Текст книги "На арфах ангелы играли…"

10

Однако Герда молока пить не стала, да и вообще, кроме чистой воды, ни к чему не прикасалась. Но уже на пятый день она стала приподниматься и осматриваться вокруг.

– Давай отнесем её к реке, за дом, может, её там легче станет? – сказала Соника.

– Давай отнесем, – согласилась Наталья Васильевна.

Она взяла Герду на руки и пошла с ней к садовой калитке. Соника припрыжку побежала впереди. Они положили Герду на траву. Полежав немного на боку, собака повернулась на брюхо и подняла голову, принюхиваясь к пряному воздуху.

Так она пролежала около часа, потом опустила голову на траву и закрыла глаза.

– Устала, давай отнесем её домой, – сказала Соника, обмахивая собаку веткой ольхи.

Они принесли Герду в дом, положили на подстилку. Собака благодарно завиляла хвостом.

Сельский ветеринар не пришел, а передал через почтальона, что, если Наталья Васильевна хочет, может прислать за ним телегу и обязательно, чтобы был обед и бутылка водки, это кроме платы. Телеги свободной ни у кого не оказалось, а из райцентра тоже пришел отказ – ветеринар выезжает только к полезным животным – свиньям, коровам, лошадям… Тогда Наталья Васильевна сама поехала в райцентр и, предложив ветврачу сто долларов, со слезами просила принять вызов. Но ответ был отрицательный. Даже за деньги к собаке не поедет никто.

Однако Герда пошла на поправку. Она уже сама выходила на горку, подолгу сидела там, глядя на лес и покачивая осунувшейся мордой на тонкой шее.

Но вот случилось неожиданное – Герда начала есть – и съела кусок мяса! Наталья Васильевна побоялась сразу дать ей много мяса, опасаясь за желудок, отвыкший за время болезни от грубой пищи. Все эти дни она вливала Герде в рот с помощью шприца без иглы смесь из мо – лока и свежего яичного желтка.

Но она ела! Раз ест, значит, идет на поправку!

В тот же день позвонила дочь, спросила, как собака. Делает ли Наталья Васильевна уколы?

Наталья Васильевна сказала. Что лечит Герду по-своему, промывает раны, в которых уже завелись черви, морковным соком, прикладывает травы… И главное, собака выздоравливает.

В эту же ночь приехала та же «газель», присланный человек, сославшись на строгий приказ «пролечить оперативно собаку», сделал ей промывание, вкатив под шкуру несколько шприцов с раствором из большой бутыли. Затем сделал ей укол и строго-настрого приказал проделывать это каждый день.

Герда, после этой процедуры забилась под кровать и не выходила оттуда до самого его отъезда. А когда он уехал, она легла на крыльце и больше уже не вставала, даже попить воды. Так она лежала три дня, а на четвертый, когда уже не смыкались веки, а взгляд этих, почти неживых, глаз утратил осмысленность, Наталья Васильевна перестала поить её через шприц, а только гладила и гладила её худенькое тельце и плакала бесконечными слезами, понимая, что уже ничем не сможет помочь умирающей собаке.

Соника и Анютик большую часть суток проводили в доме, выходя только к речке – поиграть немного у воды. Стояла изнуряющая жара, и собака приучилась лежать на травянистом берегу, у самой кромки прохладной родниковой воды, опустив в неё широкие черные лапы.

Наталью Васильевну поражало то, что, при полной утрате чувствительности всего тела, – Герда не реагировала, даже когда на неподвижный зрачок садились муха или комар, – собака по-прежнему слышала её голос. Единственная, очевидно живая часть её тела – хвост, тут же приходил в движение, как только она начинала звать больное животное по имени.

Герда уже не пила воды, но моча продолжала вытекать из неё небольшими порциями через короткие промежутки времени. Чтобы не было запаха, она протирала доски на крыльце влажной тряпкой, смоченной в уксусе, и, спасая собаку от жары, поливала тщедушное тело умирающей водой, добавляя в лейку немного раствора марганцовки. Ближе к вечеру, когда уже солнце пошло на закат, Герда внезапно залаяла. Лаяла она громко, грозно, словно хотела оповестить всю округу, что дом находится под охраной и она, Герда, крепко знает свои собачьи обязанности. Лаяла она так долго и так энергично, что Наталья Васильевна уже стала подумывать о том, что надо бы взять собаку на ночь в дом, а вдруг она вскочит и побежит по селу в беспамятстве?

Но Герда, как бы в ответ на эти её тревожные мысли, вдруг замолкла так же внезапно, как и начала лаять.

Наталья Васильевна сидела рядом с ней ещё около часа – однако собака лежала неподвижно, и только слабое дыхание едва различимо вздымало её опалые бока.

У Натальи Васильевны разболелась голова и она пошла в дом, чтобы принять парацетомол и перевязать лоб шерстяным шарфиком. А когда она вернулась на крыльцо, собака лежала уже совершенно неподвижно, в той же позе и с широко открытыми глазами, обычно невидными из-под нависающих складок бровей. Складки на её шкуре разгладились, она сейчас менее всего походила на шарпея…

Наталья Васильевна сидела рядом с Гердой до рассвета. Анюта осторожно выходила на крыльцо, и, стараясь не задеть Герду, садилась неподалеку, принюхивалась и, приподняв маленькие ушки, тихо скулила.

Когда стало достаточно светло, она вошла в сарайчик, нашла там лопату и стала рыть яму за калиткой под тремя молодыми березками, посаженными в ту пору, когда Сонике было пять лет, и уже поднявшимися выше человеческого роста.

Почва была на этом месте неподатливая – скавина, как здесь гово – рят, камень и песок, скудно поросший жесткой травой, и копать пришлось долго. Под корни березок она тогда положила несколько кусков жирного чернозема из своего заболоченного огорода, и они дружно пошли расти, хотя их ежегодно нещадно «заламывали» на Троицу, да и не только, ходившие пить родниковую воду на их ручей селяне.

Вместе с плакавшей тихими слезами Соникой они отнесли Герду под березки на куске серого линолеума, обычно лежавшего в сенях, у входа.

На дно ямы она постелила белую плотную пеленку, а сверху тело собаки накрыла другой, такой же белой тканью. Засыпали яму песком и шлаком, холмик получился небольшим, да и незачем привлекать внимание…

Сверху посадили пять кустов лилейника – желто-оранжевого, под цвет меха Герда.

Анюта, всё это время уныло бродившая неподалеку, подошла к холмику, понюхала землю и, слабо тявкнув, потрусила к дому.

Когда же они вернулись на крыльцо, разом остановились, не веря глазам своим.

На том месте, где ещё час назад лежала Герда, был отчетливо виден влажный отпечаток тела собаки.

Необычность ситуации заключалась в том, что на этом отпечатке собака приняла совсем иную позу – она не лежала на боку, вытянув вперед лапы, а как бы сидела, бодро закинув хвост кольцом на спину. Мордочка её была высоко поднята, ушки торчком и рот был открыт в громком лае…

– Скорее неси краски… Нет, не акварельные. Банку масляной, под столом стоит… Которой пол красили на кухне. Нашла? Давай сюда все кисточки, спасибо…

Наталья Васильевна старательно прошлась кисточкой по контуру, обведя изображение коричневой краской, и только после этого они уселись на нижней ступеньке и стали молча смотреть друг на друга.

11

Анюта ходила по крыльцу с прежней осторожностью, не наступая на рисунок даже тогда, когда краска на досках совсем высохла. Она часто по вечерам садилась рядом с этой, теперь уже вечно лающей, Гердой и тихо подвизгивала, скребя лапой доски.

Но вот как-то, после особенно жаркого и душного дня она внезапно остановилась перед крыльцом и, простояв так довольно долго, с трудом забралась наверх, едва не потеряв равновесие на последней ступеньке. Потом она легла на клеёнку у порога и так долго лежала, отказываясь даже от питья.

Дышала она часто и неровно.

– Это у неё что-то с сердцем… Сейчас сбегаю в аптеку, у нас дома даже валерьянки нет! – всполошилась Наталья Васильевна, с тоской думая о том, что помощи от ветврача ждать нечего. – А ты пока завари вот этот сбор, это успокаивающее, – сказала она Сонике, доставая термос с горячей водой из-под ватного одеяла. – Заваривай прямо в термосе, здесь уже немного воды. А я побежала…

Когда она вернулась, Анюта лежала всё в той же позе, на брюшке, плоско положив мордочку между лапками на клеёнку. От самого уголка правого глаза по иссиня-черному меху морщинистой собачьей щеки бежала мокрая дорожка.

– Анюта! Голубушка, ты плакала? – плача сама, говорила собаке Наталья Васильевна, чувствуя, как тяжело становится дышать и как тоска сжимает до острой боли горло. – Сейчас тебе дадим хорошее питьё, не можешь пить?

– У неё всё изо рта выливается, – сказала Соника, поддерживая полотенцем брыли собаки.

– Ничего, мы и другой способ знаем, – сказала, отчаянно бодрясь, Наталья Васильевна, делая собаке клизму с отваром. – А теперь, погоди минутку, я только таблетки растолку. Тебе станет лучше, правда, Анютик! Станет лучше, Анютик!

– Анюта, не бойся, ничего не бойся, Анюта, смерти нет! – приговаривала Соника, обнимая голову собаки и гладя её по широкой спинке. – Смерти нет, Анюта! Поняла? Нет!

Собака завиляла хвостом так проворно, как это обычно делала, когда её звали погулять у речки. Но тело её оставалось недвижно.

Наталья Васильевна растолкла таблетки, размешала порошок в воде и приготовилась влить лекарство с помощью пепетки под брыли собаки, но Анюта лежала, закрыв глаза, и не дышала.

– Нет, Анюта, нет, смерти нет, – тоже стала приговаривать она, как это только что делала Соника.

– Да она просто спит! Видишь, глаза закрыла! А когда умирают, глаза остаются открытыми.

Они ещё какое-то время прислушивались, нет ли дыхания, не откроются ли глаза собаки. Но нет, Анюта лежала бездвижно.

– Она уснула вечным сном, такое есть выражение? – спросила Соника, всё ещё не смиряясь с мыслью о потере и второй собаки.

– Да, так говорят. Она уснула.

– Ей не было больно? Да?

– В тот момент – не было, я думаю.

– Я буду сидеть рядом с ней, вдруг она всё-таки проснется?

– Давай посидим рядом, только с крыльца мы её всё-таки уберем. Ночью уже прохладно, может пойти дождь.

Они перенесли Анюту на кровать, оставив лежать в той же позе. Тело было ещё теплым и податливым, и Наталья Васильевна утешала себя мыслью, что, может быть, собака всего лишь в коме и не умерла окончательно.

Соника принесла несколько оранжевых ноготков и заложила их собаке за ушки, как это делала раньше, когда играла с Анютой. Складки кожи на голове собаки были такими глубокими, что вполне могли служить «зажимами» для цветков.

Всю ночь она прижималась щекой к телу собаки, разговаривала с ней, и ей казалось, что Анюта понимает, о чем она говорит. Но когда наступил день, стало ясно, что Анюта уже никогда не проснется – тело её остыло и затвердело, а к пяти часам, когда жара сделала своё черное дело, тело перестало быть твердым, и изо рта собаки стала выделяться окрашенная кровью масса.

– Что это с ней? – испуганно спросила Соника.

– Это значит, у Анюты был инфаркт.

– И она умерла по-настоящему?

– Теперь уже – да. И мы должны её похоронить. Прямо сейчас.

– А вдруг она проснется?

– Теперь уже – нет.

Они похоронили Анюту рядом с Гердой, а когда возвращались домой, у садовой калитки их ждала маленькая беленькая кошечка, совсем котёнок, отчаянно мяукавшая и тут же, в три скачка, оказавшаяся у них в доме.

Отъевшись, кошечка оказалась не такой уж и маленькой и вовсе не котенком. Это была беременная кошка, которая тут же родила им двух очаровательных котят – беленького и серого в полоску. А когда у котят открылись глаза, она исчезла так же внезапно, как и появилась…

Котят взяла под свою опеку Соника, поила их молоком с помощью пипетки, а вскоре они застали котят за «мокрым» делом – оба малыша, страшно урча, когтили несчастную мышку под кустом сирени…

Процесс пошел, сказала Наталья Васильевна сама себе. После пережитого ей уже страшно было брать животных в дом, снова привязываться к ним, но эти взялись неизвестно откуда, нет, их, конечно, родила кошка. Но сама мамаша откуда взялась? И почему так быстро шмыгнула в дом?

Животные снова появились, и с этим уже ничего не поделаешь.

– Может, это души Анютика и Гердусика? – спросила как-то Соника.

– Православные не признают переселение душ, – вздохнув, ответила Наталья Васильевна.

– А кто сказал, что собаки – православные? Может, они – буддисты?

– Может, – неопределенно ответила Наталья Васильевна.

– И они тоже будут наши че-эс?

– Разумеется, они тоже будут членами нашей семьи. Так решился этот новый, возникший так внезапно, «звериный» вопрос.

12

Ещё три недели прошли тихо, без каких-либо заметных событий. Жара постепенно спала, темнело теперь раньше, но уличные сборища местной и залетной молодежи по ночам по-прежнему не утихали и даже становились всё более буйными.

В один такой обычный день к ним явился электрик Гадалыч и сказал, что в сельсовет звонили из прокуратуры, сказали, что она, то есть Наталья Васильевна, должна в среду приехать на прием. Причина – новые обстоятельства по делу о гибели бывшего учителя географии Бориса Алексеича… Сказал, но всё не уходил, рассеянно поглядывал по сторонам. Удивлялся наверное, подумала Наталья Васильевна, откуда добро взялось – хозяйственная утварь и прочее. Не все тайники даже ему известны! Её эта победная мысль порядком повеселила.

– Вот смотрю, всё крадут, а эта фотография как висела, так и висит, – сказал он, указывая на старую рамку над кроватью.

– Да, видно, никому она не приглянулась, – согласилась Наталья Васильевна. – Висит здесь с тех пор, как я этот дом купила. – Валялась среди всякого хлама, но даже стекло цело осталось.

– Вылитый Николай, только в солдатской форме, – неодобрительно сказал Гадалыч. – Какого года эта фотография?

– Четырнадцатого, так на ней написано. Это, я думаю, родители хозяина дома, а мальчик – сам хозяин в детстве.

– Ну, вылитый Николай! – продолжал разглядывать семейное фото Гадалыч. – Тогда знать любила фотографироваться в простых одеждах, чтобы народу понравиться. А мальчику лет семь… Похожи, похожи все… Как есть – царь с царицей и сыночек ихний.

– А ты сам-то хозяина этого дома в глаза видел? – спросила Наталья Васильевна, поспешно снимая фотографию со стены и пряча её под кофту.

– Он уехал из села сразу после войны. Я тогда мамкину сиську сосал, так что этого знать не могу – какой он вид имел. Потом здесь жили школьные учителя, потом лет десять никто, а потом вот вы… И что тебе этот дом дался? Я тебе хороший дом найду, со всею усадьбою, как раз за моими огородами. Варвара продает. А то, что тут одни живете, без соседей, как на хуторе. Скучно так жить.

– Да что это вас так волнует! – искусно засмеялась Наталья Васильевна. – Мне и хочется тишины.

– Ну ладно, пойду, – сказал Гадалыч неохотно и ушёл, бесшумно ступая по скрипучим половицам в сенях.

Ломая голову над тем, что же такое новое они там, в прокуратуре открыли, Наталья Васильевна меньше всего ожидала услышать то, что ей привелось услышать.

Её пригласили на допрос – по подозрению в убийстве Бориса Алексеича.

Следователь, долго и бестолково беседовавший с ней, сразу сказал, что не верит в эту чепуху, но «улики однозначно указывают»… Она была у Бориса Алексеича в ту ночь, нашлись очевидцы, и люди видели, как она уходила из его дома одна. А перед этим слышали, как он кричал.

– Припомните, вы пошли к нему, вам, наверное, что-нибудь понадобилось, ну спички там или гвозди… Он был, как говорится, выпимши, возбудился и всё такое… А вас знают на селе, как человека определенной ориентации…

– Что такое?

– Ну, в том смысле, что вы, чуть «что такое», хватаетесь за топор…

– Да, было такое один раз – когда бросали камни в окна и по калитке целую неделю, едва стемнеет, и орали – «ведьма!», «ведьма!» и всё прочее… А милиция на все мои заявления никак не реагировала, а в доме находился младенец девятимесячный… И битые стекла однажды упали на постель ребенка… Да, тогда я действительно выскочила с топором в руках из дома и разогнала этих ублюдков.

– И подействовало?

– Ещё как! Но какое это имеет отношение к смерти Бориса Алексеича? Мы разговаривали с ним довольно долго в тот вечер, ну и что? Мы с ним и раньше часто беседовали. Он был умный, интеллигентный человек. Мне с ним было интересно. Ну и что? Что тут такого?

– Я тоже, извините, так думаю, но в селе говорят иное.

– Да кто говорит?

– Люди.

– Какие люди? Шишок что ли?

– Короче, будем разбираться.

– Я могу идти?

– Идите. Пока.

13

Под вечер, когда Наталья Васильевна и Соника сидели на веранде и ели молодую картошку с малосольными огурцами, внизу огорода, за ольхами, ей послышался странный шорох.

Это не были корова или собака, это определенно был человек. Его не было видно, но она его почувствовала.

Кто-то наблюдал за ними. Ей сделалось нехорошо. Их выслеживают…

Надеясь на обычную чуткость своего сна, она не очень опасалась внезапного нападения. Тем более что пролезть через сирень без шума и треска вряд ли кому удастся. Окна, затянутые полиэтиленом, – не Бог весть какая защита, но сквозь полиэтилен ничего не видно, и, к тому же, встретиться с ней лицом к лицу, имея дурные намерения, да ещё ночью, здесь вряд ли бы кто решился.

Это она знала.

Её боялись. Точнее, боялись не столько её, сколько своих собственных страхов по её поводу.

А зайти ночью в дом, где нет электричества, но есть люди, тоже вряд ли посмеют.

Когда случайно в лесу ей встречались грибники, она это замечала не раз, то, едва завидев её, спешно удалялись в противоположном направлении.

Она спрашивала Машу о причинах столь странного поведения селян, та ей объяснила:

– Ты же не боисси в лес одна ходить. А не местная! Мы в лес одне не ходим. А ты – ходишь. Как знать, что ты там делаешь?

– Ягоды собираю, грибы. Ну, ещё травы, коренья… Что ещё можно в лесу собирать? – отвечала Наталья Васильевна, смеясь.

– И ни разу не заплутала? Откуда лес знаешь? Будто век издеся жила.

– Просто умею ориентироваться на местности. В студенчестве часто в походы ходили по Подмосковью.

– Откуда знаешь, какой травой что лечить надо? – продолжала пытать её Маша.

– Не знаю, интуиция, наверное…

– Говоришь – бабушка, трое внуков, а сама молодая. Ладно бы – молодилась, так нетути этава! Вот и боисси таких баб, кто знает, что у них на уме?

Наталья Васильевна засмеялась.

– Она всё смеётся! Знаешь, как людей бесит эта твоя привычка? – сказала Маша очень сердито.

– А что ж мне, плакать что ли? – сказала Наталья Васильевна, однако, переставая смеяться. – И ты, Маша, меня боишься?

– Я никаво не боюся, – зло сказала Маша, плюнув под ноги, – и тебе не боюся, но остерегаюся всякава.

И это Маша, с которой они знаются уже без малого полтора десятка лет!

Так что же говорить о других?

Вечером они сидели долго на крыльце. Легли в постель, когда было уже около одиннадцати. Незаметно для себя, Наталья Васильевна задремала – менялась погода. Подбирался циклон, и её клонило ко сну ещё днём.

– Нота, слышишь? – тихо спросила Соника свистящим шёпотом. – Слышишь? Во двор кто-то вошёл. Цепочка на калитке звякнула…

Наталья Васильевна мгновенно проснулась.

– Быстро одевайся! – сказала она.

– Хорошо, я скоро, – ответила Соника и бесшумно выскользнула из постели.

План спасения на такую вот экстремальную ситуацию у них был давно разработан. Ложась спать, они всегда оставляли наготове, рядом с постелью, полный комплект одежды для сырой и прохладной погоды. Тут же стояли наготове сапоги.

Одеться – секундное дело. И вот она уже в сенях, благо, двери в доме нет, только занавеска. Небольшое круглое отверствие-глазок, через которое они обычно продевали веревочку, «замок» от честных людей, было свободно. Через него виднелось ещё не темное небо.

– А мне куда? – шёпотом спросила Соника, стоя на пороге кухни под занавеской.

– Стой пока у окна, на кухне, если что, я подам сигнал рукой. Тогда вылезешь из окна на яблоню.

– Хорошо, – сказала Соника, потуже подвязывая пояс плащика. Наталья Васильевна напрягла слух – было тихо, очень тихо, но в этой густой и вязкой тишине она всё же различала едва слышные, по-кошачьи мягкие шаги.

Кто-то осторожно поднимался на крыльцо.

Этот кто-то был босой.

Она, забыв о страхе, вся обратилась в слух. Вот он уже на крыльце, у самой двери. Отверстие-глазок закрылось – пытаются заглянуть в сени?

Но оттуда, с улицы, вряд ли что видно. Ещё несколько секунд – потом чиркнула спичка, что-то пролилось, запахло соляркой и вспыхнул огонь. Дверь потихоньку начали тянуть на себя, потом осторожно подвигали вверх-вниз, пытаясь сбросить возможный крючок или высвободить задвижку.

Однако дверь, хоть и весьма хлипкая с виду, не открывалась – она была надежно закрыта на засов.

Конечно, её можно было бы открыть снаружи, двинув по ней несколько раз ногой хотя бы, или разбить доски топором, но на это ушло бы время, и, кроме того, в ночной тиши шум от этих действий был бы слышен на другом конце села.

Человек на крыльце работал чисто.

Продолжив манипуляции с дверью и убедившись, что она не поддается, он стал просовывать горящий конец в глазок. Стояла долгое время сушь, и обезвоженное дерево могло вспыхнуть сразу. А дырявая крыша сеней создала бы хорошую тягу. Медлить больше нельзя.

– Так, так… – громко и старательно весело сказала Наталья Васильевна, резко выдергивая засов и распахивая дверь. – И кто это к нам в гости заявилси?

Человек скатился с крыльца и пулей промчался за калитку, притушив полой штормовки факел. Там, на улице, под окном, где спала этой ночью Соника, стоял его товарищ. Быстро и не очень тихо обменявшись репликами, они опрометью бросились к почте, в ста метрах от дома Натальи Васильевны.

Соника стояла рядом с Натальей Васильевной, полностью одета и с двумя пряниками в кармане. Они подошли к распахнутой калитке. Минуты две было тихо. Потом от почты, с места в карьер, рванул мотоцикл с коляской. Ехать он мог только в одну сторону – к плотине, это означало – мимо них. Кружение по селу исключалось – их могли заметить и вычислить.

Однако, как ни быстро они проехали, Наталья Васильевна всё же успела разглядеть их лица – это были Жека и её муж.

И тут внезапно всё вспомнилось – были, были же предвестники! Как это она не догадалась!

Досада на себя самоё всё усиливалась. Вот ведь ворона!

Как-то раз, это было воскресенье, Соника пришла после службы и сказала недовольно:

– На меня Жека смотрела, когда в хоре пели.

– Ну и что? – ответила Наталья Васильевна, гладя девочку по волосам. – Вы рядом стоите в хоре, вот она и посмотрела. Наверное, прислушивалась, правильно ли ты поёшь.

– Нет, она не просто смотрела. Она специально смотрела! – настаивала Соника.

– Как это – специально?

– Специально – и всё, не знаю, как тебе это объяснить.

– Не бери в голову, – успокоила её Наталья Васильевна, не придавая этому наблюдению Соники ровно никакого значения.

Но теперь вот из памяти выплыла ещё одна картинка. Они возвращались с речки и навстречу им из своего дома вышли Жека и её муж. Жека, как всегда – любезно и приветливо, поздоровалась, а её муж просто кивнул. И в этом бы не было ничего особенного, если бы не его странный взгляд. Да, верно Соника говорит! Это был специальный взгляд!

В нём, этом взгляде, не было любопытства или безразличия, вообще не было никаких иных чувств, кроме одного – специального интереса.

Да, так смотрят на объект, с которым предстоит работать! Изучающе и в то же время – вполне безразлично, без всяких эмоций. То есть – специально.

Она тогда подумала, что он, возможно, слегка пьян или просто такой вот от природы. Но теперь ей было ясно, что это совсем другое… Другое, да! Но что именно?

И вот опять промашка – всё прошло мимо! А ведь наблюдательный человек обязательно задумался бы и над тем случаем, когда Жека вдруг заявилась к ним домой уже под вечер, без приглашения и без повода, просто принеся банку молока. Молоко, с тех пор, как у Маши не стало коровы, им привозила матушка. И Жека это должна была знать, потому что молоко стояло в машине, а из церкви Жеку всегда подбрасывал батюшка, и Жека ехала вместе с ними, мимо их дома, который стоял недалеко от шоссе. И она не могла не видеть, как матушка передаёт банку с молоком. Конечно, знала, но зачем-то принесла ещё и своё.

– Возьмите, возьмите! Свежее! – говорила Жека, выставляя банку на ступеньки. – А ты меня в дом пригласишь? – обратилась она почему-то к Сонике. Там собак нет? – говорила она, заглядывая в сени.

– Нет, там собак нет, – ответила Наталья Васильевна, но осталась сидеть на крылечке и в дом не пригласила.

Жека вытягивала шею, пытаясь разглядеть что там, в сенях, но в дом так и не пошла вслед за Соникой.

Вскоре выяснилось – она пришла с предложаением поменяться квартирами. Наталья Васильевна и Соника переселяются в Жекин дом у большой реки, а Жека с мужем – в их московскую квартиру.

Наталья Васильевна даже не стала обсуждать это предложение, настолько оно было абсурдным. Просто сказала, что их вполне устраивает и этот домик, на плотине.

Жека пригласила приходить к ней в гости, отказалась взять деньги за молоко и ушла, ещё раз спросив, нет ли собак, а назавтра принесла ещё и банку клубники.

Этот неожиданный позыв дружбы на пятнадцатом году проживания в селе должен был её насторожить. Но нет – не насторожил и не встревожил. Просто в очередной раз подумала: «Господи, сколько же здесь хороших и сердечных людей!». И ей даже стыдно стало за то, что она не то чтобы недолюбливала, сама не зная за что, Жеку, но почему-то всё же не испытывала к ней душевного расположения. Жека не делала ничего плохого, её невозможно было хоть в чем-то обвинить, не впадая в голословие, но по селу, между тем, ходили упорные слухи о Жекиных, злодеяниях. Опять же, и этому у Натальи Васильевны было свое оправдание – молодая красивая женщина, да ещё и не местного происхождения. Жека переехала в Берендей за год до неё из соседнего села.

Так, так, так… Ворона, ворона и есть!

Воспоминания завертелись с кинематографической быстротой.

А этот случай на базаре? Когда Наталья Васильевна встала в очередь за Жекой и та, случайно обернувшись, побледнела, заметив её рядом, и буквально отпрянула? То есть повела себя так, как если бы очень чего-то боялась.

А разговор на почте? Тогда Наталья Васильевна пришла продлить страховку, и страховой агент, Храпунова Лена, тоже всегда улыбчивая и приветливая, вдруг с пол-оборота взялась хамить. А всего-то было – Наталья Васильевна попросила её заполнить страховое свидетельство по всем правилам!

– Да ладно выдуриваться, – сказала Лена, разозлившись, что пришлось переписывать квитанцию. – Это у вас в Москве свои правила, а у нас – другие. И мы Москве не подчиняемся.

– А кому же это вы подчиняетесь, в таком случае? – заинтересовалась Наталья Васильевна, страшно удивленная вольнодумством всегда политкорректной Храпуновой.

– Подчиняемся Поволжью, вот кому, с вызовом, полным достоинства, ответила Храпунова.

– Это что, теперь такая страна отдельная есть? Поволжье? – пыталась отшутиться Наталья Васильевна, но Храпунова шутки не приняла и, раздраженно выписав новое страховое свидетельство, сказала уже почти откровенно грубо:

– Ещё пятьсот.

– Это с какой стати? – удивилась Наталья Васильевна такому внезапному повышению страховой стоимости своего неврачного домика.

– Ноне переоценка была, вот с какой.

– А что ж сразу не сказали, когда первое страховое свидетельство писали, ту самую филькину грамоту, по которой уж точно никто бы ни копейки не выплатил? – спросила Наталья Васильевна, внимательно сравнивая оба бланка.

– Давайте сюда, – сказала Храпунова и резко выхватила у неё из рук первый бланк, смяла его и засунула с карман. – По нашим страховкам, чтоб вы знали, все, у кого дома сгорели, получили полную стоимость. Выплатят и вам, если что. – И, угрожающе сощурив и без того узкие, заплывшие глазки, яязвительно добавила: Говорите свой московский адрес!

– Пожалуйста, – сказала Наталья Васильевна и продиктовала. Московский адрес был в сельсовете, в договоре на покупку дома, который лежал в сейфе. Храпунова, конечно, при желании могла с ним ознакомиться, но сейчас этот адрес вписывался в бланк, в который могли заглянуть многие.

Когда Храпунова ушла, даже не сказав «до свидания», Наталья Васильевна, спросила у начальницы почты, единственной свидетельницы этого разговора:

– А что такого страшного в том, что она записала в бланк мой московский адрес?

– Да кто его знает, – уклончиво ответила девушка, громко постукивая молоточком с печатью по кляксам сугруча. – Вон в прошлом году одна москвичка, помните её, в панаме ходила, толстая такая, во вьетнамках на носки, так она сказала свой адрес соседке, чтобы в гости её что ли пригласить, не знаю, зачем… А потом её, эту панаму во ввввввьетнамках, в своей же квартире московской и убили. Убили и ограбили, всё вынесли подчистую. Вот такое дело было. А пожары тут каждый год горят. Пять-шесть пожаров за год – это уж обязательно, – сказала она, посмотрев в окно. – Вон у Жэки дом два года назад сгорел, когда она в отпуск уехала, да по-хитрому сгорел – корову сестра к себе в хлев забрала, мебель, холодильник, всё, что было хорошего, тоже к сестре перевезли, оставили какую-то рухлядь, потом следователю показывали железки от старого холодильника, который с помойки принесли… На сто тысяч дом застраховали и всё получили!

– Да разве здесь на такую сумму страхуют? – удивилась Наталья Васильевна.

– За деньги и не на такую сумму застрахуют.

– А разве никто не проверят эти страховки? Девушка засмеялась.

– А чего их проверять? Дом сгорел – и проверять нечего. Акт, конечно, составят, да толку что? Вон какие хоромы по трассе стоят, видали ведь, когда из Москвы ехали? Можно и на миллион страховать.

– Вот меня всегда интересовало, откуда здесь такие деньги у людей?

– Как – откуда? Кто на мясокомбинате, кто в рыбхозе, кто в администрации, а кто и лесом заведует. Вот оттуда деньги и идут на ножках. Если из бюджетных средств одна десятая до места доходит, так уже хорошо. Вон телефонный аппарат не можем для почты купить, – она побренчала допотопной трубкой, – а ведь деньги на строительство новой почты были выделены, это после того, как Жека старую почту подожгла.

– Да что вы такое говорите? – удивилась Наталья Васильевна её целенаправленной откровенности.

– А кто ж ещё, если не она? – разгорячилась девушка, размахивая молотком перед самым носом Натальи Васильевны. – Одна была там, на почте, вышла на обед, а через десять минут почта загорелась, да так, что в полчаса вся начисто и сгорела.

– Но следствие эту версию не подтвердило.

– Ещё бы! Подтвердит! Одна команда.

– Простите, а зачем вы мне всё это говорите, – спросила Наталья Васильевна, очень удивленная таким необычным поведением начальницы почты. Так говорить о человеке!

– Я её знаю, как облупленную. Она – моя сестра. Родная. А вас мне просто жалко. Из окна вот смотрю, вижу, как вы на своем участке корячитесь. И дом ваш каждый год бомбят. А Жека размечталась – с места в москвички решила податься. Какая из неё москвичка? Это она здесь крутая, как яйцо на пасху. А там… Дурака сваляете, если с ней поменяетесь.