Текст книги "Никола Мокрый"

– Вы сможете спеть это? Или поищем что-то знакомое? Вряд ли вы знаете…

– Я знаю другую. «Тот, кто Николая любит…». Могу а капелла.

– Давайте… Давайте поаплодируем все нашей новой Сирене! – громко предложил ведущий толпе.

Контрактовая площадь послушно разразилась подбадривающими аплодисментами. Не дожидаясь, пока хлопки утихнут, Даша запела во весь свой немалый – сильный и зычный – голос. И еще до того, как открыла рот, поняла – семьдесят пять секунд истекли!

 
Ой, хто Миколая любить,
Ой, хто Миколаю служить,
Тому святий Миколай
На всякий час помагай,
Миколай!
 

Золотая луковка Благовещенской церкви сияла на солнце. Чуб вцепилась взглядом в нее – так утопающий цепляется за тонкую веточку: десятью пальцами, руками, ногами, зубами. Ей нужна была другая церковь, точнее, другая икона – та, у которой можно вымолить возвращение утопшего!

 
Ой, хто спішить в Твої двори,
Того Ти на землі і в морі
Все хорониш від напасти,
Не даєш йому пропасти,
Миколай!
 

Маша даже утонула под Вышгородом! Как тот ребенок, которому Никола Мокрый не дал пропасть – вернул его матери живым из пучин…

Сколько стоит билет до Нью-Йорка? У нее нет загранпаспорта! Сколько раз собиралась сделать… Неважно. Демон поможет. Сколько это займет времени? Сколько длится перелет? Слишком много… Если б они не увозили икону, если бы она осталась здесь – в Киеве, в Святой Софии! Если б они не крали наше чудо!..

Чудо – не в иконе. Чудеса творит святой Николай. И молитва. «Чистосердечная молитва», – так сказала им Маша. Быть может, Даша тоже сможет попросить его так. У первой же иконы святого… Нет, у той, помянутой Машей иконы в Макариевской церкви на Подоле.

Она сделает это! Она встанет на колени и будет стоять до тех пор, пока не выпросит Чудо… Она будет молиться так искренне, что Николай не сможет не услышать ее!

* * *

Стоило Даше исчезнуть, Катя занемела как статуя. Двигаться – означало чувствовать боль. Сдвинуться с места – означало признать, что она готова жить дальше… без Маши.

Потому она просто стояла, ожидая, пока боль осядет, как песок в воде, сознание прояснится и подскажет решение. Морской ветер рассыпал тяжелый узел волос на ее затылке и принялся полоскать их на ветру. Волны окатывали ее ледяной водой – она давно промокла до нитки. Волны моря, укравшего младшую из трех Киевиц, бились о берег все сильней и сильней – словно море питалось кипящею Катиной ненавистью.

Катя умела ненавидеть – всем сердцем, всем существом ненавидеть свои беды и сражаться с ними. И не сомневалась, что сил на сражение хватит у нее и теперь.

– Никогда не видел на Киевском море таких волн… – сказал чей-то встревоженный голос. Он возник и исчез.

Прохожих на набережной было немного. Люди настороженно поглядывали на непонятное обозленное море – и с почти такой же опаской на странную высокую женщину, стоявшую у бетонного парапета, не замечая, что ее заливает водой.

«Нет, – подумала Катя, – это не я». То была первая здравая мысль, явившаяся к ней твердой поступью. «Не я баламучу воду. Быть может, Маша? Маша рвется наружу, назад…».

Мысль принесла утешенье и одновременно тревогу. Большие, невиданные для рукотворного моря многометровые волны бились о дамбу. Замершая неподалеку от Кати семейная пара с ужасом смотрела, как очередная волна залила проезжающую по набережной машину. Раздался резкий противный визг автомобильных покрышек, звон разбитого стекла.

– Авария… – вытянул шею муж.

– Как ты думаешь, а море не может разрушить дамбу? – испуганно спросила жена.

– Не говори ерунды, – недовольно и неуверенно ответил мужчина. – Послушайте, женщина, – его голос вопросительно потянулся к Кате. – А, женщина… Вам плохо?

– Не трогай ее, – одернула мужа супруга. – Не видишь, она пьяная. Или обколотая. Или одна из них… Сумасшедшая.

Катя слышала, как супружеские голоса отдалились. Они уходили поспешно – с нависавшего над набережной небольшого холма к воде шли два десятка родноверов в светлых балахонах. Неудивительно, что прохожая приняла Катерину Михайловну за одну из них – их длинные, развевающиеся одежды из небеленой ткани походили на Катино белое платье, полощущееся на ветру, как намокший парус. Ее рассыпавшиеся длинные черные волосы перекликались с распущенными косами, длинными власами и бородами новых язычников.

Родноверы, похоже, тоже приняли ее за свою. Несколько человек приглашающе махнули Кате рукой. Напевая что-то, они несли к берегу большой, изукрашенный цветами и лентами сноп. Слова песнопения были почти неразличимы из-за ветра, а когда, обойдя памятник воинам Второй мировой с надписью «Слава освободителям!», неоязычники спустились с холма, песня иссякла.

Вблизи они выглядели не так колоритно. Костюмы из мешковины казались театральными, взгляды большинства из них были неуверенными.

– Что, все пришли? – будничным тоном организатора праздника вопросил крупный и тучный дядька с грозово-растрепанной наполовину седой бородой.

– Ани и Оли еще нет… – ответил кто-то.

– И Васильевы тоже прийти собирались…

– Тогда подождем, – недовольно сказал бородач.

Два парня поставили на землю «заквітчаний» сноп пшеницы.

– Но предупредите их всех, – с бурчливою строгостью наказал бородатый, – завтра, на Проводы Русалок, когда отправимся за одолень-травой, мы не будем ждать никого! Рассвет, извините, никого ждать не будет. Бутон кубышки открывается в миг, когда воды коснется первый луч солнца. Тут его и надо сорвать: не раньше, не позже, с добрым словом Царице вод. Иначе одолень-трава не получит нужных нам свойств.

– А какие у водной лилии тайные свойства? – спросила немолодая грузная дама с распущенными русыми волосами до пят.

– Предки наши ее издавна в ладанки клали, на шеи вешали и в путь с собой брали. В дороге она от любой беды оборонит, в любви – от присухи. Освобождает ум от обмана, сердце – от ложных желаний. И не только…

– Вон Васильевы! Бегут уже… – заверещала курносая девушка с серьгами из бисера.

– Остальное опосля расскажу. Больше никого ждать не будем, – строго сказал бородач и повернулся к парням. – Берите Мать нашу Макош…

Парни подняли сноп. Катерина отступила назад. Несколько минут она смотрела, как, невзирая на высокие волны, упрямые родноверы перелазят через парапет и тащат к воде соломенное тело Макош. Такое же соломенное чучело и люди, и ведьмы сжигали на Купалу…

«В старину русичи каждый год топили в Днепре девушку, принося ее в жертву Водяному. Позже – топили соломенное чучело», – сказала Акнир.

А может, не позже, а раньше? Но потом высший сакральный смысл бракосочетания огня-солнца с водой был утрачен и утопление стало обычною жертвой…

Всепобеждающая одолень-трава – водная лилия – открывается в тот самый миг, когда вод коснется луч солнца. Лишь в тот миг, когда вода вил коснется земли, из нее взойдет зеленый росток. Вот почему на Русалии богиня земли Макош входит в воду – чтоб показать, что они едины. Вот почему дочь Макош Киевица носит на среднем пальце главный перстень с русальей одолень-травой. Вместе земля и вода одолеют все, ибо вдвоем они порождают высшую силу и магию земли – новую жизнь!

Когда-то воду и землю рассорили люди. Когда-то вражда заслонила ведам это высшее знание, сделав их слепыми. Но, слепо копируя мертвые древние знания, слепые, как и встарь топящие чучело Макош, сохранили его.

Вот что имела в виду Белладонна, сказав: «Иногда в гибели таится спасение». И в попсовой сказке может таиться зерно сакрального знания – нужно лишь уметь рассмотреть его!

Большая волна ударила в тело дамбы… С ужасающим грохотом и пестрыми искрами высокая металлическая конструкция из двух сцепленных башен, похожих на безносые подъемные краны, рухнула вниз, обрывая бегущие к ней провода. Что-то взорвалось. Три многоруких электрических столба, сшибая друг друга, полетели в воду. Девушки из группы родноверов отчаянно завопили и бросились наутек. Волна выбросила на берег сноп Макош, отвергая их жертву.

Новая волна с видом Царевны-лебеди павой шла к дамбе. Она была далеко, и отсюда еще не было видно, как она огромна – ее движенье казалось медленно-плавным, танцующим. И лишь когда на пути перед ней оказался маяк, стало понятно, что она втрое выше его.

Кто-то за спиной Катерины закричал – истерично, на одной отчаянной ноте. Послышался звон и скрежет металла – две машины врезались друг в друга, пытаясь совершить разворот, своротить со ставшего смертельным пути. Волна приближалась – разрасталась на глазах. Ее движение было на диво тихим, будто волна-смерть была попросту маревом… И Катя вдруг вспомнила, что в преддверии самого страшного цунами ХХI века, во время внезапного отлива, свидетельствующего о приближении смертельной волны, за минуты до смерти люди преспокойно собирали на обнажившемся дне рыбу… Город Вышгород, солнечный, полусонный и тихий, не подозревал, что плывущая павой смерть всего в двух шагах от него. А там, вдалеке, лежал Катин Киев – в нем праздновали День Днепра и Русалии, плясали и пели, учились и любили друг друга, работали, купались, загорали на пляже, – не зная, что за первой волной придет вторая, за ней – третья, четвертая разобьет дамбу, а пятая примет на себя всю силу и ненависть рукотворного моря – огромной, закабаленной людьми днепровской воды, вновь ставшей свободной.

Волна-лебедь заслонила небо над морем. И те немногие, кто в эту минуту еще мог соображать, сообразили, что нужно бежать… Потому никто не увидел, как высокая темноволосая женщина в белом платье бесстрашно вскочила на изрисованный граффити бетонный парапет вышгородской набережной и, быстро выбросив вперед правую руку с перстнем с одолень-травой, заорала, перекрикивая шум шторма:

– Одолень-трава! Одолей горы высокие, долы низкие, леса темные, берега крутые, моря и озера синие… все повинуйтесь мне. Повинуйся!

И в ту же секунду казавшаяся неумолимой волна остановилась. Замерла в раздумье, постояла и вдруг рухнула – опала, слившись с водной гладью. А Катя, соскочив с парапета, побежала к машине.

Она знала, что за волной-лебедью придет другая – выше первой. Знала, что нужно спешить… Когда ее «вольво» переезжало дамбу, волна чуть поменьше ударила в бок. На миг вода полукругом нависла над дорогой. Киевица взмахнула рукой, заставляя восставшую воду вновь отступить – прогнуться назад, вернуться обратно. Что-то затрещало, куски бетона посыпались в воду.

«Только бы дамба не треснула… Только б успеть… – подумала она. – Не понимаю… Волна должна образоваться из-за разрушения дамбы. Но все наоборот… Она возникла сама по себе. Она словно пытается пройти сквозь преграду…»

На предельной скорости машина Катерины мчалась вдоль бесконечно длинной набережной, отделенной от мятежных, беснующихся вод только низким парапетом. Рука Дображанской, украшенная алмазной одолень-травой, крепко сжимала руль. Она ехала достаточно долго – опасно долго, прежде чем достигла небольшого, совершенно безлюдного соснового леса – то, что намеревалась проделать старшая из Киевиц, исключало наличие свидетелей.

Пробивавшееся сквозь ветви солнце делало лесную дорогу золотой. Землю густо усыпали опавшие иголки и шишки. Катя бежала к морю по длинной песчаной тропинке. Ее окружали деревья причудливой формы – золотокоричневые стволы с развилками толстых ветвей напоминали то огромных деревянных осьминогов, то чьи-то вытянутые острые когти. Лес казался колдовским. Колдовскую, неестественную для горожанина тишину нарушал только шум прибоя. Море было совсем рядом. И через восемь минут Катя вышла к узкому, уже съеденному волнами берегу и протянула вперед властную руку.

* * *

Дашин мопед ворвался по Нижнеюрковской на Лысую гору Юрковицу и угодил в паутину крохотных улиц. Путаные, петляющие, усыпанные маленькими белыми хатками с резными окошками улочки закрутили Дашу. Отто Шмидта, Соляная, Печенежская – казалось, они не подчиняются карте, меняются каждые пять минут, кружа голову путникам и ездокам. Иногда подъем был столь крутым, что Дашин механический «пони» почти вставал на дыбы, иногда за низкими крышами и кронами деревьев мелькала маленькая золотая маковка Макариевской… и вновь исчезала, пока Чуб искала проезд. Лишь минут пятнадцать спустя Лысая Гора сжалилась над взмыленной Киевицей и совершенно внезапно сама вывела ее на крохотную улицу – прямо к воротам единственной в Киеве деревянной церкви.

И только подъезжая к ней, Даша Чуб вспомнила, что не может войти туда.

Ведьма не могла войти в церковь! Не каждая… Маша могла, и легко. Катя – с преогромным трудом. Даша же делала шаг прямо в пекло. Собственно, она и сделала всего один шаг – однажды, в направлении Киевской Лавры. Но ощущений хватило на всю оставшуюся жизнь. Боль была невыносимой, словно ее окатили кипятком как шелудивого пса – лоб был обожжен, кожа обварена.

Она вспомнила ту, старую, боль столь явственно, что замерла на маленькой, короткой и узкой, совершенно пустой улочке. За спиной Даши Чуб серел безликий забор, охранявший какую-то умершую стройку. Землепотрясная стояла одна у дощатых, покрашенных зеленой краской ворот между двумя кирпичными столбиками – за ними возвышалась примостившаяся на самой макушке Горы крохотная голубая церквушка с беседкой у входа и идиллическим маленьким садиком. В беседке стояли зеленые скамейки, в саду цвели ромашки, гортензии, лилии. И все это тихое благолепие было для Даши средневековой пыточной ведьм – железной девой и испанским сапогом в одночасье.

Помедлив, Чуб набрала Катин номер – сейчас было не до обид, оскорблений и ссор. Но телефон Дображанской был недоступен. Даша набрала Акнир – с тем же успехом. Теперь следовало позвонить главе Киевских ведьм – Василисе Андреевне, спросить, кто из ее подопечных может войти… Но Чуб вдруг явственно осознала: не стоит. Бессмысленно! Тут нужна не ведьма, а праведница, вроде той, какой была мать младенца, чья молитва оказалась так чиста и легка, что долетела до самых небес. Вот кто нужен, а не Даша Чуб – эгоистка, способная проморгать даже смерть лучшего друга из-за «воздушного шарика».

На кирпичный столб, помеченный белым крестом, опустился черный ворон, захлопал крыльями. Почти сразу из здания церкви вышла высокая женщина в светлом платке. С отрешенным лицом она направилась куда-то к хозяйственным постройкам. И Чуб всем сердцем ощутила, что церковь пуста.

Ворон наклонил голову, глядя на Дашу.

«…вы поймете. Вы вспомнили бы и без меня…»

Демон знал, что как только приступ отупенья от боли пройдет, Даша вспомнит и про чудо святого Николая, и про икону в Макариевской церкви. Вспомнит… но не сможет войти в нее.

«Только не останавливайтесь», – сказал он ей.

Но она все стояла – топталась на месте под недружелюбно-суровым взглядом черного ворона. На зеленый забор сели две белобоки-сороки и застрекотали. Словно услышав их зов, к птицам присоединились три говорливые сойки.

«Уверяю вас, вы имеете шансы на успех…»

Церковная ограда занимала почти всю улицу с симптоматичным названием Старая поляна. Поляна на Лысой горе… Некогда тут танцевали ведьмы, а ныне стоит церковь. Как вышло, что когда-то здесь произошло перемирие? Слияние Неба и Земли.

«…примирить Небо и Землю гораздо легче, чем кажется…»

Быть может, все и правда легче, чем кажется? И спрятанная в лабиринте лысогорья, на самой макушке Горы, Макариевская церковь безопасна для ведьм?

Обнадеженная, Чуб сделала полшага, выставив руку с указательным пальцем, но так и не решилась ни дотронуться до зеленых ворот, ни даже приблизиться к ним еще на полметра. Ее лоб, отчаянно помнивший лаврский ожог, вспыхнул от предчувствия боли, как факел.

Птицы все прибывали – сороки и сойки, серые вороны и голуби. Птицы заполонили забор, оседлали каждую доску. Птицы с криком кружили в небе над ним, с каждой секундой их становилось все больше. Внезапно Чуб стало страшно. Что-то неясное, ненастное было в этом скоплении, в небе, потемневшем от птичьих тел. И лишь присутствие ворона, неподвижно восседавшего на столбе церковных ворот, придавало уверенности.

Ворон каркнул громко и требовательно. Взмыл в небо и понесся куда-то. Чуб проследила за ним… И увидала справа, в каких-то двухстах метрах от нее – скрытое деревьями, подозрительно знакомое высокое кирпичное здание общежития театрального института. Выходит, она петляла зря, выходит, церковь была совсем рядом… совсем рядом, как и спасение Маши! Безмятежно-голубая, как днепровская вода, Макариевская церковь с высокой колокольней, неуловимо напоминавшей маяк.... Тот самый, за которым в глубинах рукотворного Киевского моря погибла душа ее подруги.

«…жертва не должна быть напрасной. Но она должна быть!»

«Да, может быть, я – эгоистка, – подумала Чуб. – И даже не может быть – точно. Я много могу сделать такого, плохого, не думая… и вообще… Но если сейчас я не сделаю ничего лишь потому, что боюсь обжечь лоб, я буду совсем уж…»

Дальше Чуб не думала – сделала. Отчаянно зажмурилась, шагнула за ограду и заорала от боли, вонзившейся раскаленной иглой в каждый миллиметр ее тела. Лишь тот, кто горел в огне, тонул в кипящей смоле, мог понять ее боль – столь огромную, что смерть в сравнении с ней впрямь была сравнима с райским блаженством.

Объятая пылающим адом, Чуб побежала к ступеням. Взнеслась на крыльцо, миновала три белых двери и оказалась внутри маленькой церкви. Она сразу увидала большую икону, слева, у окна – до нее было всего лишь шагов двадцать пять… Двадцать пять шагов по преисподней!

В тело словно вонзились десятки длинных, сверлящих, ржавых гвоздей, шею сдавили веревкой, все двадцать пальцев сжали тиски. Она шла вперед, пробиваясь сквозь боль, взламывая ее, как ледокол ломает лед своим телом. На десятом шагу, аккурат возле огромной древней металлической печки с ажурной заслонкой, кожу опалило огнем и показалось, что у нее больше нет кожи. На пятнадцатом – она обуглилась, стала пеплом, неугасающий огнь вцепился в голое мясо…

Образ Николы Мокрого был совсем рядом – большой, почти в человеческий рост, в ажурном резном окладе из темного дерева. Пред ним горела золотая лампадка. Икона изображала моление перед иконой. Молодая женщина в белом платке стояла на коленях, словно не замечая, что рядом с ней на полу уже лежит живой, возвращенный, безмятежно спящий младенец. Молодая мать протягивала руки к лику святого. Лицо Николая с бело-седой бородой казалось дивно живым – добрым, грустным или, может быть, просто усталым. Сейчас он и вправду был похож на доброго Деда Мороза – не открыточного, радостного, а того, за которым только что закрылась дверь веселого гостеприимного дома, и лицо его вмиг стало иным – знающим все, живущим столетия.

Даша не шагнула – метнулась к нему из последних сил, упала, расставив руки, на дощатый пол и забилась, закричала… Она не знала ни одной молитвы к святому Николаю. Не знала даже, хватит ли у нее сил прокричать ту единственную молитву, которую она знала с детства.

– Отче… наш… иже еси…

Слова прорывались сквозь адскую боль.

– …на небесех… Да святится имя Твое…

Слова были почти неотличимы от крика. Звуки «А» и «О» – огромны и наполнены мукой, прочие – полустерты, потеряны.

– …да приидет Царствие Твое, как на небе…

Но тот, кого она звала, похоже, услышал ее.

– ....так и на земле…

В церковь вдруг хлынули сумерки. За окном стал быстро накрапывать дождь – вначале маленький, почти незаметный, дождь усиливался с каждым слогом.

– Яко Твое есть Царство, и сила, и слава… во веки веков… Аминь! – грянуло вместе с первым раскатом грома. Ветер распахнул створки высокого окна в деревянной раме, дождь полился на Дашу, гася объявший ее адский пожар.

Она не видела, как Николай на иконе стал мокрым… Не заметила, как по холсту потекла вода. Не почувствовала, как первая капля достигла ее раскаленного тела, – лишь ощутила, что ей стало легче. А потом с иконы широкими струями полилась вода. Она падала на Дашу потоком немыслимого облегчения, даря ее телу свободу, блаженство, залечивая раны, исцеляя боль.

Чуб приподнялась, осторожно вдыхая воздух полной грудью, взглянула на усталое лицо Николая, на спящего младенца, и вдруг младенец на иконе разросся, обрел объем, превращаясь в шарообразный кокон воды, похожий на громадное яйцо из хрусталя. Яйцо упало на пол, разбилось на тысячи брызг и оказалось Машей.

Младшая из Киевиц лежала на мокрых, покрытых красной краской широких досках Макариевской церкви – бесчувственная, босая, но, судя по мерно вздымавшейся груди, телесная и совершенно живая.

* * *

…Катерина протянула властную руку с одолень-травой и застыла, как застыл, верно, и сам Моисей, не веря в невиданное, невозможное зрелище.

Море расступилось перед Катей – русалки держали воду, как свернутый зелено-синий ковер. Пред Дображанской простирался широкий коридор, и, скинув обувь, Катерина вступила в него.

Зелено-синий «ковер» был пушистым от множества длинных и мокрых волос, сверкающим сотнями любопытных русалочьих глаз. Катерина шла долго – светлый речной песок под ногами сменил вязкий ил. Несколько раз Киевица переступала через продолговатые снаряды времен Второй мировой войны, лежащие на дне моря притихшей ржавеющей смертью. Она шла в глубину… И хоть видимый противоположный берег вдали укачивал страх, разум понимал – стоит днепровским девам отпустить край «ковра», как тонны воды в мгновение похоронят ее под собой.

Идти стало трудно. Темный ил достиг колен, дальний берег стал высоким, как небо. Катя остановилась, услышала, как отчаянно стучит ее не такое уж бесстрашное сердце. И внезапно увидела, как из дальних глубин к ней движется процессия.

Шествовавшая впереди высокая женщина с переливающимися золотыми волосами и редкими васильковыми глазами была сейчас так похожа на Акнир, что Дображанская вмиг вспомнила историю про прабабку Наследницы – Киевицу – и ее утонувшую сестру Марию. Стройное тело Водяницы, усыпанное множеством мелких бриллиантов, сияло на солнце столь ярко, что слепило взгляд. Присмотревшись, Катя поняла – это капли воды, облегавшие бледную кожу как невиданное платье принцессы.

Царицу окружала толпа вил и русальцев, и Катерина впервые осознала очевидное – среди утопленников есть и мужчины. Один из них, светловолосый и светлоглазый, стоял, как жених на фото, со стороны сердца Водяницы. На его груди висел потемневший от воды медальон с большим красным камнем.

– Ты пришла слишком поздно, – сказала водяная царица.

– Я пришла до Купалы, – возразила Киевица.

– Та, за которой ты пришла, уже на земле. Тот, кто превыше нас, забрал ее…

– Мы преподнесем вам иной подарок, – пообещала Катя.

– Ты не подходишь, – отвергла ее Водяница. – Ты не готова умирать, не желаешь принять в себя чистоту воды, ты не брошена, не проклята родителями…

– И не подчиняюсь тебе! – вскипела Дображанская. – Лучше б тебе было не поминать моих родителей, – процедила она. – Вы виноваты в их гибели!

– Нет.

– Они утонули!

– Твои родители приняли злую смерть на земле, – сказала Водяница. – Лишь после смерти они были сброшены в воду.

Кате показалось, что небо над ней стало черно-красным:

– Ты хочешь сказать… мои родители были убиты? Ты понимаешь, что говоришь? Кто это сделал?

– Я не могу знать. Их душ нет среди моего народа. Ведь они – не утопленники.

– Я не верю тебе! – возгласила Катя. – Позови Водяного.

– Он перед тобой. – Водяница развела самоцветные руки. – Водяной – это вода. Великий Днепр. Море. Мужское начало.

– Но ведь его видели многие.

– Все, кто утверждает, что видел его, видели меня и моих вил.

– Выходит, что Водяной… женщина? – не поверила Катя. – Зачем же ему жена?

– Водяной без жены, Большая вода без души – это хаос и смерть. Вода должна иметь душу, иначе ее бездумная сила принесет Городу вред. Я – Водяница, как ты – Киевица. Ты служишь Киеву, я – Днепру.

– Тогда зачем воде Маша?

– Она нужна была мне… Сестра обещала, что однажды я выйду на свободу. И я хотела свободы. Когда замена пришла, я пошла домой – в Киев. Но не успела взойти на берег…

– И что теперь? Киевская дамба прорвется?

Водяница засмеялась. Сотни бриллиантов взлетели брызгами вверх, и ее тело объяло новое платье – из разноцветного шифона прозрачной радуги.

– Вы думали, коль у Днепра будет новая жена, преграда не прорвется? – Васильковые глаза Водяницы стали изумрудными, затем темно-синими, затем черными, как штормовые воды. – Вы ошибались! Я решила выйти на волю. Но Днепр не желал отпускать меня… Вода всегда идет за своим Водяным, Водяной – за Водяницей, тело – за своей душой. Я могла выйти только такой ценой…

– И это тебя не смущало?

– Нисколько, – сказала Водяница. – Русановка, Оболонь, Осокорки… Что это за селения? Когда я жила в Киеве, их не было. Зачем они нужны? Это не Киев. Ну а Подол… Разве ему привыкать? В мое время каждой весной его топило днепровской водой. Но когда я подходила к берегу, что-то остановило меня…

– Что?

– Ты.

Водяница положила радужную руку на шею, и Катя увидела, что там, на длинном зеленом стебле, висит одолень-трава – озерная лилия.

– Магия Земли и Воды, роднящая нас с тобой… Впервые за двести лет Киевица достучалась до меня. Ты ударила меня сюда, прямо в грудь… И моя грудь заболела. Одолень-трава освобождает от ложных желаний… – сказала она. – Я перестала понимать, зачем мне свобода. Я поняла, как привязана к морю, к Великому Днепру. Как я могу покинуть мой дом, мой город, мой Замок, моего… – Водяница вдруг бросила короткий проникающий взгляд на светловолосого русальца с темным медальоном на шее. – …Моего Николая. Для чего? Моя свобода не там, она – здесь. Только здесь я свободна, как вода. Здесь я – царица.

– И вода – не враждебное мужское начало. Ты – дочь Киевицы. Ты – такая же, как я. Мы повелеваем Киевом, ты – Днепром. – Катерина помолчала и неожиданно поклонилась. – От имени Трех Ясных Киевиц приглашаю тебя, Светлая Водяница Мария, и всех твоих вил почтить присутствием наш Купальский шабаш, праздник перемирия огня и воды, нашей Матери Макош и вил ее. И пусть, примирившись, непримиримые силы породят новый, никем не победимый союз.

Черно-синие глаза Водяницы стали лазурными. Она низко поклонилась в ответ.

– Ясная Киевица, это лучший подарок, который я могла получить!

* * *

– Но как же она придет на наш шабаш, если вода сразу пойдет вслед за ней? – не уразумела Даша.

– Очень просто. Мы устроим Купальский шабаш на Лысой Горе у Чертороя. Или у Русальего озера…

– А кто все-таки взорвал Днепрогэс? – перебила Землепотрясная. – Киевица или?..

– Приказ взорвать был подписан на земле…

– Статью про апокалипсис тоже печатали не в море. Я спрашиваю, что это было на самом деле?

– Я не пытала ее, – призналась Дображанская. – Но, думаю, 18 августа 1941 года Днепр вступил во Вторую мировую войну. Он встал на врага…

– А погибшие люди?

– У водяных дев иное представление о зле и добре. Для них они не умерли, напротив, стали бессмертными. Навсегда. Русальцы и вилы не умирают и через двести лет.

– А про родителей? Думаешь, Водяница сказала правду? Твоих маму и папу кто-то убил? Человек, или кто-то из наших?…

– Не знаю, – отчеканила Катя. – Но точно знаю: скоро я выясню это и, кем бы он ни был, будь он даже трупом, я подниму его из могилы и заставлю пожалеть, что он родился и воскрес! – На мгновение опасные руки Катерины Дображанской яростно сжали поручни кресла и опали на колени, подчиняясь воле хозяйки.

– Кстати, – намеренно сменила тему она, – я попросила Водяницу привести на Купалу и вилу Вилетту.

– Ту, из газеты?

– Мы должны вознаградить ее. Она ведь осмелилась пойти против самой водной царицы, решив предупредить нас о возможности киевского апокалипсиса. Потому и подписалась всезнающей. Она знала, если Водяница пойдет в Киев – вода пойдет на Киев… Когда она сказала, чтоб мы не плыли по течению, она просила нас не приносить дар Днепру, как наши предшественницы – не дарить ему новую жену: это приведет к катастрофе. Но мы не поняли ее. Надо сказать, мы давно не были так беспросветно глупы, как в этом деле.

– И все-таки каждый раз мы поступали правильно, – с непобедимым оптимизмом заверила Даша Чуб. – Если бы мы не дали Водянице преемницу, она б не поняла, что замена ей не нужна. Иногда нужно обязательно получить то, что хочешь, чтоб понять, как оно не нужно…

– А иногда нужно отдать, чтоб понять… ты не можешь без этого жить, – нерадостно закончила Маша Ковалева.

Младшая из Киевиц не слишком радовалась своему чудесному воскрешению. Из Макариевской церкви она сразу помчалась домой – воочию убедиться в безопасности сына. И теперь, не выпуская из пальцев ручку детской коляски, стояла у окна круглой Башни Киевиц, то и дело поглядывая то на дорогу внизу, то на спящего Мишу, с которым боялась расстаться даже на миг.

Сидевшая на столике рядом Изида Пуфик любопытно вытянула рыжую шейку, рассматривая круглощекого малыша, безмятежно посапывающего в синей коляске, не подозревая о том, что почти два часа он успел побыть круглым сиротой.

– Нет ничего сложнее для понимания, чем простые истины, – свысока – с высоты любимой полки над камином – сказала Белладонна. – Нет большего мудреца, чем тот, кто понял все то, чему его учили еще младенцем…

– А что с Проводами Русалок? – спросила Маша. – Загонять вил насмерть теперь не совсем политкорректно. Отменим?

– Ну нет! – отказалась Чуб. – Проведем русалок как прежде хотя бы в последний раз. У меня есть отличная кандидатура на главного Русальца.

– Твой мажор? – угадала Катя.

– Подмочим и этого Николу! – хихикнула Даша. – Я уже договорилась с Акнир. Она обещала: наши ему такую охоту устроят… я точно выиграю!

– Ты неисправима, – покачала головой Катерина. – Хотя… – Дображанская посмотрела на воскресшую Машу, и во взоре старшей из Киевиц читалось неугасимое удивление, – должна признать: возможно, такие эгоисты, как ты, попадают в рай раньше таких умниц, как я. Впрочем, от этого мое мнение о тебе ничуть не меняется.

– Про рай – это точно! – пропустила последнее предложение Чуб. – Вы знаете, что я теперь могу войти в церковь? В любую!

– Правда? – обрадовалась за подругу Ковалева.

– Легко! – похвастала Землепотрясная Даша. – И еще Демон сказал, что пока мы сами не знаем, какой сильный козырь он сдал нам… Лишь бы спасти тебя.

– Он спасал не меня, – сказала Маша. – Я для него – только часть Киева.

– Ну, если ты хочешь быть настолько слепой… – проворковала Чуб. – Хотя, по-моему, во всем Городе Киеве только ты и сам Демон не знаете, как он… привязан к тебе. И этот ваш союз незнаек уже вызывает у меня нехорошие подозрения. Не удивляюсь, что Мир бросил тебя!.. Вот если бы ты прямо сказала ему: «Да, Демон любит меня, но мне плевать, потому что я люблю только тебя…» А так, из-за твоего отрицания, я порой думаю, может, ты и сама неравнодушна к Демону. А?