Текст книги "На арфах ангелы играли…"

5

Вливаться в непонятно какую партию, даже имеющую такую мощную базу данных, ей всё же не хотелось. Да и вообще не хотелось от кого-то зависеть ни в каких обстоятельствах… Как хорошо жить самостоятельной творческой жизнью и думать только о служении музам! Но расплата неизбежна – безвестность. Это можно в литературе, можно даже в живописи и поэзии, надеясь на то, что когда-либо пробьёт твой час. Но как быть музыканту, когда его творение живет лишь в короткие мгновения исполнения на сцене? И имеет ли она право вести этим путем ребенка?

За такими невеселыми думами её и застал закат. Небо, неожиданно появившееся в просвете между домами, залилось малиной, и неяркие блики радостной краски легли на её лицо.

Согласиться можно, конечно, с тем, что человеком легко управлять при помощи современных средств воздействия на психику. Гипноз, кодирование на «лжеидею»… Ведь так, кажется, говорил Петр Сергеич? Чипы, наконец. В это легко верится, когда события происходят в кино или в детективном романе, но то, что кодируют на деструктивное поведение твою собственную дочь, да ещё с такой ужасной целью – уничтожить детей, мать и, в конце концов, себя самую, в это верить уж никак не хотелось. Но он так и сказал: «Вы для вашей дочери сейчас – олицетворение всего зла её жизни. Всё, что с ней было не так, она видит как исходящее от вас лично. Она, в свою очередь, кодирует сына на почве ревности и зависти к успехам его сестры на ваше убийство, после чего он становится постоянным пациентом психиатрической лечебницы, потом разборки с дочерью с помощью нового мужа, человека весьма странной ориентации. И вот, наконец, печальный финал: собственность отчуждена, дети, так много обещавшие в раннем возрасте, теперь уже идиоты и преступники, сама же ваша дочь либо сразу, либо немного погодя, отправляется на тот свет или, если сильно повезет, в инвалидную коляску. Лишнее говорить, что ваше общественное лицо безнадежно испорчено. И, стало быть, поставлен огромный крест на вашей писательской и педагогической деятельности. Ленин, царство ему небесное, не зря не заводил детей. Дети – ахиллесова пята для политика и общественного деятеля. Обыватель очень чувствителен к тому, что происходит в семье известного человека. Любого можно выбить из общественно-политической обоймы, если как следует поработать с детьми или супругом, тоже перспективно».

Ну да, можно. «Поработать» с кем угодно можно – и всегда будет результат. Так что ж теперь – не жить вовсе? Или с пеленок, с младых ногтей учить детей ненавидеть жизнь, людей? Подозревать всех и вся? Чтобы потом не дули на воду? Да, согласна, легче испортить ребенка хороших, добрых родителей, нежели сбить с пути дитя эгоиста, циника. Потому что такие родители сызмальства учат своих детей собственным примером быть подозрительными и острожными. Где выход?

Слепая страсть, на уровне рефлекса, к справедливости и вера в инстинктивный разум – это было последнее, что ещё давало силы жить. Все умозрительные построения рушились в соприкосновении с реальностью. С виду вроде всё комильфо, даже порою приятненько, но лишь задень покрепче, как дружно полезет всякое дрянцо изо всех щелей.

Так говорил Петр Сергеич…

6

Билеты пропали во второй раз. Начало июня, купейных нет, а чтобы купить сразу четыре места в одном купе – об этом не может быть и речи.

– Придется ехать автобусом, сказала Наталья Васильевна Сонике.

– А как же Анютик с Гердусиком?

– Собак придется пока оставить. Попросим Маму, чтобы она их отправила к нам машиной, как только у Вовы будет такая возможность.

– Когда?

– Ну, когда он поедет к своим родным на Волгу. Ведь это недалеко от нас. Вот и привезет к нам собак.

– Тогда поехали. Там уже трава выше крыши.

– Да, поработать придется как следует… Цветы уже есть наверное… Там сейчас очень красиво.

– Когда едем?

– Завтра.

– Тогда собираемся.

…Дом, такой прекрасный снаружи, утопающий в душной волне цветущей черемухи и сирени, встретил их обескураживающим раздраем внутри. Окна были выбиты, осколки лежали на полу грудами – видно, бросали камни с улицы, с близкого расстояния. Рамы сломаны, перегородка между спальней и залой разобрана и унесена, проводка сорвана, выключатели и розетки выдраны из стен «с мясом»… Но самое ужасное было – дверь! Входная дверь! Её и вовсе сняли и унесли. Кому понадобилась дверь без косяков? От печки-голланки осталась только груда кирпичей…

Да уж…

– Соника, не унывай, пока светло, давай попробуем навести хоть какой-то порядок.

– Наведешь тут… Пойду веник из прутьев сделаю. Все мои картинки со стенки содрали. Вот противные!

– Да ты не огорчайся! Другие нарисуешь. Они не из вредности, а по глупости это сделали.

– Ты думаешь?

– Знаю. Просто хотели у себя повесить на стенку. Им понравилась твоя живопись.

– Могли бы попросить, я бы ещё нарисовала.

– Но мы же уехали… Да будет тебе переживать из-за этих рисунков! Давай принимайся за работу. А то как спать в таком свинарнике?

Они работали до темноты. Окна затянули полиэтиленовой пленкой – принесла Зоя с плотины. Вход в дом завесили большим одеялом, которое спрятали в сарае, за свалкой горбыля. Там же сохранилось и ещё кое-что из их скарба. Тайник на виду, а не нашли. Другой тайник, где была спрятана посуда и несколько банок консервированных овощей, находился в яме. Яму вырыли тоже на самом виду, почти перед калиткой. На дне лежали картофель и морковь, неиспорченные, свежие, без ростков и бахромы.

– Ладно, хватит на сегодня, да и голова от свежего воздуха разболелась.

– Выхлопной трубы не хватает?

– Острячка! Ну ладно, кое-как разгребли эту помойку, и будет, а завтра по-настоящему уберем.

– Тогда давай сходим за молочком.

– Давай, а голланку соберем тоже завтра, всё равно глины хорошей нет, в кастрюле прошлогодняя, вся черная какая-то. С утречка на речку надо сбегать. Пошли, ты как?

– Банку схожу на ручей вымыть. Я счас.

– Принеси половину банки воды. Чай вечером, после молока, вскипятим.

– Ха! На чём?

– Соника, ты меня удивляешь. Как это – на чем? А русская печь, забыла что ли?

– Так мы же трубу не чистили, ты говорила, что нельзя без этого начинать топить.

– А мы не всю печь будем топить, а так только, чуть-чуть. На припечке сделаем ещё одну печечку. Подавай мне кирпичи, Штук шесть понадобится. Только выбирай те, что поровнее. Вот этот не пойдет… Совсем корявый.

Наталья Васильевна поставила два кирпича набок, ещё два – спереди и сзади на некотором расстоянии от этих двух, затем ещё два положила сверху поперек. Заготовила мелко разрубленных щепочек и сухих крапивных стеблей.

– Чур, я вьюшку открою!

– Открывай. Только не измажься в саже. Возьми тряпку, что-то рукавицы не могу найти.

Соника залезла на печку, вытащила чугунные круги, сложила их на краю лежанки.

– Класс! Угадай, что я тут нашла?

– Неужели замок от нашей двери?

– Не смейся! Это очень полезные вещи. Они под старым тулупом лежали, воры их и не нашли. Во-первых, пакет свечек, их тут штук десять будет, и… самое главное! Засов! Засов от двери в сенях!

– Это действительно находка. Поважнее, чем замок от унесенной двери. А теперь пошли за молоком, пока совсем не стемнело.

Они шли по селу в полной тишине, даже собаки не лаяли. Старушки сидели у окон и смотрели на улицу – кто прошел, хозяйки занимались со скотиной, мужички, где ещё они были, отдыхали на крылечке после работы в огороде, ребятня в это время тоже сидела дома. Младшие у телевизора, те, что постарше – собирались на площадке за клубом ближе к полуночи.

Хозяйка ответила не сразу, была в хлеву. Наталья Васильевна и Соника постояли у калитки, постучали клямкой, хотели уже возвратиться домой, как их хлева послышался голос Маши – иду!

Полное тело плавно покачивалось – Маша несла два доверху заполненных ведра молока.

– Вот кого бог принес! – громко воскликнула она, осторожно ставя ведра на крылечко. – Сейчас, сейчас впущу, маленько погодите.

– Да я и сам открою, – торопливо ответил её муж, вставая с крылечка и пряча недокуренную сигаретку в кулаке.

– Давно впустил бы людей. Наши клиенты. Давно приехали? – расспрашивала улыбчивая Маша, процеживая пенистое молоко через широкий кусок марли в большую кастрюлю.

– Да сегодня.

– Маленько прибрались?

– Ну да, кое-что сделали – и тут же к вам, за пропитанием. Молочко нынче почем?

– Да по пятнадцать, как и в прошлом году. Пейте на здоровье. Это тебе не из магазина.

– Да уж знаем. Спасибо. Как перезимовали?

– Перемерло народу пропасть. Только и несут… И несут… Маша махнула рукой в сторону кладбища.

– Скоро всех перетаскают, – вставил мрачное слово Василь. – Трое мужуков зимой сгорели напрочь в кочегарке, греться туда залезли… Там, за школой, одне, без хозяек жили. Похоронили кое-как, где чьи кости – не разобрать. Эх… жизня! Да и в Москве жить хреново, особливо честному человеку? Телевизер поди смотрим.

– Это кому как. Хватает всякого и в Москве, и – уклончиво ответила Наталья Васильевна. – Как договариваемся – на всё лето?

– Не знаю…

– А что такое?

– Да сын с робятишками приедет.

– Тебе что – двух ведер молока не хватит? – вмешался Василь.

– А ты сиди, – цыкнула на него Маша. – Тут у нас разговоры всякие пошли… Вроде сказали москвичам молока не давать. Но ты приходи, тебя мы столько лет знаем, что-нибудь да придумаем… Ты – наша.

– Наша Маша… Ваша Глаша… – забормотал Василь, тайно потягивая сигаретку.

– Ты чаво там разбубнелси? Дай с человеком сладиться, – прикрикнула на него жена.

– Ая чаво? Я ничаво. Просто констатирую. Трактор в поле дыр-дыр-дыр, мы за мир. Мы за мир… – продолжал он поддразнивать жену, отходя на всякий случай на безопасное расстояние.

– Маша, – серьезно сказала Наталья Васильевна. – Ты это серьезно? Что за блажь! Ведь всем выгодно, когда их товар покупают. Или у вас теперь приемщики молока работают?

– Какие к черту приемщики, – сплюнув, выругался Василь. – Серега Шишок кочевряжится, всего-то делов…

– А ты сиди! – снова прикрикнула на него Маша. – Больно много болтать стал, как бы язык не окоротили. Да и то правда, Шишок лесокомбинат откупил, яво он таперича. Хозявы! Всё откупили – и магазин, и аптеку. Ране на рупь карман лекарст накупишь, а таперича и пенсии не хватит, чтоб всё, что по рецепту в полуклинике выпишут, купить… – Она села на приступку и вытерла руки фартуком. – Москвичи таперича здесь, вишь, мешают.

– Да чем же – мешают? – удивилась Наталья Васильевна. – Что плохого москвичи вам сделали, или тому же Шишку? Вроде симпатичный парень. Да и отца его я знала, он ведь раньше в администрации района работал, так ведь?

– Так, – ответила сердито Маша. – А потом стал директором лесокомбината. Хорошим директором был, сказать нечего. А вот как прихватизация эта началася, так вместо яво сын всем командовать стал. А люди меняются! Хозявы знашь…

– Да он у нас таперича бугор! Шишок – таперича бугор. Понимаешь? Чтоб ему все подчинялися, вон чаво захотел. А москвичи – народ вольный, – снова влез в разговор Василь, не упуская случая показать свою осведомленность.

– Дурь какая-то… – сказала Наталья Васильевна. – И так от села три хаты скоро останется. Так ещё и дачников отсюда выживают, кто ж тут жить будет…

– Вот и я говорю, неча кричать – «понаехали, понаехали!», это я говорю энтим, которыя понаоставалися. – Чем москвичи мешают? Тем, что не дают земле пропадать? Москвичи работают, не разгибая спины, не пьют, не гуляют, урожая вон какие у всех! Таких людей силком в селе умные начальники держали бы… Кто ж у него на лесокомбинате работает, если мужиков уже почти в селе не стало? – сказала Маша, вдруг забыв о своём сельском акценте.

– Вот за это ты не беспокойси, сказал Василь, приглушая голос. – Мордвы таперича здесь видимо-невидимо. Раньше в наше село мордыши и носа показать боялися. А таперича вовсю издеся мордва командуют, да ещё три машины азиятов навезли… Заселили в барак, что за лесокомбинатом, вот оне и работают. Наши-то молодые в Москву да в другие города сбежали, а эти, мордыши, чуток по городам побегали, да и назад, в село вернулись. В Москву только на сезон ездят, на заработки. Наши на хозяйстве работать не хотят, не выгодно. Хотели мясо в Москву возить. Позапрошлый год трава на лугах хорошая стояла, бычков тогда вырастили за лето сто тридцать голов, повезли к ноябрьским мясо в Москву, так за Луховицами менты остановили, мясо выпотрошили, самих чуть живыми отпустили. Вот и весь бизнес. А нас очень злой народ на Москву.

– Да какие же это москвичи! – засмеялась горьким смехом Наталья Васильевна. – Эти «москвичи» не вчера ли берендейцами были, или из какого другого села прибыли? Вот они свои дикие провинциальные нравы и принесли в большие города. От этих нравов Москва уже давно стонет, да деваться некуда – такова внутренняя политика.

– Народ в энтим деле не разбирается. Раз обидели в Москве, значит москвичи виноватые и есть. А кто ж ещё? – сказала Маша, присаживаясь на лавку у двери в сени. – Москвичей из села повыгонят, а нас и за людей можно не считать, скоро повымрем все, как за себя постоять не сможем. И духа русского здесь не останется.

– А что ж ваша администрация? – спросила Наталья Васильевна. – Там такие люди сидят, приличные вроде…

– Сидят, вот именно. Им бы только на месте усидеть. Работа как никак, зарплата. А с мордвой им всяко меньше хлопот. Свои больно много правов качают, мордва перед начальством посмирнее.

– Нет, у себя в селе и мордва бы командовала, а на чужом месте всякой смирным будет, – сказал Василь, откровенно радуясь, что может, наконец, от души поговорить.

– Какое посмирнее! – вмешалась Маша, с грохотом переставляя банки и кувшины и наполняя их молоком. – Оне только с виду смирные да улыбчивые. А только отвернись, нож в спину воткнут, не сумлевайся как. Дом вон твой, Наташа, опять разбомбили. Ни с чем не посчиталися, лихие люди, ныне озоруют беспредельно. А сколько ты им добра всякого сделала? Никто и не вспомнит. Даже деньги на храм – и то говорят, «какая-то женщина» привезла, а не ты. Не любят у нас добро помнить, ох, не любят!

– Да уж… – вздохнула Наталья Васильевна, сама сколько раз забывала хорошее, а вот обиду всякую долго помню.

– Ты, Наташа, не сердись, здесь табе не дома, живешь и живи сабе тихо, радуйся природе. В Москве задохлась поди от газов энтих? В Москве машин больше, чем людей стало, по телевизеру смотрим, – сказал Василь и раскурил новую сигаретку. – Вот времена пошли! Допрежь в нашей стороне и вовсе смирно было, скажи, Маш?

– Тьфу ты, опять смолить взялси! – прикрикнула на него Маша, отбирая пачку сигарет. – Ужасть какая-то. Совсем затравил энтим зельем.

В хлеву замычали коровы.

– Напрвлю-ка свои стопы подале, – важно сказал Василь, смеясь глазами и пряча в кулак сигаретку.

– Чаво-чаво? – замахнулась на него полотенцем Маша. – Больно говорливый стал, смотрю.

– Пойду, что ли, пойло скотине отнесу, – смиренно ответил балагур.

– Цыгарку-то брось, а то в хлев с огнем так и попресси, с тебя станет! – кипятилась Маша.

– Ладно, ладно… Раскомандывалась больно на людях-то. Василь взял ведро с пойлом и пошел в хлев.

– Откуда ноне такой! – крикнула ему вслед Маша. – Не с цепи ли сорвался? Унять тебя некому. Вот ужо сын приедет!

– Вы, я смотрю, свет провели к сараю, – сказала Наталья Васильевна, чтобы отвлечь входившую в азарт Машу от пустых и бессмысленных разборок с мужем.

– А то как же, без света, – охотно откликнулась Маша. – Всю ночь горит. Тут вон у соседей всю скотину на прошлой неделе вывели. Их самих закрыли снаружи на замок, чтоб не вышли, и всё из сарая тютюкнули…

– А милиция что? Милицию вызывали?

– Какая милиция? Ты ещё скажешь! Понаездишься в райцентр на показания, только деньги на дорогу и время потратишь. Автобус-то утром да вечером, днем теперь автобуса в город нетути. А и найдут что, всё равно не отдадут, оставят у себя. И капут! Никому ещё ничего не вернули. Народ милицию не вызывает, только врагов сабе наживать, а толку от них никакого. Да ещё, если не дай бог, раскроют, то и бутылку стребуют за раскрытие. А сворованное всё одно не отдадут, себе оставят – вещдок потому что…

– Плохо дело.

– Да уж ясно – не сладко. И ты в заступницы боле не ходи, не ходи, говорю. За беду чужую имаешься, как за свою, а тебе ж и мстят энти разнесчастныи, чтоб угодить обидчикам. Ты в Москву по осени подалась, а им издеся оставатьси, ну и пошли бомбить, вот дело-то какое. А уж кто кого обидит, тот того и ненавидит. Такая вот мудрость народная.

Наталья Васильевна ничего не ответила, только смотрела на расходившуюся не в меру и не ко времени хозяйку. Расстраиваться каждый раз по поводу раграбленного и разоренного дома ей уже просто надоело. Делала заново ремонт и обзаводилась новой утварью, если тайники оказывались раскрытыми.

Маша понемногу успокоилась и тоже стояла молча, упершись руками в крутые бока.

Наталья Васильевна невольно залюбовалась ею. При такой работе – и такая царская осанка!

Маша заметила её взгляд, улыбнулась.

– У нас много баб хороших и телом, и делом.

– Верно, – согласилась Наталья Васильевна. – Спина у тебя как струнка. И ножка маленькая. Размер тридцать пятый?

– Сейчас тридцать шестой. Полнеть стала нога. Не налазят тридцать пятый. Да у нас бабы все ладные были, потому что вообще раньше не работали! Мужики всё делали и в огороде, и в хлеву. Баба только дома командовала – сварить, детишек присмотреть. Ну, ещё коровку подоить. Всё остальное – мужикова забота. Да теперь вот всё бабы стали делать. Раньше бывало к нам невест ой откудова только не везли! Всем хотелось за наших мужиков замуж – потому что баб наши мужики берегли. Моя мать мне тоже присоветовала сюда замуж выйти. Я ведь не местная. Говорит – иди за берендейского, работать не будешь, век барыней просидишь. А получилось что? Тьфу!

Она жирно сплюнула и потерла землю глубокой калошей.

– У тебя хороший муж, грех жаловаться, – сказала Наталья Васильевна.

– Да я и не жалюсь. А где это малая?

– Она здесь, в хлеву, – отозвался Василь. – Тут у нас корова стельная, вот девчонка и нашла себе дело.

Наталья Васильевна позвала Сонику, та неохотно вышла из хлева, за ней показалась голова лобастого теленка.

– Красавец какой! – не удержалась Наталья Васильевна от похвалы.

– Его Барбарис зовут! – засмеялась Соника. – Барбарис! Как сосальку. Смешное имя, правда?

– Это дед придумал, – улыбнулась Маша. – Иди, Барбарис, спать! Пойду-ка я запру хлев. – Чтой-то ты, страмница, всё головой вертишь? Не насытила что ли брюхо своё бездонное? – снова азартно напустилась она – теперь уже на корову.

– Да и нам пора, спокойной ночи вам, – сказала Наталья Васильевна. – Пойдем, Соника. Не заперто у нас.

– Да сейчас кто войдет? В дому пусто. Деньги с собой чай носите. Шарить начнут по осени. Или по снегу. Чтоб уж точно следов не оставить.

– Так вот почему весь пол сеном из матрацев и мукой засыпан! – засмеялась Наталья Васильевна. – Следы заметали! Вон оно что! Ну, мы пойдём. До свидания.

– Валяй. А то и правда стемнело, хотя постой, я тебе ишо баночку меда дам. Знатный мед, стоялый, крепкий. Возьми, дочка, неси ты уж, – сказала она Сонике, подавая поллитровку меда. – Ты завтре приходи. Дам тебе молока. Только ты вот ещё что имей в виду, – Маша наклонилась к самому уху Натальи Васильевны. – С электриками поостерегись. Особливо Гадалыча в дом не пускай.

– А что такое?

– Уж больно рыскучий мужичонка стал. Василь тебе свет сам сделает. Завтре с утречка корову проводит и придет. И струмент свой принесет, ни о чем не беспокойси. Укланивать не нады, сладишься недорого, – сказала Маша с такой душой в глазах, что Наталье Васильевне даже стало не по себе. – Вот ишо чаво – людей от Шишка ни под какое дело не бери, не бери, слышь? Точно тебе говорю – не бери. Поняла? Третёвось тут одно дело было… Как-нибудь покумекаем. Ну ладно, таперича уж точно иди. Пирожков завтре испеку, угощу девчонку. Ладненькая она у тебя.

Маша улыбнулась и погладила по голове Сонику.

– Ишо вот что, – крикнул из глубины двора Василь, – ты там в Москве скажи энтим умникам, что цену на хлеб поднять надумали, дураки они как есть! Какая от этого помощь крестьянину? Соображать надо! Нас оне энтими ценами без ножа зарежут. Ему в городе всё равно – десять или пятнадцать рублёв за батон платить. А мы тутати по десять буханок хлеба кажен день берем, а то чем скотину кормить? И курам хлебушко покрошишь, и корове в пойло буханку разомнешь, и поросенку в отруби хоть полбуханки запаришь да намнешь. Так ить есть не станет. И лошадь хлебушко с сольцей съест, овса не шибко разжились в энтом году. А как хлеб купить за такие деньги, кто подумал? Энто ж по полтине в день добавлять надо! За месяц – полторы тыщи! Вот их помощь селянину! Зерно ноне кто выращивает? Процент какой-то, не боле. Вот и повышайте закупочные цены, да посредников, что хозяв обирают по-наглому, в шею гоните или в Сибирь, на работы, в каторгу. А мы ить своим хозяйством промышлям да огородом, зерна ить не выращивам. А хлебушко из магазина тощим, как и вы, в городе. Только нам его нады в десять раз поболе, понимать такое дело нады! Ты скажи там в Москве, чтоб закусывали, когда выпимши!

– Так и скажу, всенепременно, – улыбнулась Наталья Васильевна.

– Васька думает, что ты дверь в Совет министров ногой открываешь, – махнула полотенцем в сторону мужа Маша.

Они попрощались и вышли за калитку. Банка с молоком приятно грела, настроение улучшилось и Наталья Васильевна с внучкой, не сговариваясь, рассмеялись.

– Девки, автобус был? Девки, скажите, пожалуйста, автобус был? Скудный голос, глухой и жалобный, раздался из темной будочки на автобусной остановке.

– Это нас спрашивают? – дернула за рукав Наталью Васильевну Соника.

– Наверное, – ответила Наталья Васильевна, оглядываясь по сторонам. – Был автобус, давно был.

Они подошли поближе.

– Господи, да это вы, Борис Алексеич?

– А, приехали, голубушки!

Мужчина встал, медленно пошел к ним на нетвердых ногах.

– Боже мой, что с вами случилось, миленький вы мой?

– Да, меня трудно узнать. Лица больше стало, – сказал он, посмеиваясь и поглаживая обширную лысину.

– Вы болеете? Что за вид?

– Нет, я здоровее, существенно здоровее, чем весь наш российский народ. Но меня выгнали с работы. Теперь я больше не учу детей географии родного края. Вот такая вот история…

– Вас выгнали из школы? Вас, лучшего учителя республики? Да что тут у вас происходит?

Наталья Васильевна взяла его под руку, и они медленно пошли по плотине.

– Слишком много выступал, надо думать, язык у меня без привязи… В нашей школе теперь сплошь мордыши командуют. Мой креведческий кабинет разграбили, всё по домам растащили. Так же варварски церковь двадцать лет назад грабили, когда прежний батюшка в Нижний Новгород на хлебное место подался. Вот такая история…

Наталья Васильевна слегка подергала его за рукав.

– Ну ладно, с работы выгнали, кабинет разграбили – это, конечно, ужасно, – говорила она шепотом, оглядываясь по сторонам, хотя нигде не было видно ни души. – Но все-таки это ещё не повод для превращения интеллигентного человека в… Бог знает что такое!

Она внезапно замолчала и призадумалась, поджав губы и нахмурившись.

– Да ты, голубушка не стесняйся, режь правду-матку в самую мою не трезвую морду. Да, это ещё не повод – превращаться из человека в обезьяну. Даже если тебя избили до полусмерти, обобрали до нитки, – он замолчал и долго откашливался, сплевывая себе под ноги. – Заперли меня в ту ночь со двора на замок, вывели всю скотину из хлева, хорошо, не сожгли ещё в доме живьем…

– Кто, кто это сделал? Вы знаете их? А милиция? В милицию сообщили?

– Кто сделал, тот руки не оставил, – горько ухмыльнулся он, – хотя все знают, кто это делает.

– И молчат? Знают и молчат? – трясла она Бориса Алексеича изо всех сил.

Он молчал, безучастный ко всему, потом внезапно ласково сказал:

– Ладно трясти меня как грушу. Это всё в прошлом. И ч-чёрт со всем этим!

Он отвернулся и глухо замолчал, словно окаменев в одночасье – только узкие худые плечи не часто подрагивали.

Наталья Васильевна резко повернула его к себе и пристально посмотрела ему в лицо. Бывший учитель плакал, размазывая крупные слезы по грязной щеке. Жалость и злость переполняли её.

– Какого черта? Какого черта вы позволяете всякой мрази над собой издеваться? Вы? Вы! Умнейший и честнейший человек?! Да как вы смеете так себя вести? Так не уважать себя?

– Тихо, тихо, петухов разбудишь, – улыбнулся он сквозь слезы. – Видно, моя личность тут кому-то сильно примелькалась. Да-а-а… Человек ведет себя так, как ведут его непреодолимые обстоятельства. И я в этом деле – не исключение. Охолонись, милая, поостынь маленько. Видно, жизни тебя ещё не очень достала, раз так кипятишься.

Наталья Васильевна, расстроенная и глубоко разочарованная, смотрела перед собой невидящими глазами. Это человек был ей знаком не первый год, и что же такое над ним учинили, что он так скоро превратился в такое вот безвольное существо, неспособное ни на что другое, кроме как оплакивать свою незавиднную судьбу?

Они снова медленно пошли по ночному селу.

Где-то близко загагакали разбуженные гуси. Их громкий крик проявлялся регулярно, через каждые пять-шесть секунд. И это её отвлекло от мрачных мыслей и даже несколько успокоило. Гуси, наконец, угомонились.

Борис Алексеич прислушался.

– Похоже, бабу Маню «обувают». Да не наше это дело. Она остановилась и взяла его за обе руки.

– А знаете что, пойдемте-ка посидим у нас на крылечке? Молочка попьем. У меня московские плюшки есть, если мы не слопали все в дороге. Ну, идем? Идем же!

Борис Алексеич помялся, что-то невнятное пробормотал себе под нос, махнул рукой и пошел с ними. Соника весело побежала вперед, открыла калитку, подмела парой веток крыльцо и бросила на единственную уцелевшую лавку половичок.

– Вот, садитесь!

– Шустрая девчоночка! – погладил её по голове старик. – Хорошо тут у вас, тихо, как на хуторе. И ручей журчит – словно речи говорит. Стихами заговорил вот… Прямо тебе Пушкин!

Он иронично улыбнулся и развел руками. Лицо его приняло прежнее, знакомое ей выражение.

– Чудно, чудесно здесь. А если ещё и соловей запоет, вообще будет как в сказке, – согласилась Наталья Васильевна.

– Запоет, самое время. Он у нас долго поет. Сирень-то не повырубили? А то ведь собирались. Чем она им мешает?

– Разве что в окна заглядывать.

Да нет, думаю, похуже что будет. Тут вот как раз перед вашим приездом весь наш триумвират по плотине выхаживал, номера на дома вешали. Дошли до твоего дома – и давай галдеть! Сирень, вишь, им мешает! А я думаю, сирень мешает в определенном смысле – факелы закинуть не получится.

Что?

– Ничто. Факелы, говорю, в окна кидают. И в дверь. Чтоб сразу со всех сторон горело. У старичка, ну ты его знаешь, в церкви все службы стоит, ни секунды не присядет, дом ровно, как свечка, горел. С четырех углов подожгли, чтоб люди не могли выскочить. Вот до какого зверства народец этот дошел!.. Лес ворованный мимо тебя ведь возят, вот и напрягает малость. А вдруг наблюдаешь да кому надо в Москве постучишь? И по лесам всё бегаешь – чего ищешь? Может, делянки считаешь? Вот ведь беда какая…

Он сплюнул и жадно затянулся уже докуренной почти да самых пальцев «примы».

– Места здесь красивые, видные. Отдыхать здесь – одно удовольствие, – смягчился внезапно он. Воды пропасть. А воду вы любите, а?

– Ещё как любим. У меня в детстве была огромная мечта – жить рядом с речкой. И вот она осуществилась.

– Речка Берендей по российским меркам, конечно, не самая крупная река, да когда-то славная река была. По ней даже лес сплавляли. Тут раньше, до заводчан, рыбаки жили. Рыбы пропасть было ещё лет десять назад. А как нереститься начинает, так и скачет, так и скачет! Тут, на этих территориях, в былые времена настоящая сеть рек, ручьев, озер, болот существовала… А сколько в окрестности старичных озер было!

– А что это за озера? – вставила слово Соника, до того вроде и вовсе не проявлявшая интереса к разговору взрослых.

– А это остатки старых речных русел.

– А у нас в огороде своё болото есть! – снова вмешалась в разговор Соника. – И мы вербу рядом с ним посадили. И ещё иву-краснотал – для осушения.

– Это вы правильно сделали. Только болото тоже пользу приносит. Оно речку водой питает. Болот там много, где раньше был сплошной лес. Это природные резервуары воды. Болото любит речку и не даст ей пересохнуть в самое жаркое лето.

– Ну конечно, – обрадовалась Соника тому, что может поддерживать разговор на уровне с таким умным человеком, как Борис Алексеич. – Болото из-под земли воду достанет. Какая она извилистая, наша речка! – воскликнула Соника, вставая на цыпочки и вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

– Да, она здесь много меандрирует, если сказать по научному, это верховье, вот она и вертится по-всякому, образует излучины, ищет себе путь поудобнее. А как в силу войдет, так и прорыв может устроить – спрямить себе путь.

– Как это? – взяла его за руку Соника и даже тряхнула от нетерпения.

– А так. Как Москва-река между Архангельским и Барвихой. Течет себе и течет веками по излучинам, а тут возьми и покажи свой нрав – пошла напрямую и выровняла русло. К устью река уже редко где петляет. Сама себе царица. Берендейка – речка доброй царицей была. А как леса рубить вокруг начали, совсем испортился нрав нашей Берендейки. Своенравная стала, неласковая.

– Река – ласковая бывает? – засмеялась Соника. – Вот здорово!

– Река всякая бывает. Потому что вода в реке живая. Это такая форма разума, понимаешь?

– Наверное, – ответила Соника и побежала вприпрыжку к реке.

– Осторожно, смотри, не оступись! – крикнула ей вслед Наталья Васильевна. – Лучше завтра, поутру к реке пойдем.

– Ну ладно, – неохотно ответила Соника и всё же вернулась во двор.

– Кстати, – спросила Наталья Васильевна, – откуда это название.

– Берендей?

– Как бывший краевед, отвечаю – это искаженное название Виндрей, что означает «видное место».

– И правда, – запрыгала Соника на одной ножке, – отсюда так далеко видно, особенно с нашей горки!

– Историю Англии учила? Средние века?

– А что? Вопросы задавать будете, – напряглась Соника.

– Вот как называлась самая северная крепость Британии, когда Рим пал и в Англии правили англо-саксы?

– Крепость Виндоланда. А правителя звали рыцарь Рэдвол, правильно? И был это шестой век.

– Верно, помнишь. Это время называют мрачным средневековьем, но это не так – мрачные времена нуступят позже. Много позже. А это было время правления весьма образованным и просвещенных военных аристократов. Он пользовались дорогой утварью, имели множество великолепных предметов быта, настоящие произведения высокого искусства! У них действовала почта, были почтовые открытки на дощечках. Они посылали почтой посылки… Они жили как люди, в нашем понимании, а не как дикари.