Текст книги "Каменные клены"

С прикосновениями было что-то не то. Ее тело как будто окуталось невидимой пленкой, наподобие той, в которую Финн заворачивала оставшиеся от завтрака фрукты, и каждый раз, когда учитель протягивал к Саше руку, пленка издавала опасливый электрический треск.

Этот треск, казалось, остался с ней навсегда. Дэффидд уехал, всей душой желая оказаться от нее подальше, Брана отчаялся заманить ее в постель и стал шершавым и грубым, и даже случайный постоялец, неведомо зачем пожелавший на ней жениться, в конце концов предпочел ее сестру. Пленка становилась все плотнее, прозрачность ее была обманчивой, и Саша чувствовала себя забытым в холодильнике яблоком, которое окажется гнилым, когда его наконец развернут.

«Илиада», говорил учитель, начинается со слова гнев, а заканчивается погребальным костром и поминками, здесь зашифровано немало смыслов, и один из них мог бы тебе пригодиться. Смиряй свой гнев, Сашенька, он быстрее других чувств приводит людей к могиле. Приучайся держать на цепи своих диких зверей, они могут вырваться и обратиться против тебя самой!

Думая об этом, Саша закрывала глаза и видела, как Агамемнон облачается в львиную шкуру, Менелай – в шкуру леопарда, а троянский шпион – в серую волчью шкуру.

И вот все умерли, а Елену изгнали.

* * *

Есть трава матица при старых местах, листочки кругленьки, что капуста. И та трава вельми добра, которая мати или мачиха детей не любит, – дай пить или носи при себе – поможет.

Когда Эдне стукнуло тринадцать, она показала Саше свою грудь, расстегнув синее форменное платье:

– Смотри, она скоро будет больше, чем твоя! Мне сегодня все завидовали и даже трогали, чтобы проверить, настоящая или нет.

– Ты что, вот так же расстегиваешься в школе? – фыркнула Саша, стоявшая у плиты, не отводя глаз от турки с кофе.

– Какая ты глупая! У нас был спортивный час, и мы мерились лифчиками в раздевалке, – сказала Младшая, надув губы и отвернувшись.

Она всегда обижалась быстро, тут же забывала, но могла и припомнить неожиданно, спустя полгода, а то и год. Так вспыхивает сырой плавник в печи – синим огоньком, безнадежным и слабым, но стоит отлучиться из дому за растопкой получше, как ты возвращаешься к злому, гудящему в печи огню.

– А еще мы в классе разбирали телефон, в нем была пропасть черного порошка. И еще я видела в коридоре твоего мамонта, – добавила сестра, снимая турку с плиты. – У него скоро отрастет зимняя шерсть до пола! Все в школе говорят, что ты собираешься сделать ужасную глупость.

Младшей не хотелось перебираться в Монмут-хаус с его нетоплеными коридорами и долгой каменистой дорогой в город. Дрина до сих пор боялась призраков, живущих на болотистых полянах.

Еще она боялась превратиться в ворону или водяного червя, как два королевских свинопаса из саги, которую сестра когда-то читала ей вслух перед сном. Свинопасы тоже постоянно ссорились по пустякам, даже хвостами дрались на дне морском: потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга, потом превратились они в два облака и хотели засыпать снегом земли друг друга.

Надо же, подумала Саша, выводя велосипед со двора, чтобы поехать в Ньюпорт на угольный склад, я давно избавилась от проклятой школы, начисто забыла косые взгляды и какао с пенкой, а люди там все еще обсуждают мою личную жизнь.

– Было бы что обсуждать, – сказала бы мама, едва заметно пожав плечами. – Личная жизнь бывает только у личностей, у всех остальных – просто факты жизни!

Какой была бы сейчас мама? – подумала Саша, притормозив возле дома престарелых в Динасе, она была бы тощей дамой в красном пальто, как та, что садится в машину, или толстушкой с крашеными буклями, как та, что греется на солнце во дворике? Мама умерла в сорок четыре, она могла бы прожить еще столько же, успела бы выходить отца, вырастить дочь и привести «Клены» в порядок. Мама бы устроила на пляже причал, она всегда этого хотела, у нее даже рисунок был – далеко выходящая в море терраса на понтонах, издали похожая на полосатый поплавок.

Луэллин

зачем я веду этот дневник? он стрекочет оглушительно и неслышно, как древесный сверчок у басё: то ли о том, что смерть близка, то ли о том, что пора проснуться и плыть за желтым листом

зачем я каждое утро стираю записи? затем, что этот дневник не книга, он ненадежен, обманчив, мимолетен, будто бы написан исчезающими чернилами, фьють – и нет его

книги – это просто мануалы для начинающих, мутные инструкции по складыванию космоса из ледяных кубиков, а дневник – это личный космос! он принадлежит одному существу, у всех остальных все равно не получится

раньше, когда я вел дневник в сети, то нарочно сделал его публичным – мне нравилось, что он живет в каждом лондонском компьютере, во всех конторах и кофейнях, куда ни зайди, но герхардт майер сказал, что это – зависимость, а наша задача – избавляться от всего, что сковывает, в том числе от привычки пить утренний аньехо в половине десятого

если бы не майер, я бы года полтора просидел в тюрьме, но он выдернул меня из кипящего котла и швырнул на свою жесткую кушетку в кабинете с окнами на сомерсет-хаус, резиденцию опального герцога

парень, которого вы изувечили, говорил он, скорее всего, умрет, он и раньше дышал на ладан, а вы, друг мой, сделайте вот что: свяжите это с алкоголем, неврастенией и детскими травмами, тогда в вашей памяти возникнет некий слиток ужаса, который мы сможем понемногу вытолкнуть вон – если, конечно, повезет

не повезло

мне нравится манера майера звенеть в колокольчик, чтобы привлечь мое внимание, он у него латунный, похож на буддистский хонхо, провозглашающий звук пустоты, еще мне нравится, как он катает во рту сигару, не закуривая, будто чжу лун свою свечу – у чжу луна тоже были всегда прикрыты глаза, к тому же, если верить книге гор и морей, он давно избавился от зависимостей – он просто лежал, свернувшись, как змея: не ел, не пил и не дышал, а уж если дышал, то в округе поднимался ветер на десять тысяч ли!

* * *

вечером я прогулялся до вишгардского форта, хотел посмотреть на пушки, которые до сих пор выглядят убедительно, хотя последняя война была здесь в тыща семьсот семьдесят каком-то году – с французами, судя по железной табличке

потом я завернул в портовый паб, где скучающий хозяин рассказал мне, что фермеры взялись за оружие, но дело решилось без них: за неделю до высадки тейта португальский корабль разбился о скалы, весь груз портвейна, который удалось спасти, оказался в деревенских погребах, французский десант наткнулся на бочонки с вином и быстро пришел в мирное состояние духа

капитуляцию каперы подписали прямо за этим дубовым столом! сказал мне хозяин, вам тоже не помешает стаканчик хереса, вид у вас какой-то бледный, он сел со мной за стол французского позора, и мы выпили за первую коалицию, за соленую сельдь и за реку гваун

всю дорогу домой – коротким путем, через пустошь, – я думал о четвертинке, которую читала женщина в обгорелой гостиной, почерк в тетрадке принадлежал саше сонли, почерк я запоминаю раз и навсегда, сказались десять лет в колледже – vivat бумажные холмы контрольных работ, vivat косорукая студенческая латынь!

призраки меня не удивляют, я сам разговариваю с призраками – особенно в этих краях, – но вот четвертинку я бы полистал! полагаю, это дневник хозяйки пансиона, онемевшей после гибели своих собак (версия финн) или презирающей всех вокруг до немоты (версия лейфа), как бы там ни было, дневник ей непременно нужен, раз не говорит – значит, пишет!

последний стакан хереса был лишним, я чуть не свалился в канаву, проходя через тисовую рощу, которую здесь называют лесом, – вернувшись в гостиницу, я поставил мокрые ботинки возле кухонной плиты, поднялся наверх босиком и рухнул в холодную постель, будто на дно верескового болота

* * *

оладьи с черникой и сливками, вот это да! сказал я утром, стоя на галерее и глядя сверху на накрытый к завтраку стол, тарелок было всего две, и я обрадовался

мои ботинки стояли возле моей двери, а мисс сонли стояла возле стола, я видел пробор в ее волосах – муравьиная дорожка в умбрийской глине, и быстрые руки, протиравшие кофейник, я поймал себя на том, что улыбаюсь, больше того – если бы в этом скрюченном домишке обнаружился рояль, я готов был сыграть ей кленовый лист, сочинение скотта джоплина

спускаясь по лестнице, я старался спрятать улыбку, которая примерзла к лицу, будто мокрый шарф на морозе: саша сонли просто не могла мне нравиться! мне никогда не нравились женщины, похожие на сплетение теней, на рясу францисканца, на самое темное место на гравюре, не похожие на женщин, короче говоря

мисс сонли была ведьмой, это очевидно, – может, она не нанимала бесенят, чтобы они работали в поле, не летала под зеленой луной и даже, скорее всего, не читала гарднера, но в то утро я прилип к ней, будто жертва любовного наговора: если сидит он, пусть не сидит, если смотрит на кого-то, пусть не смотрит, если услаждает себя удовольствием, пусть не услаждает себя, но пусть только обо мне и думает

что сказал бы на это доктор майер? вы попались на крючок своей вины, друг мой, судьба привела вас к женщине, которую вы лишили отца, и в этом нет никакой мистики – авария случилась на уэльском шоссе, на повороте на сефн-роуд, до вишгарда оставалось две с половиной мили, в тот день вы ехали на паромную переправу, и вы до сих пор на нее ездите, только на автобусе

то, что рано или поздно вы встретитесь с дочерью сбитого на шоссе валлийца, не следует считать совпадением, в городе живет пять тысяч человек и всего три гостиницы! вот что скажет доктор майер, так что о сегодняшнем утре мы промолчим

* * *

не зря я всю ночь читал найденную в номере книжку про амулеты: под утро мне приснилась цикада из коричневого агата, китайцы клали ее на язык усопшего, чтобы он заговорил, – древняя игрушка для тех, кто разучился говорить с живыми

с кем из мертвых я стал бы говорить, попади мне в руки агатовый китайский сверчок? вернее, так – с кем из мертвых я еще не говорил? плотник, суконщик, женщина, читавшая травник в кресле-качалке, не хватает только моей матери, ну и слава богу

когда я подошел к пансиону сонли полтора дождливых дня назад, табличка на воротах будто по глазу меня полоснула горячим медным краем, и глаз залился кровью, а рука заныла в том месте, где сломалась несколько лет назад

я уезжаю по делам, написала саша, когда я положил себе на тарелку пару оладий, за хозяйством взялся присмотреть мистер брана, мой жених

вдвоем с сестрой вам было легче со всем управляться, сказал я, открывая банку с джемом, может быть, стоит позвать ее назад?

вы ведь видели ее могилу, вам этого мало, инспектор? саша положила карандаш и победительно улыбнулась, я уставился на ее перепачканный черникой рот, совершенно собой не владея, меня мучило тоскливое желание протянуть палец и вытереть ей губы – господи, я уже забыл, что означает слово изнывать!

разве я похож на полицейского? хотел я спросить, но вместо этого протянул руку за новой порцией оладий, и горячее тесто забило мне рот

она права, я не просто постоялец, пусть не инспектор, но персона сомнительная – на груди у меня свернулась вероломная затея, я заключил на сашу пари, а свою свободу поставил на кон, как пьяный матрос ставит на кон юнгу, мирно спящего в кубрике

но как объяснить, что за ночь все изменилось и змея под аранским свитером почти мертва? почти – потому что я не могу проиграть суконщику пари, я не в силах выполнить его желание, не в силах доехать до бэксфорда и принять наследство, будь в этой проклятой ирландской лавке хоть все заставлено тканями эпохи сасанидов, расписанными алыми грифонами и симургами

я не знаю, как звучит сашин голос, не знаю, любит ли она жениха, не знаю, что у нее в длинногорлых бутылях с русскими названиями, написанными на кусках пластыря, и что она подсыпала мне в чай, чтобы я завис между чаяньем и отчаяньем, не знаю, почему у нее такое твердое, будто штихелем на меди вырезанное лицо

зато я знаю, что саша сонли ведет дневник, теперь я в этом уверен, настоящий дневник, никаких зыбких, непрочных буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания – он сделан из чернил и бумаги, и я его найду

Табита. Письмо третье

Саут-Ламбет

Тетя, ты не поверишь, он настоящий валлиец, у него в коридоре на стене флаг с Красным драконом, он, кажется, родился в западном Гламоргане – прямо как Энтони Хопкинс! Он пресвитерианец, разумеется, и любит горячие тосты с пореем и расплавленным сыром. Я несколько раз приносила, ни разу не отказался!

Я долго думала, как описать его получше, чтобы ты меня поняла. Начну с самого странного: он никогда не смеется, только улыбается, не открывая рта. Раньше я думала, что у него плохие зубы, но теперь знаю, что нет. Хотелось бы мне однажды рассмешить его до упаду.

Еще у него разные глаза: один серый, другой зеленый, это видно, если при дневном свете смотришь ему прямо в лицо. Но знаешь, тетя, это еще исхитриться надо – посмотреть ему прямо в лицо. На лестнице он всегда кивает и быстро проходит, даже о погоде ни слова не скажет, а когда оставляет мне ключи, опускает взгляд. Но это у него не от застенчивости, понимаешь? Это другое. Может, попытка скрыть интерес?

Позавчера я испекла печенье, сложила в корзинку и пришла, вроде как по-соседски, ужасно боялась, что он будет не один, но он был один. Сегодня день святого Дейвида, дорогая Табита, сказал он, открыв мне дверь, а у меня, как назло, нет ни одного нарцисса. Он открыл красное вино и принес два бокала: один коньячный, а второй вообще не пойми какой, наверное, для воды.

Я зачем-то сказала, что не пью, тогда он взялся варить кофе, стал искать зерна, а я сказала, что у меня есть кофейная машинка, только площадку надо перейти, и он пошел ко мне, покорно, прямо как ребенок. Дома я отстригла желтый цветок от своей опунции и приколола к его свитеру булавкой. Помнишь, как я радовалась, что опунция наконец распустилась? Это хороший знак.

Он сидел на подоконнике, хотя у меня два чудных кресла в гостиной, я недавно купила на гаражной распродаже в Ламбете. Лицо у него усталое, будто пересохшее, много мелких морщинок возле глаз, а рот такой свежий, мальчишеский, как будто от другого лица совсем. Еще у него ямка на подбородке, странная – как будто кто-то начал писать там букву У.

Похоже, я слишком много думаю о его лице. Впрочем, ты сама его скоро увидишь и все поймешь. Ты ведь приедешь на Пасху, верно? К тому времени многое в моей жизни изменится. Soft fire makes sweet malt, как говорила наша соседка в Фулхеме, помнишь ее?

Твоя Т.

Саша Сонли

Моя сестра пропала шесть лет назад, и теперь не важно, по какой дороге она отправилась: по юго-восточной, куда вели найденные в сарае письма с индийскими марками, или по дороге из желтого кирпича, в поисках подходящего Гудвина. Я знаю, что рано или поздно она появится в «Кленах», волоча за руку свою самозародившуюся дочь, я даже знаю, что она скажет: Аликс, ты жутко выглядишь, что у тебя с волосами? И вот, на ковре в гостиной появятся кофейные пятна, в водостоке – окурки, в раковине – волосы, в холодильнике – сырные огрызки, в гостиничных счетах – путаница, в саду – пустые стаканы с винным осадком, а в моей шкатулке – перепутанные цепочки.

Финн Эвертон научится завивать волосы на бумажки и подделывать шаткую матросскую походку Эдны А. Мои ворота перестанут поджигать, и садовые лампы будут ласково мигать под сенью невидимых кленов. Меня перестанут считать убийцей сестры, и я смогу заказывать в чайной бисквиты для постояльцев. Одним словом, много чего произойдет.

Мама перестанет приходить, она не любит мою сводную сестру. По ночам в доме будет взрываться детский плач и голос Фрэнсиса Хили, а днем станет глухо бурчать телевизор с дурацкими викторинами. Травник придется прятать получше, уж не знаю куда, от любопытных коротких пальчиков. Не пройдет и недели, как возле пансиона начнут ошиваться парни с окрестных ферм, подавальщики, продавцы велосипедов, церковные реставраторы и строители из Аберкасла.

Все это уже было, соленая, крепко пахнущая рыбой, беспощадная волна уже бросалась на деревенский причал, только тогда у меня была жертва, которую я швырнула в море, чтобы успокоить шторм: бочку золота, бочку серебра, бочку скатного жемчуга, а потом и самого Садко!

* * *

В тот день я не стала дожидаться вечера, просто ушла в кино. Записка антиквара оказалась мешком с пеплом из буддийской притчи: братья открыли его в голодный год, думая, что это последний запас муки, и умерли от разочарования.

На этот раз ирландский торговец приехал в ноябре, в День перемирия, пансион был забит народом до самой крыши – все нарядные, с алыми маками в петлицах, – так что я уступила свою комнату гостям и спала на узком диванчике за конторкой. Спать все равно было некогда: гулянье в городе длилось всю ночь, постояльцы до утра топтались в саду с виски и пластиковыми стаканами, так что поляна наутро была покрыта вчерашней скорлупой.

Я проснулась от сквозняка, встала и увидела записку, она лежала на кухонном столе, прижатая кофейником. В записке говорилось, что жизнь антиквара осветило внезапное чувство и наша помолвка должна быть расторгнута. Еще там говорилось, что в полдень у него встреча с клиентами, но на обратном пути, через неделю, он заедет за Младшей, чтобы забрать ее с собой.

Помолвка? То, что острохвостый ирландец называл нашей помолвкой, было несколькими пьяными поцелуями в ледяной постели, ничего другого не произошло, и – Iesu Mawr! – это было три года тому назад! Я прочла записку несколько раз и поднялась в комнату сестры, где стояли два перетянутых ремнями кожаных чемодана. Младшая крепко спала, свернулась на краю постели в позе зимующей травяной лягушки, сбросив на пол измятую простыню.

Ясно, паром на Росслер ушел в восемь утра. Как он умудрился исчезнуть так незаметно? Когда они вообще все успели? Прошло не больше двадцати четырех часов с тех пор, как торговец появился на пороге, а ведь надо не просто залезть под простыни и предаться любви, но еще и принять решение, обсудить будущее, собрать чемоданы, в конце концов.

Я с трудом посмотрела на спящую сестру – голую, совершенную, будто пломбир, когда снимешь с него шоколадную корочку. Маленький, будто подтаявший, живот, а над ним сливочный шарик с шершавой розовой ягодой. С кем угодно, куда угодно, лишь бы подальше от меня. Так бы и уехала, не попрощавшись, даже чемоданы сама притащила с чердака. Ночью волокла, ночью собиралась.

Некоторое время я стояла там молча, слушая, как часики сестры тикали внутри прохладного тела, оно было набито минутами, как маковая головка зернышками, минуты были тугими и прочными, намного прочнее и длиннее моих. На мгновение мне захотелось сжать руками белое горло, чтобы остановить часы, но тут Младшая повернулась на другой бок, показав спину в комариных расчесах, и я вышла из комнаты, затворив за собой дверь.

* * *

Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти. Не помню, где я это прочла. Воспоминание – это не то, на что можно положиться. Другое дело – бумага. Но и бумага может соврать. Когда я листаю страницы Травника, мне кажется, это написано чужой рукой, не могла же я так бессовестно все перепутать. Бедная мама, она, наверное, глазам своим не верит.

В деревне говорят, что я вызываю духов, стою голая в меловом кругу, обмазавшись репейным маслом, или что-то в этом роде. Просто однажды я сказала Прю, что пишу дневник для своей покойной матери. Воробышек не может не чирикать, вот она и разболтала. А выстави я соседку за дверь, и не с кем будет чаю попить.

Отец переживает за меня, я это чувствую. Я знаю, что оба они где-то здесь, хотя говорит со мной только мама. Им неприятно видеть мою нищету, бестолковость и смятение. Они желали бы выдать меня замуж. Желали бы покоя. Поэтому я согласилась на предложение Сондерса.

В детстве меня пугали участью мисс Мойл, которую никто не хотел брать в жены. Коренастая, коротко стриженная мисс Мойл, старая дева из усадьбы в лощине, давно умерла – ее зашибли насмерть на бирмингемском стадионе, там была драка болельщиков с парнями из Лидса. Вернее, мисс Мойл уронили там на землю, а когда она приехала домой, то стала чахнуть и много лет не вставала с постели. Так же, как мой папа после аварии на шоссе А40 – он вернулся из больницы веселый, на своих ногах, а через пару месяцев у него начались боли в костях, жар и колики.

Я помню, как мы с Сомми решили, что у мисс Мойл в матрасе зашита куча денег, и залезли к ней в спальню в тот день, когда Фергюсон забрал старуху на осмотр в больницу графства. Окно было закрыто, но Сомми поддел какой-то крючок спицей, и оно распахнулось, пропуская нас в сырую спальню с отстающими от стен обоями. Мы разрезали матрас перочинным ножиком, выпустив клубы противной сероватой пены, ободрали сукно с письменного стола, а потом вспороли все кресла в гостиной, даже скамейку для ног, обтянутую тисненой кожей. По дороге домой Сомми показал мне бронзовую ящерицу с дыркой в голове:

– Вряд ли старухе понадобятся зубочистки, а мне пригодится – девчонок в школе пугать. Она прямо как живая!

Ящерица до сих пор висит у нас саду, на дубовом столбе веранды, Сомми сам ее повесил, прямо за дырку в голове. Зубочистки мисс Мойл и правда не пригодились – она умерла в больнице, а усадьба долго стояла пустой, с двумя табличками сразу: ПРОДАЕТСЯ и СДАЕТСЯ.

В «Сосновой лощине» не было ни одной сосны, так же как в «Каменных кленах» не было кленов. Иногда я с облегчением думаю о том, что мисс Мойл так и не увидела своей изувеченной мебели.

* * *

Ирландец не приехал за Младшей, ни на следующей неделе, ни потом. Я была уверена, что она его забыла, занесла в список необходимых потерь, так мама называла разбитые постояльцами бокалы, рваные простыни и скатерти с винными пятнами.

Но она не забыла.

Когда спустя несколько месяцев я выставила сестру из дому, она отправилась прямиком к торговцу антиквариатом в Дилкенни, а вовсе не к матери на озеро Вембанад. Он женился на ней через две недели – думаю, что обошлось без сита с мукой, боярышника и тростниковой флейты, – и с тех пор ждет законного приданого. Шесть лет ждет, терпеливый ирландец.

А я ничего не жду, вяжу аранский свитер. Хотя уже половина третьего ночи. Раз уж начала – останавливаться нельзя, обидится норна Верданди, она не любит брошенного вязанья, а еще больше не любит запутанного прошлого.

Утром я нашла свитер лондонца, забытый на скамейке в саду. И почему эти свитера такие жесткие на ощупь, когда их покупаешь в магазине? Наверное, пряжу обрабатывают гусиным жиром, чтобы она не пропускала воду. А вечером я проходила мимо лавки и внезапно купила шерсть, в этой покупке было что-то успокаивающее.

Дейдра учила меня вывязывать аранские узоры, когда мама была еще жива, она показала мне лестницу Иакова и рыбацкий жгут, но я запомнила только жгут, он самый простой. Она говорила, что раньше в каждой семье были свои узоры, по этим свитерам можно было опознать погибшего в шторм рыбака, даже у пророка Даниила был такой свитер, сказала Дейдра и сложила пальцы домиком.

За вечер я связала целый рукав, но все равно не успею, лондонец уедет рано утром в понедельник. Целый день я как дура называла его инспектором, а потом узнала, что он был преподавателем в каком-то колледже на севере – всеведущий Воробышек услышал об этом в пабе, где лондонец раньше останавливался, изрядно пил и несколько раз опаздывал на ирландский паром.

Я даже немного расстроилась: будь он полицейским, провел бы у нас больше времени, расследовал бы гибель моей сестры, расспрашивал бы соседей и все такое, а я бы морочила ему голову, долго и сладостно, – и, вполне вероятно, смогла бы закончить свитер.

Письмо Эдны А. Сонли

Прошло три месяца, как я вернулась из индийского вечного лета, в котором собиралась остаться навсегда. Теперь я знаю, что такое муссонный период, когда все пляжи залиты водой, а все дороги размыты. По мне, так солнце могло и вовсе не появляться, у меня от него сразу облезло и зашелушилось лицо, хотя мать говорит, что это аллергия на папайю, я ее корзинами ела в первые дни.

Про мать разговор отдельный, при встрече расскажу. Ты бы ее не узнала, если бы встретила на местном рынке! Толстая усталая женщина в сари, волосы заплетены в косу – а в косе, ты не поверишь, бисер и золоченая тесьма.

Но коварная жара меня мучила больше, чем мать: солнце все время в дымке, и ты забываешь нанести крем 50+, а через полчаса горишь в адском пламени. Помнишь то лето, когда мы с тобой строили баррикаду, чтобы остановить солнце?

Был жаркий июньский день, мы ели сливы на веранде, солнце потихоньку передвигалось от дверей к перилам, а ты сказала, что если остановить солнечный зайчик, то солнце тоже остановится и на земле станет темно.

Мы стали строить заслон, натащили плетеных стульев, картонок, а солнце спокойно скользнуло поверху, и фьють! Я тогда каждому твоему слову верила и ничего не боялась. Верила, что где-то на юге живет анаконда, вся покрытая бабочками, а рядом протекает кипящий ручей, что можно вызвать дождь в любом месте мира, если сказать особенное слово – и ты это слово знаешь. Я верила, что ты моя сестра!

Через шесть лет в машину отчима врезался лондонский пьяница на своем «плимуте», и все пошло наперекосяк. А потом еще хуже стало – мама уехала, а я превратилась в паршивую овцу и каждой бочке затычку. А потом появился он.

Все эти три недели, что ты вилась вокруг него, шурша крахмальными салфетками, я просто помирала со смеху, я-то знала: стоит мне пару раз наклониться, доставая тарелки из буфетного ящика, и вся твоя помолвка рассыплется, точно неумелое заклятье. Я готова была на что угодно, лишь бы убраться от тебя подальше.

Ты душила меня каждый день, не давала краситься, не давала сделать татуировку, не давала перешить мамины платья, не давала карманных денег, не давала ни минуты покоя. Я могла выйти за любого парня, ты же знаешь, но я забрала ирландца, чтобы сделать тебе больно – жаль, что даже это у меня не получилось. Все то, чем ты меня теперь попрекаешь, пошло тебе на пользу!

Посмотри только – где я и где ты? Я родила ребенка в семнадцать лет, у меня нет ни гроша, и муж меня ненавидит. Он тысячу раз повторил мне, что мое приданое еще не выплачено, он хочет получить твой жемчуг, который я сдуру ему показала, сама не знаю, что на меня нашло. Я просто хотела произвести впечатление, мол, не просто девчонка из портового поселка, а наследница знатного рода и все такое. Но все обернулось против меня, как обычно.

Теперь, когда я вернулась из Хочина, дома все пошло наперекосяк: дочь подцепила какую-то индийскую дрянь и болеет, а муж на глазах становится невыносимым животным! Он понял, что мне некуда деваться, раз даже мать меня не приняла с таким сложным ребенком, и теперь дает себе волю.

Придумай что-нибудь, ты же знаешь особенное слово!

Эдна Александрина

Лицевой травник

Есть трава велижь, ростет при малых реках и при источниках, ростом кабы походила на деветисил или на хрен. И та трава давать в овсе коням – и конь станет тучен, или сам станешь ясти – тако же будешь.

До клуба пришлось добираться около получаса, продираясь через нарядную толпу на улицах – шестьдесят тысяч гостей, как писали во вчерашней газете, – и через толпу у самых ворот Виэндера, где стояли охранники с длинными списками, похожими на шелковичные свитки времен танской империи. На северном берегу Темзы простому смертному во время регаты делать нечего, но Саша назвала охране имя Дреслера и получила гостевой жетончик на шнурке. Звонить смотрителю пришлось несколько раз, и, когда он наконец отозвался, Саша заговорила таким обиженным голосом, что Дреслер не успел удивиться как следует.

– Я тебя сам найду, – сказал он растерянно, – раз уж так получилось. Послушай, Аликс, это какое-то недоразумение, ни жены, ни дочери нет дома… мы даже не знали о твоем приезде!

До начала гонок оставалось около часа, и публика со стаканами и зонтами уже занимала места, вода сухо блестела под солнцем, а вдали, у стартовой линии, маячил викторианский силуэт Темпла. Саша заглянула в беседку для высоких гостей, где двое парней в униформе расставляли подносы с закусками, дождалась, пока они вышли, протянула руку через перила и взяла три сырных ломтика, нанизанных на тонкое древко флажка.

С сыром за щекой она миновала музейную витрину с кубками, потом – ангар, из которого выходили статные гребцы с узкими, будто вырезанными из бархатной бумаги, лодками, они несли их высоко над головой, с таким почтением, как будто в каждой было по статуе Амона. Толпа все прибывала и прибывала. Смотритель говорил ей когда-то, что в клубе Виэндер состоит две тысячи девяносто восемь человек и каждый может провести бесплатно одного друга и одного ребенка.

Вернувшись к трибуне, Саша взяла у гарсона стакан лимонного сока с самбукой и села в тени, под просторным полотняным тентом. На королевской регате с голоду не умрешь, думала она, на мне мамино платье и похоронные туфли, никому и в голову не придет, что у меня в кармане двадцать четыре фунта, из них десять мелочью из кухонной копилки для чаевых.

Торопливый мальчик в галунах сунул ей программку: время коктейлей, очередность серенад и маршей городского оркестра, список присутствующих сэров, баронетов и проч. и проч. В самом низу листочка перечислялись участники гонок, все эти одиночки, пары, четверки и восьмерки. Гребец-одиночка, упомянутый мелким шрифтом, это будто про меня сказано, весело подумала Саша, выгребла из стакана ледяное крошево и залпом выпила сок.

– Сейчас будет гонка на кубок Королевы-матери, – тихо сказали у нее за спиной, и она обернулась.

Позади нее стоял улыбающийся Дреслер в голубой униформе, хрустальный значок распорядителя сверкал на солнце острыми гранями.

– Прости, так неловко вышло с телеграммой, – сказала Саша, протягивая ему руку.

Когда она думала о том, как произойдет эта встреча, ей приходило в голову все что угодно, только не поцелуй. Он ловко наклонился и поцеловал Сашу в висок. В виске сразу задребезжало. Дреслер всегда действовал на нее таким образом: в нем было какое-то особое напряжение, улыбчивое, но тревожное, будто у добровольца из публики, которого фокусник выманил на сцену и вот-вот распилит напополам.

– Пойдем в коттедж, положим твои вещи. – Он кивнул на саквояж. – У меня есть десять минут. Не ожидал тебя увидеть, честно говоря. Твоя сестра внезапно уехала к морю, но ты, разумеется, можешь у нас остановиться. Я тебе рад.

Он взял саквояж и направился по мощеной дорожке в сторону клуба, и Саша пошла за ним, прислушиваясь к болезненному звону в голове. Внезапно она забыла свой план, многократно продуманный в автобусе, и на минуту ей показалось, что она приехала повидать сестру и племянницу – так дочь египетского бога забыла о мести, когда ее напоили красным пивом.