Текст книги "Каменные клены"

– Съездишь в субботу в другое место, – сказала Хедда, – жил же он без мячиков до этого дня, проживет еще парочку. Лучше помоги мне расправить складки на этой проклятой простыне.

Удивительно, но отец становился все тяжелее, хотя от него остались одни ключицы да колени, иногда мне казалось, что его тело нарочно копит в себе тяжесть, чтобы задержаться на земле подольше, не оторваться и не взлететь.

Каждый раз, когда мы с Хеддой поднимали его и перекладывали на кресло, чтобы сменить постель, я боялась, что налитые свинцом суставы отца вырвутся из сочленений и покажутся наружу, еще меня пугали его зубы – они слабо держались в деснах, и мне часто снился сон о том, как мои зубы начисто раскрошились.

Вечером я взяла сестру на прогулку до «Хизер-Хилла» и там, оставив ее на страже возле хитроумно подстриженных кустов бирючины, перелезла через ограду теннисного корта и спрыгнула на траву.

В углу корта под плетеным навесом стояла тележка, полная теннисных мячиков, – в пять часов в отеле подавали чай и шербет, так что тренировки прерывались на час. В шесть на корте появлялся тренер Шон, у которого можно было и так одолжить пару мячиков, но мне вдруг захотелось украсть – да, украсть! – целую корзину цыплят с черной надписью «Torneo». Я быстро набила мячиками карманы нейлоновой куртки, перелезла через ограду, спрыгнула на дорожку и увидела, что Эдны в кустах нет.

Кричать в гостиничном саду не стоило, так что, поискав сестру поблизости, я переложила мячики за пазуху и пошла к террасе, где постояльцы сидели с чашками в руках, любуясь вествудскими холмами в сумерках.

За стеклянной стеной кафе белые платья и пиджаки казались смутными пятнами, зато желтая кофта беглянки сияла, как единственный плод на ветке лимонного дерева. Я подошла к самому краю террасы и стала делать Эдне знаки, но та даже не смотрела в мою сторону. Она сидела за плетеным столиком с юношей в теннисных брюках и, немного важничая, окунала ложечку в стакан с шербетом.

– Простите, ради бога, – сказала я, поднявшись наконец по гранитным ступенькам, – но мне придется увести сестру, нам пора домой.

– Это ваша сестра? – удивился юноша. – Я нашел ее в кустах. Почему бы вам не присесть за наш столик, дорогая. Не хотите ли чаю или шербета?

– Ну, садись же, – Младшая облизнула ложечку и протянула мне, – попробуй!

Я присела в тростниковое кресло и стала разглядывать белокурого незнакомца. Вот как выглядят мужчины, способные неделями жить в «Хизер-Хилле» за девяносто девять фунтов в день, думала я, у них темные широкие брови – в старину такие делали из мышиных шкурок – безмятежная улыбка и гладкое загорелое лицо. Те, кто останавливается у нас, выглядят по-другому.

– Эй, мне кажется, ты кое-кого не узнала. – Эдна постучала меня по руке.

– А мне кажется, что тебе пора домой, – сказала я, – поблагодари джентльмена за угощение, и пойдем.

– Что с тобой, Аликс, – весело сказал незнакомец, – это же я, Сондерс. Я уже две недели здесь работаю, в службе приема и размещения. Отец пристроил до конца лета.

– Сондерс Брана?

– А что, не похож? Это все волосы. Я встретил твою сестру возле корта, собирался там постучать мячиком об стену, с пяти до шести Шон мне всегда разрешает.

– Ты здорово изменился. Тебе было одиннадцать, когда мы виделись в последний раз в Хеверстоке. Моей сестре сейчас столько же.

– А тебе было тринадцать, и ты тоже сильно изменилась, – улыбнулся Сондерс, покосившись на мою грудь, – сразу видно, что прошла уйма времени.

Младшая проследила за его взглядом и открыла рот. Я тоже посмотрела на свою огромную, будто портновской ватой набитую грудь под нейлоновой курткой и зачем-то дернула застежку молнии вверх. Мячики за пазухой даже не шевельнулись.

– Ладно, нам пора, – пробормотала я, вставая, – приятно было повидать тебя, Брана. Спасибо за угощение. Зря ты волосы отбелил, раньше лучше было.

Сондерс положил на стол несколько монет, взял со стула ракетку и пошел за нами, мягко ступая в своих теннисных тапочках. На краю террасы он обогнал нас и встал передо мной, загородив собою выход к лестнице.

– Мы ведь увидимся с тобой? Я пробуду здесь до осени, потом вернусь в колледж.

– Заходи как-нибудь в «Клены». Ну, мы пошли, до свидания.

Сондерс прикоснулся губами к моей щеке, одной рукой притянув меня к себе, а другой – почти неуловимым движением коснувшись моей груди. Его пальцы наткнулись на застежку молнии и дернули ее вниз.

– Покажи мне, как сильно ты изменилась, – весело сказал Сондерс, – не стесняйся, ведь мы старые друзья.

Куртка распахнулась не сразу, как будто мячики пытались удержать створки своего убежища, но стоило мне шевельнуться, как первый цыпленок показался на свет, заставив Сондерса широко раскрыть прищуренные от солнца глаза.

Желтый пушистый мячик выпал на мозаичный пол, прокатился немного по террасе и застыл возле лестницы, за ним посыпались все остальные, быстро запрыгали по гранитным ступенькам. Я стояла не шевелясь, глядя в пол и продолжая сжимать в руке мгновенно вспотевшую ладонь сестры. Потом я решилась поднять глаза на Сондерса и увидела, что он смотрит в другую сторону: туда, где по тисовой аллее шел гостиничный тренер с зачехленной ракеткой через плечо.

– Шесть часов, – с досадой произнес Сондерс, проводив его взглядом, – я так и не успел потренировать свой бэкхенд. Приходится использовать каждый шанс, в других отелях персонал на корты не допускают. И правильно делают!

Хедда. Письмо третье

Кумараком

Девочки, пришлите мне денег немедленно!

Неужели вы совсем ничего не зарабатываете? Даже тех пяти сотен в месяц, которые мы твердо имели перед моим отъездом? Я не нахожу себе места, все время думаю, что вы сделали с гостиницей, представляю себе заброшенный дом с гнилою крышей и заросший сурепкой сад, и вас обеих, на качелях, в каких-то лохмотьях.

Мистер Аппас требует свою долю – ведь он теперь мой муж. Его земляк и приятель из Свонси даже съездил в Вишгард, чтобы передать вам в руки его письмо, но не застал никого – так-то вы занимаетесь пансионом! Он положил письмо в почтовый ящик у ворот, подозреваю, что там оно и лежит до сих пор.

Дрина, я писала тебе на твой электронный адрес, хотя ничего не понимаю в компьютерах, но и там не получила ответа! Раджив, то есть мистер Аппас, говорит, что подаст на моих дочерей в суд и заставит продать «Клены» – чего бы это ни стоило. Я боюсь за вас, мои упрямые дурочки.

Он считает себя обманутым, хотя я ничего ему не обещала, кроме верности, – и я выполняю свое обещание. Правда, здесь, в пропотевшей Керале, это не слишком трудно, индийский тип лица уже не кажется мне красивым.

Раньше, когда я подавала пиво на Аппасовом корабле, я еще видела белых мужчин, обгоревших докрасна шведских туристов и прочих, а теперь у меня снова вырос живот и меня перестали выпускать из дому.

К тому же приходится работать ужасно много, иначе он сердится, стучит по столу и кричит, что я английская дрянь, белый мусор и что от моих родителей он не получил ни подарка, ни благословения. Но ведь они умерли еще до нашей встречи!

Иногда мне кажется, что он сошел с ума – особенно когда он часами переставляет мебель по всему дому или когда покупает на углу чудовищную порцию расгуллы и съедает ее всю за один присест.

Здесь все по-прежнему, жарко, весь июль я занималась тиковым игральным столиком с бомбейской мозаикой, Куррат говорит, что он из Удайпурского дворца. Странно, но мне начинает нравиться ажурная резьба, верблюжья кость и перламутр, а раньше это казалось ужасной дешевкой. Невозможно поверить, но мебель здесь делают даже из папье-маше – соскребешь многослойный лак, а там бумага!

В этой стране вообще все идет в ход: абрикосовые косточки, битое стекло, кожаные лоскуты. Раньше мне казалось, что это от бедности, а теперь я поняла – они просто иначе чувствуют вещи. Раджив возил меня в огромный ангар на краю города, где все до потолка завалено старыми ширмами, слоновьими седлами и повозками без колес – его дядя скупает это барахло по деревням и продает коллекционерам, хорошенько состарив с помощью травяных соков и масел. Иногда он составляет стол махараджи из разных кусков – от кроватей, стульев и бог знает чего еще!

Ужасно устала, сейчас пожую свой пан и пойду спать. Ничего, скоро родится мой мальчик, мой Бенджамин Сибил Пханиндра Таранджит, и все изменится. Я стану матерью Аппасова сына!

А когда все изменится – ты приедешь ко мне, ведь правда же?

Х.

Лицевой травник

Есть трава мачиха, а ростет лапушниками, одна сторона бела и листочки накрест по земли тянутса, желто ж. Утолки мачихи и прикладывай ко главе на темя – всякую болезнь из главы вытянет.

В начале июля, за три месяца до смерти отца, Саша узнала, что Хедда врет.

В тот день она доехала до Квадранта, вокзальной площади в Свонси, на почтовом автобусе и пошла пешком вдоль набережной, которую здесь называли променадом. Утром, обнаружив забытую мачехой папку с рефератом: Характеристика средиземноморского региона, Саша даже обрадовалась. Ей давно хотелось прокатиться до Свонси, а реферат, как вчера жаловалась Хедда, нужно непременно сдать во вторник, после занятий.

День был солнечный и сухой, по прибрежной дорожке ехали туристы на взятых напрокат велосипедах и местные – с проволочными корзинами для покупок на раме, из корзин торчали белесые от муки багеты и пучки зелени, перевязанные нитками. Здешние запахи – острый морской слева и гвоздичный справа – смешивались, казалось, как раз там, где шла Саша. Когда к ним добавился запах карри, она вспомнила, что не успела позавтракать, и остановилась у причала, где ранний индийский ресторанчик хлопал на ветру линялым тентом с надписью Badam Poori.

Ничего, часа за два управлюсь, подумала она, а вернусь на автобусе, вечером есть экспресс на Пенфро. Саша прошла по берегу еще немного, разглядывая следы отлива: полоску красного каррагена, отстиранные дочиста обрывки сетей – по ним можно понять, как далеко заходило море, оставляя пятнистую гальку в клочьях водорослей.

В открытом, обнесенном соломенным забором ресторане не было ни души, только пасмурный подавальщик в тюрбане сновал по дворику, вытирая столы, расставляя солонки и соусы. Саша достала кошелек, пересчитала деньги, посмотрела в меню и заказала манго ласси с йогуртом за два фунта пятьдесят. Ей сразу принесли железную вазочку с подтеками и пластмассовую ложку.

Она торопливо глотала свой ласси, пока индус стучал стульями и звенел посудой, но, когда она встала, выложив монеты на столешницу, от которой противно пахло тряпкой, из дверей кухни вышли двое: темнолицый мужчина в полотняном фартуке и кудрявая женщина в платье, расписанном алыми маками.

Они стояли на пороге и, похоже, ссорились, мужчина водил пальцем у женщины перед носом, но вот она махнула рукой, засмеялась, крепко поцеловала хозяина в губы и прошла мимо Саши к выходу. Спина женщины была туго обтянута цветастой материей, лаковые туфли хрустели гравием.

Хлопнула кухонная дверь, глухо стукнула калитка, Саша снова села, йогурт свернулся в животе холодным комком. Что-нибудь не так, мэм? спросил за спиной подавальщик и ловко сгреб со стола мелочь, протянув руку над ее плечом.

Некоторое время Саша смотрела вслед уходящей женщине. Хедда, красноухая сучка Хедда, ты изменяешь моему папе, чортова кукла. Я все ему расскажу, сегодня же. И тебя вышвырнут из дома вместе с твоими тряпками.

Саша поднялась со стула и пошла к выходу, с трудом передвигая ноги. Боже, нет. Разве больному человеку такое рассказывают? Он ведь совершенно беспомощен, даже рявкнуть как следует не сумеет. Он у мачехи в руках, и она это знает.

Саша перешла улицу перед автобусом, не слыша сердитых гудков, спустилась по каменным ступенькам на пляж и села на песок. Ей надо было подумать.

* * *

Галган этот вельми прият в брашне, дух дыхателной явит благовонен и многу вредителную мокрость из тела изгонит для горячества своего кое имеет в себе.

Война началась в конце марта, когда Сондерс Брана бросил Младшую.

Получив его короткое сообщение, сестра весь день не выходила из своей комнаты. Вечером Саша испекла пирог с сыром и поставила поднос под дверь спальни, где сестра по третьему разу слушала альбом Tragiс Love Company. Высохший пирог она нашла наутро на том же месте.

Ясно, сегодня придется справляться самой, думала Саша, стоя у окна в коридоре, сначала завтрак для той пары из четвертого, потом – проверить счета, а в саду хорошо бы вычесать из газона перепрелую ость. Господи, ей шестнадцать лет, а страдает как взрослая. Какой-то гостиничный клерк, выкрашенный пероксидом. Впрочем, что я вру, это же Сондерс по прозвищу Полуденные Зубы. Его все любят.

Всю зиму сестра смешила Сашу тем, что крутилась перед зеркалом, кутаясь в тюлевую занавеску. Трое холодных святых, важно сказала она горничной, трое холодных святых объявят мою помолвку, не одиннадцатого, так тринадцатого мая, вот увидите. В сестре появился какой-то feu sucré, слащавый огонь, теперь он был частью Младшей, хотя намеревался погубить ее. Так крученые железные ветви и листья до сих пор были частью вывески «Кленов», хотя именно они убили маму – острие пятипалого кленового листа проткнуло ее висок.

Младшая смотрела сквозь сестру, улыбаясь мутной улыбкой – так улыбаются люди, похищенные эльфами, когда им говорят, что со дня их ухода в холм прошло сто двадцать лет. Она уворачивалась, раздувала горло, как хамелеон, выставляла ладони перед собой, как индийская танцовщица. Она пропиталась Сондерсом Браной с ног до головы, она варилась в Сондерсе, подобно тому, как агат – согласно Плинию – варится в меду семь дней и семь ночей, чтобы удалилось все землистое и все изъяны. Для сестры у нее осталось лишь ровное раздражение, но это еще ничего, в конце марта оно превратилось в бесснежную сухость вражды, и это было гораздо, гораздо хуже.

* * *

Есть трава черной былец, ростет въместе с кропивою, добра та трава от черной болезни; сложить с плакуном да з болотным быльцом, то поможет. И коням давать весной, как зачесываютса.

С тех пор как Дейдра ушла из пансиона, Саша старалась делать все по-дейдриному. Не для того, чтобы позлить Хедду или укорить отца, а потому, что Дейдра знала столько занятных вещей про домашнюю жизнь, что из них можно было составить еще один травник, если сесть и записать все подряд.

Новую фамилию служанки Саша забыла, а может, и не знала никогда – упрямая ирландка не прислала уведомления о свадьбе. «Клены» перестали для нее существовать с тех пор, как хозяин Сонли привел в дом новую жену.

Саше всегда нравился Помм – так звали Дейдриного жениха – бретонский повар, лысоватый лежебока Помм, отличавший любое ирландское пиво на вкус. На него даже заключали пари, и он рассказывал об этом, сидя на крыльце «Якоря» и позвякивая выигранной мелочью в карманах. Горечь тоже бывает разной, говорил он, и Саша это запомнила.

– Бретонец – это лучше, чем валлиец, но хуже, чем ирландец, – говорила Дейдра, но Помма поначалу не слишком жаловала.

Стоило ему появиться в «Кленах», как служанка принималась греметь посудой или крепко вставала поперек коридора, склонившись над корзинами с бельем и даже головы не поворачивая на тихие Поммовы приветствия.

Однажды Саша увидела, как тот, постояв минут пять за Дейдриной спиной и не дождавшись ни слова, засунул ей за тесемки фартука вялый букетик маргариток, повернулся и ушел, а ирландка вдруг села на пол, между двумя постельными холмами, и заплакала. Саше показалось, что все дело в маргаритках, она подняла упавший букетик и швырнула его в раковину, полную мыльной воды.

Как только в доме появилась мачеха, служанка назначила дату свадьбы, а вскоре взяла расчет и уехала. Без нее Саше приходилось туго. Ей казалось, что прежние привычки могут удержать дом в тепле во время многолетней зимы: она по памяти добавляла лимон в воск, когда натирала мебель, срезала яблочную кожуру серпантином и мыла сестре голову в бочке с дождевой водой – потому что Дейдра утверждала, что нет ничего лучше морской пены, отстоявшейся на небесах.

На заднем дворе ставили табуретку, и Младшая садилась на нее, повесив на шею полотенце и положив голову на край дубовой бочки. Когда волосы были вымыты, сестра раздевалась и забиралась в бочку, чтобы воде не пропадать. Однажды Саша застала ее там страшно замерзшую и стонущую от злости. Кто-то из соседских мальчишек зашел во двор и отодвинул табуретку, чтобы посмотреть, как голая Эдна будет выбираться из ловушки.

Саша схватила девочку за руки и выдернула ее из бочки, будто упругую лисичку из лесного мха.

– Я его поймаю, – повторяла Младшая, кутаясь в мокрое полотенце, – найду его в школе и надеру его красные уши!

Лицо у сестры распухло, волосы прилипли ко лбу, рот свело от ярости, ни дать ни взять китайский дух воды, проигравший битву с огнем.

– Иди одевайся, – сказала Саша, вычерпывая мыльную воду, – я твоя старшая сестра и должна за тебя заступиться. Я сама его поймаю.

Не прошло и недели, как она это сделала.

Луэллин

лет двенадцать тому назад в деревне не было даже почты, за письмами ходили в аптеку, теперь на уэйн-роуд есть почтовое отделение, и я туда зашел – раз уж решил остаться, попробую что-нибудь понять

я решил остаться – может, потому, что мисс сонли этого не хочет? сонли, редкое позвякивающее имя, здесь нет никакой ошибки, это она, дочь моего сурового плотника, я сразу понял, когда увидел табличку на воротах кленов

ясное дело, старики приготовили мне сюрприз, оба считают, что я обленился, бросил весла и плыву по течению, знали бы они, какая мутная вода в моей реке, натуральный ганг, перегнешься через борт – а там даже отражения нету, одна глинистая темень

но морж и плотник в эту ночь пошли на бережок, и горько плакали они, взирая на песок: ах, если б кто-нибудь убрать весь этот мусор мог!

раньше у почтовой девчонки пальцы были бы в чернилах, а в конторе пахло бы пылью и сургучом, от здешней почтальонши пахло грушевым мылом, увидев меня, она вышла из-за конторки и гордо сказала, что ее зовут мисс мифенви маур

это имя ей подходило как нельзя лучше, она была похожа на местную щекастую кошку, особой породы по названию кимрик – у моего отца была такая кошка, похожая на белого медвежонка, он до сих пор ее за собой таскает, куда бы ни пошел

какие там письма, мисс маур махнула рукой, в этом году приходили только счета от поставщиков, да и трудно представить, как аликс пишет письмо, скорее я поверю, что она смешивает любовное масло по рецепту своей русской маменьки

а вы что же, знали ее мать? полосатый шелк взметнулся у меня перед глазами, босые ноги неслышно пробежали по дубовой лестнице, я схватил почтальоншу за локоть: скажите – знали?

еще чего, обиделась мисс маур, когда жена уолдо сонли померла, мне и пяти лет не было! послушайте, далась вам эта русская, добавила она, каждый знает, что она холодна, как огурец на дне погреба, на нее здесь даже не смотрит никто!

но некий мистер брана смотрит, разве нет?

сондерс полуденные зубы? ну тут все просто, она его опоила и прибрала к рукам, лишь бы младшей сестре на том свете досадить, мисс маур тряхнула грушевыми волосами, этак любая сможет! а вы полицейский, да? через пять минут у меня перерыв, хотите съесть пару булочек здесь, за углом?

* * *

вернувшись с почты, я вошел в сад через калитку со стороны моря, размотав черную проволоку, миновал облетевший жасмин под окном гостиной, поднялся на крыльцо и толкнул тяжелую дверь – дверь была заперта

я постучал, подергал за шнурок колокольчика, потом обошел дом, влез в окно гостиной, которое со вчерашнего дня стояло незастекленным, и прошел на кухню, где на гвоздике, вбитом в дубовую балку, висел фартук горничной эвертон, а самой горничной и след простыл

я налил себе холодного чаю и посидел немного на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх, в номера, – мой отец упал с такой же дубовой лестницы, только она вела вниз, в подвал, он сломал себе бедро и обе руки и подняться уже не смог

когда я сказал об этом доктору майеру, еще в начале зимы, он так оживился, что даже вышел из-за ширмы – вы это сами видели? сколько вам было лет? кто-нибудь оказал вам психологическую помощь?

помощь? мне передали его шкатулку с двойным дном: сверху лежали дырявые шведские монетки и два сухих каштана, а внизу – письма, которые я решил не читать; соседка, приславшая шкатулку и адрес бэксфордского нотариуса, написала, что в доме никого не было, кроме белой кошки, кошка не могла выйти, потому что дверь была заперта изнутри, за несколько дней она сильно проголодалась

соседка так и написала: кошка сильно проголодалась и повела себя безобразно по отношению к мертвому телу

* * *

в ранних сумерках я видел куницу, летевшую по стволу дерева, в ее движении вверх было что-то отчаянное, с таким видом не ходят грабить осиные гнезда, так быстро можно спасаться от сильных врагов – но кто здесь был ее врагом, в этом тенистом саду, полном игрушечной смерти и жимолости?

с тех пор как доктор прописал мне вести дневник, я стал прислушиваться к своим мыслям, из монотонного осиного гудения они превратились в подобие рыбацкой сети, свободно пропускающей рачков и коловраток, оставляя лишь крупную рыбу

по такому случаю я завел себе новый телефон с удобной кнопкой записи, купил у турка в брикстоне, – и знай наговариваю в него, доставая из кармана плаща, если же погода теплая, я ношу его в заднем кармане брюк, так во времена инспектора лестрейда носили браунинг, полагаю, что карман изобрели как раз для этого

вечером я достаю свой плотно набитый невод и вытряхиваю рыбу обратно в море, то есть стираю запись начисто, не прослушивая, – узнай об этом доктор майер, он рассердился бы не на шутку, в отличие от меня он принимает свою терапию всерьез

одолжив в прихожей брезентовую куртку, я взял пустой пакет, вышел за ворота, спустился к морю и медленно пошел вдоль берега, глядя, как донная мгла, поднявшаяся во время грозы, затягивает берег зелеными нитями и черной кожурой

собирая в пакет осколки стекла, жестянки и прочий мусор – вот бы посмеялся уайтхарт, увидев, чем занят его взбунтовавшийся раб, – я думал о вчерашнем уговоре с суконщиком, уговор я помнил во всех подробностях, хотя день и вечер залились кубинским питьем, будто желтоватым аварийным светом

я точно знал, что остался в вишгарде не из-за пьяного дурацкого пари – а зачем тогда? – помню себя на автобусной станции вытряхивающим капли из фляжки прямо на ладонь, помню, как шел через вествудский лес, всклень наполненный теплым туманом, на тропе я познакомился с женщиной по имени прю, у нее были выпуклые зубы, а голос похож на стук дождя по жестяной крыше, и если кого-то в этом городе стоило выбрать ведьмой, то я без сомнения указал бы на нее

прю сказала, что мне стоит держаться тропы, потому что в лесу полно ям, заполненных вязкой глиной, и что пару лет назад в такой яме нашли коня по кличке уэсли, он провел там порядка трех часов в положении вверх ногами – пришлось вызывать команду спасателей, и они провозились до темноты

Письмо Дэффидда Монмута

Представь себе, Саша, я проиграл доктору Лапасе пари! Здесь у нас не слишком весело, совершенно нет дамского общества, и мы часто заключаем пари, когда обедаем или играем в карты. Мы говорили о древних наречиях, и я сказал, что наш замечательный Cymraeg относится к бриттской группе – в нее входят также бретонский и мертвый кумбрийский языки, – но он потерян для мира, потому что стал языком заброшенного хутора или какого-нибудь паба в Неверне.

Доктор сказал, что язык нельзя называть потерянным, пока на нем существует Библия или говорят двое случайно встретившихся джентльменов, при этом постучал себя пальцем в грудь с таинственной улыбкой.

– O bydded i’r hen iaith barhau… – сказал он нараспев, выслушав мои возражения, а потом важно сообщил, что его предки были на борту корабля «Мимоза», среди полутора сотен валлийских переселенцев, отправившихся в Аргентину.

Долина реки Чубут, вот место, где он вырос, грыз черный пирог и слушал церковную службу в capel, и, хотя он называет эту территорию Wladfa, то есть колония, я не склонен этого признавать, ведь Уэльс и сам является внутренней колонией Англии! Мы не колонизаторы, мы жертвы колонизации, впрочем, эта тема вряд ли тебя задевает, ты ведь у нас чужеземная барышня.

Говорю это не для того, чтобы тебя задеть, скорее для того, чтобы ты поняла – в той нелюбви к вашей семье, которую ты так горестно принимаешь на свой счет, нет практически ничего личного, на наших землях просто не любят чужаков. Я помню, как еще тридцать лет назад «Сыны Глиндура» поджигали купленные приезжими дома на севере, просто потому, что жилье стало дорожать, когда у англичан появилась мода на уэльские дачи.

Твоя печаль не оставит тебя, если ты сама ее не похоронишь, не зароешь в вашем саду и не закроешь за собой ворота «Кленов». Этот дом переполнен призраками, он не дает тебе распрямиться, рассердиться и выйти вон – в этих сумерках ты не видишь других возможностей, как зритель в кинотеатре не видит красных кресел, потому что красный цвет первым исчезает в темноте.

Все еще может измениться, если ты согласишься принять мое предложение: в нашей конторе освобождается вакансия, и я могу замолвить за тебя словечко. Поработаешь пару лет, посмотришь ледники, а там, глядишь, поступишь учиться и забудешь славный, но недружелюбный вишгардский мирок.

Обещаю не навязывать свое общество. К тому же у меня здесь полно работы, и, вернувшись в свой коттедж после какого-нибудь Эль-Калафате (оттуда отправляются экскурсии к прибрежным ледникам), я наскоро съедаю бутерброд, падаю в кровать с компьютером и засыпаю, не успев прочесть местные новости. Поверишь ли, не уставал так со времен колледжа, где мне приходилось подрабатывать после учебы – в забегаловке на лодочной станции, – и домой я возвращался в час ночи, проехав на разбитом велосипеде двенадцать миль.

Ты вряд ли меня узнаешь, если решишься приехать, я не слишком-то похож на учителя Монмута, живущего в Монмут-хаусе, облупленном и скорбном, будто жилище миссис Хевишем. Я похож на бродягу, забывшего, что ему за пятьдесят, и укравшего шорты и цветную рубашку с веревки у дома молодоженов.

Первым делом здесь приходится сбрить лишние волосы на голове и лице, поездки бывают долгими, таскать с собой бритву и шампунь просто смешно, да и с проточной водой здесь непросто, местные возят с собой канистры и носят бутылки. Поверишь ли, ты оказалась права – без бороды я чувствую себя гораздо лучше!

ДМ

Лицевой травник

Есть трава ратма, а корень у нее угож таков, кто ста нет ево сетчи – и он радуетса больно и смеетса, а цвет с нее кто станет сымать, а буде нечист, ино ударит ево черная немочь о землю и лежит три часа, одва востанет от земли.

После того как Брана ее бросил, Младшая пошла вразнос. Когда осенью в гостинице остановился торговец из Дилкенни, сестра понесла ему в комнату бутерброды с курятиной и пропала до утра. Утром Саша постучала в дверь с римской четверкой на гвоздике, как и обещала, в пять часов. В комнате долго молчали, потом завозились, потом покатилась чашка, потом послышались босые шаги, но дверь не открылась.

Закончив с уборкой листьев в саду, Саша вернулась в дом, сняла грязные перчатки, поставила кофе на огонь и некоторое время стояла возле плиты, где совсем недавно Хедда с дочерью жгли вялых осенних ос, найденных на подоконнике. На какое-то мгновение она показалась себе ужасно старой и больной. Смертная бледность ее претворилась в бескровные листья, сказал кто-то у нее за спиной. Саша знала, что оборачиваться не следует. В этом доме только один человек цитирует Овидия, и посмотреть на него все равно не удастся.

Ей даже семнадцати нет, сказала Саша, снимая кофеварку с плиты. Зачем он это делает, мама? Хочет меня наказать? Не вышло со старшей сестрой, так давай испортим младшую? Но я ведь сказала, что произошло míthuiscint, недоразумение, я была милой, положила кольцо ему в ладонь и сжала его пальцы. Все, что между нами было, – это пьяный поцелуй по дороге из паба. Прошло три года, неужели трудно простить такую мелочь?

За спиной молчали. Дышать становилось все труднее, глаза слезились, губы распухли и горели, будто от перца. Саша знала, чем это кончится: однажды, подумав плохо о хозяине Лейфе, она увидела, как внезапный ветер обрушился на красную крышу паба и разметал ее, словно стог пересохшего сена. Совпадение? Но совпадения – это язык действительности, такой же убедительный, как собачье молчание.

Саша выключила газ, сняла с крючка чистое полотенце, аккуратно обмотала им руку и выбила оконное стекло. Осколки брызнули по плиточному полу, прохладный воздух из сада вошел в комнату, губы перестали гореть, и она смогла продохнуть.

Больше никогда так не делай, строго сказала мама за ее спиной. Стекольщика придется выписывать из Пенсарна, и встанет это фунтов в триста, не меньше. К тому же хороший игрок не опрокидывает шахматную доску, когда проигрывает.

Тем более что выиграла ты!

* * *

Которая трава мята ростет при водяных местех, и ту траву по разсуждению приемлют женки. А мочняя ко всему, угодна с ладаном от врагов во храмине окуривать.

Очки Саша надевала не каждый день, потому что в доме она знала каждый угол, а выходить в деревню теперь приходилось нечасто. Когда зимой они с Сондерсом Браной поцеловались во дворе паба «Трилистник», она не успела их снять и до сих пор об этом жалела. Оправа у этих очков была еще мамина – прошло двадцать лет, и мода на крылья бабочки снова вернулась.

У лондонца очки были другие, с тонкими золотыми дужками, круглые стекла без оправы, за завтраком он то и дело их снимал, вытирал платком и надевал, потирая переносицу и морщась, будто солнце било ему прямо в глаза. Саше хотелось спросить, минус у него или плюс, но она не решилась.

Учитель Монмут перестал носить очки перед самым отъездом на Огненную Землю, он купил себе линзы, и его голубые глаза стали еще ярче, как будто линзы собирали и приумножали небесный свет. В школе Монмута не любили, считали заносчивым, осуждали за лохматые волосы, за манеру говорить loo вместо toilet и sorry, what? вместо простонародного pardon. И, разумеется, за пиджак из зеленого твида, который, как говорили в учительской, сгодился бы разве что для охоты.

С Монмутом можно было беседовать о чем угодно, рядом с ним Сашин английский становился другим, упругим и выразительным – но лучше всего с учителем было молчать, например, глядя в окно поезда или просто сидя на террасе, которую он, в отличие от своей прислуги, никогда не называл патио.

Саша не вернула бы кольцо, если бы знала, что сможет избежать прикосновений.