Текст книги "Магнетизерка"

Глава пятнадцатая

Наказ Нелидова сыну. – Сила добра. – «Тайноликому слава»… – Странники из Китеж-граду, или Хранители Слова и Вед. – «И боги жили среди людей». – Тайные маги, или жрецы Черного Круга. – Восхождение Андрея. – Что есть сокровенная книга «Петица». – Баклажка с сурьей, или все есть внутри нас.

Нелидов умирал.

Анне Александровне Турчаниновой с каждым днем приходилось затрачивать все больше и больше усилий, чтобы сдерживать ход болезни, однако скоро она почувствовала, что ее сил недостает. Кровяная опухоль в мозге стала расти, и консилиум столичных светил, вновь собравшийся в доме Нелидовых, подтвердил это. Прозвучал страшный приговор: жить больному осталось несколько дней.

– Неужели ничего нельзя сделать?! – в отчаянии спрашивал Андрей. В ответ Анна лишь отводила глаза.

В первых числах апреля Борис Андреевич умер. Тихо, без судорог и конвульсий – Турчанинова в последний раз помогла ему. Перед смертью не без содействия Анны к нему вернулась речь, и он позвал сына. Андрей пришел, встал на колени возле постели умирающего отца и заплакал. Анне было неловко видеть, что богатырского роста и сложения мужчина рыдает, как малый ребенок. Хотя в несчастии отца в большей степени виноват был сам Андрей, не приведи Господь испытать то, что испытывал он сейчас.

– У меня мало времени, – сказал Борис Андреевич, глядя сыну в глаза. – Думал, успею сделать из тебя восприемника. Не успел вот. Теперь это сделают другие.

Говорить ему было трудно и больно, но он продолжил:

– Скоро придут люди из Круга. – Нелидов замолчал и перевел взгляд на Анну, потом все же решил говорить далее. – Хранители. И ты, сын мой, обретешь Стезю.

Он облизнул сухие губы.

– Ты должен вернуть «Петицу». В ней сила и память… – было заметно, что ему становится все труднее говорить, – и возможность обрести Утраченное, когда Русью овладеют навьи силы и наступит Кощный век. И ежели «Петица» будет утрачена или попадет во вражьи руки, то никогда уже более не подняться Руси и народ русский изведен будет до состояния ничтожного. И не исполнит он возложенной на него миссии, потому как не будет иметь силы добра, заключенной в «Петице» и иных вещих книгах. Найди ее, верни. Вот тебе мое последнее слово.

Язык его переставал слушаться. Говорил он неразборчиво, и все же Андрей услышал нечто, похожее на молитву:

 
…небесному, медведю лесному…
пастырю вещему, гусляру истому да…
отцу да попечителю живота всякого
…волхвов, баянов да скоморохов
великому погубителю к возрождению ведущему
всегда близкому всегда не…
старому да юному
хладному да ярому
навному да явному
…тайноликому
слава…
 

Сказав это, Нелидов закатил глаза. Больше он ничего не сказал.

Анна опустила голову. Андрей по-ребячьи всхлипнул:

– Батюшка…

Турчанинова подошла к Нелидову, тронула за плечо:

– Пойдемте, Андрей Борисович. Все кончилось.

* * *

Отпевали Бориса Андреевича в церкви Успения Пресвятой Богородицы, что на Сенной площади. А похоронили на Лазаревском кладбище, возле могилы княжны девицы Давыдовой с надгробным памятником черного мрамора в виде огромной вазы, похожей на бутон едва распустившейся розы.

Прощальных речей не было. А когда пришло время бросить на гроб Бориса Андреевича горсть земли, появились невесть откуда два высоченных седобородых старца в длинных одинаковых одеждах, с посохами и котомочками через плечо. Лиц из-под наглавников не видно, только глаза двумя угольями горят да бороды седые топорщатся, рукава одеяний широченные да длинные, сокрывающие кисти рук, полы грязнущие до земли – ну, чисто волхвы с картинок из книжек с былинами русскими.

Незнакомцы стояли молча, зыркали огненно на Андрея из-под своих капишонных раструбов. По горсти земли все же бросили, обнажив белые кисти рук с тонкими запястьями. Не работные, прямо скажем, руки, не крестьянские. И у цеховых людей руки другие, темнее, да и в кости поширше. «Таковые руки только у поэтов, музыкантов да магиков, что в балаганах фокусы всякие показывают», – сделал вывод Татищев, пристально наблюдавший за странными старцами.

Расходились после похорон молча.

Анна Турчанинова, сухо кивнув, уехала первая, следом ушли двое известных в Петербурге собирателей старины, гуськом, друг за другом, уныло поплелась к выходу с кладбища немногочисленная нелидовская челядь. Старцы же подошли к Андрею и стали что-то ему говорить.

– Стезя… – донеслось до Татищева, – древний Завет…

– Прошу прощения, милейшие, – подошел к ним Павел Андреевич и сделал строгое лицо. – Вы, позвольте вас спросить, кто такие?

Андрей посмотрел на него мутными глазами, кивнул: все, дескать, в порядке.

– А ты-то сам кто таков? – совсем не вежливо спросил Татищева один из старцев. Голос его был чист и свеж, будто под чудными одеждами скрывался юноша.

– Военный чиновник Тайной экспедиции подполковник Татищев, – четко выговаривая каждое слово, произнес Павел Андреевич.

– Ну а мы – странные люди.

– Вижу, что странные, – строго посмотрел на говорившего Татищев. – А пашпорты или пропускные письма у вас имеются?

– Чего ему надобно? – спросил второй старец. Голос его был не так молод, как у первого, но также звонок и мелодичен. Такой голос мог быть присущ человеку в летах, скажем, годов под пятьдесят.

– Мне надобно посмотреть на бумаги, удостоверяющие ваши личности, – сказал Татищев, уязвленный тем, что для второго старца он явно был пустым местом. – Так что извольте предъявить.

– Он хочет посмотреть наши грамотки, – ответил второму старцу первый.

– Он вправе зрить их?

– Да.

– Покажь.

Первый старец сунул руку за пазуху и вынул две вчетверо сложенные плотные бумаги. Протянул Татищеву. К удивлению Павла Андреевича, это оказались пропускные разрешительные письма, оформленные честь по чести, как и положено.

– Откуда идете?

– Из Китеж-граду, – задиристо ответил первый старец. Второй продолжал открыто манкировать подполковника.

– Из Китежа? – усмехнулся Татищев. – Ну-ну…

Шуткари нашлись. «Из Китеж-граду». Впрочем, неуверенные в себе люди так не шутят.

– Я тебе нужен? – на всякий случай спросил Андрея Татищев.

– Нет, благодарствуй, – тихо ответил Нелидов.

Павел Андреевич кивнул и пошел прочь с погоста. Ну что могут сотворить с эдаким здоровяком два старца? Разве в пустынь уговорят уйти. Так это было бы не так уж и худо.

* * *

Больше всего поразило Семку в странных людях то, что оба были босы. Его мало смутили одежды старцев, когда они сняли свои балахоны и остались в одних рубахах, чистых, несмотря на их дальний переход, не удивили лица с глубокими морщинами. А что пришли они издалека, можно было судить по их говору и ногам. Говорили они мало и не по-городскому, ноги же их в узлах жил были похожи на придорожные корни вековых деревьев, кои не берут ни огонь, ни топор. А уж грязнущие-то!

Старый Ферапонт, напротив, удивился мало, зато проникся к божьим людям столь неизбывным почтением, что, велев горничным принесть теплой воды, сам вымыл старшему из них ноги. Младшему вымыла ноги Лизка. И хотя старцы блаженно щурились, а младший, как показалось Семке, поглядывал на Лизку с мужским интересом, сия процедура явно была им не в диковинку.

Вытерев их ноги холщовыми полотенцами, Ферапонт и Лизка, почтительно приобняв старцев, сделавшихся вдруг крайне усталыми, проводили их в кабинет барина, причем по дороге младший, с седой бородой, заткнутой за пояс, как бы нечаянно дважды коснулся налитых грудей горничной. Когда он уже намеревался произвести третье нечаянное касание, старший, зыркнув на него из-под седых кустистых бровей, коротко бросил:

– Не балуй.

Третьего касания не состоялось, зато старец мало не прилег на горничную, с трудом тащившую его до кабинета. Семка следом нес котомки, ревниво уставившись в широкую спину незнакомца.

«Ишь, спинища-то у этого, – подумалось ему невольно, – равно как у молотобойца какого. Верно, не худо подают божьим людям в их странствиях».

В кабинете старцев усадили в кресла.

– Проголодались, небось, с дороги-то? – умильно произнес Ферапонт и перевел взгляд на барина: – Велите кушания гостям приготовить?

– Да, Ферапонт, распорядись, – сказал Андрей, усаживаясь напротив старцев.

– Слушаюсь, барин.

– Трапезничать опосля будем, – веско изрек старший старец, теребя конец бороды, несколько раз обернутой вокруг ременного пояса. – Сперва дело.

Он выразительно посмотрел на Андрея, и тот, поняв его взгляд, жестом отослал из кабинета слуг.

– Мы – я и мой младший брат – волхвы, Хранители Слова и Вед, внуки Ермилы Велеславовича, первого вместе с Бояном Хранителя Слова, Веры и Знаний и волхва всех земель русских, – начал старший старец, вперив строгий взор в Андрея. – Ты тако же род свой ведешь от Ермилы Вещего, стало быть, мы сродственники тебе.

– Внуки Ермилы Велеславовича, – Андрей недоверчиво обвел глазами старцев, – это сколько же вам лет?

– Много, – легкая усмешка показалась на лице старца. – Но ты можешь называть нас дядьями.

– Древние жили долго, – наставительно произнес другой старец. – Скиф прожил семь сотен лет, его брат князь Словен пятьсот, Рус – триста двадцать, Кий – двести и еще сорок. А походный князь Коло и вовсе десять веков жил, и ежели б не отравленная стрела, жив был бы и посейчас, ибо зело осторожничал. Они бы, верно, все были бы живы по сего дни, ежели б не сгубили их вороги, маги Черного Круга. Кого мечом да ядом, кого забвением. Забвением, брат ты мой, даже Бога убить можно.

Андрей откинулся на спинку кресла, оторопело глядя на старцев.

– Но ведь…

– Ты покудова помолчи, отрок, – повелительно поднял руку старший из волхвов. – Сейчас мы Слово сказывать будем, а ты – слушай да внимай.

Он закатил глаза и начал монотонно и нараспев:

 
До рождения Света белого
Тьмой кромешною был окутан мир.
Был во тьме лишь Род – прародитель наш.
Род – родник всего да отец богов.
Был вначале Род заключен в яйце,
был он семенем непророщенным,
был он почкою нераскрывшейся.
Но конец пришел заточению.
Род родил Любовь – Ладу-матушку.
Род разбил узилище Любви силою,
и наполнился Мир любовию.
Долго мучился, долго силился,
и родил Род царство небесное,
А под ним создал поднебесное.
Пуповину ж разрезал радугой…
 

Прошел час.

 
А на горушке Березани да —
Вырос светлый дуб вверх кореньями,
Вниз ветвями-лучами, и яблоня —
С золотыми плодами волшебными.
Кто отведает злато яблочко,
Тот получит враз вечну молодость.
Так Свaрогом был учрежден в горах
Ирий-рай – обитель священная.
И поют птицы сладко в Ирии,
Там ручьи серебрятся хрустальные,
Драгоценными камнями устланные.
В том саду лужайки зеленые,
На лугах трава мягко-шелковая,
А цветы во лугах лазоревые.
Не пройти сюда, не проехати,
Здесь лишь боги да духи находят путь.
Все дороги сюда не проезжие,
Заколодели-замуравели,
Горы путь заступают толкучие,
Реки путь преграждают текучие…
 

Прошел второй. Старец, будто заведенный, продолжал вещать-петь:

 
Род создал затем Макошь-матушку —
Мать-богиню, судьбу неминучую.
Она нити прядет, в клубок сматывает,
Не простые то нити – волшебные.
Из тех нитей сплетается наша жизнь —
От завязки-рожденья и до конца,
До последней развязки и смертушки.
А богини Недоля и Долюшка
На тех нитях, не глядя, завязывают
Узелочки – на счастье, на горе ли —
Только Макоши сие ведомо…
 
 
Пращур-Род Свaрогу небесному
Повелел населить поднебесную
И создать людей, рыб, зверей и птиц,
Насадить леса, травы и цветы…
 

Когда первый старец закончил, начал второй:

И тогда бог Велес, излив Сурью, сказал: пусть же Сурью Бога Вышнего пьют Сварожичи небожители, а такоже наши сыны на Сырой Земле.

И пролил он Сурью небесную вниз на Землю из сада Ирия. И бросал он Ковш в небо синее, чтобы Ковш сиял среди частых звезд.

Но однажды обратил Чернобог Валу, брата Велеса, хранителя мудрости и входа в Навь, в огромный камень-валун и укрыл в нем небесные тучи-коровы, отчего прекратились дожди. Поэтому Индрик вместе с Богом Огня Семарглом и Бармою по велению Вышня ударили по валуну и раскрыли его. И тогда из камня вышли тучи-коровы, явился бог хмеля и мудрости Квасура и бог-полуконь Китавр. В камне разверзлась крыница, струившая волшебную сурью. Это был солнечный мед поэзии, и святая вода, и пламя, очищающее мир, и само ведическое знание. Барма спрятал мрак, он сделал солнце зримым, а после к колодцу с каменным устьем припали все, кто видит солнце. И получили народы наши Устой, и ведали они, как землю пахати, как мечи ковати, чтили богов своих, славили Правь, любили землю свою, как кровную мать, и знали вещие Слова. И боги жили среди людей.

Припали к сему ключу и некие таинственные древние племена, прознавшие про сурью, и черпали в сем источнике Ведическое Знание, ибо открыто оно тогда было для всех людей. И вошли они внутрь горы Валу по вехам, оставленным Бармою, и достигли самого отдаленного сокровища Пана, сына Гермеса и стража Пекла, сокрытого в тайнике. И прознали они про то, что было и будет, и похотели то будущее изменить в угоду себе, и чтобы они одни теми знаниями володели, и более никто о них даже и не ведал. И укрылись они в городе Фивы, и стали тайной кастой жрецов-магов, и обратили одно из племен хитростию мудрой в рабов своих вечных, ибо ведали, как содеять сие, и расселили то племя по всему свету, дабы везде иметь верных вассалов своих. И забыли те жрецы Черного Круга, что есть добро и что есть зло, как заставили забыть о том и рабов их вечных, ибо добром считали они володение людьми, золото и власть, а наибольшим добром – полную власть над миром.

И все-то у них получалось по их разумению, и многие племена и народы, а паче правители их по указке Тайных жить стали, а иные племена и вовсе в Лету канули безвестно. Многих народов изменили они миссию, кроме одного, народа князей Руса и Словена, дух коего понять до конца так и не смогли. А дух народный и есть суть его. И наша суть – Лад в мире людском. Во Всемирье. Ибо Лад есть Стезя и Цель наша. Внутреннее, отражённое во внешнем. То, в чём растворяется всякая распря и отчуждённость. Лад в сердце. Лад в природе. Лад меж сородичами. Лад меж Богами и людьми. Меж Явью и Навью. Меж токами сил души. Меж различными Ликами Единого. И просто: ЛАД всюду и во всем.

И решили Тайные извести веру нашу и наших богов и затруднить Стезю и миссию народа нашего на Лад, и наслали на землю много иных вер и богов, дабы разделить народ наш и посеять средь него вражду. Ибо суть гнусного учения их – разделяй и властвуй.

И запылали капища ведические со священными книгами, и топить стали волхвов в Непре реке, а иные пещерниками содеялись, дабы сохранить Традицию. Но и тех пещерников убивали лазутчики и наемники Тайных, как убили они Ермилу Вещего ножиком отравленным, а Буса Белояра и вовсе распяли на кресте. Как убили они изменою старого князя Коло и Олега Вещего, и князя Святослава Хороброго.

Все же не удалось жрецам Черного Круга извести всех волхвов-хранителей древней праведической веры и священных ведических книг, суть кои Веды славянские Звезница, Земница и Петица. И сии три книги да еще чаша Троянова сохранялись тайно в разных местах Хранителями Белого Круга, и много бы дали те Черные маги, дабы завладеть ими. И ежели б сие случилось, стали бы они единолично володеть Подлинным Знанием и поделили бы мир на рабов и господ, коими они б едино и являлись.

Но мешали остатние волхвы-хранители, мешал и сам народ, в коем оставался дух Прави и Лада.

И порешили Тайные маги извести тогда Русь целиком. И наслали полчища готов и гуннов, но выстояли Дажьбожьи сыны, внуки Свароговы, а берендеи сохранили Веды заповедные.

Наслали хазар – разбили и хазар. Двадесять раз попадала Русь под ярмо иноплеменное, и двадесять раз стряхивала его со своих могутных плеч.

Тогда хитрые маги навязали нам веру из Грецколани руками греков ушлых, дабы расколоть Русь изнутри. Пошатнулась вера Прави, сокрылась по пустыням да пещерам, но не исчезла.

Наслали на Русь слуг тартаровых – и снова запылали города и веси, и капища последние, и ушли уцелевшие волхвы-хранители в Китеж-град, город-храм. И от воев Батыевых сей град в озеро ушел, дабы не достали этот священный оплот ни явные, ни тайные вороги и дабы Веру Правую и Знания Подлинные будущим поколениям сохранить и во время нужное явиться в Яви…

Долго еще говорил старец. Закончил далеко за полночь. Андрей молчал. Наконец спросил тихо:

– Мой отец был волхвом?

– Нет, – услышал он. – Твой отец был Посвященным. Хранителем.

– А что было в этой книге, которую я… Которая по моей вине… Вы можете мне сказать?

– Можем, – глядя мимо Андрея, ответствовал старший старец. – Теперь ты тоже Посвященный, и обряд Восхожения вскорости будет завершен. «Петица» есть книга жизни, – тихо произнес он, глядя неотрывно на Андрея. – Сокровенная книга, одна из потаенных ведических книг. Кто ее прочел, у того Лад в душе, Память и Слово. А с ними – и Стезя жизненная явною делается и понятною. А вместе с ней и человек становится Человеком, праведным и честным, даже ежели до того он был бесчестным и кощным. У батюшки твоего хранился ее список. Перевод, сделанный с рунических свитков, находящихся в храме Велеса в граде Китеже. Много в книге «Петице» сакральных откровений, некогда знаемых, а ныне забытых и отрешенных от людей происками Темных и Тайных. Тако же и путь Руси и человека русского в ней предначертан. От прошлого, сокрытого в веках, до будущего, что за многими летами тако же сокрыты. И одним из ее главных откровений является тайна скорого рождения Предтечи от воина, потомка Словена, и девицы…

Напольные часы пробили три пополуночи. Старец замолчал.

– Какой девицы? Вы не сказали, отче, – тихо произнес Андрей.

– Ты все узнаешь после Восхождения, – ответил старец. – И будешь ведать, как тебе поступить, ибо тайну рождения Предтечи и Нового Бога знают теперь Хранители Черного Круга. До сей поры у них не было полного списка «Петицы».

Он отвернулся от поникшего головой Андрея и кивнул брату. Тот потянулся к котомке, стоящей у ног, развязал тесьму и достал небольшую баклажку.

– Сейчас ты выпьешь сурью, и в тебе откроется закрытый доселе канал родовой памяти. Ибо все есть внутри нас, и надо только вспомнить то, что уже знаешь и ведаешь. И откроется тебе Стезя, которую не мы выбираем, но она выбирает нас. И узнаешь ты, как следовать Пути Прави, и получишь Завет.

Когда младший старец открыл пробку баклажки, по комнате распространилось неведомое доселе Андрею благоухание, а из горлышка выбился сноп света, будто в баклажке старцы запрятали кусочек солнца. Достал старец из котомки и чашу, расписанную по краям руническими письменами. Когда наливал в нее сурью, она искрилась и слегка пенилась, и по стенам кабинета плясали солнечные зайчики.

– Пей, – сказал старец и протянул чашу Андрею. Нелидов сделал глоток, другой. Напиток был явно настоян на меде и травах и имел вкус сладкий, но не приторный. А еще он пах степью и волей, ежели, конечно, таковая имеет какой-либо запах. И еще солнцем.

Когда Андрей допил чашу до дна, старцы хором завелеречили-запели:

 
Гой есе, Велесе!
Быку небесному, медведю лесному да змею родовому,
пастырю Вещему, гусляру истому да воителю грозному,
отцу да попечителю живота всякого,
вдохновителю волхвов, боянов да скоморохов,
великому погубителю к возрождению ведущему,
всегда близкому всегда непостижимому,
старому да юному,
хладному да ярому,
навному да явному,
Велесу тайноликому
слава! Слава! Слава!
 

Андрей неожиданно понял, что подпевает им. Он откуда-то знал эту молитву, и знал, кажется, очень давно. Не молитву, конечно, а Слово Вещее, прости меня, Матерь Сва.

Утром, когда он проснулся, старцев уже не было.

Он не стал выяснять, куда они подевались, ибо это было неважно. Важно было то, что все сказанное ими было правдой. В этом Андрей не сомневался. И, как сказал старший старец, он уже ведал, как ему поступить.

Глава шестнадцатая

Не в каждой меблирашке для приезжих имеются теплый клозет и чугунная ванна. – Легенда Елизарьева. – «А хари у них – жуть»! – Опытному сыскарю достаточно и неосторожного взгляда. – Роковая встреча. – Без пяти минут покойник. – Последнее, что видел в своей жизни Калина Елизарьев.

Калина Елизарьев, одетый купцом средней руки, ступил на Малую Мещанскую уже без всякой надежды. Шутка ли – отыскать человека в Петербурге! Сие равно, что иголку в стоге сена найти. Да и то – иголку, предмет вполне конкретный и известный. А ты попробуй-ка сыскать человека с приметами предположительными! Предположительно высокий, предположительно худой… Возможно, одет в черный плащ и черную же шляпу-треугол. И, скорее всего, нету у него ногтей на пальцах рук. А как разглядишь эти пальцы, коли все господа ходют в перчатках? Ежели б не сам Павел Андреевич сие приказанье отдал – давно бы плюнул на это безнадежное дело. Однако их высокоблагородие подполковник Татищев личность в их конторе известная, попусту такие приказания отдавать не станет без крайней на то надобности.

Двухэтажный дом Фанинберга на углу Малой Мещанской и Столярного переулка отсвечивал небольшой вывеской между первым и вторым этажами:

МЕБЛИРОВАННЫЯ КОМНАТЫ ДЛЯ ПРИЕЗЖИХ

Калина вздохнул, ступил на небольшое крылечко под ажурным навесом и толкнул входную дверь.

– Чем могу служить? – выкатился навстречу ему пухлый человечек с внимательными глазками и легким акцентом.

– Господин Фанинберг? – спросил Елизарьев, определив в подкатившемся человечке хозяина меблирашек.

– Он самый, – сладко улыбнулся тот. – Желаете снять нумер? У меня вполне приличные комнаты, всегда свежее белье-с и полное отсутствие клопов.

– Это хорошо, – кивнул Калина, оглядывая пустую прихожую и помышляя, как бы ловчее начать нужный разговор.

– Могу предложить вам нумер-люкс, он сейчас свободен, – продолжал сахарно улыбаться Фанинберг. – Семь комнат, теплый клозет, чугунная ванна, обед в нумер и все прочее.

– Благодарствуйте, я…

– В прошлом годе в этом нумере останавливались сам эрцгерцог Гессенский Эрик Велеречивый. Инкогнито, конечно. Остались весьма довольными.

– Мне не нужны комнаты, – вежливо прервал его Калина. – У меня к вам дело иного рода.

– Да что вы говорите? – нимало не опечалился Фанинберг и сделал лицо, изображающее, что он «весь внимание».

– Видите ли, – Елизарьев доверительно глянул на Фанинберга, – третьего дня я шибко загулял. Случилась одна весьма выгодная негоция, ну, вот на радостях и… Понимаете?

– О, да, – закивал головой Фанинберг. – Выгорело хорошее дельце, вот вы и решили его, так сказать, обмыть.

– Точно так. Очень крепко загулял, – повторил Калина и натурально вздохнул. – Потом занесло меня в один веселый дом на Охте…

– К девицам! – хохотнул Фанинберг и хлопнул себя ладонями по толстым ляжкам.

– К девкам, – хмуро поправил его Калина и сделал печальное лицо. – Так мало того, что я у них денег спустил сотни две, ежели не более, понесло меня, видите ли, от них домой на ночь глядя. Ну, вышел, значит. Ночь, темень, куда иду – не ведаю, извозчиков нету. И тут навстречу двое.

– Так-так, – заинтересованно произнес Фанинберг и потер ладошкой об ладошку.

– Поравнялись они со мной. Вижу: рожи гнусные, страшные, того и гляди, пырнут в живот ножиком. Я даже протрезвел малость.

Калина поежился, словно ему явственно припомнился вчерашний страх, судорожно сглотнул, замолчал.

– Дальше-то что?

– Дальше? – невесело ухмыльнулся Елизарьев. – А приставили они мне нож к горлу и говорят: сымай, дескать, с себя все, иначе, мол, тебе край. А у меня с собой денег тыщи четыре, да часы, да цепочка, да портсигар серебряный, да…

– Четыре тысячи? – ахнул Фанинберг.

– Ну да. Осмотрелся я: переулок глухой, кричи не кричи, никто не услышит. Да и ежели б закричал, они тотчас бы мне ножик в горло воткнули, потому как хари у них – жуть! Таким упырям человека прирезать, равно, что два пальца… обмочить.

– Да, времена-а… – протянул Фанинберг участливо.

– Да, – согласно кивнул ему Калина. – Ну, что делать? Раздеваться стал, а сам думаю, как бы портмоне с деньгами незаметно припрятать. И тут слышу – шаги. Напряглись они, и тот, что с ножиком, мне прям в самое ухо и шепчет: шевельнешься, дескать, али крикнешь – убью. И к стеночке меня прислоняет, в самую темь. А шаги все ближе. Ну, думаю, сейчас они и этого прохожего оприходуют. Вот показался он. Видно плохо, потому как темно, но все же различить можно, что человек не из простых: высокий, плащ на нем, треугол, сапоги. Верно, увидел, что неладное происходит, и спокойным таким голосом спрашивает: в чем, дескать, дело? Ну, тот, что был с ножиком, ответствует, что шел бы он своей дорогой и не в свои дела не встревал. «Ах, вот оно что», – вымолвил прохожий и содеял вид, что послушался их и собирается немедля уйти прочь. А потом вдруг набросился прямо на них – я и сообразить ничего не успел, глядь, а оне обои уже на мостовой оказались в разных лежащих позах.

– Экий молодец! – воодушевлено воскликнул Фанинберг.

– Да, – согласно поддержал его Калина. – «Одевайтесь, – говорит, – я вас отсюда выведу». Ну, оделся я кое-как, пошли мы. И ведь нет, чтобы мне про него по дороге разузнать, кто он таков да как зовут – соображал я еще тогда плохо, – так спросил я, как его зовут да за кого мне Бога благодарить, когда он меня на извозчика уже сажал. А он: «Сие не важно. Люди, – говорит, – завсегда друг другу должны помогать, а иначе, дескать, – это и не люди будут вовсе, а так, твари двуногие. А я, – говорит, – приезжий, все равно скоро из города вашего уеду». В себя я пришел, когда до фатеры своей доехал. «Эх! – думаю, – хоть бы денег предложил тому человеку, что спас меня от погибели верной». И ведь даже не поблагодарил по-людски, так, мямлил что-то невразумительное. Вот и порешил: найду его и прямо в лицо скажу: «Спаси тя Бог, мил человек, за мое вызволение». Ведь оне, громилы-то ночные, очень даже запросто и порешить меня могли…

Калина замолчал и выжидающе посмотрел на Фанинберга.

– Повезло вам, – подытожил рассказ купца хозяин меблирашек и раздумчиво потер мягкой ладошкой бритый подбородок. – И вы, стало быть, ходите теперь по гостиницам да постоялым дворам и ищете своего спасителя?

– Точно так. Токмо спаситель мой, верно, из благородных и на постоялом дворе он вряд ли остановился. Либо в гостинице, либо в меблированных комнатах. Гостиницы все я уже обошел, вот, по меблирашкам хожу.

– Ясно, – заключил Фанинберг. – Стало быть, вы ищете господина высокого, из благородных, что ходит в черном плаще и треуголке?

– Точно так, – кивнул ему Елизарьев и с надеждой спросил: – Не останавливался таковой у вас? У него еще это, – нерешительно добавил Калина, – на пальцах руки ногтей, кажись, не было. Точно, конечно, не могу сказать, пьян все же был, но когда он, прощаясь, руку мне подал и из вежливости перчатку перед этим снял, то мне привиделось, что…

– Нет, такового господина у меня среди постояльцев не имеется, – как показалось Калине, слишком поспешно ответил Фанинберг.

Елизарьев агентом был дюже опытным и тотчас приметил эту поспешность. Виду он, конечно, не подал, напротив, опечалился сильно и, попрощавшись с хозяином, уныло поплелся к выходу. Оглянувшись перед самой дверью, он приметил острый сверлящий взгляд, которым Фанинберг провожал его. «Нет, здесь точно что-то не так, – подумал Калина. – Надобно будет доложить об этом господину подполковнику».

Когда за ним закрылись входные двери, по красному, с проплешинами, лестничному ковру в прихожую спустился немного выше среднего росту человек в плаще и треуголе. Шляпа у него была надвинута на самые глаза, так что разглядеть лицо постояльца не было никоей возможности. Фанинберг незаметно кивнул, и человек в испанском плаще подошел к нему. Хозяин меблирашек что-то коротко сказал на языке, который не понял бы ни русский, ни немец, ни француз или даже чухонец, случись кто из них рядом. Они посмотрели на входные двери, несколько мгновений назад закрывшиеся за Елизарьевым, затем человек в плаще кивнул и почти бегом направился к выходу.

* * *

Калина раздумчиво брел к бирже извозчиков, что находилась на углу Малой Мещанской и Екатерининского канала. Две гостиницы и шесть меблирашек он обошел за сегодняшний день, и только в последней наметилась удача. Впрочем, не наметилась – забрезжила.

Почему этот Фанинберг столь поспешно ответил, что у него нет такого постояльца, и даже не заглянул в домовую книгу? Пошто имел такой взгляд, будто он, Калина Елизарьев, есть ему самый заклятый враг? Павел Андреевич велел докладывать даже о самых малейших и на первый взгляд незначительнейших подозрениях немедля. Стало быть, надобно ехать к нему.

На бирже стояла всего лишь одна коляска.

– Набережная Невы, дом Бестужева, – произнес Елизарьев, начиная садиться, как вдруг услышал:

– Позвольте, сударь, коляска уже занята.

– Кем это? – оглянулся Калина и опешил, встретившись с насмешливым взглядом серых глаз господина в плаще и треуголе.

– Мною, – вежливо улыбнулся Магнетизер.

– Но я был первым, – сказал Елизарьев ради того, чтобы хоть что-то сказать.

– Вот именно, были, – произнес Магнетизер и провел голой ладонью вдоль лица Калины. Ногтей на пальцах рук не было. С большим усилием Елизарьев поставил ногу на приступ коляски, подтянулся, помогая себе руками, и тяжело опустился на кожаное сиденье. Тело почти не слушалось. Несколько раз он пытался что-то произнести, наконец ему удалось справиться с непослушными, словно замерзшими и невероятно распухшими губами:

– Трогай.

– Погоди, голубчик, – бросил вознице Магнетизер и удивленно поднял брови. – У вас, верно, под шубой шелковый жилет? – обратился он к Елизарьеву. – А в карманах понасыпано меди? Что ж. Это было бы предусмотрительно с вашей стороны, милейший, года два назад, ну, пусть даже год. Теперь меня это не остановит.

Он обошел коляску, открыл дверцу и уселся рядом с Калиной.

– Ну, слышал, что сказал господин купец? – обратился он к вознице. – Набережная Невы, дом Бестужева-Рюмина. Пошел.

Кучер тронул поводья и произнес:

– Коли вы не вместе, стало быть, две цены.

– Мы не вместе, – подтвердил пассажир в испанском плаще.

Елизарьев скосил глаза – повернуться он уже не мог – и с ненавистью уставился на Магнетизера.

– Что, выследили меня? – ядовито улыбнулся тот Елизарьеву. – Вам так много обо мне известно! Но это не поможет, милейший. Слышите вы, новопреставленный?

Калина моргнул и разлепил губы:

– Господин Татищев все равно тебя возьмет.

– Вы так думаете?

– Именно так…

Улыбка сползла с губ Магнетизера. Ему было отлично известно, каких трудов стоило Елизарьеву произнести эти несколько слов.

– Ну что ж, – он пристально посмотрел в глаза Калине. – Подполковник Татищев, конечно, оппонент серьезный. Но, видите ли, он тоже без пяти минут покойник.

Вслед за этим Магнетизер снова несколько раз провел ладонью вдоль лица Елизарьева, будто пытаясь стереть его.