Текст книги "Бегущая в зеркалах"

17

…Динстлеру было интересно работать, других способов заполучить пациентов для эксперимента у него не было. «Вот тебе, Пигмалион, и подпольный бизнес. Не зря мне Лас-Вегас за этим шлафроком мерещился», – думал он, облачаясь в мягкий велюровый халат. В ванной плескалась вода, голос Ванды упоенное выводил леграновскую «Love Story».

Девочка спала в отдельной комнате с няней, чтобы не тревожить покой и без того переутомленного Профессора. Ванда обрела прежнюю форму и даже из ванны появилась в домашних туфельках, состоящих из пухового помпона и высокой «шпильки». Ее несколько обижало отсутствие у мужа всякого интереса к дочери, но это бывает, пока малыши немного не подрастут. В остальном же ее Готл был вне всякой критики. Она никогда не позволяла себе расхлябанности, неряшества, принятых в доме Леденцев – всех этих замызганных халатов, стоптанных шлепанцев. Муж заметил, что, готовясь ко сну, Ванда причесалась и даже немного подвела тенями веки. Кружева пеньюара едва прикрывали отяжелевшую грудь и дурманящее облаком пряных духов окутывало соблазнительницу.

– Я видела тебя сегодня в спортзале, дорогой, большие успехи. Пигмалион не может быть хлюпиком и аскетом. Ему дает силу сверхчеловеческое жизнелюбие, – Ванда села на кровать так, что пеньюар распахнулся до бедра, показывая загорелые крепкие ноги. – Смотри-ка, – она оттянула носок с белым помпоном и задрала ногу, – это наш новый кварц «Филлипс» – потрясающий экваториальный загар.

Но Готл выглядела отяжелевшим и абсолютно невоспламеняемым.

– Ты что, прошел противопожарную обработку? Можно на елку вывешивать? – удивилась Ванда, уже привыкшая к трудовым успехам мужа в работе и в постели.

– Ванда, ты видела мою Мадам? Она завтра выписывается…

– А что, есть претензии? По-моему, отличная получилась грымза, ничем не лучше «донора».

– Именно – грымза! Я ведь не этого хотел, вспомни. Совсем, совсем другого. Я представлял, что в моем парке, как в Эдемском саду будут прогуливаться безупречно прекрасные люди, готовясь к новой жизни без унижения и комплексов. Я даже воображал себя лауреатом какой-нибудь необычайно престижной премии, основоположником сети «салонов счастливых преображений» по всему миру… Такая розовая голливудская мечта. Кажется, я и не заметил, как похоронил ее…

– Ну, вот еще, рано панихиду заказывать. Ты работаешь – оттачиваешь метод, пробуешь – без этого все равно никуда не деться. И еще вместо тюрьмы за такие делишки получаешь деньги. А зачем тебе знать о дальнейшей судьбе этих людей? Ты же не заразил их раком и не сделал этими… как их – роботами!

– Ты всегда говоришь немного не о том, но так убедительно, что я забываю, что, собственно, хотел услышать. Наверное, это у нас такая получилась игра – я подставляю больное место, зная, что получу удар по здоровому. Что, собственно, отвлекает – оттягивает боль.

Ванда заметила, что муж несколько расслабился и воспользовалась моментом.

– Милый, – игриво промурлыкала она, протягивая руку. – Вот сейчас сам, чтобы я опять не ошиблась, покажи то самое «здоровое место», по которому я могу точно ударить…

18

А через несколько дней Динстлер пропал. До вечера никто его не хватился и лишь поздно ночью обеспокоенная Ванда рискнула воспользоваться селектором бункера. Но и там никто не ответил. Она обошла дом, допросила дежурного врача. С того момента, как после завтра Динстлер, предупредив, что ненадолго вызван к Леже, отбыл из клиники, его никто не видел. Почуяв неладное, Ванда дозвонилась Арману. Профессор, разбуженный после тяжелого рабочего дня, долго не мог понять с кем говорит. Он категорически заверил, что не только не видел уже три месяца Динстлера, но и не планировал такой встречи в ближайшем будущем.

Через три минуты в кабинете шефа появился вызванный Вандой Луми. Женщина дрожала, тщетно кутаясь в тонкий пеньюар, на перепуганном лице, блестел слой ночного крема. «Инженер» понял все с полу-слова и, попросив Ванду сохранять инцидент в тайне, исчез.

Весь следующий день она оставалась в спальне, сказавшись больной. Сообщила небрежно заместителю Динстлера о внезапном деловом отъезде шефа на симпозиум. Она не позвонила в полицию и боялась включить телевизор, представляя ужасающие сообщения в сводке дорожных происшествий. Она не хотела никого видеть, опасаясь выдать свою тревогу или проговориться. Ванда молилась святому Флориану, о котором не вспоминала последние двадцать лет: она просила вернуть ей Готла.

Мио Луми подкатил к дому на незнакомой машине и вместе с ним, уставший и слегка озабоченный, как и полагается участнику скучного научного собрания, появился Динстлер.

– Спокойной ночи, Док. Мне кажется, жена нуждается в вашем обществе больше меня. Отдыхайте, а завтра нам придется обо всем серьезно поразмыслить.

19

…После того, как Ванда, наконец, успокоилась, выдав душераздирающий монолог из упреков и страстных признаний, заговорил Готл. С видом матерого босса он расположился в кресле-качалке: небрежная поза нога на ногу, тонкая ароматная сигара, каменное лицо бывалого пройдохи.

– Дело в том, крошка, что все твои попытки уложить меня на лопатки, абсолютно беспомощны. Ни разу не было даже «тепло»: ни тайных свиданий, ни секретного гешефта, ни «закидонов» капризного гения, как ты предполагаешь, у меня нет. – Он выдержал паузу, пуская дымовые кольца и наслаждаясь любопытством Ванды. – Меня элементарно похитили! И если бы ни Луми, возможно, я навсегда исчез бы из сюжета твоей жизни, а может, из этой страны вообще.

– Господи, Готл, не понимаю – чему ты радуешься? Ты сообщаешь такие страшные вещи с видом человека, получившего Нобелевскую премию! – взвизгнула Ванда.

– Да, именно. У меня такое чувство, будто мне оказали высокую честь, признали мои заслуги и так далее. Вот эту голову – он постучал по лбу пальцем – оценили по-крупному. Тебе и не снилось, детка. И это не шутка!

Увы, это, действительно, было всерьез. Из рассказа мужа Ванда узнала, что вызов к Леже оказался ложным, «мерседес» Динстлера был остановлен в глухом месте дороги и Профессор, вежливо, но настойчиво извлечен из машины. Затем его с завязанными глазами переправили в неизвестное место, где некий представитель весьма влиятельной организации заявил об осведомленности подпольной деятельностью «Пигмалиона» и предложил сделку. Динстлера покупали вместе с клиникой, либо отдельно. Обещали переправить в любую, указанную им на карте точку земного шара и предоставить все, необходимое для работы.

– Ванда, мне сулили золотые горы, не скрывая, что в случае моего отказа, применят силу. Признайся – это очень лестно, чувствовать себя «золотым тельцом».

– Бараном, чудак, которого чуть-чуть не зажарили. Ты просто бравируешь своей храбростью, однако, если бы не этот кореец (так Ванда называла Луми) – быть бы мне уже веселой вдовой с ребенком на руках и кучей долговых обязательств. Неужели ты не понимаешь, что твое отношение ко мне оскорбительно… – Ванда сжала кулачки, глотая слезы.

– Не надо, перестань, милая, ведь я просто стараюсь тебя ободрить. Я знаю – ты волновалась, да я и сам, признаюсь, струхнул. Правда, в этом было что-то такое… Ну, театральное, что ли, несерьезное. Наверное, потому, что мне так ни разу не двинули по зубам – опять-таки благодаря «корейцу». Вот он – малый хоть куда! Спас меня! Тут-то я понял, что значит настоящий профессионал – я и глазом не успел моргнуть, а мои стражи лежали в параличе, предоставив своему боссу возможность самостоятельно выкручиваться. Я лишь слегка придержал его, а Луми сделал укол – сейчас этот дьявол-искуситель, наверное, еще дремлет…

– Готл, ты что-то привираешь. Накрутил целый криминальный роман и уж очень наивно. Я перестаю верить всей этой истории, – растерялась Ванда.

– Ну и зря. Простые вещи порой более невероятны, чем самая крутая фантастика. А невероятное оказывается совсем простым… Представляешь, это невероятно – но я так и не раскололся. Валял дурака, отрицая всякую причастность к делу Майера, просто дурил, как в гимназическом капустнике…

– И ты хочешь сказать, что они поверили? Что-то у тебя не сходится. Либо это, действительно, как ты сказал «влиятельная организация», либо это…

– Разумеется, они не поверили! Им известно даже о Пэке. И они обязательно достанут меня… – отбросив сигару, Динстлер спрятал лицо в ладонях. – Отныне я буду просыпаться в холодном поту от малейшего шороха за окном, я буду видеть в каждом моем сотруднике шпиона и врага, я буду объезжать этот чертов участок на шоссе… Либо… Я сожгу эти проклятые бумаги и удеру с тобой куда-нибудь подальше…

20

…Разговор с Луми, происходивший на следующее утро на «альпийской лужайке», оказался более серьезным, чем кокетливая пикировка с женой. Произошло именно то, о чем смутно предупреждал Рул – к открытию Майера и его научному преемнику тянулись «грязные руки».

Вкратце они с Луми наметили план дезинформации, должный сбить с толка преследователей, для осуществления которого «корейцу» предстояло получить поддержку своей «фирмы». Прежде всего, место Пэка должен занять его «дублер», прошедший обработку путем традиционного хирургического вмешательства, а все архивы, препараты, да и сам Динстлер, возможно, – «раздвоиться», т. е. обрести дубликаты, предназначенные «на продажу». Все это, конечно, потребует времени, пока же, во избежание новых непредвиденных случайностей, «покупателям» надо подать знак, что Динстлер стал более сговорчив. Сделать это очень просто – стоит лишь вычислить канал утечки информации из клиники и умело воспользоваться им.

Начали, естественно, с Жанны и сразу попали в цель. Как-то в ее присутствии, подначиваемый Луми, шеф «разоткровенничался», признавшись, что не в силах больше работать без средств и могущественного прикрытия, намекнул на сделанные ему кем-то, но сорванные Луми, заманчивые предложения. Было сказано и то, что примерно через полгода, завершив кой-какие изыскания, Профессор намерен покинуть клинику и, возможно, страну, имея в рукаве козырную карту. Крючок с наживкой был заброшен.

Вечером возле отдыхающего в обществе Пэка и Ватте шефа появился Луми и протянул ему какую-то бумагу.

– Вы уже поняли, Док, я должен исчезнуть. После шумного скандала в присутствии Жанны, разумеется.

Динстлер опешил – очевидная необходимость этого шага после вчерашнего подвига Луми не приходила ему в голову.

– Здесь мое гневное письмо в ваш адрес, которое вы должны «забыть» где-нибудь на виду. И не отчаивайтесь – вам предстоят великие дела… И еще, Док… – Луми замялся, – мне было интересно играть с вами в одной команде.

После отъезда шумно «уволенного» Луми, Динстлер начал бояться. Он сам придумал себе перечень страхов, рисуясь перед Вандой, и теперь играл по своему же сценарию. Ночью за окном спальни, находящейся в первом этаже, ему слышались шаги, дверь за креслом кабинета холодила затылок неведомым дуновением, и речи, конечно, не было о том, чтобы в одиночку проехаться по безлюдной темной дороге. И еще одно тревожило Пигмалиона – что станет с настоящим Пэком, когда появится двойник?

На следующий за отставкой Луми день у ворот дома был обнаружен «мерседес» Шефа, «оставленный» им, якобы, в ремонтной мастерской во время недавней «командировки». В автомобильном магнитофончике торчала кассета Ванды, но только вместо Фрэнка Синатры немецкая певичка исполнила веселый шлягер «Телефонная Сьюзен М», в котором умоляла своего кавалера не забывать ее телефонный номер, а потом во всю мощь динамиков, широко и раскатисто грянул маршевую песню бархатный баритон на непонятном, по-видимому, славянском языке.

Динстлер заглянул в свою телефонную книжку, всегда лежащую на письменном столе, и обнаружил телефон Сьюзен М., записанный его почерком, но, конечно же, чужой рукой. И рефлекторно оглянулся, почувствовав между лопатками холодок – в комнате никого не было.

Он рванулся, было, к Ванде, но остановился на полпути и сильно задумался – стоило ли посвящать жену во все хитросплетения этой истории? Он так и не решил ничего, притормозив, однако, признания.

Жизнь в клинике пошла своим чередом. Ванда успокоилась, сосредоточив внимание на другой, не менее тревожной проблеме: их дочери исполнилось уже полгода, а отец, казалось, и не замечал ее присутствия. Ванда всячески старалась попасться на глаза мужа с Антонией, затянуть его в детскую и даже стала прогуливаться с малышкой на «альпийской лужайке» именно в те вечерние часы, когда туда захаживал Готл. Но не обидно ли? Он охотно переносил общество Пэка, позволяя слюнявому идиотику копошиться у его ног, облапывая колени грязными ручонками, а Тони просто не замечал, ограничиваясь фальшиво-вежливым чмоканьем в щечку, да какой-нибудь фразой, типа: «чудная малышка, ку-ку!» И переводил разговор на другую тему. Но главное – эти глаза! Ванда обмерла, приметив в них не простое равнодушие занятого другими мыслями человека – нет. Она хорошо знала острый ледяной холодок, спрятанный в самой глубине его глаз – холодок озлобленного отвращения.

Динстлер и сам поймал себя на этом, когда впервые, в трехмесячном младенце разглядел то, чего так испугался, гостя у Леденцев – фатальное фамильное сходство – и вместо умиления и теплоты почувствовал брезгливость. Он не знал, что делать с собой, стараясь не думать об этом и пореже встречаться с дочерью.

Слишком-то предаваться раздумьям не приходилось – Динстлера ждал еще один удар, который он должен был пережить в одиночку. Однажды вечером, отдыхая на поляне, он услышал какой-то шум и увидел санитарку, испуганно зажимающую укушенную руку. Рядом прыгал и визжал, пытаясь сорваться с поводка необычайно агрессивный Пэк. Динстлер схватил его за помочи, привлек к себе, ласково называя по имени, но мальчик не успокоился, а изо всех сил «боднул» своего Хозяина тяжелой головой в подбородок и, дико визжа, вырвался из рук. Такого еще никогда не было.

Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все – за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся – сомнений не оставалось – это был не его Пэк. А значит «поезд тронулся» – план Луми начал осуществляться. И опять – холодок по спине и желание оглянуться на дверь…

Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф – документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы – все так. Но что-то… Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст – вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу – пройдут месяцы, а может – годы. Хорошо… Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь – он должен «раздвоиться»! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться, потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой, вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем – зачем все это?

Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.

21

…Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина – сморщенная, высохшая – чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленные губы с трудом прошептали: «Ехи!»

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало – ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить «на потом», спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

– Я люблю тебя, бабушка, – чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. – Колючий какой…, красивый…

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:

– Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я…, я виновата сама. Пусть она тоже простит… Там на столе… возьми…

И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза – альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия – вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на плотной фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: «Лизхен. Первое причастие». Вот она гимназистка – крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.

Он торопливо, с комом волнения в горле, обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением «Faber und Sohn& Ruich str.3»: залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок. Плоский рисованный задник, туманно изображал нечто решетчатое – парапет балкона или веранды и лепную бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток… Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом. К запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты «видела» это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, холодом дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек… Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть – и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке отгадки, но не сумел поднять глаз над запретной чертой – не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?

– Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты – моряк… – протянула она дрожащую от напряжения руку.

Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка «Победитель морей». Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.

– Ты здесь такой славный, – Корнелия положила фотографию на хрипящую грудь и вопросительно посмотрела на внука. – Скажи, моя правнучка… я думаю – она похожа на Луизу… Такая… пухленькая? Малышка моя… – Корнелия улыбалась, разглядывая в неведомом пространстве, сквозь Йохима и деревянные тяжелые ставни далекий летний день и свою девочку, играющую в песочнице под кустом сирени. Вдруг умирающая нахмурилась, подзывая взглядом внука и что-то пытаясь сказать. Он нагнулся к самым губам, окунувшись в запах гнили и тлена.

– Ехи, ты должен знать… ты врач, ты что-то сделаешь… У Лизхен выпирает передний зуб… Для девочки – это ужасно!… – Корнелия устало закрыла глаза, переводя дух.

– Что ты, бабушка, она – совершенство, наша Антония. И я обязательно что-нибудь сделаю…

На кладбище собралось совсем мало народа. Из Граца приехала Изабелла, ставшая монахиней. Чета старичков-соседей, да несколько церковных чинов, почтивших память своего бывшего наставника, отца Франциска, к мирному праху которого опускали сейчас гроб жены. Мокро и холодно. Но никогда, никто из них, ушедших в землю, не вернется в свой опустевший, теперь уже навсегда, дом.

Йохим ушел один, натыкаясь на кусты и надгробья, убежал ото всех, хотя никогда еще не хотелось ему так мучительно-остро прижаться к родному – плакать и жаловаться, скулить и причитать, чувствуя себя маленьким, любимым и нужным в сильных руках, утирающих нос.

«Юлия Шнайдер. 5.05.1945. Попала под грузовик…» Фарфоровый овальчик в слезных потоках дождя. Она смотрела в упор и знала все. Она сжала губы, с трудом удерживая подкативший смех… «Господи, что ты хочешь сказать мне этим? Умоляю тебя, что?» В тишине робко шелестел дождь. Йохим гладил мокрый холодный камень и тихо плакал, подставляя дождю светлеющее лицо.