Текст книги "Одегон – 03,14"

Терра инкогнита – иди по ней сама

Грачев все Дашкины исследования самой себя поощрял, подкидывая то Кастанеду, то ещё что-нибудь из этой же серии в огромных самиздатовских фолиантах, проглатываемых по диагонали. Сам он не давал никаких пояснений, считая, что может только подсказать, чего не надо делать.

А что и как надо делать, чтобы овладеть шаманской силой, или силой своего подсознания, как он называл это научно, то это «терра инкогнита», и каждый идет по ней в одиночку. Свершая свои собственные открытия и терпя собственные поражения.

Главным Дашкиным препятствием в постижении этой силы Грачев считал разницу «языковых кодов активации личности», то есть языковую преграду.

– Вот ты же уже фактически полностью русскоязычный человек, хоть и считаешь себя билингвом, ведь с семи лет ты только на русском языке получаешь формирующую тебя информацию, – говорил он ей. – А в понятийном аппарате русского человека уже тысячу лет как христианские понятия, преследовавшие любое язычество типа шаманизма. А та сила, которой владели настоящие шаманы…

– У нас не шаманы – у нас их называют боо, если это мужчина, и одегон, если женщина.

– Ну, какая разница, мне привычнее называть их шаманами. Кстати, в Библии есть строки про горчичное зерно, помнишь, читала, наверно? Это сила веры, современным языком выражаясь, та самая сила, про которую мы с тобой говорим «сила подсознания», и есть направленный пучок намерения по Кастанеде. А то, в каком виде это у вас, наверное, из той же серии, только в другой терминологии… Кстати, если у вас шаманы назывались словом «боо», то это же, фактически, с русским «бог» созвучно. Наверное, у этого слова не столько происхождение, но сила слова имеет ту же природу. Даже если они независимо друг от друга произошли. Ведь древний человек, называя что-то, не просто от фонаря дает имя – он чувствует его силу, в слове «бог» для русского – вселенская мощь, а в слове «боо» у вас, наверное, то же самое мироощущение. И у вас оно было в полной мере почти до современности. Даже твой прадед был полноценным шаманом-боо, вливающимся сознанием в ноо или биосферу, как ты рассказывала. Если бы ты жила в его условиях, описывая весь мир на том нетронутом языке, хранящем для подсознания его силу – ты бы тоже была шаманкой или, как ты говоришь, одегоном. Просто мне кажется, все это застряло у вас на средневековом уровне, а если бы ты этим на современном уровне овладела… И у отца твоего был же дар? Он тоже мог видеть и что-то делать? И у его поколения какой язык был родным – бурятский? У него ещё был шанс, в отличие от тебя, прийти к той силе естественным путем.

– Ну, да, – соглашалась Дашка, – когда он был студентом, его просили об этом старики рода, даже приезжали к нему в Иркутск. Но он отказался, потому что был комсомольцем и не верил в это. И дед тоже отказался, вроде как считал себя с университетским образованием, которое отрицало это явление, считая его темным прошлым человечества. Но я же не пытаюсь стать шаманкой, я просто хочу понять, как это устроено. Это же все заложено во всех нас и надо научиться им пользоваться. Этим горчичным зерном. Как его сфокусировать и не рассеять. Понятно, что надо остановить внутренний диалог, но как, остановив его, дать себе установку – словесную? Ведь как только произносится слово – да любое – то там целая мусорная куча слов начинает беситься автоматически. Да ещё эмоции подключаются, которые к каждому слову такой каскад картинок прикрепляют, что просто ужас. К любому слову – его антоним, к любому образу – его отрицание. Хаос, короче. И что делать? Мне просто очень интересно. Тем более интересно, что многие вещи получаются иногда спонтанно: притяжение какой-то картинки, вообразила не специально, как бы влилась в неё, или натянула на себя, если точнее попытаться описать ощущение, – а она вот взяла, и нарисовалось тут, в реальности. Причем, не всегда понятно, сама ли я нарисовала эту картинку или просто увидела её. Когда моя одноклассница умерла от рака, я увидела в день её смерти эту картинку и озвучила перед подругой, с которой писали конспекты по физике перед экзаменом. Та испугалась, а потом говорила, что я накликала. Но в тот момент я вообще не думала про неё, я писала билеты по физике и думала над задачей. И вот таких совпадений по жизни было так много, что я хочу понять, как они получаются, и изучить этот феномен.

– Ну, ты как та сороконожка, которая хочет понять, как надо ногами двигать. В тебе это заложено генами, ты просто должна пойти и не задаваться лишними вопросами. А ты разучилась, так как тебя в детстве вырвали из той среды, где ты могла бы топать всеми сорока ногами, и поместили в среду, где все на двух ногах ходят. В итоге, ты просто научилась маршировать левой-правой половинами и страдаешь от головной боли, да ещё и терзаешься вопросом, почему же в области балета ты не впереди всея планеты, вместо того, чтобы думать, как стать бабочкой.

– А разве сороконожки становятся бабочками? Хотя балериной её труднее представить.

– Да я же образ привел в пример. Не воспринимай буквально. Любую гусеницу можно назвать сороконожкой, мы же с тобой не зоологи на зачете. Или, если не нравится, есть такой хороший пример у психологов: если бы шмель изучал аэродинамику – он бы не смог летать. Отношение его массы к размаху крыльев и прочим летным характеристикам не дает ему никаких теоретических шансов полететь. Но он, слава богу, никогда даже не слышал о ней и летает так, что будь здоров. Так и в русском языке – шаманизм не воспринимается серьезно в силу того, что христианством это изгонялось почти тысячу лет. Любой теоретик скажет шмелю – ты слишком тяжелый, чтобы лететь, вот пчелы – это да, а шмель – нет, нет и ещё раз нет! И про шаманов также: ненаучно, опиум для народа, пляшущие с бубном человечки, дурят голову, – вот и все эпитеты. И в твоей подкорке это записано уже, к сожалению, хотя в более глубокой памяти нет этого «нельзя».

– Ну, вообще-то, не так. Я видела в детстве обряды – никаких бубнов, никто не пляшет. И вообще, говорю же, нет у нас шаманов, – у нас боо’ги! Шаманы – это совсем другие народы, северные, если не ошибаюсь. У нас, вообще, тэнгрианство в форме бурханизма, это монотеистическое мировоззрение, а не пантеизм. Шаманами их только по-русски называют, смешав в одну кучу всё и вся.

– Тем не менее, в массовом восприятии это так. И, если, несмотря на все эти массовые выпады со стороны теоретиков «шмельного» полета, ты сможешь прийти к этой, сейчас почти забытой, силе, которую знали твои предки, то путь твой будет длинным и трудным. Представь, что ты из Академгородка едешь на Бердский радиозавод купить «Вегу-109», например. Причем едешь не напрямик, а через Москву, Париж и так вокруг земного шара. В итоге ты, конечно, когда-нибудь доберешься до Бердска, потому что Земля круглая. Но, что более вероятно, ты по пути можешь застрять в Париже, например, на какой-нибудь модной улице. Встанешь перед витриной и забудешь про Бердск. Или в Токио тебе синтезатор какой-нибудь понравится, и ты вместо «Веги-109» купишь какую-нибудь Ямаху. Это я к примеру. А в жизни можешь вообще сойти с ума, или умереть от головной боли, которая тебя останавливает на этом пути, и, может, правильно делает. Боль же не просто так – это защита твоего подсознания от тебя же самой – рано ещё знать некоторые вещи или вообще их знать не нужно. У тебя может случиться разлад со средой, отрицающей сам факт существования того, о чем ты грезишь.

– И что делать?

– А ты сможешь вот так – щелк пальцами, и не верь в эти «не может быть, потому что никогда». Вспомни, как все было у твоих предков, и без всякой теоретизации, только без неё, пожалуйста, без этой своей математической логики, пробуй – и обрящешь. Стань мохнатым и лохматым, раскудрявым шмелем, и лети на свой цветок.

– А что, шмелю правда закон аэродинамики не позволяет летать? Может и людям тоже так… Действительно, и отчего люди не летают, как птицы. Оттого, что аэродинамику знают? Мне в раннем детстве казалось, что я могу запросто внедриться в птицу, и став ею, летать и видеть с высоты птичьего полета все окрестности. А потом всё стало казаться просто поэтикой и детской фантазией, не более. Хотя тогда так не казалось. Я специально проверяла себя сто раз. Например, разглядывала некоторые полянки и потом бежала туда, чтобы убедиться, что теленок именно туда убежал или овраг там какой-нибудь интересной формы. И все всегда совпадало. А мне говорили, что у меня просто фантазия богатая.

– Богатая фантазия тоже хорошо. Но – вот как я, например, могу проверить, что то, что ты говоришь, не есть плод твоей фантазии, да и ты сама тоже не веришь в свои воспоминания до конца. А поскольку ты не можешь уже вернуться в свое детство и в ту культуру, которая это хранила до сих пор, потому что сейчас везде уже телевизоры понатыканы и нет уже той среды, в которой это было естественно, то и изучать этот феномен тебе придется, как и мне – с позиций современной западной психологии. Ну, разве что у тебя есть смутная память детства и более мощная – генная, если можно так выразиться.

…

«Квазинаучные», как говорили други-товарищи, исследования привели Дашку однажды в тайгу, в самую мистическую точку максимума в её жизни. Но перед этим случилась одна незабываемая встреча.

Любая мистика в её жизни сопровождалась сильной головной болью, и оттого она не любила погружаться в неё, хоть и жаждала познать. Но жажда познания часто просто сводилась к тому, что она обожала слушать всяческие байки и расковыривать их содержимое в особых точках. Таким образом, и волки были целы, и барабашки сыты.

Самая большая, как ей казалось, Дашкина беда была в том, что с раннего детства её мучили головные боли. Страшные, неотвратимо преследующие с частотой раз в месяц, и вырубавшие из жизни на пару дней. Говорили, что это шаманские боли, которыми страдал и сам отец. Нелогично начинавшиеся, без видимых причин и пускового механизма. В эти дни не помогали ни таблетки, ни душ, ни свежий воздух. Чувствуя приближение очередной мигрени, Дашка старалась не быть в это время в публичном месте. Дома, у своей кровати, в тишине и темноте, с открытой форточкой. Боль выносила её в другое измерение. Перед глазами появлялось нечто, которое она пыталась рассмотреть с самого детства и понять, что же это такое. Иное ли существо, пытавшееся выйти на контакт, или просто движение крови в глазном дне рождало картинку, одну и ту же каждый раз.

Нечто стояло перед глазами, похожее на крутящийся с бешеной скоростью вихрь. Он был массивен и заполонял все пространство перед глазами, и в то же время он был бесплотно-невесомым и тонким, как узкое веретено. Дашка превращалась в маленькое существо, стоящее перед этим громадным вихрем, который крутился перед глазами, и, в то же время, она сама была этим вихрем. Вихрь двигался вокруг своей оси с бешеной скоростью, и, тем не менее, он стоял недвижно. Он казался странным воплощением оксюморонов – огромным и в то же время маленьким, шумным до боли в ушах, но одновременно тишина стояла оглушительная. И главное – он смотрел на неё. Причем, единственно, что она всегда четко ощущала, так это то, что это непостижимое движение и застывший покой одновременно как бы образовывали «взгляд», а по-другому она не знала, как это можно назвать, на неё. И то, что она была как бы и субъектом, и объектом взгляда – находилась с обеих его сторон. В повседневности такого нигде не встречалось, кроме как однажды, в летнем лагере «Энхалук» на берегу Байкала, она впервые обратила внимание на струю воды из рукомойника, «смотревшую на неё» похожим образом.

Умывальник тот представлял собой желоб с кучей висящих железных сосочков. Когда Дашка умывалась одним погожим утром, железный шпунтик застрял в верхней позиции, и вместо порции воды из отверстия полилась струя, причудливо извиваясь. Обычно струя воды видоизменяет свою форму, пока льется, а тут этот перелив был настолько застывшей формы, словно стоял, и глаз, наблюдавший одновременное движение и застывший покой воды, не мог оторваться от этого зрелища. Оно словно гипнотизировало Дашку, глядя ей в глаза, и втягивало её взор, а вослед и саму её куда-то в другое измерение. Глаза в глаза, где чьи глаза?

Как видение из мира головной боли, которое также недвижно застыло в бешеном движении и пристально смотрело на неё. Почувствовав в этот момент привет из потустороннего мира и ужас всем своим посюсторонним существом, Дашка закрыла струю воды и поспешно пошла прочь. Так она поступала всякий раз, когда что-то в окружающем мире вдруг напоминало ей о том состоянии меж мирами.

Но с тех пор она стала вглядываться в воду, пытаясь поймать её взгляд, который чаще ловился где-нибудь в потоке родника, бьющего из-под корней какого-нибудь дерева в лесу. Они были живыми, эти родники, и каждый по-своему смотрел на неё, и говорил с ней на прозрачном языке воды, и снимал головную боль просто одним своим взглядом, если Дашка приходила с болью.

* * *

Любимая игра деревенских детей – найти самый вкусный ключ в лесу, называемый аршаном. И испить из него. И послушать, как он поет. Есть ключи-хубуны – они веселые мальчики, их журчанье задорно, их вода дает силу богатырскую; испив её, ты готов подпрыгнуть выше дерева. Есть родники-басаганы, в их нежном девичьем пении переливаются радостно-удивленные голоса, их влага дарит чуткость необыкновенную – испив из него, ты начинаешь видеть и слышать острее, проникаться всем живым вокруг тебя, чувствовать материнское объятие леса. Ты носишься по её хвойному покрову, радуясь упругой земле под ногами и вдыхая свежесть утра жизни, как Дашка, чье золотое детство прошло в изумрудной долине, среди лесов, полных пения жизни.

Но, по мере взросления, все меньше и меньше родников встречалось ей в лесах детства, куда она приезжала на каникулы к бабушке. Они высыхали, их уже почти не осталось поблизости. И голоса их, напевно-смеющиеся, переливчато-тинькающие, самые прекрасные в лесу голоса, – раздавались уже только в памяти, за пеленой тумана, который обволакивал тело прохладной свежестью даже в моменты мысленного погружения в него. И, блуждая в своих ностальгических туманах, она слышала печально-хрустальные голоса ушедших в землю ключей детства, их тихое пение, растворяющее своей живительной влагой любую боль.

Встреча с черным человеком

В тот вечер Дашка мучилась мигренью. Боль не отпускала всю ночь, и к утру она, находившаяся в состоянии болезненной полудремы, решила встать и выйти на балкон. В комнате было темно, лишь в окно лился лунный свет, и были видны очертания предметов. При попытке встать обнаружилось, что тело оцепенело. Голова болела, но была кристально-ясной, как никогда. Оценив ситуацию, что не может даже шелохнуться, и обнаружив, что глаза у неё закрыты, но при этом она как-то видит все вокруг, Дашка начала исследовать, что она может в таком состоянии сделать. Думать – причем отчетливо, хладнокровно, аналитически выверено. Мысли текли ясно и логично и привели к выводу, что рывок изнутри не поможет – чтобы проснуться, необходимо внешнее воздействие. Пробуя привстать, изо всех сил напрягая руки и ноги, она поняла, что конечности могут двигаться – совсем чуть-чуть.

«Коли есть хоть небольшое, но движение, значит, я смогу потихоньку повернуться, дюйм за дюймом, и упасть с кровати. Тогда удар об пол должен меня разбудить», – подумала Дашка и начала претворять свою мысль в действие. Голова понемногу начала поворачиваться, и вот уже она почти на краю кровати, – но тут, прямо у изголовья, напротив её лица, сидел кто-то. Сидел на полу с вытянутыми ногами, прислонившись спиной к шкафу, и смотрел прямо на неё. В жуткой тишине.

Присмотревшись, Дашка поняла, что это был не человек. Это было нематериальное создание, принятое ею за человека, поскольку глаз наш так устроен, что стремится всему, с чем сталкивается, придать форму.

Вглядываясь внимательнее, она увидела, что это клубилась темнота, образовывая форму человека. Дашка, отчетливо осознавая, что у неё закрыты глаза, и видит она как-то иначе, не органами зрения, тем не менее, рассматривала его довольно пристально, и убедилась вконец, что существо не материально. Некто или нечто находилось прямо напротив её закрытых глаз, а справа над ним светился предмет, похожий на лунный диск. И это нечто обращается к ней.

Тут произошел странный момент: она ощутила в себе границу – словно раскололась надвое, ровно-ровно, и даже четко ощутила линию границы вдоль всего тела, словно бритвой полоснули. И правая половина – дальняя от этого некто – стала с ним беседовать, а левая, ближняя к нему, вдруг ощутила смертный ужас и начала панически соображать, как проснуться.

Точнее, одна часть её мыслила о чем-то и общалась с черным человеком, а вторая часть вдруг поняла, что сейчас умрет, если не сможет проснуться. Именно она, левая её половина, удивилась тому, как разделилась тонкой линией на две части. Именно она ужаснулась, как будет на глазах у этого, смотрящего на неё, черного человека звать на помощь девчонок, открывая ближнюю к нему половинку рта. И это она начала изо всех кричать: «мама!», отчетливо чувствуя, что движется ровно половина рта, движется с трудом и звук издается еле слышный. Поскольку никто в комнате не просыпался.

Раз десять она крикнула – никакого эффекта. Тогда Дашка совершенно здраво рассудила, что надо звать кого-то из девчонок по имени – на имя свое человек откликнется и проснется, если повторять его часто и на пределе громкости. Кричать левой половиной рта было странным ощущением. Когда она в третий раз позвала «Жанна», то увидела, что Жанка, в своей голубой ночнушке, вскочила и подбежала к ней. И как только она коснулась её рукой, Дашка тут же выдохнула, словно после выныривания из воды, и сказала: «Спасибо, ты меня от смерти спасла!». Оцепенение спало в мгновение ока, как в сказке. Черный человек превратился в сгусток темного тумана и, описав дугу, всочился в линию потолка справа; и Дашка, пока благодарила Жанку за помощь, видела краем глаза, как последний хвостик тумана улетает в линию стыка потолка и стены. Головная боль прошла, но осталось тянущее чувство где-то в области затылка, что надо вспомнить то, о «чем говорило мое правое полушарие с этим человеком».

Во сне, по всей видимости, этот человек появлялся, причем неоднократно. Но просыпаясь, Дашка чувствовала, что опять забывает то важное, о чем он говорил ей, и опять оно словно уходит в стык потолка и стены. И она, взлетая, пытается ухватить ускользающие в стену слова и просыпается окончательно.

В моменты перед самым засыпанием она также постоянно силилась вспомнить нечто важное, что ей говорил этот человек. Правое полушарие, возможно, знало этот секрет, но делиться с левым не собиралось.

Черный человек оставил в ней то ли вопрос, то ли зов, впервые явно обнаружив свое присутствие. Зов этот был услышан только правым полушарием и, возможно, поэтому Дашка впоследствии никак не могла дать рациональное объяснение своему поступку, почему она поехала в ту нелепую экспедицию, ставшую для неё роковой. Свои впечатление о той поездке она занесла в дневник.

Итак, обратимся к событиям тех дней.

Путешествие в бездну зрачка

…Было это в январе. К моей соседке по комнате приехала мама-геодезист. И весь вечер, за чашкой чая, она рассказывала нам про свои экспедиции – про работу на свежем воздухе и массу незабываемых впечатлений. Про цветущие сопки, живые родники, поющее эхо. И много чего другого мы услышали в тот вечер.

Я – натура впечатлительная, слушала, разинув рот, куда, видимо, и ворвался ветер странствий, снеся мою крышу напрочь. И вот уже я бегу, лечу, мчусь куда-то – в джунгли, в пампасы, в саванны! (Сдавалась последняя сессия!).

И тут же мне пригрезилось вслух романтическое путешествие с этой необыкновенной женщиной. В ответ: «А хочешь, возьму тебя с собой, заодно на каникулах подзаработаешь». – «Урра!!!». Поговорили и забыли.

А через пару недель входит подруга со словами: «Мама все устроила. Ждет тебя вечером на вокзале». – «Но я не собираюсь никуда!». – «Ты же обещала! Сама ведь напросилась! Уже нет времени искать кого-то вместо тебя!».

Ну, что ж, дал слово – держись, воробушек! За полчаса я покидала в одолженный кем-то рюкзак вещи. Валенки, почти моего размера, дала мне соседка, полушубок искусственный где-то нашёлся. Еще была роскошная соболиная шапка, сшитая мамой к 5 курсу. Так и поехала я в экспедицию.

Поселенье, куда мы приехали, было небольшое. Местные жители, в большей массе, – уже почти настоящие сибиряки. Не совсем, возможно, по своей воле. Но зато почти на воле. Хоть выезжать из села им никуда не разрешалось.

Да и зачем куда-то надо было выезжать? Благодать вокруг была просто неземная. Просторы, просторы, просторы – во все стороны: вдаль, вширь, ввысь. Далекая линия горизонта, над которой победно синело бездонное небо. И ослепительно белоснежные поля, и уютнейшая дремучая тайга. Физически ощущаешь, как расправляется душа, вырываясь из застенков мирской суеты, и ликуя, вглядывается в бесконечную красоту божьего творения…

Там, в лесу, намечалась какая-то стройка, и нужна была топографическая съемка местности. Девушки наши работали с теодолитом и нивелиром. А моя задача заключалась в том, что я бегала с 3-метровой линейкой (через неделю ее заменили на 4-метровую), и по команде устанавливала её – то там, то сям. Прямо на землю и строго вертикально, – ведь по этим цифрам создается карта!

Все это казалось совсем нетрудным, – да, действительно, – работа на свежем воздухе, масса позитивных впечатлений поначалу. Солнце, снег, синее небо – что еще надо для счастья?

Первый день показал мою профнепригодность к такому труду. Тесные валенки протерли новые шерстяные носки и окровавили мне пятки уже к полудню. К тому же было очень холодно. До 40 градусов по утрам. Еще ветер и огромные сугробы, которые приходилось разрывать до земли, чтобы воткнуть туда эту линейку. А местность была – просеки да перелески, где разного рода кустарники стремились зацепиться и выдрать из моей соболиной шапки добрый клок. Измучившись за день, еле добредя домой, я рухнула в постель, не найдя сил даже поужинать.

Второй день начался с похода в магазин за валенками, – оказались в наличие только 45-го размера. Еще, там же, я купила себе несколько пачек косметических карандашей «Ярославна», – ура-ура-ура! А Елена Викторовна раздобыла для меня настоящие охотничьи лыжи.

Снега в эту зиму выпало немерено, и карабкаться по сугробам без лыжных палок оказалось трудно. Наст проваливался самым непредсказуемым образом. Чуть не так поставил ногу – равновесие теряется, и падаешь, стараясь не сломать трехметровое казенное добро. А специфика работы была такова, что все эти неровности надо было показать, – каждый пригорок и овражек. Линейка же только мешалась, цепляясь за все вокруг, да еще и тяжелела час от часу.

Что может быть хуже падения в огромный сугроб на лютом морозе? Наверное, падение в берлогу. Эта мысль утешала меня всякий раз, когда я пыталась подняться из могильно-холодной зыбучей массы, похожей на трясину. При попытке на нее опереться – рука проваливалась, и я еще глубже погружалась в этот, леденящий тело, кошмар. Сильнее всего страдали запястья.

Хотелось вздрогнуть и очнуться от этого гибельного наваждения в теплой студенческой компании. Не получалось…

…Вот так и ползешь себе по этой, пригрезившейся однажды, сугробной саванне, мечтаешь о теплой ванне и думаешь почти вслух: «Ну как же меня так угораздило-то. Вроде и не совсем малахольная, – почти даже образованный человек, меры-нормы-пределы проходила. И что я тут делаю!!?» Мозг хладнокровно констатирует левым полушарием – «из сугроба выбираешься, дорогуша». Далее, пылкой правой половиной он пытается рифмовать «сугроб» со словом «июль» и живописать земляничные поляны и голубые лагуны с белым песочком, а в центре всего этого – я, солнышко, большое и жаркое. Мне все теплее и теплее…

Увы, аутотренинг не помогал. Сознание-левша не хотело обманываться. Оно трезво оценивало расстояние до знойного пляжа – длиной в вечность с копейками. И погружалось от этого в тупое отчаяние. Хотелось утопиться в ближайшем сугробе. И уснуть в нем, придушив все правое в себе снежной подушкой.

Человек – существо живучее. В этом я убедилась окончательно и бесповоротно. Он может приспособиться ко всему, ну или ко многому. Особенно, если некуда деваться. По-моему, это называется «принятие участи» или «полное присутствие». Первое классически точнее, хоть и режет слух отсутствием «я», но второе мне понятнее, выстраданное теми долгими зимними прогулками по снегу. (Интересно, можно ли снег считать сухой формой воды?).

Когда помещаешь сознание внутрь ситуации, вольешься в нее, растворишь свое «я» в «здесь и сейчас», тогда понятия «хорошо-плохо» измеряются от центра этой ситуации. И все становится не так уж и невыносимо. Даже жуть становится веселее. В данном случае: стоишь на лыжах – это хорошо, свалился в сугроб – быстренько смещаешь центр приятия – хорошо, что не в берлогу, плюс в сугробе ветра не бывает. И так далее. Глядишь – и день прошел, – ура, без обморожения! И завтра будет – тоже хорошо… А главная радость – нет волков поблизости… (Только белые полярные лисицы – полные во всех отношениях.)

Через пару-тройку дней я научилась ходить, практически не падая. Раз в 15 минут почти не считается. Через неделю мне уже можно было бы выступать в цирке, в жанре эквилибристики.

Мне было проще – я двигалась, даже жарко иногда бывало над сугробами, – румянец пылал на ветру, а девушки наши синели у теодолита с нивелиром целый день да чечеткой время коротали.

Автобус забирал нас на закате. И только в его салоне мы расслаблялись, тепло растекалось по телу, и жизнь уже казалась прекрасной, когда я любовалась уносящейся в сумерки тайгой из протопленного ладонями окошка на замерзшем стекле.

Жили мы в гостинице, где, помимо нас, еще разместились строители, которые в километре от нашего участка что-то возводили. Как-то, в автобусе, я краем уха услышала от них про «гиблую поляну». Решила, что это, скорее всего, болото. Но зимой оно не страшно. А вообще, я ужасно боюсь болота, в любом его проявлении. Эта фобия преследует меня с момента просмотра фильма «А зори здесь тихие». Сцена, где одна из героинь тонет в трясине, врезалась мне в память навсегда, и даже сейчас, представляя эти кадры, я содрогаюсь.

К середине февраля морозы пошли на убыль. Мы вышли, наконец, из леса, и перед нами открылась огромная поляна, в центре которой стоял заброшенный дом с хозяйственными постройками. Какое счастье после всех мытарств, по чащам и кущам, выйти на простор и знать, что это почти финишная прямая.

Тот день был восхитительно хорош – ветра не было. Ясное небо, снег сиял, птички, кажется, пели. Сугробы хорошо держали меня, и катиться по ним было одно удовольствие. Довольно быстро мы покрыли почти всю поляну. Наступил черед построек.

Дом был занесен снегом до самой крыши. Интересно, почему такое добротное когда-то хозяйство покинули люди и куда они делись? Подъехав поближе, я увидела, что сама изба была построена без учета розы ветров. Вход был сделан сразу в жилую часть со стороны основного ветра, и, скорее всего, зимой дверь всегда заваливало снегом. Если такое случалось, проблему обычно устраняли пристройкой крыльца, развернув вход. Здесь, похоже, не успели.

Дверной проем зиял чернотой и втягивал взгляд прямо в глубину дома. Снеговая масса неплотно примыкала к стене, – ветер продувал это пространство, образовав что-то типа смыкавшейся по краям расщелины, шириной около метра напротив двери и высотой чуть больше двух. Оценив взглядом ситуацию, я поняла, что надо спускаться вниз. Сняла лыжи, прислонила линейку к кровле и скатилась вниз на животе, прямо к порогу, по почти отвесной снежной стене.

И вот ноги уже коснулись земли, руки еще едут вбок, я сама смотрю в небо, вспоминая, что из колодца видно звезды даже днем – при такой ясности. В этот момент за спиной раздался грохот… Рывком повернув голову, я вижу краем глаза, как из черноты дверной пасти летит жуткое Нечто – прямо на меня, и горизонт схлопывается над головой… Так вот она, гиблая поляна! И некуда бежать…

(Некуда бежать? – Лети!)

…Значит, я лечу. Уже давно и долго, видимо… Времени нет. Чернота и хаос вокруг. Земля – бесконечно внизу. Даже мысль о ней – мнимая точка. Абсолютное спокойствие. Я умерла? Нет же, нет! Ведь кто тогда думает? Я мыслю, следовательно, существую. Существую – значит, живу? Надо понять, где я и куда меня уносит. Надо осмотреться вокруг. Вокруг чернота и хаос. Пришла спасительная мысль: надо найти точку отсчета, надо взглянуть вверх, – если звезды на месте, то тогда я жива. Поднимая взгляд вверх, вижу, что мир перед глазами распадается, растворяясь в черноте. То есть боковым зрением я вижу звезды надо лбом, но при попытке поднять глаза мой взгляд поглощает их, растворяя во мгле. Звезды гаснут. Мой прямой взор превращает их в темноту, точнее, я, сливаясь с пространством, пожирающим свет, несусь вверх-вперед с чудовищной скоростью, которую ощущаю только потому, что настигаю звездный свет и развоплощаю его. Я – тьма, превращающая мир – мой мир, мою личную вселенную, в распавшийся хаос, теряющий связи и очертания. Так вот она какая – смерть!

Но в какой-то момент справа-вверху забрезжил легкий луч. Словно в темном туннеле, который вот-вот повернет вправо, в конце которого выход в свет. И я вижу предвосхищение этого света – краем глаза. Только не поворачивать голову и не смотреть прямым взором, чтобы не поглотить и его! Это предощущение света, видимого правым боковым зрением, явственно чувствуется солнечным сплетением, которое у меня невесть где сейчас. Я понимаю, что луч света – вылет из этой тьмы на волю: в пространство невообразимой лазури, несущей блаженство и полную свободу, ожидаемое как выныривание из глубин на исходе дыхания.

Тут на меня налетел и смял вселенский вихрь, – я попала в воронку своего ужаса и смотрю в его недвижное око, застывшее в движении, втягивающее меня в свои глубины, внутрь меня самой же. Тот самый вихрь, что постоянно являлся мне в глубинах боли. Некуда деться от его взгляда, но голова не болит, не ломит, её напросто нет, как и меня самой, я бесплотна, я чистое, развоплощенное сознание. Но я падаю вниз – вниз – вниз – по натянутой нити в пульсирующую точку на дне Вселенной. Лечу, сжимаясь из пространства в точку, отпуская свет возгорающихся звезд, уносящихся от меня светящимися полосками…