Текст книги "Магнетизерка"

Калина побелел, но продолжал сверлить взглядом своего врага. Последнее, что он видел, это подушечку большого пальца, медленно приближающуюся к его лбу.

Глава семнадцатая

Страшный подарок подполковнику Татищеву. – Непростой разговор с обер-полицмейстером Овсовым. – Славный родственник. – Поносительные знаки для каторжных сидельцев. – Семеро по лавкам. – «Его здесь нет»… – Чему удивилась Анна Александровна Турчанинова.

– Это явный вызов! Он просто насмехается над нами! Мало того, что он убил лучшего моего агента, так еще прислал его труп мне на квартиру, замагнетизировав извозчика! – горячился подполковник Татищев, недовольный спокойствием обер-полицмейстера Овсова. – Представляете, в мой дом входит мужик с мертвым телом на спине и, гнусно ухмыляясь, говорит, что, мол, это подарок от известной мне личности, которую, дескать, вы разыскиваете, да хрен найдете. Он так и выразился – «хрен найдете». Конечно, извозчик ничего не помнит, как и лакеи в доме адмирала де Риваса. Преступник просто стирает у них память о себе. Как ластиком карандашные надписи на бумаге. Ну, и как все это расценивать, если не вызов?

– Уж не думаете ли вы, что между вами и этим – как его? – Магнетизером происходит дуэль? Мне почему-то кажется, что вы задеты и вам просто хочется свести с ним частные счеты, – строго посмотрел на Татищева Овсов. – Следствию не должны мешать эмоции и разнообразные чувства, например личная неприязнь.

– Да ни в коей мере! – продолжал горячиться Павел Андреевич. – Это ведь вызов не только мне, а всей… всему…

– Хорошо, хорошо. Что вы хотите?

– Закрыть город для всех выезжающих, – рубанул рукой воздух Татищев.

– Закрыть город?! – Овсов почти свирепо посмотрел на Татищева. – Да вы с ума сошли. Ведь не моровая язва и не холера, в конце концов, прости господи. Нет, это решительно невозможно!

– Возможно, ваше превосходительство, – продолжал настаивать Павел Андреевич. – Надлежит только на всех заставах расставить ваших людей с тем, чтобы они проверяли выезжающих из города мужчин на предмет отсутствия на их руках ногтей.

Овсов неприязненно посмотрел на Татищева.

– Всех?

– Всех, ваше превосходительство, – подтвердил Павел Андреевич.

– И членов монаршествующей фамилии прикажете проверять? – с большой долей сарказма произнес обер-полицмейстер.

– Полагаю, это ни к чему, – серьезным тоном ответил Татищев. – Ведь многих из них мы знаем в лицо.

Овсов немигающим взором уставился на подполковника. Смотрел долго, пристально, много раз намереваясь наговорить колкостей и едва сдерживая себя от этого.

Наконец промолвил не без язвы в голосе:

– Знаменитый генерал-полицмейстер Алексей Данилович Татищев, случаем, вам не родственник?

Павел Андреевич усмехнулся. Сей вопрос задавался ему не единожды, и покойный Шешковский был весьма доволен таким родством своего подчиненного.

– Родственник, – подтвердил Павел. – У нас общий предок. Князь Святослав Хоробрый. А родовую фамилию всем Татищевым дал князь Василий Юрьевич, новгородский наместник. В Новгороде Великом он переловил всех преступников, коих тогда, как вы знаете, именовали татями, и потому великий князь дал ему прозвище Тать-ищ, то есть татей ищущий, вот и стал Василий Юрьевич Татищем, а сыновья его – Татищевыми.

– Стало быть, это у вас фамильное – преступников разыскивать, – заключил обер-полицмейстер.

– Родовое, – поправил его Павел Андреевич.

* * *

Биографию генерал-полицмейстера Алексея Даниловича Татищева, почившего в чине генерал-аншефа – выше только генерал-фельдмаршал, а далее уже сам государь, – знали в столице многие.

Отец Алексея, Данила Татищев, был казанским помещиком средней руки. В богачестве не купался, но и лиха не ведал. Рос Алексей парнишкой смышленым и с ранних лет смекнул, что дома жить – чина не нажить. И подался Алешка Татищев в Москву служить российскому государю. Уж оченно хотелось быть значимым в собственных глазах. А паче – в глазах окружающих. Фамилии он был, слава богу, вполне «изячной», как-никак от самого Рюрика род сей велся и далее от князей смоленских, посему вскорости оказался он в денщиках самого царя Петра Алексеевича. И не просто в денщиках, а денщиках любимых. К смерти государя выслужил чинишко капитана, а после оставлен был при дворе нести «всякую» службу. Уж зело расторопен был капитан Татищев, и распоряжения, им получаемые, исполнялись как нельзя точно и в срок.

Пришелся Алексей Татищев и ко двору Анны Иоанновны, при коей получил он вполне заслуженно чин камергера.

При Лизавете Петровне отличился Алексей Данилович по сыскной части, за что пожалован был кавалером Александровского ордена. А в 1745 году, когда преставился прямо в Управе Благочиния старый генерал-полицмейстер Девиер, Татищев был назначен генерал-полицмейстером Санкт-Петербурга с производством в чин генерал-поручика.

Конечно, были и до него фигуры на сем посту. Чего только стоил Христофор Антонович Миних, коего за глаза звали «железным»!

А Федор Васильевич Наумов? Редчайший умница, большой ценитель шахматной игры и фортепианной музыки, любивший самолично производить дознание и наблюдать, как вгоняют злоумышленникам под ногти гвозди, допытываясь правды подноготной, и выбивают палками-длинниками правду подлинную.

Да и Антон Мануилович Девиер, впервые ставший генерал-полицмейстером еще при государе Петре Алексеевиче, тоже был сыскарем ушлым и битым, а иначе как бы ему удалось поймать несколько месяцев наводившего ужас на всю Адмиралтейскую сторону хитрейшего и безжалостного Черного Чухонца, мужеложца и насильника-убивца, никогда не оставляющего после себя свидетелей?

Но генерал-поручик Татищев сумел затмить всех своих предшественников. Именно он поставил должность генерал-полицмейстера на небывалую высоту. Он стал не только начальником столичной полиции, но и главой всех полицейских служб империи. Он не подчинялся ни Сенату, ни могущественнейшей тогда Канцелярии тайных и розыскных дел и был подотчетен лишь высочайшей власти.

В Петербурге он извел всех татей и лихих людей, как когда-то его предок в Новгороде, изничтожил веселые дома и притоны, и обыватели перестали бояться выходить темными вечерами из домов. Повывелись даже бездомные собаки, кои в неимоверных количествах расплодились во времена генерал-полицмейстера Девиера, и, казалось, даже улицы стали чище и как-то просторнее. А преступников, содеявших жестокие противузаконные дела и получивших за то внушительные сроки каторги, Алексей Данилович предложил клеймить специальными литерами: на лоб ставить букву «в», на правую щеку «р», на левую «ъ». Получалось «връ», то есть «вор».

– Так обывателю будет понятно, с кем он имеет дело, – пояснял он сенатским сановникам, коим показывал свой проект. – И сие весьма удобно для поимки бежавших с каторги и тюрем.

– Но ведь бывают случаи, что иногда невиновный получает тяжкое наказание и потом обнаруживается его невинность. Каким же образом вы освободите его от сих поносительных знаков? – спросил его один из сенаторов.

– Весьма удобным, – нимало не смутился генерал-полицмейстер. – Стоит только к слову «вор» добавить еще две литеры: «не».

В 1746 году проект Татищева был одобрен Сенатом и высочайше утвержден государыней императрицей Елизаветой Петровной. А Юстиц-коллегия изготовила клейма.

* * *

– А может, Магнетизер уехал? – спросил начавший сдаваться Овсов.

– Он в Санкт-Петербурге, ваше превосходительство, – твердо ответил обер-полицмейстеру Павел Андреевич.

– Вы уверены?

– Совершенно, – заверил Татищев. – Магнетизер беспрепятственно мог покинуть Санкт-Петербург сразу же после убиения господина адмирала де Риваса. Но он этого не сделал. Выходит, в столице его держит что-то еще. Не исключено, что он планирует новое убийство, от коего, с его способностями, не застрахован никто. Даже члены императорской фамилии. И на нашей с вами совести будет, ежели вдруг случится, что кто-либо из царствующего дома…

– Не надо продолжать, господин подполковник, – передернул плечами обер-полицмейстер. – Я понял. Значит, вы говорите, надлежит укрепить заставы на дорогах?

* * *

В течение недели в управу было доставлено семь человек, не имеющих на руках ногтей. Шесть мужчин и одна женщина. Женщина была задержана так, на всякий случай, от шибкого усердия, как бывает всегда, когда от большого начальника исходит прямой и ясный приказ. К тому же, имелась ведь у того же Черного Чухонца привычка переодеваться в женское платье перед тем, как изнасиловать приглянувшегося ему мужчину! Вот тут-то, после сих задержаний, Татищеву и понадобилась Анна Александровна с ее магнетическими способностями. За ней послали, и Турчанинова тотчас примчалась в полицейское управление, где ее поджидал Павел Андреевич.

– А зачем задержали женщину? – спросила она Татищева. – Магнетизер положительно мужчина.

– Приставы малость переусердствовали, – усмех нулся тот. – Однако в нашем деле, сударыня, всегда лучше перебдеть, чем недобдеть.

В арестантской комнате все семеро сидели по лавкам.

– Экий произвол вы творите, господин подполковник, – поднялся им навстречу высокий худой мужчина. – Задерживаете честных граждан без всякого объяснения причин. Я буду жаловаться в Сенат.

– Ну, ежели вы честный человек, то вам совершенно не о чем беспокоиться, – заверил его Татищев, оглядывая всех семерых. – А жаловаться есть ваше неотъемлемое право. Кстати, почему на ваших руках нет ногтей?

– Я таковым родился! – с возмущением ответил худой и вызывающе посмотрел на подполковника. – И иметь мне ногти на руках или не иметь, это мое частное дело. У меня и на пальцах ног нет ногтей, так что, это является основанием к арестованию?

Женщина в углу хихикнула.

– Не арестованию, а задержанию, – поправил его Павел Андреевич и выразительно посмотрел на Турчанинову. Та отрицательно мотнула головой. – Впрочем, вы свободны.

– Благодарю вас, – с сарказмом произнес худой и вышел из арестантской, гордо подняв голову. – Приготовьтесь к неприятностям, господин подполковник.

– Всегда готов! – бодро ответил Татищев и снова повернулся к Анне Александровне. Та стояла около задержанной женщины и пристально смотрела на нее.

– Вы же сказали, что Магнетизер положительно мужчина, – тихо произнес Павел Андреевич, подойдя к ней.

– Ее надо срочно в клинику, – так же тихо ответила она.

– А что такое?

– Сифилис.

Татищева от этого слова натурально передернуло.

– Вы, тоже свободны, сударыня. Господин пристав, велите проводить эту барышню… в клинику.

– Не пойду я ни в какую клинику! – поднялась с лавки женщина.

– Выполняйте, – гаркнул Павел Андреевич и отвернулся.

– Его здесь нет, правда? – тихо спросил Анну Александровну Татищев, когда двое полициантов увели упирающуюся сифиличку.

– Нет, – согласилась Турчанинова. – Если бы был, я бы сразу это почувствовала.

– Ну, что ж…

Он обернулся к задержанным и вежливо произнес:

– Господа, прошу прощения за причиненное вам беспокойство. Вы все свободны.

– Черт знает что такое! – с возмущением воскликнул господин в круглой шляпе, до того сидевший смирно и безучастно. Но встретившись взглядом с Татищевым, тут же осекся и быстренько вышел из арестантской.

– Вы тоже свободны, – обратился Павел Андреевич к Турчаниновой. – И… благодарю вас.

Она широко раскрыла глаза.

– Что? – не понял тот ее взгляда.

– Ничего. Просто я не ожидала от вас такой… учтивости.

– Вы можете идти, сударыня, – сказал с каменным лицом Татищев.

– Полагаю, если снова понадобится моя помощь…

– Всенепременно, сударыня, – с легким поклоном ответил подполковник и отвернулся.

«Бурбон», – подумала Анна и пошла из арестантской, удивившись, что на сей раз она подумала о Татищеве беззлобно и даже как-то… с симпатией.

Впрочем, к делу поимки Магнетизера это не имело никакого отношения.

Глава восемнадцатая

Есть просьбы, в коих начальству не отказывают. – Явление прекрасной дамы. – Почему покраснел Павел Андреевич. – Тревога мадемуазель Турчаниновой. – Мужики суть существа примитивные и недалекие. – Страсть, похожая на месть. – Примирение или прощание? – «Я все сделаю сама». – Шандал против стилета. – От чего впадают в неподдельный ужас поэтки-девицы. – Штуковина подполковника Татищева.

– …Конечно, понятно, что вас тревожит вероятность новых, не дай бог, неприятностей от руки этого Магнетизера, однако я просил бы вас производить ваши розыскные действия как-то деликатнее, что ли. Кроме того, господин обер-прокурор обеспокоен возможностию появления в столице вредных толков об этом господине с его магнетическими способностями и не желал бы, чтобы сие дело было предано даже малейшей огласке.

– Я вас понял, господин обер-секретарь.

– И еще одно, Павел Андреевич, – Макаров вышел из-за стола и дружески улыбнулся Татищеву. – Сегодня у Милитины Филипповны, супруги моей, именины, так что прошу вечером пожаловать к нам на раут. К шести часам пополудни. И без опозданий. Ссылки на занятость и болезненное состояние не принимаются.

– Благодарю вас.

– И потом, – продолжил Макаров, – в подобных просьбах начальству не отказывают, верно ведь, Павел Андреевич?

– Точно так, – улыбнулся Татищев. – Не отказывают.

Павел не очень-то жаловал всякого рода светские сборища с их пустыми разговорами и тяготился основополагающим требованием света non seulement etre, mais paroitre[9]9
  Не только быть, но и казаться (фр.).


[Закрыть]. Татищев не умел надевать приличествующие случаю личины, принуждать себя улыбаться и доброжелательно смотреть в глаза человеку, коего не уважал и не мог терпеть. Однако Макаров, по его словам, за дело свое радел по-настоящему, а не для виду, спину чаще положенного не гнул и своих подчиненных в обиду не давал. Сразу же после гибели агента Елизарьева, служащего четырнадцатого класса, он лично стал хлопотать о пенсионе его вдове. Таким начальникам, и верно, не отказывают. Посему в половине шестого пополудни подполковник Татищев надел вицмундир, придирчиво осмотрел себя в зеркале и отправился на раут.

Гостей было немного. Их встречала именинница, высокая, статная дама с гордым и независимым взглядом больших черных глаз, чем-то похожих на глаза Турчаниновой. Она благосклонно, как короткому знакомому, протянула Татищеву руку для поцелуя, и он, учтиво склонившись, прикоснулся губами к костяшкам пальцев, затянутых белой лайкой. Руки у Милитины Филипповны были тонкими и нервическими. Именно такие ручки, верно, и положено иметь сочинительницам поэтических виршей с чуткой душевной организацией, а ножки – так кто ж их видел, дамские ножки-то?

– Весьма рада лицезреть вас, Павел Андреевич, – мило улыбнулась Макарова. – Вы нас совсем забыли.

– Дела, – развел тот руками, припоминая, когда он мог забыть сие семейство, ежели за все годы службы под началом Макарова он всего-то не более трех-четырех раз бывал у них, а с Милитиной Филипповной виделся лишь дважды.

В гостиной было весьма светло: огромная люстра, висевшая в центре потолка, освещала все имевшиеся в комнате ниши и уголки, и блики от ее граненых стеклышек в виде пирамид плясали на фамильных портретах предков Макарова и Милитины Филипповны.

Довольно просторная гостиная Макаровых была убрана в старинном вкусе. Основательные мебеля простого крепкого дерева, декорированные в голубой и кремовый тона с белыми каемками, круглые столики перед креслами, софа и стулья с цветочками на обивке гнутых спинок. На софе, невзирая на гостей, дрыхла на спине, раскинув в стороны крохотные кривые лапки, мерзкая моська. Окна были украшены белыми миткалевыми занавесями, меж коими, под зеркалами в тяжелых рамах, стояли белые мраморные столики на вызолоченных полусогнутых ножках. На одном из них стояла китайская ваза, на другом – два китайских болвана при мечах, грозно смотрящих друг на друга.

За клавикордами сидела мадам Хвостова – известная в обеих столицах поэтка и музыкантка и рьяная защитница женских прав – и играла что-то мелодичное и заунывное. Татищев подумал, что, наверное, это новый романс о неразделенной любви.

В креслах у окна расположилась древняя старушка в чепце, которая в полном уединении крутила рулетку. Когда она выигрывала, то хлопала в ладоши, подпрыгивала и победоносно смотрела на присутствующих. Кажется, она была немного не в себе. Картину дополняли несколько статских генералов в лентах и орденах и старый сенатор в огромных бакенбардах, довольно бесцеремонно рассматривающий вновь прибывших дам в двойной лорнет. Всякий раз при появлении в гостиной новой гостьи он нервически сглатывал слюну и долго провожал ее помутнелым от прожитых лет взглядом.

У изразчатого камина с фарфоровыми пастушками и пастушками в позе Фобласа стоял, подпирая стену, молодой человек в зеленом фраке. Он был томен и изможден, верно, пил слишком много уксуса, дабы иметь сей модный вид. Что ж: non seulement etre, mais paroitre в действии!

Павел Андреевич отошел в сторонку, к дальнему креслу, встал сбоку от него и услышал голос, слишком знакомый, чтобы его не узнать:

– Вы опять не слишком учтивы, господин подполковник. Вы вообще женщин не видите в упор или это касается только меня?

В кресле, вжавшись в спинку, сидела в своем обычном полумонашеском одеянии мадемуазель Турчанинова собственной персоной и смотрела на него блестящими черными глазами.

– Только не говорите сейчас, что вы рады меня видеть, – криво усмехнулась она.

Решительно, от этой девицы нигде не было спасу. Неужели провидению угодно, чтобы сия мадемуазель всегда оказывалась на его пути?

– Вы так полагаете? – спросила вдруг Турчанинова, продолжая пристально смотреть на него.

– Полагаю что? – как можно более сдержанно и невозмутимо спросил Павел Андреевич.

– Что от меня нет никакого спасу?

«Что это, у меня на лице все написано? – злясь на себя, подумал Татищев. – Или она и вправду умеет читать мысли?»

– С вашим лицом все в порядке, – констатировала Анна Александровна и не без ехидцы улыбнулась. – Я умею читать мысли, если очень того захочу.

Павел Андреевич повернулся к ней всем корпусом:

– А вы не могли бы проводить ваши… эксперименты с кем-то другим? – едва сдерживаясь, спросил он. – Ну вот, хотя бы…

Татищев обвел взглядом гостиную и осекся. Буквально в нескольких шагах, не обращая никакого внимания на обвешанного орденами генерала, рассыпающегося в любезностях, стояла и смотрела на него… Екатерина Дмитриевна, его не столь давняя роковая любовь. В ее колдовских темно-карих глазах явно читались радость и даже восторг, и взгляд ее был прежним, из тех времен, когда она, кажется, любила его.

Первым помыслом Павла Андреевича стало острое желание немедленно удалиться. Ведь уходят же, не прощаясь, в чопорной Англии, и никто не считает это нетактичным либо неделикатным по отношению к гостям или хозяину дома. Правда, Россия не Англия и уйти без объяснения причины, не попрощавшись, было бы крайне бестактным и даже оскорбительным, а Макаров и его супруга подобного обращения положительно не заслуживали. Посему Татищев опустил взор и двинулся к дальнему окну гостиной, где престарелая матушка обер-секретаря резалась сама с собой в рулетку. Его окликнули, но он не остановился. Затем позади себя он услышал шаги, и кто-то решительно взял его под руку:

– Павел Андреевич, куда же вы? Мне кажется, что после столь долгой разлуки нам обязательно следует поговорить.

– Зачем? – не поднимая глаз, резко спросил Татищев. – Между нами все уже давно обговорено.

– Я прошу вас…

Павел Андреевич остановился и поднял глаза. Екатерина Дмитриевна смотрела на него с мольбой и надеждой.

– Прошу тебя…

Это что же, опять все сначала?

* * *

Эта женщина, будь она неладна, была действительно хороша. Статная, среднего роста, с тонкими и правильными чертами лица, она притягивала к себе взгляды присутствующих. Всех: восхищенные мужчин и ревностно-завистливые женщин. Даже Турчанинову, мало обращавшую внимания на подобные вещи, где-то глубоко внутри кольнуло обидой. И тревогой.

Нет, это не была ревность. Вернее, не только ревность, хотя Анна с удивлением поняла, что не хочет, чтобы женщины так смотрели на Татищева, как смотрела эта дама. Однако во взгляде Екатерины Дмитриевны светилось также нечто, что вызывало тревогу. Но что именно?

Сия дама одета была в роскошное платье из темно-красного адрианополя с подкрахмаленными рукавами, подчеркивающее ее отменную стать. На голове красовалась самой последней моды шляпка из белого гроденапля с палевой выпушкой, безупречно шедшая к ней. Тонкая щиколотка, кокетливо обнажающаяся при ходьбе, обещала точеную ножку и прочие идеальные формы, на что столь падки мужчины. В ее живые выразительные глаза хотелось смотреть и смотреть, чтобы потом пасть на колени и, с трудом разлепляя губы, хрипло произнести:

– Приказывайте, богиня.

По крайней мере, судя по взглядам, коими собравшиеся в гостиной Макаровых мужчины провожали ее, они, представься им таковая возможность, поступили бы именно так. Включая зеленофрачного Фобласа, с коего внезапно слетела томность и прочая наносная шелуха.

* * *

– Я многое поняла за этот год.

– Да что вы говорите!

– Ты напрасно иронизируешь, Павел, – тихо произнесла она, и взгляд ее сделался печальным. – Поверь, я поняла, что совершила непростительную ошибку, оставив тебя. И теперь хочу просить тебя… нет, буду молить о прощении.

Ах, если бы она сказала ему это год назад! Он был бы счастливейшим из смертных!

«Что ты, Кити, что ты, – взял бы он ее руки в свои. – О каком прощении ты говоришь? Я счастлив уже от того, что ты рядом, что ты смотришь на меня, говоришь со мной…»

Сейчас Павел Андреевич молчал.

Нет, он верил в ее искренность, ведь достаточно было взглянуть в ее глаза, чтобы убедиться, что она говорит правду. Но вот нужна ли сейчас эта правда ему?

– Здесь у нас не получится поговорить серьезно, – чуть повела плечом Екатерина Дмитриевна. – Давай уйдем отсюда!

Татищев молчал.

– Уйдем сей же час. Вдвоем. К тебе. Ко мне… – Она говорила убедительно и страстно. – Лучше ко мне. Мой дом сегодня совершенно пуст. И мне так много нужно тебе сказать.

– Но это… как-то… неловко, – выговорил Татищев, хотя намеревался сказать совершенно иное: наши пути, мол, давно разошлись, и говорить нам совершенно не о чем.

– С каких пор для тебя это стало важным?

Боролся он с собой недолго:

– Хорошо. Едем.

Екатерина Дмитриевна кивнула в ответ, затем подошла к хозяйке дома, пошепталась о чем-то, выразительно глянула на Татищева и вышла из гостиной. Тот, покраснев как юноша, какое-то время оставался в гостиной, затем, глядя в пол, решительно направился к выходу, провожаемый не одной парой завистливых глаз.

Что ж, мужчины слабы, это факт.

Много слабее женщин.

* * *

Турчанинова, конечно, поняла, как, впрочем, и многие другие гости Макаровых, что бравый подполковник ушел не вслед за прекрасной дамой, а вместе с ней. В ее сердце стало пусто и гулко, как стало бы в гостиной, ежели бы из нее вынесли вдруг всю мебель. Она поднялась со своего кресла, прошлась до окна, постояла, повернула обратно. Пустота внутри нее ширилась и росла, а вместе с ней росло и невесть откуда взявшееся беспокойство. Наконец, не выдержав волнения и какого-то щемящего чувства тревоги, она подошла к Макаровой.

– Я могу тебя спросить, Мими?

– Конечно, – посмотрела на Анну Милитина Филипповна, слегка обеспокоенная растерянностью Турчаниновой.

– Кто была та дама, что произвела такой фурор у мужчин?

– Ты имеешь в виду мою кузину?

– Я имею в виду ту женщину, что ушла вместе с подполковником Татищевым, – Анна Александровна предельно четко выговорила каждое слово.

«Бедняжка, – пронеслось у Макаровой в голове. – Да ведь она, кажется, ревнует этого подполковника».

– Ты совершенно неправильно меня поняла, – заставила себя улыбнуться Анна.

– Да? – улыбнулась в ответ Мими.

– Да, – твердо ответила Турчанинова, но по чему-то опустила глаза.

– Это моя кузина, Екатерина Дмитриевна Белецкая, – не сразу произнесла Милитина Филипповна и добавила с нотками участия: – Она была когда-то сильно увлечена подполковником Татищевым. Как и он ей.

Когда они снова встретились взглядами, Макарова тотчас пожалела, что сказала последние фразы. Лицо Анны побелело, а из глаз вот-вот готовы были посыпаться искры.

– Но это увлечение давно прошло, – поспешила добавить Милитина Филипповна. – У обоих…

– Екатерина Дмитриевна?!

По телу Анны пробежала дрожь. Так бывало всегда, когда она слушала прекрасную музыку, читала великолепные строки. Или ощущала надвигавшуюся опасность.

Куда они поехали, к нему или к ней? Скорее всего, к ней.

– Где она живет?

– На набережной Мойки, – машинально ответила Макарова.

Турчанинова кивнула и скорым шагом направилась к дверям.

– Ты куда? – спросила Мими.

– Прости, – обернувшись, ответила Анна и вышла из гостиной.

Только тогда, когда она уже тряслась в коляске, несущейся по мостовым, она поняла причину своей тревоги.

– Быстрее, – тыкала она сжатым кулачком в спину кучера. – Быстрее, прошу вас!

Все вспомнилось, слово в слово. Евфросиния так и сказала Татищеву: «Когда вы вдруг встретитесь с госпожой Катериной Дмитриевной, случайно, на одном из раутов, куда вас пригласит обер-секретарь Макаров, будьте крайне осторожны, потому что встреча эта произойдет не вдруг и не случайно…»

Она просила его быть осторожным с этой дамой! А он, как собачонок, побежал за ней и, конечно, забыл о предостережении ясновидящей. Вот откуда тревога!

– Ну, быстрее же!

– Дыкть, куда ж быстрее-то…

– Гони, гони!

– Дыкть, гоню…

А о чем они тогда говорили с Евфросиньей?

Боже милостивый… О смерти!

* * *

Ах, до чего же примитивными существами являются мужчины! Примитивными, недалекими и доверчивыми, как домашние тапки, кои может надеть всякий, являющийся на данный момент их владельцем.

Как мало надобно пружин, нажатием на кои можно полностью прибрать представителей мужеского пола к рукам и манипулировать ими, как марионетками, двигающими ручками, ножками и прочими членами и открывающими рты по желанию хозяина. Вернее, хозяйки, под дудочку коей и пляшут мужчины, определенно сознавая это, но не имея ни желания, ни сил этому воспротивиться. Правда, они время от времени взбрыкивают и стараются показать свой норов, но сие есть лишь нечто сродни летней грозе, которая еще минуту назад властвовала и громыхала в небе, а сейчас ее уже простыл и след. И небо, как и прежде, ясное и безмятежное, как взгляд преданнейшего раба на милостивую хозяйку.

Слаб человек, а ежели человек – мужчина, то слаб вдвойне.

Стоит только женщине, даже не всегда милой и обаятельной, похвалить мужчину за что-либо, выделить из толпы да уважительно отнестись к его приобретенным привычкам, как тот растекается, словно мартовский снег на солнце.

Стоит только женщине быть нежной и выказать покорность, и мужчина может простить ей то, чего никогда не простил бы лучшему другу или даже родному брату.

Катерина была нежна, мила и трогательна.

– Прости меня.

Ее глаза лучились желанием и покорностью.

– Простишь?

Этот обещающий взгляд! В такие минуты он никогда не мог спокойно смотреть на нее, сидеть, разговаривать. Вот и сейчас неведомая сила бросила его к ней, сокрушая все оскорбления и обиды, нанесенные ею, и заставляя забыть их.

Он стал целовать ее – в щеки, губы, шею, – неистово и жадно, как путник, наконец припавший к прохладному ручью после многоверстного пути по жаркой пустыне. Руки его, столь же жадные, как и губы, заскользили по ее телу, заново знакомясь с ним, забытым и желанным.

– Погоди, – произнесла она сорвавшимся голосом.

Он чуть отстранился от нее и убрал руки.

Она начала раздеваться.

Когда с нее, уже не такой тонкой и хрупкой, каковой она смотрелась в одеждах, упали осенним листом кружевные панталоны и она грациозно вышагнула из них, у Татищева перехватило дыхание.

Боже, как она была хороша!

Ее тонкая великолепная фигура, и правда, была будто бы выточена мастером, не знавшим себе равных. Высокая грудь обнажилась, и соски ее торчали столь непосредственно и вызывающе, что не могущий более удерживать себя Павел Андреевич буквально кинулся на нее, страстно и нежно целуя. Его естество, давно проснувшееся, рвалось наружу, к действию, и Татищев, продолжая целовать Катерину, стал срывать с себя одежды. А она стояла, запрокинув голову и прикрыв глаза, и ее распустившиеся по плечам волосы ласкали лицо Павла своими нежными прикосновениями.

А и то, скажите, милостивые государи, положа руку на сердце: существует ли на свете хоть один нормальный мужчина, не обремененный семейными узами или известной немочью, коий не возгорится желанием и у которого не восстанет с железной твердостию плоть при виде раздетой женщины, прекрасной и давно желанной?

Верно, и нет таковых. Ну, разве что больной или старый, у коего напрочь исчезли здоровые инстинкты, да предпочтитель содомии, то бишь положительный мужеложец.

Раздевшись и дрожа все телом, Татищев вновь принялся целовать свою бывшую любовницу, а его твердости железного лома естество ткнулось в бархатистую кожу Катерины и испустило янтарную капельку сока ей на живот. Пол зашатался у него под ногами, когда, сжимая одной ладонью ее упругие ягодицы, он дотронулся пальцами до нежного бугорка над ее сакральной складочкой, а она обвила своими прохладными пальчиками его плоть и стала медленно поднимать и опускать кожицу на ее стволе. Было так сладко, что он не удержался от стона.

– Катюша, – страстно прошептал он. – Катенька моя…

Мир перестал существовать, когда он, подняв показавшееся невесомым тело Катерины, перенес ее на софу и вошел в нее одним мощным резким толчком, принявшись двигаться в ней со все возрастающей скоростью.

Это была месть, похожая на страсть, и страсть, похожая на месть. Месть всем женщинам мира.

Белецкая громко застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спину, стала в такт его движениям подаваться ему навстречу. Через недолгое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось в сладких конвульсиях. Рот приоткрылся, и послышался долгий и громкий стон, полный неги и наслаждения. В следующее мгновение с глухим рыком излился в нее и Павел. Он вздрогнул раз, другой, третий и тихо прохрипел:

– Кити, о-ох, Кити-и-и…

Мысли вернулись, когда мир вновь собрался из битых осколков в одно целое. И они не были спокойными и благостными.

– У меня такое ощущение, что мы не миримся, а прощаемся, – первым нарушил молчание Татищев. – Или мне это показалось?

– Конечно, показалось, милый.

Катерина приподнялась на локте и с нежностью посмотрела ему в глаза.

– Ты что, не веришь мне?

– Ну…

– Верь мне. Прошу тебя.

Продолжая смотреть в глаза, она провела ладошкой по его крепкой груди, спустилась по животу и коснулась обмякшей плоти. Не отпуская его взгляда, она стала нежно перебирать и легонько сжимать вновь начавшее просыпаться мужское естество. Ее взор стал темнеть и наполняться страстью. Татищев попытался было прижать ее к себе, но она отстранила его руку: