Текст книги "Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента"

Глава 3 Архаические формы ресентимента и их значение

Классический дискурс о ресентименте фокусируется на области психологического и социально-классового, уже освещенной ярким светом если не Современности, то Цивилизации. В этом свете ресентимент, даже если мы переворачиваем его генезис с головы на ноги, остается почти исключительно постыдным свидетельством слабости, добродетелью из нужды и иллюзорной компенсацией. Даже если его носители побеждают, то как-то нечестно, оставаясь по большому счету неполноценными.

Однако архаические корни ресентиментного мировоззрения находятся гораздо глубже, что является одной из причин его живучести и устойчивости. Прежде всего здесь следует обратиться к универсальному для многих культур сказочному сюжету о несправедливо притесняемой соплеменниками и родственниками невинной сиротке. Содержание этих рассказов не исчерпывается исключительно социальной коллизией, хотя возможно объяснение в духе, что в подобного рода сказках «наиболее отчетливо отразился распад родовых отношений»[100]100
  Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. М.; СПб.: Акад. исслед. культуры. Традиция, 2005. С. 39.


[Закрыть]. С нашей точки зрения, наиболее показательно то, что в них речь всегда идет об ущемленном сироте, который, если угодно, имеет полное моральное и формальное право на внимание, помощь, участие и сочувствие со стороны родственников, но не получает их. Так, согласно Е. Мелетинскому, эти ситуации связаны с укреплением малой семьи и ослаблением связи с братом матери; в сказках отражается «конфликт сироты с семьей дяди, которая должна его усыновить», конфликт с самим дядей. При этом в меланезийских сказках намечается «идеализация обездоленного» – «сироту здесь компенсируют духи за нанесенные ему обиды, но он еще не является героем в полном смысле слова». Но он становится героем в сказках эскимосов, чукчей, степных индейцев. У индейцев сирота «часто оказывался почти в таком же положении, как „патриархальные“ рабы из иноплеменников. В сказках эскимосов и индейцев… Он живет с бабушкой в отдельной хижине на краю селения, ближе соплеменники не подпускают его к себе. Он питается объедками вместе с собаками или получает жалкие подачки за работу слугой. У него нет одежды, он грязен, и сверстники смеются над ним, женщины его отвергают, а мужчины-воины не хотят брать в поход, на охоту и т. д.»[101]101
  Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. С. 55.


[Закрыть]. Тем показательней его триумф, когда «„грязный парень“, которым все пренебрегают, не только вознаграждается за то, что был лишен законной доли при распределении добычи, но и проявляет необыкновенные таланты (приобретенные обычно в результате „откровения“), становится благодетелем племени. <…>…Он обычно изображается благодетелем тех, кто его обижал, учит мудрости соплеменников»[102]102
  Там же. С. 56.


[Закрыть]; но также он нередко и мстит им. О ресентиментной подоплеке (в классическом понимании) героя волшебной сказки свидетельствует и его специфическая пассивность. Такой герой обычно не действует сам, за него действуют высшие силы, силы волшебные, на которые он и возлагает свои надежды. «Волшебная сказка, – пишет по этому поводу Е. Мелетинский, – знает два типа героя: относительно активный, отдаленно напоминающий эпического, и собственно сказочный, пассивный. Эта пассивность (иногда нарочитая, игровая, иногда естественная) косвенно отражает активность волшебных сил. В терминах русской сказки эти два варианта можно обозначить как „Иван-Царевич“ и „Иванушка-дурачок“ (ср. „запечник“ – норвежский Аскеладден, в женском варианте Золушка).

Мнимо „низкий“ герой, герой, „не подающий надежд“, лишь незаметно и постепенно обнаруживает свою героическую сущность, торжествует над своими врагами и соперниками. Первоначально низкое положение героя может получить социальную окраску, обычно в рамках семьи: сирота, младший сын, младшая дочь, падчерица (гонимая злой мачехой) и т. п. Социальное унижение преодолевается повышением социального статуса после испытаний, предшествующих заключению брачного союза с принцессой (принцем), и получением „полцарства“. Известная внешняя скромность и даже робость сказочного героя прямо противоположны вызывающему поведению героя эпического, но и эта скромность приобретает архетипическое значение. Мотив героя, „не подающего надежд“, иногда эксплуатируется и в героическом мифе, начиная с „подкидыша“ Мауи или американо-индейского мальчика-героя, выброшенного из вигвама в кустарник, и кончая библейским пастухом Давидом, неожиданно поразившим Голиафа»[103]103
  Мелетинский Е.М. О литературных архетипах / Рос. гос. гуманит. ун-т. М., 1994. С. 27–28.


[Закрыть]. Но именно таков человек ресентимента по Ницше: он также уклоняется от полной ответственности за действие; враги его злы и плохи не потому, что творят зло и несправедливость по отношению к человеку ресентимента, а потому, что нарушают некие высшие законы, волю богов. Эти же законы и боги их рано или поздно наказывают.

Иными словами, уже здесь мы сталкиваемся с человеческой ситуацией, по-видимому, типичной для формирования ресентимента. Есть некто униженный, который по ряду причин (прежде всего в силу родственной связи) может претендовать на равный с другими статус (который он точно имел бы ранее), но не обладает им, а подвергается унижению и дискриминации. Эта ситуация, тем не менее, не оправдывается в сказках. Напротив, в них осуществляется переоценка ценностей. Последний становится первым, обретая силы, которыми он может распорядиться как для мести притеснявшим его, так и для благодеяния.

В последнем случае, замечает Ромэн Назиров, древние сказочно-мифологические представления отсылают нас к древнейшей социальной функции обездоленных, младших и слабых. Мотив торжествующего «младшего» становится всемирным потому, что он отражает процесс передачи опыта старших поколений, которая становится возможной благодаря заботе о стариках, как раз осуществляемой такими «младшими». Сюда же относятся ремесла, шаманство и иные занятия, которые практикуют плохо пригодные к охоте и собирательству члены племени, но которые этому племени тоже необходимы. Все это также является обязательным условием воспроизводства собственно человечности, которая, по известному утверждению Маргарет Мид, подразумевает прежде всего заботу о больных и раненых. В то же время именно в этот период, по-видимому, берет начало та линия в человеческой культуре, в которой то, что позже станут называть ресентиментом, тесно переплетается с тем, что позже будут считать социальным и моральным прогрессом.

«Еще в каменном веке, – пишет Назиров, – хромой, больной, слабый слились в образ презираемого младшего. Но со временем хромой стал Первым Кузнецом (богом), эпилептик – знахарем, чесоточный – шаманом или жителем луны. Возвеличенный младший стал героем мирового фольклора. На заре классового общества к нему были привязаны мечты „мизинных“ людей о восстановлении справедливости. Его физическая ущербность и неказистая внешность стали символами социальной ущемленности и добровольно принятой маской до времени скрываемой силы. Сокрытие своего превосходства над господином, эта вечная тактика угнетенных классов, стала иронией Эзопа и Сократа, народных мудрецов, смеющихся над неправой властью. Совершилась трансформация архаического мотива младшего, из него исчезли „чудесные“, мистические элементы, отошедшие в монопольное владение институционализированного культа. Мудрость слабого, духовное превосходство младшего очистились от своего магического ореола, которым они были с необходимостью окружены в эпоху палеолита»[104]104
  Назиров Р.Г. Священная зола. URL: http://nevmenandr.net/nazirov/zola.pdf (дата обращения: 30.03.2021).


[Закрыть]. Как мы можем заметить, в этом пассаже мотив, в котором можно усмотреть ресентимент, не исчерпывается мстительным торжеством младшего над старшим и угнетенного над угнетателем. Он также не сводится к утверждению реванша слабых над сильными в области морали, а отсылает нас к неким фундаментальным основаниям, благодаря которым воспроизводятся человечность и человеческие общества. С точки же зрения этих оснований «жизнеутверждающее», «радостное», «здоровое» мировоззрение «аристократии» является иллюзорно-ущербным, построенным на старательном и подчеркнутом забвении некоторых фундаментальных оснований социального бытия, а именно – оснований солидарности. Гегелевская диалектика раба и господина в этом смысле – один из способов осознания односторонности этого аристократического мышления (впрочем, как и отвечающего ему ресентимента).

В связи со сказанным следует уделить внимание, если так можно выразиться, болевой точке жизнерадостной аристократической мифологии, которая находится в основании классической концепции ресентимента. Для начала рассмотрим, какую роль играют жрецы в ницшевской концепции ресентимента. С одной стороны, жрецы – тоже аристократы, но… «Есть нечто изначально нездоровое в таких жреческих аристократиях и в господствующих здесь же привычках, враждебных деятельности, частично высиженных на размышлениях, частично на пароксизмах чувств, следствием чего предстает почти неизбежная у священников всех времен интестинальная болезненность и неврастения; что же касается снадобий, измышленных ими самими против собственной болезненности, то не впору ли сказать, что по своим последствиям они оказываются в конце концов во сто крат более опасными, нежели сама болезнь, от которой они должны были избавить?»[105]105
  Ницше Ф. К генеалогии морали. Полемическое сочинение // Ницше Ф. Сочинения в 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 421.


[Закрыть]

Откуда возникает такая нелюбовь к жрецам, такое подозрительное к ним отношение? Из тьмы веков до нас дошли сведения о том, что некогда жрецы властвовали над аристократами, были их старшими братьями, на фоне которых аристократы выглядели сильными, но туповатыми и эмоционально неполноценными. Вполне возможно, что дошедшие до нас сведения о господстве жреческого класса в ряде древних обществ являлись наследием более архаических времен, когда предшественники жрецов в виде шаманов, знахарей, отчасти ремесленников выполняли признанные сообществом функции. Очевидно, в эти времена и существовал тот самый порядок вещей, который Шелер описывает в категориях рангового порядка ценностей, а Рене Генон называет «нормальным». Проблема была в том, что на вершине этого порядка стояли не аристократы, а жрецы, с точки зрения которых аристократы были классом не совсем полноценным. Ибо, как пишет Рене Генон, «в природе Брахманов, несомненно, преобладает саттва, направляя ее к состояниям сверхчеловеческим; в природе Кшатриев преобладает раджас, стремящаяся к реализации возможностей, заложенных в человеке. Преобладанию саттва соответствует интеллектуальность; преобладанию раджас соответствует то, что из-за отсутствия лучшего термина мы называем чувствительностью; это еще раз подтверждает мысли, высказанные нами выше по поводу природы Кшатриев, а именно то, что Кшатрии не предназначены для чистого знания: присущий им путь можно было бы назвать путем „преклонения“, если перевести таким образом, впрочем очень несовершенно, санскритский термин бхакти, то есть путь, отправной точкой которого является элемент эмоционального уровня; и хотя этот путь встречается вне собственно религиозных форм, роль эмоционального элемента нигде еще не была так сильна, как в нем, ибо он выражает неким специфическим оттенком всю доктрину в целом»[106]106
  Генон Р. Духовное владычество и мирская власть. URL: https:// royallib.com/read/genon_rene/duhovnoe_vladichestvo_i_mirskaya_vlast.html#81920 (дата обращения: 30.03.2021).


[Закрыть]. Развивая этот тезис, Натэлла Сперанская утверждает, что «высшая каста брахманов была носителем духовной власти, основанной на абсолютном знании, в то время как каста кшатриев была наделена властью мирской, делегированной от власти духовной»[107]107
  Сперанская Н. Дионис преследуемый. М.: Культурная революция, 2014. URL: https://www.rulit.me/books/dionis-presleduemyj-read-509941-1. html (дата обращения: 30.03.2021).


[Закрыть]. Пока этот «нормальный» порядок не испортился, «между этими двумя кастами существовала гармония, которая была нарушена только вследствие восстания, или бунта кшатриев, строго говоря, приблизившего пришествие низших каст. Мирская власть восстала против духовного могущества, желая избавиться от зависимости и высшего авторитета последнего. <…>

Кшатрии никогда не имели доступа к чистому метафизическому знанию, ибо их посвящение было посвящением в „малые мистерии“, в то время как брахманы посвящались в „великие мистерии“, сердцем которых была Доктрина Нерастворимости. <…> Подлинное понимание пути Kaivalya (согласно М. Серрано, пути „персонифицированного Абсолюта“) изначально было недоступно второй касте, знавшей лишь путь Samadhi. Наиболее полное описание пути Samadhi мы встречаем в Бхагавад-гите, предназначенной для касты кшатриев. Этот путь описан как Путь преданности, растворения, поглощения сознания Господом Кришной. Вступающий на этот путь „должен быть преданным слугой Божественной Личности“. Кришна никогда не учил Арджуну пути Kaivalya: „Ищи убежища лишь в Едином Вечном. Искорени чувство обособленности“, – говорится в Sutta Nipata. В „Майтри Упанишаде“, тексте, предназначенном для высшей касты брахманов, содержится знание о Доктрине Нерастворимости, или пути Kaivalya: „Кто, зная это, почитает Брахмана этими тремя [способами], тот идет за пределы Брахмана к высшей божественности среди богов и достигает счастья – негибнущего, неизмеримого, свободного от страдания“»[108]108
  Сперанская Н. Указ. соч.


[Закрыть].

По мере того как социальный паразитизм жрецов становился все более очевидным, а функции управления могли перенять и предшественники аристократии, сложились предпосылки для так называемого бунта кшатриев. Иными словами, столкнулись два класса, за первым из которых было присвоение плодов архаического ресентимента, а за вторым – свежее ощущение обделенности и второсортности. Это было мироощущение класса, стоящего на вершине социальной пирамиды, но не на самом ее верху.

Таким образом, соперничество брахманов и кшатриев порождает как архетипические культурные стратегии традиционного обоснования превосходства, так и оппонирующие им стратегии ресентимента, заключающиеся в первую очередь в «переоценке ценностей», настаивании, как пишет Генон, на достаточности для господства «частичной инициации» аристократии (в отличие от «полной» жреческой). Более того, дискриминированность аристократии священством в некотором отношении имела те же корни, что и угнетение женщин мужчинами. Относительно священников аристократия выглядела менее интеллектуальным и более чувственным, привязанным к земной эмпирике, то есть более «женственным» классом, что и было причиной невозможности познания ею великих жреческих тайн, недостижимости полного посвящения. Несомненно, это ущемляло мужское достоинство кшатриев. В то же время, по Генону, доступная в полной мере только жрецам Традиция не сводилась к голому интеллектуализму и, тем более, рационализму; она опиралась на совсем уж мистически понятую «интуицию»[109]109
  «…Интеллектуальная интуиция, благодаря которой только и возможно достижение истинно метафизического знания, не имеет абсолютно ничего общего с интуицией, разбираемой некоторыми современными философами. Их интуиция принадлежит к чувственной сфере, к сфере под-рассудочной, субрациональной, тогда как интеллектуальная интуиция, являясь чистым интеллектом, сверх-рассудочна, супра-рациональна» (см.: Генон Р. Кризис современного мира. URL: http://lib.ru/POLITOLOG/genon.txt).


[Закрыть].

Правда, как замечает тот же Генон, один раз открывшийся путь переоценки ценностей и ниспровержения высшего класса относительно низшим уже не может быть закрыт – и аристократию вытесняют другие классы. С этой точки зрения значение ницшевского открытия (и прочтения) ресентимента заключается в его аристократической ангажированности. Ресентимент, таким образом, выступает как мироощущение, видимо, типичное для нисходящего класса, который в качестве моральной компенсации рисует себе преувеличенную картину собственного совершенства. Последней противопоставляется приписываемая дышащим в затылок классам их собственная утраченная уверенность в этом совершенстве, равно как и никуда не исчезающая в среде аристократии зависть низших к высшим, которая экстраполируется на низшие классы. Превознесение аристократии как социальной группы, по определению не подверженной ресентименту, призвано скрыть давнюю обиду относительно неполноценного сословия, не допущенного к высшим тайнам, не полностью инициированного, в конечном счете онтологически обделенного[110]110
  «…Брахман – это тип стабильного, а кшатрий – нестабильного, подверженного изменениям существа. И все существа, населяющие этот мир в соответствии со своей природой, связаны в той или иной степени с теми и с другими, так как между человеческим и космическим уровнем существует полное соответствие» (см.: Генон Р. Кризис современного мира).


[Закрыть]. Ницшевское обличение священников как ресентиментного сословия, ориентированного на руководство чернью, маскирует тот факт, что некогда и аристократия была для священников чернью. Как выразился по этому поводу Александр Секацкий, «и класс аристократии был некогда пролетариатом в позиционном смысле… <…> Революционное, пролетарское прошлое аристократии может быть восстановлено лишь в самых общих чертах, но содержанием этой исторической миссии было восстание против власти вещего слова, против непререкаемой диктатуры ритуала. Бунт явился потрясением исходных матриц социализации и обретением новых средств производства – производства человеческого в человеке. Столетия спустя в гордых рыцарях-феодалах, способных одним жестом добиваться повиновения окружающих, трудно было опознать некогда обездоленных париев эпохи архаики, но именно сила, которую они сокрушили, сделала их столь сильными»[111]111
  Секацкий А. Миссия пролетариата: философские и политические очерки. СПб.: Лимбус Пресс, 2016. С. 33.


[Закрыть].

Возвращаясь к базовому архаическому сюжету ресентимента, мы можем отметить, что он восходит к отношениям неравенства, распространяющимся скорее на естественную иерархию внутри рода, семьи, между сильными и слабыми, здоровыми и больными, молодыми и стариками и проч. Именно поэтому они продолжают оставаться актуальными очень долгое время, в частности, для аристократии и других социальных групп, для которых большое значение имеют вопросы наследования имущества и социального статуса. Архаические корни ресентимента, отразившиеся в определенных сюжетах, стратегиях «мести», восстановления утраченного и т. д., могут в более поздние времена сочетаться с современными идеологическими формами ресентиментного мышления и мироощущения. В конце концов, обещание «кто был ничем, тот станет всем» тоже можно рассматривать как проявление ресентимента. Здесь же мы хотели бы заметить, что рассмотрение социальных, классовых отношений по аналогии с родственными позволяет подходить к аутсайдерам как к неудачникам, ставшим таковыми исключительно вследствие своих личных качеств вроде лени, уродства и т. д. Но эта же аналогия порождает почву для характерного для ресентимента возмущения своим неравным по факту положением при наличии естественных оснований для равенства по родству. Так, известный лозунг буржуазных революций, лозунг «братства», вероятно, неслучайно сформулирован именно таким образом. Следует обратить внимание на то, что этот лозунг во времена Великой французской революции самый неопределенный. Если пытаться его интерпретировать с более поздней, идеологической точки зрения, то он выглядит преждевременным, потому что его слишком «левая» интерпретация нереализуема. В то же время в период революции, когда требуется мобилизация, он не может быть просто отброшен[112]112
  Cм. подробнее: Обичкина Е.О. Лозунг братства во Французской буржуазной революции конца XVIII века. Минск: Белорусская электронная библиотека (BIBLIOTEKA.BY). Дата обновления: 10.10.2019. URL: https://biblioteka.by/m/articles/view/ЛОЗУНГ-БРАТСТВА-ВО-ФРАНЦУЗСКОЙ-БУРЖУАЗНОЙ-РЕВОЛЮЦИИ-КОНЦА-XVIII-ВЕКА (дата обращения: 10.04.2022).


[Закрыть]. Но то, что апелляция к родственным связям оказывается столь живуча даже и в век Просвещения, что она не может быть заменена более соответствующей духу времени апелляцией к собственности, говорит о невозможности полного устранения этой архаически-ресентиментной линии в буржуазной революции. В XVI веке французские представители третьего сословия были неприятно поражены тем, что дворяне не хотят установления с ними «братских» отношений, признания за третьим сословием статуса пусть младшего, но брата. В свою очередь, дворяне считали оскорбительной саму мысль о «братстве» с простолюдинами: «Мне стыдно, государь, произнести перед вами те выражения, в которых нас оскорбили; они сравнивают ваше государство с семьей, состоящей из трех братьев… Мы не хотим, чтобы сыновья сапожников и башмачников звали нас братьями; между нами и ими такая же разница, как между господином и лакеем»[113]113
  Цит. по: Тьерри О. Опыт истории происхождения и успехов третьего сословия // Тьерри О. Избранные сочинения. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 124.


[Закрыть]. Такого рода коллизии были неизбежны в условиях сословного социального устройства, в котором отношения господства и подчинения описывались в терминах естественных родственных связей. Но где семья – там и зависть младших к старшим, там и специфические формы притеснения, там и ресентимент как следствие отношений между формально равными, но фактически неравными членами. К концу XVIII века классовая борьба вокруг лозунга братства и равенства свидетельствует о том, что и в наступающий век демократии все равно кто-то обречен оставаться младшим братом, тогда как в роли Старшего Брата будет выступать отнюдь не только одно буржуазное государство.

Глава 4 Ресентимент: концепция и феномен

В данной главе мы исходим из того, что следует различать ресентимент как феномен, существующий в пронизанных неравенством обществах, и концепцию ресентимента как одновременно разновидность ложного сознания и специфическую критику ложного сознания справа – каковой она является в момент своего появления. В этом отношении концепция ресентимента изначально сама есть «повторное переживание», как и всякий «реакционный» дискурс. Она вторична, как вторичен вообще консервативный модус мышления. Замечательно то, что устами Ницше упрек во вторичности адресуется как раз носителям ресентимента со стороны низших классов, в то время как у аристократии мироощущение первичное, подлинное и здоровое. Перебрасывать такого рода «горячую картошку» бессмысленно: как мы показали, реальная аристократия, равно как и средние классы, наряду с ощущением неотчужденной полноты жизни и здоровья, сами постоянно порождают ресентимент как вторичное, больное, источенное червями восприятие реальности и обладающее прочими подобными признаками мироощущение. Замечательны сами эти терминологические отсылки к «реактивности», «реакции», которые ясно указывают на тот вызов, ответом на который стала в том числе концепция ресентимента.