Текст книги "Завещание Паганини"

Завещание Паганини
Лариса Пригарина

© Лариса Пригарина, 2024

ISBN 978-5-0056-8265-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга 1

Отец
Рассказ первый

– Сто чертей! Щенок! Полдня мается солнце, а он, бездельник, забыл про гаммы! Арпеджио, двойные, флажолеты! – И грозно нависает надо мной отцовский нос, по-орлиному хищный и смуглый, а взбесившиеся навыкате, глаза не жалеют меня и не слышат, их дело – давить, топтать, карать!

Давить, топтать, карать!

– Гадёныш! Тварь безмозглая, играй!!!

Вчера отец продулся в лотерею. Сегодня же, с утра, вином перебродившим, негодуя, кипела кровь фанатика и игрока, рождённого для казино и авантюр, как я – для скрипки.

Злой, тёмный, буйный мой отец тряс кулаками, устрашая, – они накажут меня больно и жестоко. А взмокшие цвета вороного крыла волосы прилипли кольцами к распаренному лбу: он хорошо поел и на губах его остались, не обсохнув, следы баранины в томатах и жареного на оливковом масле лука.

Он севшим от ругани голосом рявкнул:

– Не давать негодяю еды!

– Антонио! Ирод! – мать, осмелев, тигрицей налетела на отца, сметая юбкой со стола разбросанные карты. – Ах ты, дурак! Погубишь сына, изверг.

Отец стоял пред нею крупный и высокий, и возмущенный бранью: «бессовестная баба!» – не выдержал:

– Вон женщина, на своё место! В кухню, брысь!

Ударить бы её и смять, и изукрасить синяками. Чтоб постыдилась сунуться к соседям, стерва.

Но матери глаза, устав от страха и переживаний, жгли ненавистью и печалью; отец споткнулся, порываясь к ней. Чуть двинувшись, остановился, замер. И отступил.

– Убийца! Шесть лет ребёнку, а вытворяешь что над ним! Ты гад паршивый, душегуб! – накинулась она на мужа, достигнув края, насылая порчу: – О будь ты проклят, живодёр.

– О боже! Дура! На мою шею! – взмолился от души отец. И в гневе топнул башмаком: – Играй бездельник! Что развесил уши?! Иль тянешь время, паразит?

И я настроил скрипку, прижавшись к ней щекою, прислушался и заиграл.

В Сан-Лоренцо, в романском соборе Генуи громко ударил колокол и неспешно, важно, грузно растянулся и разнёсся, раскатился над окрестными домами и тенистыми улочками его густоязычный, мерный гул, его тысячемилевый, зовущий прихожан молиться и взывать к Всевышнему, раскатистый, баритоновый рёв.

Бам! Бом! Бим!

Бу-у-ум!

Да не забудьте господа Бога! Отца сущего, Отца небесного!

…Звук свалил меня на пол.

Придавил, как хорёк суслика, во время охоты.

И сжал предсмертным объятием виски.

Я упал.

Захрипел, задёргался, затих.

Родители стояли – и ни звука.

Мать подняла оброненную мною скрипку – живую и без трещин. И серое лицо её жило в аду.

– Врача, – произнесла она.

– За доктором, – растерянно – отец.

Он чувствовал неведомую робость, смотря нашкодившим котом: и я не я, сметана не моя, в чём дело, господа?

– Всё ты! Довёл ребёнка манией состряпать скрипача!

– Ну хватит! – не выдержал отец брюзжания жены. Просил, не глядя: – Помоги.

И отнесли меня в дальнюю комнату с решетчатыми, в медной вязи окнами. Сопя, вздыхая и кляня, за доктором послали.

Явившись, лекарь не развеял их сомнений, пообещал:

– Намучаетесь вы с ним.

И он раскрыл добротный расписной кошель, привычно взял протянутые ему деньги и опустил флорины в кожаные недра. Ушел.

* * *

Проснулся ночью я глубокой, и густо-синей, и прохладной, окутанной безмолвием звёздным – спи, небо, спи!

На стены натыкаясь, я ушел из комнаты с решетками на окнах – ковали для изящной клетки, но не для дома скрипача.

Пуста дорога и темна, людскими башмаками стёрта, колёсами карет, я брёл по ней навстречу морю, его дыханию и шуму. Раскинулось и растянулось, и раздалось, и разлеглось!!!

Эй, море, это я. Пришел. Не узнаёшь?

Ты отчего устало дышишь, ворочаясь без отдыха в лагунах, смолкая среди гладких скал? Что, холодно, знобит?

Проснись! Эй, море!

Я к тебе пришел. Ты видишь?

Море, пой. Для меня и тихо. Никому не слышно.

Бриз, ракушки, песок – спят.

Море, пой. Валуны и креветки – спят.

Ночь-бродяжка, сомкнула губы на влажном, горьком твоём плече.

А звёзды, звёзды! Надежда ночи, глаза-гранаты, сапфиры-слёзы – вот сколько их! Объять – не удержать!

Развеются по ветру, если разжать ладони.

Как невозможно уйти от них и заслониться или укрыться ни дереву, ни человеку, ни птице, ни цветку, ни зверю – никому!

Ай, море, море, ты поёшь? Поёшь ли ты?

А звёздные дороги в чёрном небе тихи и беспечальны, бессуетны. Иди по ним к восьми ветрам в любую сторону.

И всё молчит. Всё.

Звёзды, звёзды, не тянитесь к морю, не касайтесь глуби остриём лучей. Пальцы-свечки, не волнуйте светом недра-темноту.

Тише, звёзды, не будите скрипку.

Спит она. Тут на плече. Легко дышат её деки цвета поздней вишни, тёмно-красной. Спелой.

Отчего я плачу? Отчего мне горько?

Слился с морем. Скрипка спит.

И мы вместе.

Я несчастлив? Несвободен?

Хризантемы-звёзды, вы, гранаты-звёзды!

Что сильнее: ненависть или знак доброты?

Кто ответит, кто утешит? Кто поймёт и кто защитит?

Дом – тюрьма.

Там бьют. И не любят. Не жалеют, терпя. Не умеют прощать.

Есть дом, где не лгут?

Есть дом, где прощают и любят?

…По белым камням переулка вернулся я домой.

Франческо Ньекко
Рассказ второй

Бег солнца. Звон лазури. И гул колоколов.

Сияние и жар!

Ну, солнце, ну! Златится, дышит и смеётся. Печёт, ликует, будит. И венчает.

А голоса соборных чаш колоколов, взмывая, увлекали торжеством и бунтом, тонули, вязли, расходились в синей топи-густоте. Никто не мог спасти их, вытащить из тверди неба и лазури. Они звучали для людей и неба, Бога.

– Синьор! Синьор! Где дом со львами? – мой голос рвётся ранней паутиной. Тщедушен, мал и слаб.

Великаны-дворцы, особняки и виллы, сомкните крыши и балконы над заплутавшим ребёнком!

Я потерялся, отбился, устал…

– Где же дом, где же дом?

В чёрном футляре, вытянувшись, спит скрипка: ей тесно и нечем дышать.

– Львы?! – встряхнулся прохожий. И я увидел изумительные глаза: по краю агатовых зрачков взмывал, золотясь, огонь. Погруженный в себя синьор взорвался петардой: – Откуда в Генуе львы? Их дом в Африке, мальчик. А у нас… – И он ожил приневоленной птицей, узнавшей дыхание встречного ветра; о небеса! о солнце! море! камни! звуки!

Приблизил он лицо, и я заметил, как нервная полоска рта поджалась и осветилась белизной зубов.

Лицо его играло смехом, словно мозаика светом в глубине собора.

– Синьор! – пытался объяснить я незнакомцу. – Дом с ручками дверными из львиных морд и лап, хвостов!

– Да-а? – удивился синьор, любезно осведомившись. – Скажи, ребёнок, лапа льва с когтями, и втянуты они в подушки иль выпущены для охоты?

Я отпрянул.

– Хорошо, – сочувственно смотрел синьор, пустясь выпытывать: – Дверь, где лев отрастил оранжевые космы и обнажил клыки, разинув пасть?

И, протянув руку, погладил кольца моих волос.

– Почему лев разинул пасть? – я отстранил его руку: к чему клонит худой, как иссохшая камбала, человек с поджатыми к бокам костлявыми локтями?

– Ты видел львов живых? Когда в их космах путается солнце, а гривы светятся корками апельсинов? – не унимался человек. Задумавшись, заметил: – Это рыжий хозяин готов к прыжку. – И пояснил: – В доме «со львами» живёт скрипач.

– Да, синьор, он должен там жить, мне сказали, – ответил я, смущаясь.

– Франческо Ньекко – его имя.

– Да, но…

– Не «но». Да, да и да! – Разошелся человек-камбала с играющим светом лицом, нежным и обольстительным.

На удлинённом жёлтом лице увидеть можно всё: от утомления до вдохновения, что выше суеты.

– Пойдёмте!

– Куда? – я растерялся, но мне льстило его «вы» и я не знал, довериться ему иль оттолкнуть.

– К кому вы шли.

– Стойте! Не пойду, – упёрся я, смутившись и не зная, на что способен прохожий.

– Пойдёшь.

– Нет, нет и нет! – Финита. Всё.

– Франческо Ньекко – я, – признался облегчённо он, скокетничав, довольный: – Так я похож?

– Не знаю.

И ощутил я запах незнакомый, и отступил.

– Духи, – сказал мужчина, улыбнувшись тонко. – Иль наслаждаться ароматом лишь женщины должны? О, красота не претит и мужчинам.

– К-красота? – я поразился. – Мужчинам? Но зачем?

– Синьорино, – непривычно ласков он, изыскан, утончён. – ты полагаешь, от мужчины воняет луком и бельём несвежим? Сие нормально, да? – И округлил огневые с угольными зрачками глаза.

Нормально, да. Чесноком, потом и винными парами. Взопревшими подмышками. Как у папы и его друзей после таверны.

– Бедняга, – пожалел ребёнка с улицы, приободрив: – всё впереди, синьорино!

Он произнёс слова, и я их понял много лет спустя.

– Послушай! – встрепенулся он, – я покажу тебе, пойдём.

Вот дом. Вот ручки с львиными клыками – их выражение непонятно. Обнюхают? Сожрут? Сыты иль голодны?

Не побоялся взяться за них Ньекко. Дверь поддалась – о господи! Мы понеслись сквозь стрельчатые арки, галереи, анфилады комнат. Мозаика! И витражи! И фрески, и картины!

Вы, залы, комнаты и стены, не мчитесь. Я запомню вас. Лепные потолки, орнамент, их мавританский пряный аромат и чудная резьба на дверях. И люстры из стекла цветного матово горят. Изысканная мебель, пастельные тона. Какое чудо – дом! Какое диво!

Остановились, отдышавшись в лимонной бархатистой зале.

Клавикорд. Откинутая крышка. На отсвечивающей, как ночное небо, поверхности отдыхало тонкое тело скрипки.

Я замер, позванный ею.

Ньекко – изумительное чутьё – уловил моё движение к ней.

– Зовёт? – понял меня хозяин дома.

– Да, синьор.

– Тогда слушай.

Он приладил к плечу скрипичное тело, пробежался цепкими пальцами по грифу, и вырвались из темноты эф глубокие, сильные чувства. Тревожили, гладили, любили.

– Мужчина! Венец природы! – с гордостью произнёс.

Ему бы пьедестал и вопящую от чувств толпу.

– А вы… счастливы, синьор? – спросил я.

Он обмер. Острая непроходящая мука взирала на меня из каждой черты его облика. Я ранил человека, о котором слышал: благороден, смел, умён. Талантлив и свободен. Необычен и богат. Ученик Джакомо Косты.

Болезненно глянув в мою сторону:

– Ты зачем искал Ньекко?

– Сыграть вам.

– Играть? мне?!

– Да, синьор, чтоб оценили вы умение моё. Скрипач я, как и вы, синьор. Однако ростом мал, годами.

– Ты говоришь, как взрослый, – с подозрением посмотрел на меня Ньекко. – Она здесь?

Я знал, о ком он спрашивал. О ней. В футляре мягком из тисненой кожи. Маниакальная мечта отца – увидеть сына скрипачом великим, ей нет предела, её безмерны крылья и жалости не ведает к родным безумная мечта. Он денег не жалеет на мечту: великолепная кожа, тёплая, живая, с извивами линий. Внутри, на пылающе-алом бархате отдыхала скрипка, примяв кудрявой львиной головой, изящной, гордой, тёплый ворс. И матово, и приглушенно блестели завитки колков. Чёрное дерево грифа сияло, натёртое моими пальцами – играл я часто. Гриф сиял, он руки мои любил.

– Со мной.

– Должно быть я увлёкся, не увидел в твоих руках футляр, – сказал он тихо и печально: – Прости, я виноват.

«Я виноват».

Отчего несчастен скрипач? Отчего не поёт его сердце?

Взрослый, богатый, свободный.

Открытый боли, оттого сродни. Когда я вырасту, никто не ранит меня словом! Не буду я скорбеть, как Ньекко.

И я пожалел его неседую голову, упругие пальцы, сухое тело. Погладил его взглядом.

– Играй, – ответил Ньекко, чувствуя мою любовь.

Я вынимаю скрипку из футляра.

И говорю, что скрываю от всех. Фантазия-экспромт.

И как доверился я Ньекко!

Я говорю: мой дом чужой, постылый, там бьют и унижают.

Я беззащитен, слаб. Я болен!

И гости частые мои – болезни. Желанен, как я им желанен! В неведении родители: я выживу после припадка?

Бог! Нужна ль ему душа, что невостребована; не прожита, взорвавшись пламенем своим, как порох!

Они не знают. Я не знаю.

Я говорю: прекрасно море, спит земля. Ночью.

Окутал я любовью звёзды и тишину. И скрипку, когда молчит она, когда поёт. Всё это – ночью: вот уляжется, храпя, мой папа, навестив таверну.

…Остановились и разжались пальцы.

Ньекко!!!

Его изумительные глаза померкли. Не двигаясь, спросил:

– Что с тобой, мальчик? Отчего ты смолк?

– А с вами… что? – откликнулся я.

Скрипач сел в кресло:

– Откуда это взял? – устало он закрыл глаза.

Его глаза распахнулись, словно окна под внезапным натиском ветра, и вновь по краю зрачков взмыл непостижимый, непокорный огонь. Ньекко долго оглядывал меня, прежде чем спросил:

– Кто твой отец?

– Антонио Паганини. Маэстро, знаете его?

– Да. Ты о нём сказал. – Рассеянный свет глаз, но уводящий в глубь себя. Он уточнил: – Пришел учиться ты?

– Да, мало знаю.

– Ты? – дивился Ньекко. – Тебя учить?! Страдание – учебник твой.

– Знать больше я хочу.

– Не техника подвинет тебя к цели, а душа. Источник. Из него черпать будешь годами. Ты знаешь боль и всё же добр остался. – Он смолк, пообещав: – Поговорю с твоим отцом.

– Нет! Он не понимает слов.

И Ньекко вынес пытку.

– А с матерью?

– Нет! – Задохнулся, протестуя. – Отцу не говорите, он прибьёт. Прошу вас, Ньекко, будьте милосердны.

– Играй. – Просил скрипач, не вынося того, что слышал.

И я играл. Остановившись, бросился я к человеку, ослепившего меня участием и добротой.

И сковала печатью печаль скрипача, – душу гордую, необъяснимую.

– Ньекко, не плачь! Ньекко, не надо!

* * *

Боль, ты. Твоё остриё и непомерная тяжесть.

Ты, боль. Как оскорбительно присутствие твоё и невозможность с тобой проститься и уйти.

Ты, боль, посмела, как чужой душой владеть без позволения?! Его душой!

Моя душа тебя не принимает.

* * *

– Мальчик, играй, – просил скрипач.

Его чудные громадные глаза тосковали, змеились огнём, скорбили, возносились. Они чувствовали меня, как кожу и запах, и гладили любовно, без корысти и суеты.

Я не мог его понять.

Он отнял потеющие руки от висков и встрепенулся. Ответил он не сразу.

– Видишь ли, мальчик, гениальность и страдание идут рядом. Это твоя ноша. Отбросив её, потеряешь себя. Не покидай скрипку и не изменяй себе.

* * *

– Ньекко, какое у ненависти лицо?

– Лицо ангела, мальчик.

– А почему не безобразное, как и её дела?

– Тогда кто поверит и пойдёт за ней?

– А любовь, какова она?

– Вот скрипка, вот её голос. И вот её душа.

– А как играю я?

– Как Бог, Всевышний!

– Мне десять лет, я мал.

– Ты зрел. И знаешь боль. Страдал ты. Это – всё.

Задумался скрипач.

– Мой мальчик, что если тебя услышит Коста?

– Сам Коста?! – изумился я. – Он слушать меня будет?

– Он будет. Я поговорю.

* * *

И я ушёл.

Запомнив бархатную залу и клавикорд, и ломкую недвижность скрипки на чёрной крышке.

Ушёл. Впервые осознав громадность чужого сердца.

«И будь самим собой!»

Я знаю, Ньекко.

Не прощай.

Джакомо Коста
Рассказ третий

Дни осени – безумство ветра в ярком пламени дерев: с листвой сливаясь в танце он носился по ветвям довольный, радостный, шутливый.

И новые чулки и туфли с пряжками из меди обляпал дождь-упрямец с щедростью мазилы-недоумка. Беда!

Настырный дождь нарочно каплями старается подпрыгнуть, шлёпнуться и, отскочив от уличных камней, замазать грязью мне края штанов, – ах, что скажу я маме!

Ты, скрипка, не промокла, нет?

Лежишь в футляре чёрном, под кованой застёжкой – не спи, не спи! Идём играть пред первым скрипачом собора Сан-Лоренцо, пред лучшим в Генуе маэстро.

Ведь должен он сказать хоть что-нибудь, когда тебя услышит?

Из тесноты футляра я тебя освобожу.

Джакомо Коста – тот маэстро.

Собор прекрасен.

Сан-Лоренцо.

Главный вход.

И лестница: два льва на ней – охрана. Из камня бурого.

Два цвета у собора, только два. Какая чёткость! Цвета ясность. И мрамор: белый, чёрный. Всё.

Я в полумраке нефов среди колонн с коринфской капителью. Романский дух. И прошлое романов.

Вот моё место.

Как бьётся сердце! Под сводами звуча.

Не бойся, скрипка. Ты не одинока. Чей голос может быть прекрасней твоего?

Коста предложил уроки в его доме. Я согласился. Он сказал:

– Синьор Никколо Паганини, нужны занятия вам. Я помогу, дружок.

Глаза его так чудно потеплели. Старик, хоть педантичен, но учтив.

– Дружочек, отчего влезаешь ты на нотку «соль» с котовским завыванием?

Вот белые кудряшки на круглой, крупной голове и сладкий голос – нудная пила. И холод синих глаз.

– С каким? – я изумился, замер.

– Как кот!!! – заорал Коста, взбешенный моей игрой. Он удивился: – Тебе не знакомо это животное?

– Да, а что?

– Ангел мой, в каком заведении имеется подобная музыка? – воззрился Коста на меня брезгливо, будто ему нагадили на видном месте.

– Не знаю, – сознался. Подумав, я спросил: – В таверне?

– Да, дитя моё, в таверне, ты не ошибся, в вонючей забегаловке!

Застенчивая улыбка и невинные глазки на розовом лице в венце сияющих седых волос – вот добрый Коста, вот маэстро лучшего собора. Неясно мне – он порицает, ехидничает – и дуться ли на старика иль проглотить обиду?

Тут старый Коста продолжал:

– Да, миленький, это там. У всех народов сие кабак. – И, глядя в мои тёмные глаза, обиделся: – Что может постигнуть благородный музыкант?! Кабак и есть кабак. Какая бы нужда тебя не загнала в тупик, знай, мальчик мой: ты не играй для кабака, как в кабаке, и для утехи светской.

Божественный сей инструмент, воистину он королевский – ему нет равных на земле. Ни среди пьющих его место и жрущих на пирах, – на сцене. На площади, где праздник. В соборе, для души.

Об этом Коста говорил впервые. Он чужд патетике, вне притяжения.

Как рад я получить в подарок СЛОВО.

– А я им стану, благородным музыкантом, синьор Джакомо?

– Да, станешь. – И успокоился старик, сказав: – Ты слушайся меня.

И не твои слова: нить Ариадны, – Коста, – нить пути.

А моё сердце, дорогой маэстро, – и я сам, душа моя.

Никто.

Дом, куда шел я на урок, – без роскоши и великолепия палаццо Ньекко, где многоцветье, вкус. В последней зале веяло печалью от чёрного рояля и от скрипки грустной, как хозяин.

У Джакомо Косты скрипка была в сафьяновом футляре: любил порядок Коста, без фантазий и претили ему излишества эпох: архаика, романы, готика, барокко, рококо.

Ты – строгость, ясность, мера.

Разумен и без суеты.

Закончив игру, он убирал в шкаф ноты, канифоль и инструмент, и каждой вещи – своя полка!

И блюда за столом одни и те который год. Порядок.

Играл он точно: нотки знали своё место и не взлетали по строчкам вверх в порыве чувств, без спешки опускались одна вслед за другой и не пытались ни отстать, ни обогнать другую. Ты, Коста, – метроном, порядок.

Твой голос поучал:

– Дружочек, если ты пришел похвастаться своею глубиною, то надо нам расстаться. Не потерплю слюнявостей подъездов от ноты к ноте. Давай ценить создателя сонаты: трудился он, переживал, сплетая мысль из звуков, а ты её слезливой представляешь.

И Коста гонял меня по гаммам, этюдам, упражнениям, двойным и флажолетам, чтоб приучить к звучанию ровному, живому. Он не щадил ни времени, ни сил. Пастух так гонит стадо в поисках травы на склонах гор.

Помешанный на технике маэстро.

Седой божок, кудрявый и непогрешимый. Но что-то крокодильское виднелось в его невинной доброте – он жил с ровностью башенных часов и мог прослезиться, узрев бродячего кота.

Однажды Коста, в меру святости своей, сказал отцу о моих вольностях в игре.

Дома, надравшись дешевого вина, отец устроил суд.

Я трясся, плакал.

Мать выла от жалости ко мне и божьей карою грозилась мужу.

Склонялся доктор надо мной, коря родителей, качая головой.

Всё повторялось.

Господи, где ты?

Август Дурановский
Рассказ четвёртый

 
    Прощай, Париж!
    Трущобы и дворцы тебе к лицу.
    Кусочек суеты я потерял.
Красавицы – знатнее я не знал, не млел от лести,
    Но приятно.
    Прощай, Париж. И Франция, прощай.
    Прекраснее тебя и глубже – Италия: душа и свет.
Поющий камень.
    В Италию спешу.
    Мне слава ни к чему.
    Я зван.
 

* * *

Ни каменистые дороги, ни тропы чащ, деревьев сучья – хлёст! – по глазам коней, от страха выпученным, жалким; трещат колёса, биясь о корни; лес, шум кругом неясный, смутный – кто, волки? Чу!

Ни горожане, в нищете, усобицах, поборах мрущие и бедный люд с окрестных деревень, бредущий по дорогам, их гонит голод как ветер листья.

Ни якобинцы, их отряды, чей стук копыт страшнее гильотины, гул революции – врагам расплата!

Ничто! Лишения и неудобства унять не смели страстное желание его: пуститься к склонам Альп, покрытыми лугами. Предчувствует, спешит, сидя в карете! Ну, кони, ну!!!

И Данте, Рафаэль и Леонардо, Боттичелли, Тинторетто и Вивальди. Корелли и Тартини – их горы, их страна.

– А если бы они в России родились?! – И устрашился: – Боже правый! Как жить с медведями, в домах среди лесов, под мрачностью бояр? Их равнодушие к искусству несовместимо с приязнью лицезреть заснеженные дали, унылые пустынностью и нищетою крепостных холопов. Тупы, непросвещенны, дики нравом. Чтоб приучить простого мужика, скучающего мещанина, краснощекого купца, и лавочника, пекаря и лекаря, слугу, жнеца и ямщика, швею и городничего жить музыкой, как воздухом дышать, какие же пройдут лета, чтобы дозреть! О музыка! Сил и огня – тебе. И Богу одному известно, кто заменил бы Леонардо…