик!

И, неожиданно оборвав смех, сказал:

– И глупец. Горе тебе! Нет такого военачальника, который не потерпел бы поражения!

– Я сказал, ты слышал, – отозвался нерегиль.

Аль-Мамун пожал плечами:

– Воистину, ты глупец, о Тарик. Как ты мог поклясться такой клятвой? Своими глупыми и опрометчивыми словами ты превратил себя в жеребца, на которого ставят деньги на скачках!

И махнул рукавом:

– Однако дело сделано, и пусть Всевышний рассудит ваш спор. Зухайр! – гаркнул халиф, и из темноты тут же возник главный евнух.

– Возьми побольше стражников и разгони эту толпу!

– На голове и на глазах, мой повелитель!

– А вы все, – и аль-Мамун обвел рукой собрание, – отправляйтесь к себе и отдохните то время, что осталось до рассветной молитвы. Я буду вашим предстоятелем во время намаза. А ты, Тарик, – обратился он к вздрогнувшему от неожиданности нерегилю, – как главнокомандующий, тоже обязан присутствовать! Наступает пятница – ты забыл?

– А ты, случаем, ничего не забыл, Абдаллах? – возмутился Тарик.

– Нет! Будешь поступать так, как все кафиры на моей службе! Отправишь в масджид своего человека, а сам – в черной одежде! – будешь стоять у ступеней!

Нерегиль раскрыл было рот – а потом подумал и закрыл его.

– То-то же, – сердито буркнул аль-Мамун. – У ступеней будет полно народу – не соскучишься. Все! Расходитесь!

И тут к нему под локоть сунулся смотритель харима:

– О повелитель! Ты не изволил выбрать, каких женщин возьмешь с собой в поход…

– Я велел отослать всех женщин в столицу, о Афли, – аль-Мамун сдерживался из последних сил.

Одна история с Арвой чего стоила… Нет, конечно, Якзан сразу насмешливо фыркнул в том смысле, что у эмира верующих через девять месяцев родится сын – причем родной. Но Буран жаждала крови, и хорошо, что страшное происшествие на женской половине отвлекло ее от мединки. Арву сегодня утром быстренько собрали и отправили в Ракку под надежной охраной: пусть родит там, а потом, глядишь, Буран подуспокоится и про все забудет.

Так вот, после истории с Арвой и с гулой аль-Мамун уперся: нет, хватит, харим отправляется в Мадинат-аль-Заура и сидит там под замком, ожидая возвращения своего господина. И Нум тоже пусть сидит в столице – Младший дворец большой, небось все поместятся.

– О эмир верующих! Следует ли мне понимать тебя так, что ты не возьмешь в поход женщин? Горе нам! Ведь сказано в хадисе…

– Избавь меня от богословия, о Афли! – гаркнул аль-Мамун и тут же пожалел о своей несдержанности.

Старый зиндж всего лишь выполнял свой долг. Черное обвисшее лицо горько сморщилось.

– Прости, о Афли, – тихо извинился халиф. – Купи мне кого-нибудь – с документом об иштибра и надежными рекомендациями.

– Сколько? Каких? – оживился евнух. – Повелитель желает белых? Смуглых? А может, взять нубийку?

– Купи берберку, – улыбнулся аль-Мамун. – И мне вполне хватит одной невольницы.

– Эмир верующих желает девственницу?

– Нет. Возьми кого-нибудь поопытнее.

– На голове и на глазах! – обрадовался четкому и ясному приказу евнух.

И зашаркал шлепанцами прочь, торопясь исполнить распоряжение.

Аль-Мамун спохватился: тьфу, зачем сказал берберку, они ведь славятся плодовитостью, надо было сказать – таифку, они плохо беременеют, не хватало ему непраздной невольницы в военном походе… Но уж поздно: Афли поднимался по лестнице к внутренним воротам. Берберку так берберку.

И тут, кладя преграду для дел сиюминутных и глупых, в ночном небе зазвучал призыв муаззина. Подставляя лицо ветру, аль-Мамун улыбнулся.

И, не глядя по сторонам, пошел в масджид совершать омовение.