Текст книги "Рецепт Мастера. Спасти Императора! Книга 2"

– Мне кажется, или подобные увеселения вам не по нраву? Не желаете ли послушать капеллу мадам Синегурской? В 1895 ее резвые девушки буквально потрясли киевлян…

Внутренне сжавшись в комок, Маша Ковалева опустила глаза.

В уши врезались звуки бравурного марша. Под ними снова была земная твердь, иллюминированная электрическими огнями аллея «Шато». Их обтекала гурьба праздных гуляк, с недоуменьем поглядывающих на богато одетого щеголя, крепко держащего за руку простого вида юношу в овчинном тулупе.

«Шлет вам привет красоток наш букет…» – запел женский хор мадам Синегурской. Девицы танцевали канкан.

Но лжеотрок не слышала их, а Демона мало интересовали измененья вокруг – указательным пальцем он властно поднял ее подбородок, жадно вбирая перемены: страдание, ужесточившее углышки губ, пустоту, выбелившую взгляд.

– 1895-й, – удовлетворенно сказал он. – Так я и думал. Как только я прочел житие святого Отрока, не покидавшего Пустынь… В отличие от ваших подруг вы давным-давно поняли, что остались Киевицей. Как может быть иначе, ведь вы… ВЫ СЛЫШИТЕ ГОРОД!

Отчаянным жестом Маша заткнула уши.

– Ах, как же вам больно… – довольно проговорил он врастяжку.

Из-за всех сил лжеотрок сжала ладонями голову.

«Спаси меня… Спаси! Спаси!!!» – кричал Киев. Ее Отец, ее Город просил о помощи.

– Вы прятались в за-Городном монастыре не от ваших подруг, не от меня, – сказал Демон. – Вы прятались от Него. От Города. Вам невыносимо больно слышать его. Но вы уже здесь… И вы уже приняли решение.

– Это ничего не изменит. Спасение царской семьи ничего не изменит! – пролепетала она.

Демон вновь щелкнул пальцами. Их вновь окружал 1884 год. Они стояли посреди пустынного сонного сада, неподалеку от ракушки-эстрады. И Машины руки опали.

– Вы видите будущее, – мрачно сказал ее Демон. – А я знаю его. Я знаю, это ваше решение действительно ничего не изменит. Ни того, что вы так боитесь изменить. Ни вас саму. Хотите вы того или нет, в 1895, когда Киевица Персефона бросила Киев, Город выбрал вас. И он ждет, что вы спасете его.

– Я не стану спасать его.

– Вы даже не представляете себе, Мария Владимировна, как я вас понимаю, – проговорил он с непонятным смешком. – Вы сбежали. Вы дали себе зарок. Открою вам забавный секрет. Два дня тому я тоже попрощался с вами навечно. И вот, стою перед вами… И так же, как вы, противлюсь своей судьбе, убеждая себя, что наша встреча ничего не изменит. Хотел бы я знать, кто из нас двоих победит? Возможно, вы скажете мне? Ведь вы стали пророчицей.

– Я не вижу своей судьбы, – сказала она. – Благодарю за подсказку. Ты снова дал мне шанс обыграть тебя…

– Романс на стихи господина Полонского «Холодная любовь»!

Лжеотрок обернулась.

На пустую, заметенную снегом эстраду забралась миловидная барышня. Пушистый меховой капор обрамлял юное румяное личико. Стоявший внизу юноша в обношенной студенческой шинели поспешно зааплодировал самозваной бенефициантке.

Девица весьма фальшиво запела:

 
Любовь моя чужда мечты веселой,
Не грезит, но зато не спит,
От нужд и зол тебя спасая, как тяжелый,
Ударами избитый щит.

Не изменю тебе, как старая кольчуга
На старой рыцарской груди;
В дни беспрерывных битв она вернее друга,
Но от нее тепла не жди…
 

– Кажется, этот романс тоже написан в 1884 году, – печально сказал Машин Демон. – Что ж, уважаемая Мария Владимировна, вы больше не слепы… Вы увидели главное – наши судьбы связаны. До следующей встречи. Я знаю еще один миг, куда вы не в силах не прийти… Я буду ждать вас там. И мы продолжим наш разговор.

На глазах редких прохожих зимнего «Шато» лощеный господин церемонно поклонился бесполому существу в овчинном тулупе. И с легким презрением отвесил еще один поклон тому, кто стоял за Машиным левым плечом.

 
Не изменю тебе; но если ты изменишь
И, оклеветанная вновь,
Поймешь, как трудно жить, ты вспомнишь, ты оценишь —
Мою холодную любовь.
 

– допела девица и послала ладонями два воздушных поцелуя отсутствующей публике.

Глава девятая,
в которой царь ждет спасения

1 августа, 1917

Купе спального вагона было душным и пыльным. Сейчас, когда они сидели на диванах, тесно прижавшись друг к другу, жара стала ощутимой телесно. Но в сей час они не замечали ее.

Мужчина с угасшим лицом потянул за золотую цепочку, выудил из кармана часы, щелкнул крышкой. Немолодая, полная и одутловатая женщина посмотрела на мужа. Рядом с ней сидели три юные девушки. Еще одна, самая старшая, поместилась напротив, между отцом и тринадцатилетним братом.

Все семеро обменялись взглядами. Никто никому ничего не сказал.

Эта Семья была истинной – семь «я»! Их было семеро, и все они понимали себя, как единое «мы», и понимали друг друга с полуслова, а порой и без слов. Все, что следовало сказать, было давным-давно сказано…

Милый, дорогой мой Ники! Прочитав это письмо, ты должен немедленно уничтожить его…

Все, что было сожжено, горело в их глазах немым вопросом.

Отец спрятал часы и принялся крутить ус. Все знали эту его привычку, и никто не спросил, который час: все поняли, время вот-вот настанет. Или напротив – не настанет уже никогда. Теперь им оставалось лишь ждать. И верить.

Тринадцатилетний Алексей быстро погладил жавшегося к его ногам спаниеля:

– Все будет хорошо, Джой.

Женщина нежно посмотрела на сына. Четыре девушки еле заметно улыбнулись, соглашаясь с матерью.

Они – верили! Истинная и непоколебимая вера была оплотом этой семьи. За время царствования Николая II было прославлено больше святых, чем за весь предшествующий век. Число монастырей увеличилось едва ли не вдвое. Число икон в спальне его жены достигало тысячи: все стены до потолка были увешаны образами. Огромность их веры была почти пугающей.

Кто знает, быть может, они были так религиозны от страха? Они боялись этой страны, боялись власти, которая была им не по силам. Они были маленькими людьми, способными сплести свой маленький мир идеальной семьи… И кто знает, быть может, их неспособность управлять многомиллионной страной и вынуждала их перелагать всю ответственность за нее на Всемогущего Бога? И на того, ставшего всемогущим, кто, говоря именем Бога, снимал и назначал министров… Их личного святого.

Их слишком искренняя, слишком огромная вера сделала их ненавидимыми и презираемыми. Их слишком огромная вера лишила их трона. Вера обрекла их на смерть…

Теперь эта вера могла их спасти.

– Я знала, Он не оставит нас, – убежденно сказала женщина.

…когда ты увидишь свою старую маму, тебя удивит, как стойко и мужественно я приняла известие о твоем отречении. Но на то есть свои причины.

Наверняка ты слышал не раз об Отроке Пустынском, обитающем под Киевом. Его благотворное влияние на души и умы жителей нашего края трудно переоценить. С младых лет его жизнь была истинным житием праведника, не ведающего греха. Здесь его почитают как святого. Живя в Киеве не первый год, я слышала немало рассказов о его чудесных деяниях и могу засвидетельствовать: все пророчества, сделанные им, неизменно сбывались. Что особенно примечательно, его предсказания почти никогда не бывают туманными и двусмысленными, они на диво точны.

Думаю, из всего вышеизложенного ты поймешь, в какое огромное волнение я пришла, когда 13 декабря ко мне во дворец прибыл монах из Дальней Пустыни и передал мне Известие. Отрок Михаил желал видеть меня, чтобы открыть мне будущее Империи. Без промедления я отправилась в Пустынь. Там Отрок сказал мне, что через три месяца мой сын, император, передаст престол сыну, но новое правительство не захочет видеть на троне нашего милого Алексея и всенародно объявит, будто ты написал отречение за себя и за него. Все, на кого ты полагался, включая наших зарубежных союзников, отвернутся от нас. А еще через год страна утонет в крови. Но в Киеве есть преданные тебе люди, и он просит меня убедить тебя довериться им…

– Я рада, так рада, что дорогая мама теперь с нами! – сказала полная женщина.

Еще недавно «дорогая мама», вдовствующая императрица Мария Федоровна, называла свою невестку психически ненормальной. Многие, слишком многие, мечтали, чтоб император нашел в себе силы заточить в монастырь «женщину, которая губит его и Россию». «Страна, Государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство», – взывала женщина, заклиная мужа и самодержца российского отдать царскую власть мужику. И то, к чему она призывала его в частной переписке, не было тайной ни для кого… Однако во множестве схваток со вдовствующей императрицей, с великими князьями, с верховным главнокомандующим страны, желающими вернуть трон самодержцу, неизменно побеждал сибирский мужик.

Царь Ники никогда не воспринимал пророчество «старца» как божественный глас – он покорно носил данный ему Распутиным крест, причесывал волосы его чудотворной расческой лишь из нежеланья расстраивать «свою любимую девочку».

Он слишком любил ее!..

Последний император Руси слишком любил немолодую усталую женщину с одышкой и больными ногами, подписывающую свои письма к нему «Твоя старая солнышко»… Написавшую ему 650 страстных писем. Подарившую ему сотню нежных имен: «Мой возлюбленный. Мой ненаглядный. Мой мальчик. Мой Солнечный Свет. Милое сокровище. Душа души моей…»

Он слишком любил ее! Даже просто сидеть и смотреть на нее он считал бесконечным счастьем. Он полюбил ее, когда ей было всего лишь двенадцать лет, а спустя еще десять, в обмен на позволенье жениться на ней, принял огромную страну и тяжелый царский венец, от которых так мечтал отказаться[2]2
  Читайте статью «Кабы она не была царицей».


[Закрыть]. И, надев корону последнего императора Руси, заплатил за свою любовь своей жизнью.

Их слишком огромная, слишком неподдельная, слишком редко встречающаяся в мире любовь друг к другу сделала их ненавидимыми и презираемыми. Их слишком большая любовь, не понимающая сомнений, компромиссов, предательств, не желающая признавать холодный расчет – лишила их трона. Любовь обрекла их на смерть…

Теперь любовь могла их спасти.

– Мама уверовала, – экстатично сказала женщина. – Раньше она не понимала пророчеств…

Каюсь, услышав пророчество Отрока, я усомнилась, как, верно, усомнился и ты, прочитав эти строки. Но Михаил предвидел и все мои сомнения и, понимая их, сказал, что мне нет нужды принимать решение тотчас. Он просит меня об одном: встретиться с теми, кто готов отдать жизнь за тебя, чтобы я убедилась в искренности их намерений и в их огромных возможностях. Я поверю им в тот день, когда узнаю о твоем отречении, и успею принять решение по пути в Могилев.

Отрок открыл мне точную дату твоего Манифеста, имя того, кто принесет мне печальную весть, место и час нашей последней встречи с тобой в Могилевской Ставке. И сейчас, когда дрожащей рукой я пишу эти строки в холодном поезде, пока рабочие расчищают снежные заносы на пути в Могилев, я верю ему и заклинаю тебя, поверь ему!

Мужчина с угасшим лицом вновь взялся за ус.

Прочитав несвойственное вдовствующей императрице письмо, он устало подумал, что Аликс никогда не позволит Мамá распоряжаться их жизнями. Но первая мысль, омрачившая чело после прочтения послания, была ошибочной. Аликс не просто согласилась – восприняла мамину весть, как голос с небес, мигом затмивший в ее сознании все предыдущие события: бунт, революцию, арест и отчаяние:

– Как я жалею, что не встретилась с Отроком раньше! Наш Друг был очень высокого мнения о нем. Он сказал мне, что Михаил спас Ему жизнь…

Остальное говорить было без надобности.

Вот предсказание Отрока, которое он просил передать тебе слово в слово. До дня рождения нашего милого Алексея вас будут держать под арестом в Царскосельском дворце. 31 июля ты увидишь своего несчастного брата. На рассвете 1 августа вашу семью повезут в Тверь. Отрок сказал: «Все это сбудется в точности. Если со своей стороны император в точности выполнит все указания – он сможет спасти семью. Если нет, значит, не зря его назовут «Кровавым Николаем», ибо своим бездействием он обречет свою жену и детей на ужасную смерть».

Мужчина с угасшим лицом устало прикрыл глаза. Они покинули Царское Село в 6 утра… Накануне Керенский внезапно привез к нему брата, великого князя Михаила. Затем милый Миша уехал, стрелки´ таскали багаж, они ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Час отъезда держался в тайне от них. Никто точно не знал, куда их везут…

Никто, кроме Отрока Пустынского!

Когда рокового 9 марта поезд привез его, арестованного, отрекшегося, из Могилева на Царскосельский вокзал, сопровождавшие уже-не-царя лица из свиты бежали. Выскакивали из вагонов и бежали прочь по платформе, не оглядываясь, чтоб посмотреть на него – бывшего… Все отвернулись от них!

Но там, в заметенном снегом Могилеве, где он показал матери пачку телеграмм от главнокомандующих, дружно выказывающих свое нежелание видеть его государем, мать, рассудительная датская принцесса Дагмара, лишь быстро перекрестилась, шепча:

– Все, как он сказал…

Но чем дальше, чем несомненней сбывалось все, сказанное далеким Отроком Пустынским, тем огромней в душе поднимался страх. Ибо две строки предсказания гласили: «…страна утонет в крови… своим бездействием он обречет жену и детей на ужасную смерть».

Он бездействовал! Узнав о петроградском восстании, он – самодержец российский, верховный главнокомандующий армии – не стал подавлять беспорядки… встал на колени перед иконой и стал молиться о своей семье и стране. Он не желал кровопролитья! Он верил не старцу. Он верил в бесконечную мудрость господнюю – той истовой верой, без сомнений, которой почти не бывает! – верой, описанной лишь в житиях православных святых. Он думал, что им позволят жить, просто жить в их любимом Ливадийском дворце, в их маленьком нежном мире, о котором мечтают все семьи и который остается для большинства недостижимой мечтой. Этот мир, – мир, которого почти не бывает! – существующий лишь в сентиментальных романах и на пасхальных открытках; мир, где муж никогда не изменяет жене, где жена на сороковом году брака влюбленно целует подушку мужа, где он, она и их дети обожают друг друга, понимая семью как единое «мы» – этот мир был у них. И только по слепой насмешке Фортуны их теплая, сотканная из уютной любви Семья, была царской.

Но он никогда не был царем: по складу души он был идеально прекрасным семьянином и добрым христианином. Потому так легко отказался от царства, чтоб сохранить их маленький мир и мир в их огромной стране. Ради Любви, ради Веры…

И беззаветной Любовью и Верой обрек оба мира на смерть?

Так сказал Отрок!

По дороге туда за вами прилетит аэроплан. Все будет представлено, будто вас похищают против вашей воли. Постарайся, чтобы в сибирскую ссылку с вами отправилось как можно меньше людей. Отрок сказал, что после вашего исчезновения всех их заключат в крепость как опасных свидетелей. Сделай же так, чтобы все они свидетельствовали об одном: царская семья была похищена неизвестными террористами. Не буду называть имен этих верных и преданных тебе людей, опасаясь, что письмо попадет в злые руки. Скажу лишь, они хотят восстановить справедливость. Они привезут тебя ко мне в Киев…

Да благословит и хранит тебя Господь! Крепко и нежно Вас всех обнимаю. Горячо тебя любящая Твоя старая мама.

Мужчина с угасшим лицом закурил папиросу, сделал пару затяжек, сломал ее в пепельнице и тут же закурил следующую.

Все знали эту привычку. И его младшая дочь Анастасия поспешно засунула в рукав светлого летнего пальто свою крохотную любимицу – собачку кинг чарльз. Дочь Татьяна спрятала рукоделие.

Время настало.

Внезапно вагон грубо дернулся.

– Господи, благодарю тебя, – женщина истово перекрестилась.

Не зная, что тот, в кого они верили так фанатично и слепо, оставил их и не спас.

И решать, жить им или умирать, вновь пришлось той, чьей главной бедой была привычка перекладывать на себя божью ношу.

А начиналась эта история так…

декабрь, 1916

Катерина Михайловна выбежала в заснеженный сад вслед за Машей:

– Подожди!

Опустив голову, прижимая ладони к ушам, лжеотрок бежала к калитке.

– Подожди, это важно… Маша, это так важно для меня!

– Замолчи! Замолчи! Я не могу тебя слышать! – закричала лжеотрок. – Ненавижу тебя…

– Подожди!

Отшвырнув палантин, Катя побежала за ней, догнала, схватила за плечи.

– Ты должна знать, – взволнованно зачастила она. – Я отдала Гинсбургу деньги… Ну, не то чтобы отдала, дала под проценты, минимальные. Это, чтоб никаких подозрений. И мадам Шленской, хозяйке кабаре, где Даша танцевала… дала. Просто так. Дарья ж ее заведенье сожгла, куска хлеба лишила… А она на мои деньги бордель на Лютеранской открыла. Я как лучше хотела, а она – бордель… Еще хуже вышло. Но я старалась… Поверь! Я книги твои читала, чтоб больше никого не обидеть. Чтоб ты простить нас могла… И вернуться. Чтоб не винила себя за то, что, уговорив нас перебраться сюда, помогла двум сукам бездушным людей обирать. Но все равно… Так уж устроена жизнь. Нельзя взять, не отобрав у другого. Одна радость, порой в книгах невозможно найти, кому то, что я покупаю, принадлежать должно. Тем и утешаюсь – незнанием. Так что, скольких я со свету сжила, знает один Господь Бог. Прости меня, Машеточка.

– Спасибо тебе, – проговорила Маша. – Он замолчал.

– Кто? – недоуменно спросила Катерина Михайловна.

– Город, – изможденно сказала лжеотрок. – Я больше не могу его слышать… Я уже почти ненавижу его. А он все просит, все просит… Так просит… А я не могу… Киев не хочет умирать. Но что я могу поделать, если так решил Бог? Прости… – обратила она на Катю глаза. – Ты тоже прости меня, Катюша, что я тебя два года назад принять отказалась. Я знала, Отмены не сталось. А здесь – все счастье твое. Я не хотела тебя счастья лишать раньше срока. Ты права, Катя, это счастье – судьбы не знать.

– Подожди, – Катерина вытянула руку, боясь, что Маша исчезнет, растает в воздухе. – Акнир сказала, если мы не отменим Октябрьскую, ты погибнешь. Почему?

– Я не знаю причин. – Маша безразлично качнула головой – ее смерть явно не показалась ей сколько-нибудь важной проблемой. – Своей судьбы я не вижу. Но помыслить нетрудно. Город умрет! В феврале 18-го сюда придут красные войска Муравьева, и Отроку Михаилу не поздоровится так же, как лаврскому митрополиту Владимиру. Моряки забили его нагайками насмерть, прямо в Лавре, на святой земле…

– Тогда… – все это время Катерина Михайловна покусывала губу, складывая что-то в уме. – Прости меня, Маша, но этого я допустить не могу! Я не верила ведьме. До последнего мига не верила. Больно кругло она дельце обделала. Пришла, всю правду сказала, глаза нам открыла: мол, мы – Киевицы… Об одном умолчала: мы отменяем Октябрьскую, отменяем свою дату рождения, отказываемся от силы, и она наконец получает возможность убить нас. Неужто, мыслила я, она не додумалась до такой комбинации? Мать спасена. Враги убиты. Но ты… когда нутро ее вскрыла, ты меня убедила. Она не желает нам смерти. Ей можно верить. И я соглашусь. Я не позволю тебе умереть. И вернуться назад – не позволю! Тебе не выиграть Суд. Ты слабее ее. Прости уж, что пойду против тебя…

– Не кори себя, Катя, – лучисто улыбнулась Маша. – Ни за меня, ни за бордель на Лютеранской. Господь дал тебе свободу воли. Если ты делаешь что-то от чистого сердца, значит, права. А все остальное – уже воля Божья. Знала бы ты, как я поначалу терзалась, все думала, как мне нашу Отмену исправить. А Бог исправил все сам – за меня. И за тебя исправит, когда ошибешься… От нас же ему только одно надобно, чтобы помыслы наши были чисты.

– То есть, – нахмурилась логичная Катя, – ты думаешь, человек, что б он ни делал, все одно не способен перечеркнуть волю Божью? И даже если мы спасем царскую семью от расстрела, революция все равно будет, разницы нет? Как и тогда, со Столыпиным…

– Именно так.

– И все же разница есть, – задумчиво произнесла Катерина. – Столыпин-то умер. Но Митю моего мы спасли от казни, а душу его – от смертоубийства. А знаешь, – внезапно губы Дображанской размякли, – что я в твоих книгах прочла? Когда Митенька мой премьер-министра в оперном театре подстрелил, за него лишь один человек ходательствовать стал. Знаешь, кто? Жена Петра Столыпина. Она сказала: «Петра Аркадьевича все равно не вернуть. А ему 24 года, он молодой. Он еще может одуматься и стать человеком». Я когда прочитала это, подумала, это ж какую веру нужно иметь, чтоб так вот сказать? Чтоб в месть языческую совершенно не верить, а верить в одну божественную душу людскую!.. А ведь права она была, Митя мой хорошим человеком стал, добрым. Значит, не зря мы все отменяли, не зря! Может, и правда спасти цесаревича, раз ты говоришь, миру от этого никакого худа, окромя добра… Он же ребенок, мальчишка. Пусть мне Господь за него грехи мои спишет. А после, Машеточка, поехали со мной за границу! Рядом со мной с тобой никакой беды не случится. Я ж не зря, уходя сюда, записала тебя своей сестрою двоюродною, – сказала Катя.

И понимать это следовало так: что бы ни случилось, ты будешь под моим покровительством, я тебя не оставлю!

– Что с тобой, Маша? – помедлив, спросила она.

«Он же ребенок, мальчишка…»

Перед Машею плыл давний день, спокойный и светлый. Она сидела на потертом ковре, делавшем таким уютным и добрым пол в ее «детской», и разглядывала фото в библиотечной книжке: Цесаревич Алексей и четыре великих княжны. Четыре красавицы: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Отчего-то именно их – не царя, не наследника! – Маше, наивной студентке исторического факультета, всегда было жалко больше всего.

Четыре девочки… И все такие красивые!

– Просто спасти их… просто спасти, – вопросительно прошептала она.

– Маша, если это противоречит твоим убеждениям, не нужно, не поддавайся на мою провокацию, – испугалась Катерина.

Но спасательный круг был брошен Дображанской слишком поздно – Маша уже шла ко дну. Пред глазами белели девичьи платья, в сердце прорастала жалость, тоска и вера: не может быть, чтобы не обрекать их на смерть было плохо!

И в который раз Маша подумала, что убить пятьдесят миллионов легче, чем одного человека с нежным лицом, с бантом в светлых волосах, с трогательными глазами, взирающими на тебя с фотографии. И недаром висельникам надевали на голову черный мешок, осужденным завязывали глаза перед расстрелом: трудно, немыслимо трудно убить человека, чей взгляд обращен на тебя. Ибо в одном человеческом взгляде таится огромный мир, целая жизнь. Нетрудно вычеркнуть одну единицу. Но убить своими руками целый мир…

И еще Маша подумала, что христианский Бог жесток, как Земля. Милосердный Бог жесток так же, как кажущийся нам патологически жестоким Ленин – оба они легко вычеркивали из жизни людей, объясняя это высшими целями. Для них обоих люди были не мирами, а цифрами, уравнениями, которые необходимо свести к нужному результату.

И еще она подумала страшное: неужели Бог, как и Ленин, как палач никогда не заглядывает нам в глаза? Неужели мы для него единицы, утопленные в крупных цифрах 100 000, 50 000 000? Иначе, как бы он мог так легко…

Смотрит ли Бог нам в глаза?

Думать дальше было страшно совсем. Потому она быстро сказала:

– Если сейчас я откажусь их спасти, значит, я мало верю в Него. Значит, я сомневаюсь… боюсь, что замысел всемогущего Господа может поколебать один мой поступок… добрый поступок. А значит, я верю, что добро – это зло. Но это не так, Катя! Мы просто спасем их. И поможем им сбежать за границу.

– Хорошо, – с сомнением сказала Катерина Михайловна. И внезапно поймала себя на странном желании: пусть Маша передумает, настоит на своем твердом решении и уйдет в Пустынь, непреклонная, убежденная в своей правоте.

Катя не была уверена, что своим желанием сделать добро она не причинила Маше какое-то еще неясное зло.

март 1917 года

– Только не мешай мне сейчас. – Акнир воткнула в землю флажок, быстро коснулась пальцем верхушки древка, вытянула руку и пошла по кругу.

Даша Чуб покосилась на удаляющуюся спину ведьмы и осторожно похлопала поместившийся в центре потенциального круга самолет «Илья Муромец» по лаковому боку.

– Слышишь, Илюшка, – быстро прошептала она, – ты же не злишься, что я тебя стукнула?

Самолет не ответил, что было в порядке вещей. Но авиатрисса, по-видимому, рассуждала иначе.

– Илюша, – тихо позвала она. – А, Илюша… Ну ладно, не надо делать «петлю». Как насчет псевдотарана? Молчишь? Все молчишь… Не отвечаешь. Проклятие!

– Что? Какой силы?! – прервав ритуал, девчонка бросилась к Чуб. – Кто ж мог тебя? Неужели Демон?..

– О чем ты вообще? – отпрянула Чуб.

– Ты сказала, – вид у ведьмы был такой перепуганный, будто пилотессу только что ранили насмерть, – на тебя наложили проклятье.

– Да я просто так сказала, – отпрянула та.

– Так просто? – Акнир заморгала неверящими глазами. – Как же ты можешь? Ты ж – Киевица. Только слепые произносят слова бездумно, не понимая их силы. «Чтоб у меня язык отсох», «Что б тебе пусто было». Фу, напугала… Хорошо хоть ты силой своей не владеешь. Придется начинать все сначала, – ведьма вернулась к флажку. – Круг Киевицы – тончайшая вещь! Твой самолет станет несбиваемым.

– Вообще-то, – провозгласила пилотесса, пытаясь подольстится к обиженной машине, – наш Илюшка и так почти несбиваемый! За всю мировую войну немцы всего двух «Муромцев» сбили. Отсюда и байка про воздушную крепость из непрошибаемого типа материала… А он просто в бою никогда не падал, бывало, что и с семьюдесятью пробоинами домой возвращался, на одном моторе. Правда, Илья?

Авиатрисса подождала ответа. Не дождалась. И принялась интенсивно чесать нос – от этой, прихваченной из ХХІ века неаристократичной привычки, свидетельствующей об интенсивной работе мысли, она так и не сумела избавиться. Да и не сильно пыталась.

– Слушай, я тут вообще так подумала, – объявила она, как водится, без перехода, – раз мы Киевицы, чего так напрягаемся? Книжки читаем, дипломатничаем… Зачем вообще куда-то лететь? Почему нельзя очертить непробиваемым кругом весь Киев? Или заранее убить Ленина?

– Можно… Просто убийства нет в мамином плане. А значит, оно нам ничуть не поможет.

– Почему?

– В том и хитрость вашего Бога: он видит за какую ниточку дернуть, чтоб переиначить мир, а вы, слепые, нет. Да и мы, веды, – не всегда. Нам вечно кажется, что правда лежит на поверхности, что достаточно убить царя, убить Ленина, убить или сменить президента, и жизнь станет прекрасной. Но нет… Готово! – Акнир вернулась к флажку с другой стороны и радостно ударила по нему пальцем. – Давай посмотрим, что там внутри.

– Внутри все зашибись, – уныло сказала Даша.

* * *

В свое время внутреннее содержание первого монументального изобретенья Сикорского – самолета «Гранд»-«Русский Витязь» – произвело изрядное впечатление на чуткого к техническим новшествам Николая ІІ. Известный фото– и автолюбитель, император самолично осмотрел обширную кабину пилотов и с комфортом обставленные комнаты, поместившиеся в брюхе аэроплана. И изъявил желание совершить полет, да не успел.

Но превосходящий по размеру родителя потомок «Витязя» – богатырский «Илья» – был готов воплотить неосуществленное желание государя!

Забравшись внутрь самолета по веревочной лестнице, Акнир придирчиво изучила все помещения: туалет, спальню, гостиную с плетеными креслами. Опробовала электрический свет. Хмыкнула, углядев в кабине пилота метлу.

– Это вместо парашюта, – пояснила Чуб. – Метла даже лучше: на ней, если че, еще одного человека можно спасти. Может, – внесла рацпредложение она, – тут коврик какой постелить, подушечек разных? Царская семья как-никак. Я не понимаю вообще, как мы их после будем хранить. Без слуг, без нянек, без фрейлин. Они ж делать ничего не умеют.

– Они все умеют. – Вернувшись в гостиную, Акнир водрузила на стол небольшой саквояж. – Царица получила англо-немецкое воспитание. Ее дочки – великие княжны – всю жизнь спали без подушек на солдатских кроватях и сами штопали себе чулки.

– О’кей, их проблемы.

Чуб подошла к разложенной на плетеном столе карте Империи и перешла к проблемам своим.

– Итак, Царскую семью вывезут из Царского же Села на двух поездах с зашторенными окнами и конспиративною вывеской «Японская миссия Красного Креста», – повторила она выученный назубок жизненно важный урок. – Поезда пойдут на максимальной скорости. Узловые станции будут оцеплены войсками, публика удалена. Но нам на все это насрать… Потому как я должна подхватить их вот здесь, – ткнула летчица пальцем в отмеченную красным фломастером точку.

– Идеальное место, – в который раз уверила ведьма, – ни домов, ни людей, ровное поле, как на аэродроме.

– Царь с женой, детями, графьями и слугами будет в первом поезде. Во втором поедет охрана. Тут непонятка. Допустим, я подлетаю к царскому составу и торможу его. С этим я справлюсь. Наверное…

Чуб посмотрела на копию знаменитой картины Васнецова «Богатыри», по давней летной традиции висевшую в гостиной «Ильи». Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня Никитич…

Четыре года тому, когда Игорь решил дать любимому детищу имя первейшего богатыря на Руси, на авиаконструктора обрушился шквал упреков – патриотизм был не в чести. Любить родину считалось в интеллигентских кругах дурным тоном. Но, вскормленный Киевом, в Свято-Печерской Лавре которого по сей день лежат мощи святого Ильи Муромца, Игорь Сикорский дал своему кораблю не просто имя – он дал ему душу защитника вечной земли.

– То есть ты сомневаешься? – спросила Акнир.

– Вовсе нет. Я расписала атаку. Просто…

Чуб замолчала, не решаясь сознаться даже себе, что как только абстрактное предложенье похитить семью обросло реальной конкретикой, она усомнилась в истинности комплимента Акнир: мол, их великолепная Даша справится со всем в одиночку.

«Вспомни, даже богатырей было трое!»

– Просто, – перепрыгнула через неприятную тему она, – пока я буду запихивать их в самолет, из второго состава охрана повыбегает!

– Непременно повыбегает. 337 солдат и 7 офицеров, – и не подумала утешать ее ведьма. – Но ты их остановишь.

– Понятно, – вздохнула Даша. – Можно, конечно, взять с собой бомбы, – неуверенно предложила она. – У меня есть. Тогда я сначала разбомблю второй поезд. Потом взорву путь впереди и остановлю первый. Если так, я и правда справлюсь сама…

Ведьма не солгала – лишь забыла уточнить, что для этого пилотессе придется разом убить более трехсот человек. Да не врагов, а своих земляков…

– Именно этот блистательный план мы и предоставим императрице. – подмигнула Акнир. – В комплекте с твоим прославленным именем он ее убедит.

– А на деле?

– Забудь. Лишь слепые убивают без надобности! – девчонка заговорщицки вытащила из саквояжа нечто округлое, упрятанное в тряпичный узелок, перевязанный сверху веревочкой. – Знаешь, что это?

– Знакомый запах, – Даша принюхалась. – Мать моя! – вскричала она, повстречав давнюю подругу. – Присуха! Приворотное зелье! Рассыпчатое.