Текст книги "Каменные клены"

я подвинул книгу к себе и увидел, что это не книга, а рукописная тетрадь, четвертинка, в такую моя мать записывала расходы по дому, потом я посмотрел на начало открытой страницы: он улыбался дочери, лежа на полу, чтобы она не испугалась, а дочь улыбалась ему, чтобы не показать, как ей страшно

эй, погодите, вы забыли! я взбежал по лестнице и с размаху налетел на что-то прохладное и слабое, скользнувшее у меня под руками, как опустевший шелковый кокон, я отшатнулся и больно ударился плечом о дверной косяк

что за чертовщина? с таким же успехом иксион, царь фессалийский, мог обнимать юнону, слепленную мужем из перистых облаков

Саша Сонли

Когда инспектор спустился завтракать, на нем была белая рубашка, только что распакованная, и это меня позабавило – свежую рубашку всегда видно по заломам на рукавах, к тому же у него в комнате, в мусорной корзине, я нашла мелкие гвоздики россыпью. Багажа у мистера Элдербери не было, значит, он приехал ненадолго и не собирался ночевать, а рубашку купил в супермаркете на станции.

Вчера я приняла его за туриста, перебравшего в баре у Лейфа и отставшего от парома в Ирландию. Такое случается, однажды у нас ночевали студенты, опоздавшие на паром, так те познакомились с нашей Эвертон и остались еще на день, оба, смешные такие мальчишки-математики. Вот уж не думала, что Финн может вскружить кому-то голову. Полагаю, здесь не обошлось без любовного зелья, в Вишгарде его любая девчонка приготовит за полчаса.

Я приняла мистера Элдербери за скучающего путешественника, но утром, когда Прю забежала на чашку чая, я услышала странное: вчера он расспрашивал ее на автобусной станции – о пожаре и обо мне. Тут что-то не совпадает: поджог случился только вчера, а меня он вообще никогда не видел. Выходит, он вернулся назад с автобусной станции, чтобы на меня посмотреть? В такую-то погоду?

– Это полицейский, – сказала Прю твердо, – даже не сомневайся. Вчера он был изрядно навеселе, но копа я за версту чувствую, даже если у него на носу золотые очки, а зубная щетка торчит из кармана плаща. Вовремя ты перестала разговаривать, Аликс! Теперь ему придется помучиться, чтобы тебя допросить.

– Зачем меня допрашивать? – написала я в блокноте и поставила три вопросительных знака.

– Ну, как же, – Прю немного замялась, – тебе ведь ворота подожгли и вся южная стена сгорела. Страховка положена. И потом – разве ты не написала бумагу в полицию, когда отравили собак? Это ведь похоже на преследование и травлю!

Я покачала головой. Местный сержант даже пальцем не шевельнет, если речь идет о семье Сонли, вернее, о том, что от нее осталось. Сержанта зовут Поль Дольфус, семнадцать лет назад он водил меня в рощу за школой, и я стукнула его кулаком в нос, а десять лет назад, в бильярдной его отца, он назвал меня русским отродьем, после чего с ним случились разные вещи, к которым я не имею никакого отношения.

Лондонец приехал не за тем, чтобы искать убийцу Хугина и Мунина, я думаю, его интересует другая могила. Деревенские наконец написали куда положено. Что ж, удачи вам, инспектор Элдербери. Жаль, что у вас такие дымчатые, крыжовенные глаза, мужчину с такими глазами жалко водить за нос, тем более что нос у вас точь-в-точь как у мраморного Агриппы, которого мы с учителем видели в парижском музее.

Однако ничего не поделаешь, мне придется запутать вас, как несуществующие питанцы из Спарты запутали Геродота, а если не выйдет, я сделаю так, что вы сами запутаетесь, и вам станут мерещиться взаправдашние кости летучих змей на берегу Красного моря.

* * *

Хмурый Сондерс Брана приходил за ключами, я оставляю его в «Кленах» за хозяина – на те несколько дней, что мне придется провести за границей. Мне следовало уехать раньше, но события последних дней заставили меня отложить поездку, хотя сестра уже лишних несколько дней проторчала в Брайтоне.

Ничего, пусть ребенок подышит морским воздухом. Я ни разу не видела Фенью, но представляла ее бледной и рахитичной девочкой, уж не знаю почему. Я подала Сондерсу шенди на кухне, взяла нож и хотела было уйти в сад за осокой, но тут он поймал меня за руку и заставил сесть за стол.

– Куда ты едешь, Аликс? – спросил он, зорко вглядываясь в мое лицо. – Только не подсовывай мне своих листочков! Не верю, что ты и впрямь онемела!

– Разумеется, в Кардифф, – написала я красным карандашом. – За свадебным платьем. А говорить я здесь больше ни с кем не стану, так что терпи.

– Ты всю жизнь станешь писать мне записки? – удивился Сондерс. – Я хотел спросить о твоей сестре, я ведь имею право знать, как вы двое договорились о владении пансионом. Или не имею?

– С тех пор как она сбежала, я о ней ничего не знаю, – написала я, – но если вернется, то поговорим. Если она вообще еще жива.

– Ну да, – поморщился Сондерс, – тебе волю дай, ты всех похоронишь. И ты едешь не в Кардифф, верно? Зачем тебе платье в июне, когда наша свадьба в ноябре.

– Не спрашивай, и тебе не соврут. – На этом листок в блокноте кончился.

– Послушай, Аликс. – Сондерс допил шенди и стукнул стаканом по столу. – Я многое готов стерпеть, но всему есть предел. Ты не даешь себя даже обнять, ладно, Сондерс терпит, половина города считает тебя убийцей – ладно, Сондерс терпит. Но эта немота меня просто бесит. Открой свой чертов рот!

Когда мой жених нервничает, его голос становится скрипучим, как у всех, кто плохо слышит. Я смотрела на него, пытаясь представить, как это произошло с его барабанными перепонками – там, на глубине, заполненной мутным планктоном, на песчаном дне Гаафару, заросшем пурпурными горгониями. Холод заполнил ему голову, все закружилось перед глазами – хрусть, и мембрана треснула?

Сондерс выждал немного, потом взял меня за руку и ткнулся носом в запястье.

– Хотел бы я понюхать тебя всю целиком, – сказал он, вытягивая верхнюю губу, будто лошадь, почуявшая запах дыма. – Нам давно пора забраться в постель, почему ты противишься? Давай я отвезу тебя в город, поужинаем, остановимся в «Ангеле».

Я показала ему блокнот, где чистых листочков уже не было, и пожала плечами.

– Твоя сестра пахла кислым молоком, как сейчас помню. – Он внезапно улыбнулся, показав свои ровные зубы, чистые, как мякоть зеленого яблока, и я поняла, что не могу на него злиться.

Правильно говорила Дейдра: бойся бычьих рогов, конских копыт и улыбки англичанина!

* * *

Зачем я заплатила двадцать фунтов за ланч в «Красном льве»? Просто потому, что когда-то читала о нем у Джерома К. Джерома. Вечно мне хочется объединить чужой завидный текст со своей реальностью.

Пока я давилась пастушьим пирогом, глядя на мокрую Корк-стрит, цель моего путешествия и мой кураж разъезжались в разные стороны, будто ноги на торфяном болоте. Здесь, на чужой земле, на его земле, все, что я задумала, выглядело неловким и невразумительным, прямо как французская игра в шары.

Мне пришлось два раза отложить поездку в Дилкенни, сначала из-за гибели собак, потом из-за пожара, так что брайтонская ссылка для сестры обошлась мне дороже, чем я предполагала. Но сегодня я решилась, отпустила Финн на три дня, повесила табличку закрыто по случаю ремонта и села в автобус до Холихэда. Пользоваться нашим паромом слишком опасно, шарф и темные очки не спасут, так что придется сделать крюк и добираться через Дублин.

Автобус был переполнен, я достала из сумки журнал, купленный на вокзале, и стала обмахиваться, слева от меня ворочался мужчина в пропотевшей рубашке, справа – девочка в наушниках. В автобусе пахло ванильными духами, неотвязными, как ангина, у меня даже в горле запершило. Подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна, сказал бы отец Дейвант из воскресной школы.

У отца Дейванта была привычка вырезать человечков из бархатной бумаги, за час он вырезал четверых и в конце занятий раздавал тем, кто отличился, задавая правильные вопросы. У меня в ящике стола лежит один такой человечек – заработай я еще одного, могла бы показывать сцену из китайского Троецарствия в театре теней.

Мне больше нравился отец Лука, у него была пегая борода и золотые узоры на одеждах – мама толком не знала, кто она, и ходила то к протестантам, то к католикам, то к отцу Луке. В бристольской церкви мы покупали тонкие, гнущиеся свечки, зажигая их от чужих свечек, иногда на пальцах оставались черные пятна.

В девяносто восьмом я прочитала у Марселя Дюшана: Нет, я не верю в бога, бог – изобретение человека, и ужасно разозлилась. Электричество – изобретение человека, и что с того? Оно ведь тоже существует само по себе. Удивительно, как умные с виду люди не понимают очевидных вещей. Взять хотя бы мужа моей сестры, человека, подарившего мне старинное пресс-папье.

* * *

Интересно, что он сейчас делает, мучается ли дурными предчувствиями? Пытался ли он дозвониться жене в Брайтон? Я велела Эдне А. не оставлять названия гостиницы, но с нее станется сделать по-своему и притвориться, что ей плохо объяснили.

На дублинском пароме было холодно, а в автобусе включили кондиционер, так что я никак не могла согреться, даже мамин шарф не помогал, хотя это настоящий кашемир. Все приличные вещи у меня мамины, все с дырочками – от моли или просто от старости. Мне просто не нравится то, что теперь шьют, какое-то все неловкое, однодневное, будто голубая поденка.

Сработает ли мой план? Я придумала его еще в начале лета, просто отлучиться надолго не могла. И собак оставлять не хотелось, Финн их не любит и непременно забудет покормить. Вернее, не любила, и – забыла бы. Собак у меня больше нет, и план нужно осуществить, поэтому я сижу в автобусе Дублин – Дилкенни, увешанном красными вымпелами футбольного клуба, с тремя птичками.

Поймала себя на том, что счастлива, только когда чиркаю в травнике карандашиком. Похоже, у меня осталось только прошлое время и позапрошлое, настоящее стало сплошным, как черный шершавый фон на гравюре меццо-тинто. То, что я хотела сделать с любезным ирландцем, это скольжение по параболе, попытка исправить прошлое ненастоящим, осыпающаяся, как перебеленный оперный картон. Но мне даже делать ничего не придется. Мы договоримся, он не устоит перед тем, что я для него приготовила.

Ирландец знает, что я не держу на него зла и что никто не принимал его намерения всерьез, так, хлопоты проезжего бонвивана. Я запустила руку в сумку и нащупала хрустящий сверток, жемчуг был переложен папиросной бумагой и завернут в мягкую тряпку, прямо как пистолет. Сестру я в свой план, разумеется, не посвящала, нарочно написала глупости про снотворное, общую постель и возведение напраслины. Стоит сказать ей правду, и дело непременно сорвется, это я уже пятнадцать лет знаю.

Сестра всегда хотела того, что есть у меня, будь это учитель, белокурый Брана, новый кухонный фартук или – имя. Она вцеплялась в мои платья, хотя они были ей велики, требовала любви моего отца, завидовала моей комнате с окном на церковь, ладно, все это можно простить, если очень постараться.

Простила же я отца с матерью.

Письмо Эдны А. Сонли

Ты мне не отвечаешь, а ведь я пять лет тебя не трогала, ждала, что сама объявишься!

Но теперь такие времена настали, что мне не до гордости, и, кроме тебя, вообще никого не осталось. В индийский муравейник я больше не поеду, я там дверью хлопнула. Мать помешалась на своем индийском младенце, только и бормочет про глянцевые волосики, гадость, я считаю, в таком возрасте стыдно детей заводить.

А в моем возрасте – рано! Не справляюсь я с дочерью, тем более что с ней не все хорошо, понимаешь? Странная она. В доме три этажа, лестницы узкие, Фенья так и норовит скатиться кубарем, я было загородок повсюду наставила, но муж не позволил. В этом доме вообще ребенку не место, ничего не потрогай, не поломай, не отвинти, все каких-то заоблачных денег стоит.

Помнишь, ты мне книжку читала про миссис Хевишем? Вот такой дом.

Про мужа говорить не стану, я тебя, считай, от него спасла, вы бы с ним поубивали, небось, друг друга. У меня над кроватью крест висит фарфоровый, с белыми розами, муж говорит, ему цены нет, да только он такой же католик, как я – друидский жрец. Забери меня отсюда, у меня живого места уже нет, вся спина синяя, мизинец вывихнулся и на место не встает. А после той тренировки по хёрлингу он меня запирать начал – уйдет в лавку, а нас обеих запрет, будто в сундуке. Я ведь только парой слов с тем парнем перекинулась, сам же меня на стадион привел, чтобы я полюбовалась, как он бегает там в трусах своих.

Я всегда знала, что могу его получить. Будь ты исправной женщиной, ты бы тоже это знала. Но ты же у нас по росным лугам босиком ходишь, в облаках цветы собираешь. В ту осень я злилась на тебя ужасно, только и ждала случая тебе отплатить. Я тогда мамины письма в сарае нашла и поняла, что ты мне врала всю дорогу, пока я по утрам к почтальону бегала. Даже зимой! Теперь-то я знаю, что ты врала от страха: боялась, что я к ней уеду и ты одна останешься, да? Но это теперь. И чулки твои тоже я порезала, а никто другой, впрочем, это и так ясно.

Хочешь, расскажу, как все было? У меня в тот вечер свидание было с одним, из чата знакомств, он специально из Ньюпорта приехал, только я его издали увидела и сразу назад повернула. Нос у него был будто спелая клубника, весь в рытвинах. Фотографии в сети вообще такая штука, ненадежная.

Вернулась я домой, стою в саду с последней сигаретой, дождь капает, денег в доме ни пенни, и ни одного постояльца, разумеется. Тут вы с ним наверху окно открыли, сидите на подоконнике и смеетесь – мне почему-то показалось, что надо мной. Ты тогда в пабе с ним была, я вас в городе мельком видела.

Я пошла на кухню, стала холодный ужин есть прямо из кастрюли, смотрю на его светлое пальто, на стуле брошенное, и чувствую, что сейчас лопну от злости. Все тебе достается, все – и хмурый Мамонт за тобой бегает, и любой постоялец на крючок попадает, и даже соседка в тебя влюблена, хотя ты и не видишь ни черта. А мне только брелки и конфеты, хотя у меня красоты на четверых хватит.

Сняла я тогда платье, надела его пальто на голое тело и стала перед зеркалом в коридоре рожи корчить, пальто распахивать и запахивать, ну знаешь, как эти парни в парках, а тут он как раз в кухню спустился и застыл у холодильника, стоит обомлевший и смотрит.

Я пальто сняла и протягиваю ему, бери, мол. Извините, говорю. А он сурово так головой покачал и пошел к тебе наверх. А потом ты и сама все знаешь.

А.

Лицевой травник

Есть трава ливакум, ростет зело лицеи, цветом синь. И выкопать ея месяца майя в первый день о вторника. А под коренем ея найдешь камень, именем енетриуг, и держи где идешь – никто тебя не видит.

– Если тронешь это дерево – ты умрешь, – сказала Саша сестре в их первое лето, потому что там, под деревом, под бесплодной яблоней, был секрет. Восемь лет назад они с Сомми и Прю зарыли его, поклявшись в вечной дружбе. В нем была острая баранья лопатка, гнутая оловянная ложка, найденная в грязи во время отлива, и банка из-под таблеток – мама принимала их, когда начинала сильно тревожиться.

В такие дни она спрашивала отца и Сашу, не приходил ли кто-нибудь чужой, а за ужином заговаривала о пароме из Ирландии, на котором прибудет тот, кого мы не знаем, и это многое изменит, о да, вот тогда вы увидите, говорила она. Отец гладил маму по голове и поглядывал на Сашу, как будто подмигивая, на самом деле у него дергался левый глаз, но Саша этого еще не знала и подмигивала ему в ответ.

Потом на столике в ванной появлялась знакомая банка, мама больше не говорила про паром и часами расчесывала себе и дочери волосы. Саша молилась, чтобы таблеток хватило надолго, такая мама была ей ужас как нужна, с такой мамой она готова была жить до самой смерти.

Про яблоню Младшая не забыла. Спустя два года, когда Саша застала ее за разглядыванием жемчуга в маминой шкатулке и шлепнула так сильно, что крышка ударила по пальцам, Эдна пошла в дальний конец сада и стала трогать яблоню, чтобы умереть.

Через час Саша обнаружила сестру в детской – вытянувшуюся на кровати, со сложенными на груди руками. Она постояла у дверей, но входить не стала, пусть пока умирает, подумала она, смерть, разумеется, полезная, но скучная штука, вроде рыбьего жира, Эдне скоро надоест, и она воскреснет.

Но Младшая и не подумала оживать, она пролежала на своей кровати до сумерек, дрожа от холода – постояльцы, пожилая пара из Ридинга, съехали после обеда, и Саша не стала топить на ночь. Она сидела в гостиной с книжкой, завернувшись в шерстяной плед, дожидаясь шагов по лестнице, мелкого рассыпчатого топота, но шагов все не было, и спустя полчаса Саша поднялась наверх, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь.

Сестра лежала на стеганом покрывале сильно запрокинув голову – пухлое белое горло напряглось, а шея казалась длиннее, чем была на самом деле. Ноги Эдны были разбросаны так широко, что под платьем виднелась детская складка, отличавшаяся от кукольной лишь едва заметным сгущением тени. Саша подошла совсем близко, зная, что сестра ни за что не откроет глаза.

Яркие, чистые краски, растительные, такие не выжмешь из тюбиков. Маковый бутон, покрытый невидимым пухом, упрямо сведенные брови – виноградная зола и точеный уголь, на губах – сирийская красная, запавшие щеки – бледный войлочный испод листка мать-и-мачехи. Красота, вот это что.

Красота, черт бы ее побрал.

* * *

Есть трава трясунка, тоненькая, стелется по земле, к ней приникнув; цветок белый у самой земли, едва видно. Хороша она, как придется чего попросить у людей – все выйдет тебе на пользу.

– Усадьбу назвали «Каменные клены» не из-за кленов вовсе, – сказала мама в один из летних дней, – кленов тут отродясь не было. Когда мы сюда приехали, Дейдра посмотрела на руны, а твоя руна связана с кленом и рябиной. Я предложила отцу назвать усадьбу Клены, но он сказал, что клен – это слабое дерево, и добавил слово каменные. Вот и ты, Саша, с виду каменная, а внутри у тебя слабое дерево, хотя по всем приметам ты должна была вырасти задирой и сорвиголовой.

Сашино дерево и вправду оказалось не слишком выносливым, даром что из него делают бейсбольные биты, – в детстве она часто болела и много плакала. Мама сушила целебную траву, вся кухня была увешана метелочками, а в кладовой стояли настойки в длинногорлых бутылях. Названия трав и разъяснения мама писала шариковой ручкой на лоскутке пластыря: не встряхивать, только наруж. или разводить обяз.

Когда Саша с отцом остались вдвоем, им показалось, что они проснулись в каком-то другом доме, в растерянности и с тяжестью в голове. Отец бросил работу, а Саша перестала ходить в школу миссис Мол. Она носилась по дому, хватаясь за мамины дела в маминых нитяных перчатках, она делала все как положено, но удержать «Клены» в руках никак не удавалось, казалось – дом зарастает проволочным терновником и в нем вот-вот поселятся банши и прочая нечисть.

Через несколько лет отец попал в аварию на автостраде и перестал носить обручальное кольцо – у него отекали руки, теперь кольцо лежало в фаянсовой плошке на комоде. У отца то и дело темнело в глазах, он все чаще ложился на кровать лицом к стене. Хедда как будто не замечала этого, в ней была, как сказал один писатель, завороженность сердца, позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.

Мачеха теперь управлялась со всем, чего не мог делать отец, она все успевала – равнодушно и ловко, будто белая лошадь богини Эпоны, которая всегда идет размеренным аллюром и никогда – галопом, зная, что никто не сможет догнать ее, как бы ни старался.

Саша знала наверняка, что мачеха не думает об отцовской болезни как о беде, напасти, пагубе или злополучии – до нее просто не доходит, что отец может не проснуться однажды утром. С таким же небрежным видом древние кельты, убежденные в бессмертии души, одалживали друг другу деньги с условием вернуть их в Другом Мире.

Саша боялась говорить с отцом о больнице, боялась, что он согласится и ей придется остаться наедине с двумя чужими слонами. Она где-то прочла, что цейлонский слон, отбившись от своего стада, умирает от одиночества, и чувствовала себя таким слоном, попавшим в индийское стадо, сплошь состоящее из чужаков.

* * *

Есть трава коновей щавель, ростет на прелых землях, ростом в конопель. И та трава и корень ежли побитой человек, и приступает к нему в сердце кровь, дай с вином или с уксусом пить – поможет Бог.

Лодка, которую Саша считала своей, на самом деле принадлежала Бьерну Тогеруну, норвежцу, жившему в нескольких милях от порта, в доме с фахверковым фасадом, таких домов в деревне было два – у Тогеруна и у семьи Сонли, их построили приезжие плотники еще до войны. Норвежец купил дом у жестянщика Иосии, на воротах до сих пор висела облупленная вывеска «Гвозди и скобяные изделия», а дубовая лодка досталась ему вместе с домом.

В отличие от плотника Сонли, женившегося на странной женщине, норвежец был в деревне любим, пел в хоре и однажды даже был церковным старостой, вот только рыбалка не пришлась ему по душе, так что лодка много лет скучала на пляже, привязанная к каменному столбу. Саша приходила сюда, когда ей нужно было подумать, во время прилива ей приходилось снять обувь, задрать платье и пробираться в лодку по колено в воде. Сиденье на корме давно провалилось, так что она садилась на дно, на удивление прочное и всегда сухое.

В июле она приходила сюда только два раза, первый – когда получила письмо от Младшей, полное жалобных восклицаний и угроз, а второй – когда ей было страшно по другой причине, и в этот раз лодка не помогла.

Забери к себе Фенью, написала сестра, сделай хотя бы это, я больше не могу. Еще полгода в этом доме, и я выпью снотворное, которым у него забиты все ящики, он даже в поездки таскает собой целый пузырек, я отложила себе двадцать таблеток, а он даже не заметил. Ты должна меня защитить, ты ведь старшая, хоть это ты помнишь?

Кукушка и лесная завирушка, вот мы кто, думала Саша, разглядывая кривые, сердитые строчки. Я высиживаю голубые яйца, а кукушка подбрасывает мне белые в крапинку, зная, что я не посмею выбросить чужое яйцо из гнезда. За те несколько лет, что Эдна жила своей взрослой жизнью, она ни разу не упомянула об отце Феньи, как будто это само собой разумелось, как будто была уверена, что Саша знает.

Отцом мог быть Сондерс Брана, портовый уборщик, торговец из Дилкенни, бармен из «Небесного сада», да кто угодно мог быть отцом, в том году сестра носилась по деревне с глазами, полными лазурного огня, возвращалась затемно и в гостиничные заботы не вникала. Она воровала вещи из дома, швыряла свои грязные, пропахшие пивом тряпки в прачечном флигеле, как будто у нее тут были слуги, по ночам рылась в кладовой, открывая все коробки подряд, так что утром нечего было подать гостям, а летом приводила в сад своих дружков, найденных на пляже или в порту. Она была невыносимой, злобной, язвительной сучкой, и Саша ее выгнала.

На прощание Эдна устроила диверсию, которую в «Кленах» запомнили надолго: перед тем как сесть в машину Сомми, согласившегося подбросить ее на станцию, сестра открутила вентиль у трубы, ведущей из колодезной скважины в дом, а в колодец бросила мертвую кошку, найденную, наверное, на дороге. Колодец пришлось чистить, вызывали мастеров, в гостинице на два дня пересохли раковины, кухня и туалеты, и постояльцы в панике съехали.

Вечером грязная, изнуренная Саша проводила последнего мастера, закрыла ворота и включила воду в душе, вода текла тонкой струйкой, так что она умылась в тазу. Выпив чаю в опустевшей гостиной, она поднялась наверх, открыла универсальным ключом запертую комнату Младшей, собрала все вещи, за которыми та грозилась вернуться, завернула их в простыню, бросила сверху несколько флаконов из ванной, винилы, учебники, розовые тапки с заячьими помпонами, туго завязала концы простыни и с трудом стащила узел на первый этаж.

Узел простоял там до утра, а после перекочевал в дальний угол сада, за теплицу, где был зарыт и забросан плодородной землей. Саша намеревалась посадить там анютины глазки, но потом нашла на дороге плиту из песчаника, потерянную, наверное, каким-то грузовиком, и решила, что плита будет лучше. Больше похоже на могилу. Надпись на ней – острым готическим шрифтом – Саша сделала, обнаружив краску в отцовской мастерской. Если бы на плите хватило места, она написала бы там цитату из Травника, которая очень ее смешила: здъся три статьи выдраны, остаточная же о колотьи в левом боку.

Письмо Дэффидда Монмута

Поверишь ли, милая Саша, в гаремах морских котиков бывает до сотни жен, и все любимые! Я начинаю привыкать к свободе, безденежью и ветру, который все время дует в лицо, как ни повернись. В поселке, где я снял свое утлое жилище, раньше была китобойная станция, потом каторжная колония, одно время здесь жили русские анархисты, что я считаю хорошим знаком – во-первых, я влюблен в русскую девушку, во-вторых, в юности увлекался Кропоткиным.

Таких контор, как наша, здесь хватает, и все занимаются всем: возят любоваться на магеллановых пингвинов, фотографировать толстых пум и хохлатых бакланов – они голубоглазые! – и бог знает чем еще занимаются, но если ты приедешь, мы начнем с пингвинов. Они здорово похожи на твою мачеху – толстые, крикливые, и стоит протянуть к ним руку, непременно клюнут.

Вчера я весь вечер изучал книгу о Лос-Гласьярес, это национальный парк в южной части Патагонии. Там есть степи, озера с говорящими названиями – Аргентино и Вьедма! – но я думаю не о них, я думаю о леднике Перито-Морено. Он сползает вниз неуклонно, как английская литература, по полтора метра в день, с треском теряя прежний блеск, представь – гигантские ледяные глыбы, каждая величиной с Сомерсет-хаус, скользящие вниз вместе с налоговой службой, Адмиралтейством, таможней, импрессионистами и галереей Курто.

Через пару недель у меня будет первая поездка в ту сторону, а пока начальство предпочитает поручать мне всякую мелочь: охоту за удачными кадрами в компании старушек, желающих увидеть гуанако, или раблезианские ланчи в усадьбах-эстанциях, господи боже, барашек на кресте!

Тем временем синий ледник занимает все мои мысли. Я знаю каждый шаг этой поездки, по сути это всего лишь трекинг в шипованной обуви продолжительностью около трех часов, и я мог бы сам устроить себе это удовольствие, но не хочу. Мне нужно приехать туда с людьми, потому что без людей я могу не выдержать и остаться. Соблазн слишком велик, и думаю, что я не первый, кто размышляет о такой возможности. В деревне об этом не говорят, но я уверен, что на синем льду, в его расщелинах и провалах находят не только заблудившихся туристов.

Я обещал не досаждать тебе любовными переживаниями, но позволю себе нарушить наш договор – я честно воздерживался в двух последних письмах и заслужил это право. Патагония чертовски похожа на тебя, она полна противоречий, ветрена и молчалива. У нее узкие синие глаза, точеное лицо, ослепительно белая кожа.

В ее характере много русского, если я правильно понимаю русский характер, но это еще не все: Рубио, мой компаньон-испанец, рассказал мне, что в Музее естествознания в Ла-Плате в прежние времена работал русский ботаник по имени Альбов, который первым описал Огненную Землю. Это его записями пользовался любимый тобой Жюль Верн, когда писал «Детей капитана Гранта». В честь него названы виды рябины, колокольчика и еще целого гербария. Почитай о нем, тебе это должно быть интересно, ведь это над твоей плитой висят пучки уэльских трав, спасающих от лихорадки и несчастной любви. Парень умер в тридцать лет, поверить не могу. А мне уже сорок пять, и моим именем еще не назвали ни одно растение. По этому поводу я могу сказать лишь то, что услышал от доктора Лапасы.

Недавно мы с ним обменивались грязными валлийскими выражениями над стаканом пива – просто чтобы унять тоску, – и он вдруг произнес то, чего я в нашей местности никогда не слышал. Paid a chodi pais wedi pisio!

ДМ

Саша Сонли

Прочитала нынче у Дефо: доктор Стефанус Хризолитус обнаружил, что для предотвращения чумы следует по утрам есть изюм в вареном и жареном виде; он сообщает об этом ради общественного блага.

Наверное, мама читала эту же самую книгу, потому что в детстве меня закармливали изюмом – от общей слабости, как говорила наша служанка. На столе в кухне всегда стояла деревянная миска с разбухшими от кипятка коричневыми ягодами, я пользовалась ими, когда лепила глиняных кукол, у них всегда были карие глаза и сморщенный сладкий рот.

Странно все же читать те самые книги, которые читала мама: слова, услышанные в детстве, выскальзывают ящерками из подсохших, покрытых старческими пятнами страниц, объявляют себя – вот я! она нашла меня здесь! она сидела в плетеном кресле на веранде и водила носом по этим строчкам!

Господи, как бы я хотела ее увидеть, еще разок только.

Томас Мор в красной обложке окликнул меня сифогрантами – так мама называла особенно скандальных постояльцев, а Готорн пробубнил знакомое совершенство убивает – отец всегда пожимал плечами, когда слышал это от мамы, жалуясь на подгорелую корочку у пирога. Оказалось, это слова из притчи – про красавицу, которой свели с лица родимое пятно. Она умерла, потому что перестала быть собой: не смогла узнать себя в зеркале и умерла от ужаса.

А мама умерла, потому что упала железная вывеска.

А папа умер, потому что Хедда его не любила. От этого многие умирают. А Младшая не умерла, хотя все ее давно похоронили. Она просто раскололась посередине – будто говорящий камень Ллех Лавар, пытавшийся вставить словечко в чужую похоронную речь. Смерть – это одна из вещей, на которых построен мир, в ней нет ничего бесчеловечного. Чтобы это понять, не надо даже сидеть на чердаке.

Я сижу на чердаке, потому что здесь сухо, здесь тепло, в стенах ходит древесный жук, а соломенный коврик пахнет травой воронец, травой буган и травой погибелкой. Я сижу здесь, потому что в доме шумно, а в сарае сыро после долгого ливня – четыре дня лило и шумело так, что на веранде оторвался полотняный узкий лоскут маркизы и повис, будто крыло подстреленной ласточки.

Похоже, все самое лучшее в моей жизни осталось при царе Горохе – еще одна мамина фраза, означающая замшелое прошлое. Кто этот царь и когда он правил, я так и не поняла, может, его и не было вовсе. Зато, играя в слова, мы с мамой нашли английский вариант, и тоже с пышной, венценосной отметиной!

When Queen Anne was alive.

* * *

…теннисные мячики, сказал тогда доктор Фергюсон, купите отцу теннисные мячики, у него немеют руки, ему нужно разминать кисти – часто, каждый день. Я поехала в хороший спортивный магазин в Пембрук, но дверь была закрыта, владелец написал на витрине сдается, две другие лавки торговали только шортами и гантелями, я чуть не опоздала на автобус и ужасно расстроилась.