Текст книги "Магнетизерка"

Глава двадцатая

Что есть хороший тон. – Интерес к чужим квартирам. – Удивительные способности девицы Турчаниновой. – И боги смертны. – Голоса. – Бюро с секретом. – Тридцать ударов в задние ворота. – Бурбон, он и есть бурбон. – Особенности масонского рукопожатия. – Размышления подполковника Татищева. – Влияние розог и лишения девичества на походку человеков. – Подполковников тайных служб следует слушаться всегда.

Хороший тон есть тонкое ощущение приличий.

К примеру, девице не можно выезжать в свет ранее достижения шестнадцати лет, и где бы она ни находилась, осанка ее должна быть благородной, самообладание постоянным, а желание нравиться – наиважнейшим основанием всех отношений в обществе. Также не следует забывать, что человек хорошего тона, будь то женщина или, наоборот, мужчина, не должен быть высокомерным или неприступным. Сие есть признак дурного тона. Человек светский должен казаться естественным, непритворным и пленительным без принужденности. Non seulement etre, mais paroitre – вот чего требовал свет.

Анна Александровна, как уже известно, и ранее не отличавшаяся соблюдением многих светских приличий, к теперешним своим двадцати семи годам приняла к исполнению лишь малую толику сих наставлений, а именно: быть естественной и непринужденной. И она не казалась, а была таковой природно.

Что же до высокомерия и неприступности, то таковыми качествами Турчанинова никогда не обладала, а желание пленять и нравиться пропало у нее еще в бытность девятнадцатилетней девицей. Именно тогда она поняла, что красотой и фигурой, увы, не блистает, и хотя многие мужчины находили весьма выразительными и даже прекрасными ее черные глаза – так ведь это глаза, и только.

Вот и в сей утренний час она, без всяких мамок, тетушек и компаньонок, даже без лакеев или коротких знакомых, коих у нее, по сути, было раз-два и обчелся, ехала на извозчике на Миллионную, где была квартира Талызина, и колеса экипажа уже выстукивали мерную дробь по мостовой огромной площади перед Зимним дворцом.

А вот и Лейб-кампанский корпус дворца. Сунув в протянутую ладонь извозчика два пятиалтынных, Турчанинова решительно направилась к парадной. Старый швейцар в ливрее с огромными золочеными пуговицами отступил в сторону и, придерживая рукой тяжелую булаву, почтительно растворил перед ней двери: ее здесь знали.

Анна Александровна миновала переднюю, даже не взглянув на себя в зеркало во всю стену, и деловито пошла к лестнице. Два лакея, о чем-то шептавшихся до ее появления, замолкли и удивленно уставились на нее.

– Вы к кому, сударыня? – спросил один из них, когда Турчанинова стала подниматься по лестнице.

– К Петру Александровичу, – невозмутимо ответила она.

Лакеи недоуменно переглянулись.

– К их превосходительству?

– Именно.

– Но оне же померли?..

– Я знаю, – сказала Анна Александровна, поднимаясь на очередную ступеньку лестницы.

– А тогда, – лакеи снова переглянулись, – к кому же вы?

– К Петру Александровичу, – последовал ответ, после коего у обоих служителей «подай-принеси» в голове расплылся легкий туман, а зрение на время потеряло фокус.

Анна Александровна уже миновала лестницу, когда, забежав вперед, перед ней выросли оба пришедших в себя лакея.

– Мне надобно пройти в квартиру Петра Александровича, – была принуждена остановиться Турчанинова, так как «подай-принеси» сомкнули плечи, загородив ей путь. – У меня остались перед покойным генералом некоторые обязательства, которые мне, чтя его память, необходимо исполнить. Вы что же, не узнаете меня?

– Узнавать-то мы вас, барышня, узнае-ем, – нерешительно протянул один из лакеев, что был постарше. – Да только пускать сюда никого не велено.

– Кем, почему? – быстро спросила Анна Александровна, изобразив на лице удивление.

– Дык ведь это, их высокоблагородие господин подполковник запретили, потому что дознание ведется.

– Какой подполковник, какое дознание? – уже по-настоящему удивилась Турчанинова.

– Подполковник Татищев, – встрял в разговор лакей, что был моложе. – Он ведет дознание по случаю ско-ро-пос-тиж-но-го, – лакей по слогам выговорил слишком сложное для него словечко, – преставления их превосходительства Петра Александровича, царствие ему небесное.

– Ах, вот как, – Анна наконец поняла, в чем дело. – Так значит, вы меня в квартиру не впустите?

– Не велено, барышня, – виновато ответил старший лакей и быстро переглянулся с младшим.

– Точно, – подтвердил тот.

– А если я вас очень попрошу? – блеснула глазами Турчанинова и сунула в ладони лакеев по серебряному рублевику.

– Ну, ежели недолго, – не без колебаний заключил лакей постарше и, громыхнув связкой ключей и найдя нужный, открыл дверь в квартиру Талызина. – Проходьте, барышня.

Надобно сказать, что казенные квартиры мало чем отличались, отличаются и, верно, будут отличаться друг от друга. Само слово «казенная» накладывает отпечаток и на убранство, и на дух, коим пропитаны сии людские вместилища. Конечно, одно дело квартира для караульного поручика, а другое для командира престижнейшего полка в чине генерал-лейтенанта. У последнего и комнат поболе, и мебеля богаче. Однако и те и другие суть пристанища временные, а посему домашнего тепла не содержащие.

Анна Александровна ступила в квартиру и медленно пошла анфиладой комнат. Когда она проходила большую залу, ей на миг почудился звон бокалов, множество мужских голосов, перебивавших друг друга, десятки горевших свечей и бледный лик мартовской луны, бесстрастно наблюдавшей за происходившим через неплотно зашторенные окна. Затем ей послышался негромкий голос: «Может, отделаться от всей этой семейки сразу?»

На что другой голос, очень знакомый, ответил: «На сие дозволения не было. Только Курносого».

Анна Александровна не удивилась. Подобное случалось с ней уже не единожды, когда она попадала в такое место, где сам воздух был насыщен либо злом, либо болью и человеческим страданием. Тогда звуки и слова, некогда прозвучавшие и произнесенные, и даже мысли, кем-то подуманные, обволакивали ее словно туманом, и она какое-то время могла слышать и видеть то, что когда-то действительно произошло в этом месте. Это было ее наказание – и ее дар. Сию странность она приметила за собой еще в детстве, когда однажды, приехав вместе с маменькой в орловское имение своей тетки, ни за что не хотела входить в детскую комнату. Она капризничала, хныкала и даже укусила руку няньки, вырвавшись от нее, когда та попыталась силой ввести ее в детскую. Об инцидентусе было доложено маменьке, и та, нахмурившись, спросила ее, почему она допускает столь неблаговидное поведение.

– Нянечка велела, чтоб я вошла в ту комнату, – стала оправдываться Аня. – А я не захотела.

– Отчего же? – строго спросила матушка.

– Там умер мальчик.

Анна Александровна прекрасно помнила, как у матушки брови поползли вверх.

– Кто тебе это сказал?

– Никто.

– Откуда же ты это знаешь?

– Я не знаю откуда, – ответила Аня и добавила: – Ему было очень больно, и он плакал.

– А ты знаешь имя этого мальчика? – спросила маменька, как-то странно глядя на Аню.

– Николенька, – после недолгого молчания ответила та и попросила: – Можно, я буду играть в другой комнате?

С того случая Анна не единожды ловила на себе задумчивые взгляды матери, а когда подросла, то узнала, что у тетки был сын, которого действительно звали Николенькой, и что он умер в возрасте пяти лет от антонова огня.

Впоследствии подобный дар проявлялся не раз, а однажды, уже Москве, сии способности позволили ей оказать услугу полицмейстеру Алексееву, совершенно запутавшемуся в одном странном деле. По Москве прокатилась серия смертей, связать которые между собой не представлялось возможным. Не было ни единого совпадения, кроме того, что у каждой из жертв посередь лба имелось небольшое красное пятнышко. Будто от ожога. Алексеев выдвинул версию, что это убийства. Но ни мотивов убиения совершенно разных и незнакомых между собой людей, ни улик, равно как и свидетелей, не находилось.

Дару же улавливать движение чужих мыслей, особенно если их думали много раз и множество людей, отчего мысли сии становились словно сгустком некоей магнитной жидкости в атмосфере, тонким эфиром, проводящим и сообщающим это движение, она научилась после обучения в Школе Гармонического общества соединенных друзей маркиза де Пюйзенгюра в Париже. Приняли ее туда на удивление легко и безо всякой оплаты.

Мысли, как уже не единожды пришлось ей убедиться, могут рождать, творить и убивать. Ведь даже боги живут до тех пор, покуда мы почитаем их и молимся им. Когда же мы перестаем о них думать, боги умирают. Вот только и по сию пору она не могла решить: то, что она умеет видеть и чувствовать – дар или наказание?

Турчанинова остановилась, прислушиваясь, но голоса и звон бокалов уже пропали. Миг провидения закончился, и Анна Александровна прошла далее, в кабинет. Он, очевидно, служил Талызину и библиотекой, поскольку в нем, помимо нескольких кресел и канапе со звериными лапами вместо ножек, письменного стола и лакового бюро черного дерева, над коим висела литография с изображением храма Сераписа в Египте, стояли несколько шкафов, заполненных книгами. Среди них Турчанинова заметила несколько сочинений Вольтера и Дидро, корешки сочинений Плутарха, Плавта, Парацельса и запрещенного Ван Гельмонта. Одна из книг его, «Opera omnia Francof», издания 1682 года, лежала раскрытой на диванном столике. Турчанинова подошла и, не решившись взять книгу в руки, наклонилась над ней. На этих страницах, которые, верно, были последними из прочитанных Павлом Александровичем в своей жизни, говорилось об умножении жизненных сил и иных чудесных последствиях вкушения чарующего корня напеллуса. Вообще, кабинет казался довольно обжитым. Вероятно, Петр Александрович проводил здесь много времени, когда был не занят по службе.

Для чего она сюда пришла? Убедиться, что Талызин покончил с собой? Или увериться, что его убили?

Ответы на эти вопросы, видимо, знает этот бесчувственный сухарь-дознаватель, подполковник Татищев. Но он ей об этом, конечно, ничего не скажет. Опыт общения с сыщиками, следственными приставами и прокурорскими, полученный ею в Москве, начисто отметал возможность добиться от них хоть какой-то информации. Даже московский полицмейстер полковник Алексеев, привлекая ее к тому загадочному делу о красных пятнах на лбах скоропостижных покойников, что взбудоражило всю Первопрестольную, рассказал ей не все, что знал. Значит, она должна добыть нечто такое, чего не знает Татищев и в обмен на что она сможет получить у него ответы на интересующие ее вопросы, а возможно, даже принять участие в расследовании столь неожиданной смерти генерала Талызина.

Но что она может найти в квартире Петра Александровича, где уже побывал дотошный подполковник Тайной экспедиции?

Взгляд Анны упал на бюро. Она его сразу узнала. С рабочей стороны оно, помимо столика для письма, имело складывающуюся наподобие ширмы дверцу и за ней внутри два потайных ящичка в боковых стенках. Изготовлено оно было по ее собственным чертежам мебельным умельцем Карлом Вебером. Однажды это бюро увидел Талызин и захотел иметь такое же. Вебер выполнил заказ, после чего вдруг решил сделаться каретником и в сем умении поклялся перещеголять собственного его величества каретного мастера Иоганна Фребелиуса. Так что более таких бюро ни у кого не было и, надо полагать, более уже не будет, так как Вебер уже год как принимал заказы только на изготовление карет и новомодных рессорных экипажей.

Осененная догадкой, она пошла к бюро, и, когда проходила округ кресла с мощными львиными лапами вместо ножек, на нее вдруг пахнуло таким холодом, будто она шла мимо ледника с настежь растворенной дверью. На миг она почувствовала озноб и боль в висках. И невольно убыстрила шаг. Когда она подошла к бюро, боль отступила. Она оглянулась на это странное кресло, затем решительно отодвинула дверцу и, просунув руку, нажала на левую кнопку. Потайной ящичек открылся, но оказался пуст. Она стала нащупывать секретную кнопку справа, как вдруг услышала звук быстро приближавшихся шагов. Выдернув руку из нутра бюро, Турчанинова повернулась, но, кажется, ее движение было замечено ворвавшимся в кабинет молодым лакеем.

– Барышня, барышня, – быстро заговорил он, еле переводя дыхание. – Их высокоблагородие господин подполковник приехали, так что пожалуйте на выход.

– Кто приехал? – как можно невозмутимее спросила Анна Александровна, просунув руку назад, за дверцу бюро, и шаря пальцами по боковой стенке.

– Татищев! – в страхе выкрикнул лакей и невольно оглянулся назад. – Через полминуты здесь будут.

– Ну, хорошо, ступай, я сейчас выйду, – произнесла Анна, нащупав наконец секретную кнопку и нажимая на нее. Пружинка где-то в глубине бюро разжалась и вытолкнула из стенки небольшой ящичек.

– Пойдемте же, барышня, ну ради бога, – взмолился лакей. – Ведь попадет нам за вас по первое число!

– Уже иду, – бодро ответила Турчанинова, вытаскивая из ящичка осьмушку листа, сложенную вчетверо. Уже не прячась от лакея, она сунула ее в рукав платья-блуз из сурового батиста без единого намека на garniture, поправила пунцовый берэт и скорым шагом пошла из кабинета. Лакей семенил за ней, словно подталкивая ее к выходу.

Они почти бегом прошли анфиладу комнат, вышли из квартиры. И нос к носу столкнулись с Татищевым! Лицо его мгновенно сделалось строгим. Сзади, из-за его плеча, делал страшные глаза старший лакей.

– Эт-то что такое?! – спросил Татищев и, бросив короткий взгляд на Анну, уставился тяжелым взором в лакея.

Тот молчал.

– Что это такое, я спрашиваю? – повысил голос Павел Алексеевич.

– Барышня, – еле слышно произнес лакей.

– Это я вижу! – рявкнул Татищев. – Я спрашиваю, что сия барышня делала в квартире покойного, когда я запретил пускать в нее кого бы то ни было?

– Оне бывшие знакомые… бывшего их превосходительства… – начал было лакей, но Татищев перебил его.

– Кто открыл барышне квартиру? – жестко спросил подполковник, не удостаивая больше взглядом Турчанинову.

– Я-я, – признался из-за спины Анна Александровны лакей, что был моложе.

– Поди сюда, – приказал ему Татищев.

Лакей, протиснувшись бочком меж дверным косяком и Турчаниновой, встал перед подполковником, обреченно опустив голову.

– Смотреть на меня! – снова рявкнул Татищев.

Лакей поднял голову и посмотрел в мечущие искры глаза подполковника.

– Знаешь, где полицейский участок?

– Знаю, ваше высоко…

– Сей же час пойдешь туда и скажешь тамошнему приставу, чтобы тебе выдали двадцать ударов розгами. Понял меня?

– Понял, господин подполковник, – срывающимся голосом произнес лакей.

– Все, пошел вон.

– Это я попросила открыть квартиру, – вдруг громко произнесла Турчанинова.

– Зачем? – обернулся к ней подполковник, наконец удостоив ее вниманием.

– Чтобы пройти в нее.

– Зачем? – повторил свой вопрос Татищев.

– Чтобы посмотреть, где провел свои последние часы Петр Александрович, – метнула Анна Александровна на Татищева взор, исполненный негодования. – Это что, допрос?

– Пока нет, – с ехидцей ответил Татищев. – Но таковая возможность не исключена. Что вы делали в квартире?

– Смотрела.

– Что смотрели? – продолжал наседать подполковник.

– Послушайте, господин Татищев, лакеи здесь ни при чем. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадали другие люди.

Сия фраза, сказанная Анной Александровной в примирительном тоне, оказала совершенно иное воздействие на подполковника, нежели она ожидала.

– Ни при чем?! – яростно воскликнул Татищев. – Как бы не так! Все люди при чем-либо! Этим двоим, к примеру, было приказано никого не впускать в квартиру покойного генерала. Если бы они выполнили приказ, они были бы ни при чем. Но они ослушались, и посему должны быть наказаны. Должны! Иначе мы никогда не выберемся из этого борделя, в котором уже столько времени пребываем! Или вы предпочитаете, чтобы вам всыпали двадцать горячих?

– Простите, что вы сказали? – задохнулась от возмущения Турчанинова, задетая за живое обилием произнесенных им бестактностей.

– То и сказал, что ежели мы не будем наказывать виновных и поощрять радивых, в нашем многострадальном государстве никогда не будет не просто должного, а и вовсе никакого порядка, – нимало не смутился Татищев. – Это что для вас, новость?

– Значит, вы радеете за державу? – насмешливо спросила Анна Александровна.

– Именно. И не вижу в этом ничего смешного. Ты еще здесь? – обернулся Татищев к младшему лакею.

– Дык, это…

– Ступай в участок и скажи, – подполковник искоса глянул на Турчанинову, – чтобы тебе выдали не двадцать, а тридцать ударов розгами.

– Но, ваше…

– Повтори!

– Идти в участок и сказать, чтобы мне выдали тридцать ударов розгами.

– В задние ворота, – снова покосился в сторону барышни Татищев.

– В задние ворота, – повторил уныло лакей.

– Все, ступай. Придешь, доложишь.

– Вы, вы… – блеснула черными глазами на подполковника Анна, но Татищев не дал ей договорить.

– Вас я тоже более не задерживаю, – сухо произнес он и повернулся к старшему лакею. – Теперь что касается тебя, братец. Поскольку ты старший здесь…

– Зря я вас тогда спасла, – произнесла Анна, прожигая взглядом спину Татищева.

– Никто вас об этом не просил, – буркнул он не оборачиваясь.

– Бурбон, – выдохнула ему в затылок Анна и, фыркнув, стала быстро спускаться по лестнице. Однако, несмотря на то, что было высказано все, чего она желала сказать этому солдафону, последнее слово все же осталось за ним! О, как бы она хотела, чтобы он сказал ей вслед что-нибудь колкое. Тогда она остановилась бы и ответила ему тем же! Нет, многим больше! Она бы нашла, что сказать этому самонадеянному господину, так радеющему за благополучие империи. Такая порода радетелей на словах хорошо ей известна. И главное, как искренне он это сказал! Прямо артист. Да, она так ему и скажет: вы-де, господин подполковник, хороший, нет, великолепный артист, но не думайте, что вам удалось провести меня, используя ваш лицедейский талант. Да! Именно: настоящий артист!

Анна Александровна даже сбавила темп, в надежде, что ей вслед прозвучит насмешливый голос подполковника. Но она ошиблась. Татищев молчал и даже – она чувствовала это затылком – не смотрел в ее сторону. Турчанинова подобрала подол платья и быстро спустилась с лестницы в переднюю. В огромном зеркале мелькнул ее негодующий профиль с закушенной от обиды губой.

Ничего, ему еще придется прийти к ней на поклон, и еще не факт, что она воспримет это благосклонно!

* * *

– …То с тебя, Парфен, и спросу больше, – закончил Татищев свою фразу, когда за Турчаниновой захлопнулись двери.

– Так мы что, мы ничего, коли заслужили, то что уж… – смиренно произнес лакей.

– Она здесь часто бывала?

– Разика два-три заходила.

– О чем она разговаривала с генералом, не слышал?

– Нет.

– Они были на «ты»? – сам не зная почему, задал вопрос Татищев.

– Чево?

– Они были коротко знакомы? – поставил вопрос иначе Павел Андреевич.

– Да, коли «тыкали» друг другу.

– А что ж ты сразу-то, когда тебя спрашивают… Ну, да ладно. Сегодня она зачем приходила?

Старый лакей поскреб затылок.

– Сказала, что у нее остались перед покойным генералом какие-то обязательства, и ей, дескать, надобно их непременно исполнить.

– Какие такие обязательства? – вскинул голову Татищев.

– Не ведаю, ваше высокоблагородие, – честно посмотрел в глаза подполковнику лакей. – Она про них ничего не говорила.

– Хорошо, что было дальше?

– Ну, мы со Степаном ей: не велено, мол, никого впускать, потому как господином подполковником, вами то есть, ведется по случаю столь скорого преставления генерала следственное дознание. А она, дескать: пустите, я должна исполнить эти самые обязательства.

– Дальше!

– Мы, стало быть, ни в какую, а она…

– Достает денежку и вам в руку, так? – констатировал Татищев. – Пустите-де, я недолго.

Лакей вздохнул и опустил голову:

– Выходит, так.

– И сколько она вам презентовала?

Парфен полез в карман ливреи и достал серебряный рубль.

– Вот.

– Не худо, – заключил Павел Андреевич. – Выходит, важные у нее перед усопшим генерал-лейтенантом были обязательства.

– Бес попутал, – тихо промолвил лакей.

– Ну, конечно же, бес, – как бы согласно кивнул лакею Татищев. – Кому ж более, более некому!

– Виноват, ваше высокоблагородие, – сказал Парфен и протянул подполковнику рубль.

– Убери, – брезгливо поморщился Татищев. – А что Турчанинова делала в комнатах?

– Про то не ведаю, господин подполковник, – ответил Парфен, пряча рубль. – Степка, чай, видел чего.

– Ладно, – посмотрел мимо лакея Павел Андреевич. – Про господина в плаще и шляпе ты ничего не вспомнил?

– Вспомнил, – обрадовался Парфен. – Как же, вспомнил, ваше высокоблагородие.

– А что же молчал до сих пор? – недовольно спросил Татищев.

– Так вы же все время гневаться изволили, – оправдался лакей, теперь уже точно уверившись, что поротым ему сегодня не бывать, хотя поначалу, когда господин подполковник приговорили Степана к тридцати ударам розгами, ему светило, чай, не менее пятидесяти. – Вот я и забоялся.

– Говори, – нетерпеливо произнес Павел Андреевич.

– Оне с их превосходительством генералом Петром Александровичем поздоровались как-то не по обыкновению, – выпалил Парфен.

– То есть? – удивился Татищев.

– Я, ваше высокоблагородие, когда этого неприметного господина в плаще и шляпе к их превосходительству препроводил, видел, как они друг с другом за руку поздоровкались.

– И что в этом было такого «не по обыкновению»? – насторожился подполковник.

– Оне большие пальцы выпяченными от всей ладони держали, ну, это, стоймя…

– Так? – отставив от ладони большой палец вертикально, показал лакею Павел Андреевич.

– Во, точно так! – подтвердил лакей. – А ведь так-то здоровкаться оченно неудобственно.

– Это кому как, – помрачнев, раздумчиво произнес Татищев. – Больше ничего не вспомнил?

– Не, больше ничего.

Павел Андреевич кивнул и прошел в квартиру генерала.

Масонское рукопожатие. Ну и что с того? У нас из генералов, будь то военных или статских, каждый второй – масон. Это не считая каждого первого. Но они же не умирают от этого! Скорее наоборот, всячески поддерживают один другого, двигают по службе, замолвливают друг за друга словечко у сильных мира сего.

Получается, что устранение императора Павла суть масонский заговор, как о том трубят повсюду.

Правда, кто трубит?

Сами же масоны. Впрочем, зачинщики устранения Павла с престола – барон Беннигсен, педераст Яшвиль, отставной вице-канцлер граф Панин, да и сам генерал Талызин – самые что ни на есть масоны высших степеней. А дыма без огня не бывает.

Татищев медленно шел анфиладой комнат. Он уже был здесь и теперь медленно окидывал взглядом комнаты, в надежде увидеть какие-нибудь изменения, дабы понять, для чего сюда приходила госпожа Турчанинова. Однако все стояло на своих местах, никакие вещи не были тронуты, и даже пыль была той же и на тех самых местах. Что же надо было Турчаниновой?

Самое время порассуждать с самим собой, и не потому, что более не с кем, а затем, что умнее и опытнее никого, в общем, нет. Новый государь Тайную экспедицию прикрыл, люди достойные и опытные подались кто в армейские разведки, кто в полицианты, а кто и вовсе вышел в отставку. Те же, что перешли вместе с остатками экспедиции и ее канцелярией в Пятый Департамент Сената, были далеко не лучшими и просто не нашли более теплого места.

С кем же прикажете работать? Советоваться? На кого возлагать надежды? Только на себя. И стал Татищев рассуждать в одиночестве:

«Ты веришь, что Турчанинова приходила в квартиру ради того, чтобы посмотреть на место кончины своего знакомца?»

«Нет. У нее была иная, более конкретная цель».

«Какая?»

«Она сказала, что ей необходимо исполнить какие-то обязательства пред почившим генералом».

«Какие? И не есть ли эти слова просто предлог для того, чтобы пройти в квартиру?»

«Скорее всего, это именно так. Но зачем-то ей было нужно попасть в квартиру. Зачем?»

«Чтобы что-то найти».

«Что именно?»

«То, что не смог обнаружить ты».

«Но улики, которые бы позволили мне сделать заключение о насильственной смерти генерала Талызина, я искал как никогда тщательно. И ничего не нашел. Значит…»

«Значит, существует тайник».

«Тайник?»

«Именно. И Турчанинова знала о нем».

«Что ж, это возможно».

«Выходит, они с Талызиным как-то связаны?»

«Не обязательно. Они коротко знакомы, и генерал мог сам рассказать ей о своем тайнике».

«Вот только где он находится?»

«А где бы ты сам его установил?»

«Ну, в спальне, кабинете, библиотеке…»

«Вот и ответ».

Павел Андреевич вошел в кабинет. Он сразу почувствовал, что в нем что-то не так. Он внимательно огляделся и увидел, что дверца бюро приоткрыта. А во время его первого посещения она была плотно притворена. Значит, Турчанинова что-то искала именно здесь. Нашла?

Татищев подошел к бюро и сунул ладонь в открытую дверцу, тотчас нащупав два открытых потайных ящичка. Они были пусты.

«Ясно, – подумал Павел Андреевич и еще раз проверил внутренность пустого бюро. – Она взяла нечто, бывшее ценным для генерала, и, возможно, была права, когда говорила, что пришла сюда исполнить какое-то обязательство перед ним».

– Что же находилось в бюро? – спросил он вслух, и кто-то за его спиной ответил:

– Дык записка, ваше высокоблагородие.

Татищев резко обернулся и увидел Степана, переминавшегося с ноги на ногу.

– Так что, это, докладаю вам, ваше высокоблагородие, что тридцать горячих получены мною сполна.

– Что ты сказал?

– Выпороли меня, господин подполковник, за милую душу, – осторожно потрогав себя за задницу, доверительно поведал лакей. – За что мы вам премного благодарны и несказанно щасливы. Желаю заверить вас, что более уже никогда и не под каким видом ваше приказание не…

– Нет, что ты до этого сказал? Про записку?

– А что про записку?

– Ты сказал, что в бюро находилась записка, – начал понемногу вскипать Татищев.

– Сказал, – охотно согласился лакей. – Только теперь ее там нетути.

– Ее та барышня взяла, что вы впустили? – осторожно спросил подполковник.

– Ну да, – охотно ответил Степан. – Барышня из ентой бюры записочку достали да в рукав и сунули.

– Сам видел?

– Сам, – подтвердил лакей. – Так что, это: за науку вам, ваше высокоблагородие, агромаднейшая благодарность. Оно ведь как: коли провинился, то обязательно должон быть наказан. Это – закон. Нешто мы не понимаем, что не токмо в чем-то большом, но даже и в самом малом порядок должон быть. А то нашего брата распусти, так вскорости мы барам и на головы сядем…

Не говоря более ни слова, подполковник Татищев повернулся и пошел прочь. Он шел анфиладою комнат, четко печатая шаг, и звук его шагов гулко разносился по квартире покойного генерала. За ним, отстав сажени на полторы, шел на полусогнутых Степан. Он неестественно широко расставлял ноги, как ходят только что лишенные невинности девицы, статские, проскакавшие верхом с десяток верст, да еще выпоротые в полицейском участке лакеи. Степан шел и преданно смотрел в подполковничью спину. Взгляд его был благодарственным и теплым.