Текст книги "Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента"

4.1. Ресентимент: французский феномен и немецкая теория

Но почему ответ на этот вызов прозвучал именно из Германии? Если слово «ресентимент» было заимствовано Ницше из французского языка, то резонно ожидать, что оно обозначало феномен, который пышным цветом расцвел прежде всего во Франции. Как мы попытаемся показать ниже, это действительно было так. Потому что на самом деле образцовая страна ресентимента, в которой он зарождается, расцветает и, главное, отцветает, будучи вытеснен веяниями эпохи революций, – это Франция.

Франция XVI–XVIII веков – страна, в которой происходят постепенный подъем буржуазии, ее перемешивание с аристократией, сближение их социальных позиций, ослабление социальных и культурных перегородок – и в то же время утрата аристократией части прежних позиций при остающемся формальном господстве и наличии ряда привилегий, недоступных или труднодоступных для буржуазии. При этом и у буржуазии, и у аристократии на протяжении длительного периода остаются ресурсы, обладание которыми желанно для обеих сторон, но не всегда может быть реализовано. Упрощенно выражаясь, аристократы хотели бы иметь буржуазное богатство, а буржуа – аристократические привилегии, но иметь и то и другое доступно лишь очень немногим. Данные процессы были замечательно описаны Огюстеном Тьерри в его известном «Опыте истории происхождения и успехов третьего сословия».

Буржуазия со времен ее включения в систему сословно-представительной монархии описывается Тьерри как еще одно привилегированное сословие наряду с дворянством и духовенством, как «третий класс вполне свободных и обладающих собственностью людей», который, «несмотря на то, что он был ниже двух других», разделил с ними «политические права старинных сословий»[114]114
  Тьерри О. Опыт истории происхождения и успехов третьего сословия // Тьерри О. Избранные сочинения. М.: Соцэкгиз, 1937. С. 31.


[Закрыть]. Иными словами, буржуазия была включена в систему привилегированных сословий со сравнительно низким статусом, что, по мере роста ее благосостояния, образованности, влияния, либо вызывало законное желание повысить статус, перейдя в дворянство, либо, при невозможности этого, становилось причиной радикальной оппозиционности[115]115
  Такова, к примеру, была судьба французских адвокатов. «Из „городского дворянства“, из людей, равных судьям по своему достоинству, они превратились в лиц, терминологически уравненных с ремесленниками. Сколь ни блестяща была их образованность, сколь ни велики амбиции, средств на покупку должностей у них все равно не было. Трудно не вспомнить, что Французскую революцию называли „детищем адвокатов“» (см.: Уваров П.Ю. Социальные обозначения французского дворянства по нотариальным актам эпохи раннего Нового времени // Нобилитет в истории Старой Европы / под ред. С.Е. Федорова, А.Ю. Прокопьева. СПб.: Изд. дом СПбГУ, 2010. C. 347).


[Закрыть]. К концу XVI века статус этого нового привилегированного сословия в некоторых отношениях был смежным с дворянским: «Высшие должности в суде и финансовом управлении помимо более или менее значительного жалования представляли еще привилегии, означавшие нечто вроде личного ненаследственного дворянства, которое не выводило их обладателей из третьего сословия (курсив наш. – Л. Ф.)»[116]116
  Тьерри О. Указ. соч. С. 76.


[Закрыть].

Показательно рассуждение Тьерри о потерях и приобретениях буржуазии. Приобретения – судейские и административные должности, торговля, промышленность, наука, литература, искусство, свободные и прибыльные профессии – поднимали ее значение[117]117
  Тьерри О. Указ. соч. С. 115.


[Закрыть], тогда как феодальные по природе привилегии и муниципальные свободы постепенно утрачивались. В то же время, замечает Тьерри, «если теряло дворянство, то его потери были непоправимы; если теряла буржуазия, то ее потери были только кажущимися: если ей преграждали проторенную дорогу, перед ней тотчас открывались новые и более широкие пути»[118]118
  Там же.


[Закрыть]. Иными словами, Тьерри описывает ситуацию, в которой для аристократии и буржуазной квазиаристократии создаются предпосылки к формированию ресентиментного мировосприятия. Дворяне теряют, но не приобретают, при том что низшее сословие объективно уравнивается с ними, а то и превосходит их если не в формальном статусе, то в возможностях и способностях. По словам одного из представителей третьего сословия, «вовсе не ежегодный сбор закрывает дворянам доступ к должностям, а недостаток их способностей, а также продажность должностей»[119]119
  Там же. С. 121.


[Закрыть]. «В то самое время как дворянство мало-помалу опускалось до уровня среднего класса, этот последний поднимался быстрее, чем когда-либо, выделяясь своими талантами, общественным значением и положением в государстве»[120]120
  Там же. С. 192.


[Закрыть]. Дворянам в такой ситуации остается лишь отстаивать свои исконные привилегии, например право занятия офицерских должностей, из которых на закате Старого порядка стали постепенно исключать всех успевших на них проникнуть представителей третьего сословия. Показательно, что аргументировалось это буквально тем, что у буржуа и так много разных возможностей, тогда как у благородных осталась лишь служба. Так, командир полка, маркиз де Креноль в 1764 году писал отстраненному им от службы поручику из буржуазной семьи: «…у Вас есть средства, Вы молоды, Вы не останетесь без дела, если только захотите посвятить себя образу жизни, которому следовали Ваши предки; этот жизненный путь очень почтенен, когда честно идут по нему; но на службе Вы вне Вашей сферы, вернитесь в нее, и Вы будете счастливы. Я знаю, милостивый государь, что рождение дело случая, и нет основания хвалиться тем, которые хорошо рождены. Но у рождения есть привилегии, есть права, которые нельзя нарушать, не смутив общих основ. Самое реальное, что осталось дворянству, – это военная служба; дворянство создано для нее, и если подданные, созданные для другого предназначения, займут место дворян, то это будет существенно противоречить установленному государем порядку»[121]121
  Цит. по: Свечин А. Эволюция военного искусства. Т. 1. М.; Л.: Военгиз, 1928. URL: https://www.litmir.me/br/?b=42119&p=7 (дата обращения: 10.04.2022).


[Закрыть].

Замечательно, что, поскольку дворяне теряют, но не приобретают, они испытывают в некоторых отношениях зависть к третьему сословию. Так, описывая ситуацию, сложившуюся вокруг наказов дворянства на заседании Генеральных штатов в 1615 году, Тьерри отмечает, что заявления представителей третьего сословия «сопровождаются взрывом завистливой вражды против королевских чиновников и вообще верхушки третьего сословия»[122]122
  Тьерри О. Указ. соч. С. 131.


[Закрыть]. «Завистливая вражда» – почти полная формула ресентимента, проявлением которого, по крайней мере с точки зрения идеолога буржуазии, выглядит поведение дворян, тогда как образ мышления третьего сословия имел все возможности выйти за его рамки: «Поскольку старинные права были не чем иным, как старинными привилегиями, их восстановление в целом под именем свободы могло быть предметом вожделения только для двух первых сословий; третьему же сословию, если не считать его старинных муниципальных вольностей, увлечение которыми его уже не волновало, нечего было жалеть в прошлом: все для него было в будущем. Поэтому в заключительной части своей политической роли оно и стало великим очагом, неутомимой движущей силой нового направления умов, идей социальной справедливости, идей равной для всех свободы и гражданского братства»[123]123
  Тьерри О. Указ. соч. С. 185.


[Закрыть].

Описанные выше процессы становятся источниками многочисленных коллизий, зависти, бессильной злобы ввиду невозможности изменить положение – и, конечно же, морализаторства с целью выдать нужду за добродетель, то есть обосновать, почему истинному аристократу на самом деле не нужно богатство, а буржуа – титулы. Если обратиться к французским моралистам указанного периода, из их наблюдений предстает картина общества, пронизанного лицемерием, общества, в котором все является на деле не таким, каким хочет выглядеть.

NB! Мы должны заметить, что элементы ресентимента в общественном сознании были зафиксированы отнюдь не только у французских моралистов, но и в целом у ряда мыслителей указанного и близкого к нему периодов: «В этических взглядах мыслителей рассматриваемого периода можно выделить исследование партикулярного уровня в морали, частные ценности которого вменяются как всеобщие: мораль, основанная на ложной идее справедливости, существующей в обществе (Дж. Бруно); мораль, исходящая не из блага государства, а из страха, из своих личных нужд (Н. Макиавелли); мораль, которая исходит из области эгоистических интересов, где царит человеческое рабство, которое есть бессилие человека перед лицом своих страстей (Б. Спиноза); мораль цивилизованного состояния, которая исходит из страха позорной смерти, стимулирующего разум (Т. Гоббс); принципы христианской этики (Г. Гроций); законы общественного мнения (Дж. Локк); общественная мораль (Ф. Ларошфуко); добродетель, которая произошла из частного интереса, сопряженная с любовью к власти и могуществу (К.А. Гельвеций); мораль развитого государства (Б. Мандевиль); мораль общественного предписания (моральные идиоматизмы) (Д. Дидро); мораль общественного договора (Ж.-Ж. Руссо); моральный субъективизм у Г.В. Гегеля; мораль как превращенная форма общественного сознания (К. Маркс).

…Во всех характеристиках партикулярного уровня в морали отчетливо прослеживается ценностная иллюзия ресентимента – реактивный способ оценивания (жирный курсив наш. – Л. Ф.). Таким образом, феномен ресентимента существует как самостоятельное явление в морали. <…>…Основания для феномена ресентимента были выделены и до его введения, Ницше лишь оформил его в понятие и придал ему категориальный статус»[124]124
  Абдрашитова И.В. Феномен ресентимента в философии Фридриха Ницше: автореф. дис… канд. филос. наук: 09.00.05 / Морд. гос. ун-т им. Н.П. Огарева. Саранск, 2006. С. 19–20.


[Закрыть].

Например, для Ларошфуко «зачастую наши добродетели – не более чем замаскированные пороки»[125]125
  Ларошфуко Ф. де. Максимы / Ф. де Ларошфуко. Характеры, или Нравы нынешнего века / Ж. де Лабрюйер. Избранные беседы / Ш. де Сен-Дени де Сент-Эвремон. Введение в познание человеческого разума. Размышления и максимы / Л. де Клапье де Вовенарг. Максимы и мысли / С. Шамфор. М.: НФ «Пушкинская б-ка»: ACT, 2004. С. 24.


[Закрыть]; «у большинства людей любовь к справедливости – всего лишь страх подвергнуться несправедливости»[126]126
  Там же. С. 34.


[Закрыть]; «самые ловкие люди весь свой век осуждают хитрости, чтобы пустить их в ход, если представится благоприятный случай и особая выгода»[127]127
  Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 40.


[Закрыть]; в повиновении долгу на самом деле удерживают «лень и робость», в то время как «честь за это возлагается на нашу добродетель»[128]128
  Там же. С. 45.


[Закрыть]. Согласно этому моралисту, «общество состоит из одних гримас», поскольку люди «напускают на себя особый вид», «чтобы казаться теми, за кого хотели бы сойти»[129]129
  Там же. С. 57.


[Закрыть]. В нем чаще вознаграждается «видимость достоинств, а не сами достоинства»[130]130
  Там же. С. 45.


[Закрыть]. В таком обществе нет настоящей дружбы, а есть лишь «взаимное уважение интересов, общежительность и обмен услугами: это не более чем коммерция, в которой себялюбие непременно надеется что-нибудь выгадать. <…> Мы нередко убеждаем себя, что любим тех, кто нас могущественней; меж тем как наша привязанность зиждется лишь на интересе. Предаваясь им, мы стремимся не к их благу, а к своему собственному»[131]131
  Там же. С. 35.


[Закрыть]. И, конечно же, там процветает лицемерная дискурсивная стратегия «зеленого винограда»: «Презрение к богатству философов – тайное стремление поквитаться с несправедливой судьбой, пренебрегая тем, чего она их лишила… Ненависть к фаворитам есть, в сущности, любовь к фавору. Выказывая презрение к тем, кто его имеет, мы умягчаем и утишаем свою досаду на его отсутствие; мы отказываемся преклониться перед ними, ибо не имеем возможности вырвать у них то, что им приносит всеобщее поклонение»[132]132
  Там же. С. 31.


[Закрыть].

У Лабрюйера львиная доля замечаний и рассуждений, касающихся вельмож и прочих обитателей двора, посвящена рангам, отношениям, статусно обусловленному поведению и чувствам, сопровождающим его. Эти чувства нередко сводятся к зависти, опасениям, страху; действия – к интригам, хлопотам в свою пользу и против врагов. У автора «Характеров…» вызывают (якобы) зависть вельможи, которые «имеют счастье держать у себя на службе людей, которые равны им умом и сердцем, а иногда и превосходят их»[133]133
  Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века // Ларошфуко Ф. де. Максимы / Ф. де Ларошфуко. Характеры, или Нравы нынешнего века / Ж. де Лабрюйер [и др.]. М.: НФ «Пушкинская б-ка»: ACT, 2004. С. 266.


[Закрыть]. К этим же самым вельможам и сановникам автор, который выступает от лица вполне определенного «мы», питает «бесплодную зависть и бессильную ненависть, которые, отнюдь не уменьшая заманчивости их высокого положения, лишь усугубляют нашу собственную нищету невыносимым зрелищем чужого счастья»[134]134
  Там же. С. 280.


[Закрыть]. Не обойдена вниманием Лабрюйера и типичная ресентиментная стратегия «зелен виноград», приписываемая им, что характерно, членам дворянского сословия. «Провинциальный дворянин, – пишет Лабрюйер, – человек, не нужный ни отечеству, ни семье, ни себе самому, часто бездомный, оборванный и лишенный каких-либо достоинств, сто раз на дню повторяет, что он благороден, с презрением говорит о выскочках в меховых мантиях и бархатных шапочках, всю жизнь рассуждает о своих дворянских грамотах и титулах и уверяет, что не променял бы их на канцлерский жезл»[135]135
  Там же. С. 335–336.


[Закрыть]. С другой стороны, Лабрюйер часто отмечает и власть богатства (в том числе полученного ввиду милостей короля), которое вводит буржуа в дворянские круги, при этом не устраняя пренебрежительного отношения к нему как к неблагородному второму сорту.

В то же время на страницах «Характеров…» отражено и активное взаимопроникновение дворянского и буржуазного классов, которое, собственно, и вызывает все эти порождающие ресентимент ситуации. «В свете можно по пальцам пересчитать такие семейства, которые не были бы одновременно в родстве и со знатнейшими вельможами, и с простолюдинами»[136]136
  Лабрюйер Ж. де. Указ. соч. С. 398.


[Закрыть]. Некоторые хотели бы себе купить дворянство хотя бы в кредит, да не могут. Но не меньше и тех, кто вчера были мещанами, «а, проснувшись, обнаруживают, что они дворяне. Как много развелось у нас дворян, чьи отцы и старшие братья – простые мещане!»[137]137
  Там же. С. 396.


[Закрыть] Иные прямо выдумывают себе благородное происхождение, а затем сами начинают верить в него: «…мещанин, привыкнув утверждать, что какой-то его прадед был бароном или владел замком, проникается счастливой уверенностью в благородстве своего происхождения, хотя сам же и выдумал эту басню»[138]138
  Там же.


[Закрыть]. При этом ценность самого благородного происхождения подвергается сомнению: «Если благородное происхождение относится к числу добродетелей, то его пятнает все, что недобродетельно; если же оно не является добродетелью, то вообще мало чего стоит»[139]139
  Там же. С. 399.


[Закрыть]. Для ироничного представителя третьего сословия виноград благородного происхождения не менее зелен, чем для упомянутого выше нищего дворянина – виноград безбедной жизни «выскочек в меховых мантиях и бархатных шапочках». Эта формула противостояния заслуг предков (благородного происхождения) и добродетелей останется неизменной вплоть до революции. Аристократы и буржуа, если так можно выразиться, взаимно переплетясь своими ресентиментами, будут ревниво отстаивать свои привычные источники благосостояния, не пренебрегая, впрочем, возможностями – если они представятся – приобрести и альтернативные. Стратегия некоторых представителей аристократии в этом противостоянии будет заключаться в почти что смиренной просьбе, адресованной к буржуа, признать их право на извлечение ренты с заслуг предков взамен на признание правомерности роскошной жизни на накопленный предками капитал. Так, Вовенарг заметит: «Кто сожалеет, что почет, завоеванный важными должностями и заслугами, переносится на потомство, тот куда более снисходителен к богачам – он ведь не оспаривает у их детей право владеть честно или нечестно нажитым богатством отцов (здесь и далее курсив наш. – Л. Ф.). Народ, однако, думает иначе, ибо, в то время как отпрыски богачей пускают по ветру состояние отцов, почтение к знатности сохраняется и в том случае, когда истоки ее мутнеют вместе с течением времени. Мудрый обычай! Проценты на расточаемый капитал иссякают, а награда за добродетель вечна и неприкосновенна! Пусть же нам впредь не толкуют, что память о былых заслугах должна уступать место ныне существующим добродетелям! Кто определит цену заслуге? Именно в силу этой трудности вельможи, как бы они высоко ни ставили собственные таланты, оправдывают свою гордыню одним только правом рождения, и это вполне разумно, если, конечно, исключить из общего правила немногочисленных гениев, стоящих выше всяких законов»[140]140
  Клапье де Вовенарг Л. де. Введение в познание человеческого разума. Фрагменты. Критические замечания. Размышления и максимы. Л.: Наука, 1988. С. 89.


[Закрыть].

Так или иначе, во Франции указанного периода основным фигурантом генезиса ресентимента оказывается социальный слой, чья социальная мобильность является преимущественно нисходящей.

Ресентимент проявляется на стыке культурного, экономического, бытового, политического взаимодействия социальных групп, одна из которых в целом идет вверх, а другая – вниз; когда первая уже превосходит вторую по ряду возможностей, а вторая еще обладает некоторыми преимуществами, недоступными первой. Иными словами, обеим группам есть чему завидовать, чем возмущаться, по поводу чего бессильно кусать локти. Обе группы не прочь бы обладать возможностями друг друга, но это либо недоступно, либо сопровождается рядом неприемлемых издержек или обставляется неподъемными условиями. В этом случае ресентиментный момент обусловлен именно завистью, которая побуждает скрывать, что ты на самом деле хочешь (и высоко ценишь). Допустим, дворянин хочет богатства, но «честь», а также существующие ограничения (а с точки зрения представителей «третьего сословия», просто недостаток образования и способностей) не позволяют ему заниматься предпринимательством и торговлей. Буржуа не прочь присоединить к своему благосостоянию дворянский титул, но это не всегда ему по карману (да и так ли важно ввергать себя в среду пустоголовых паразитов, среди которых все равно не станешь своим?). Но если у представителей восходящего класса, перед которыми в целом открывается больше возможностей, чем закрывается, ресентимент имеет ситуативный и «точечный» характер (некоторые социальные позиции еще остаются недоступными), то для представителей находящегося в упадке класса все наоборот. (Разумеется, не без исключений, которые есть всегда и в данном случае касаются некоторых представителей наиболее богатой аристократии, имеющей средства совместить преимущества своего исконного статуса и занятия торговлей, промышленностью, наукой и проч.) На самом же деле ресентимент – скорее удел тех, кто не может изменить свою судьбу, перед кем сто путей, сто дорог вовсе не открыты.

Иными словами, в целом, по большому счету, во Франции XVI–XVIII веков наряду с предпосылками ресентимента создаются и предпосылки его преодоления. Социальные перегородки между аристократией и буржуа и даже в целом третьим сословием размываются постепенно, но неуклонно. Хотя к моменту революции французское общество подходит с рядом нерешенных, обострившихся проблем, оно успевает выработать внутри себя этические и политические дискурсы универсалистско-гуманистического толка, которые далеко выходят за рамки тупикового, варящегося в сословных предрассудках ресентиментного мироощущения. Если отступающий господствующий класс Старого порядка, по-видимому, склонен приписывать успешным конкурентам львиную долю своих ресентиментных переживаний, то восходящий класс вырабатывает просвещенческое мировоззрение, в котором ресентимент если и присутствует, то в виде почти не имеющих значения следов. Иными словами, в таком мировоззрении ресентимент растворяется потоком истории.

В этом смысле Германия – страна, в которой ресентимент как специфическая принадлежность части нисходящего аристократического и восходящего третьего сословия формируется значительно позже и поэтому не успевает отцвести «естественным образом». В Германии даже к концу XIX века ресентимент не успевает раствориться хотя бы потому, что Германия модернизируется значительно быстрей Франции и намного менее плавно. В условиях же модернизации в соответствии с «догоняющей» моделью развития та часть традиционного мира, которая не успела или не смогла интегрироваться в новый мир модерна, оказывается загнанной в его «подполье»; модернизация ставит традиционный мир в условия «ресентиментной ситуации»[141]141
  Шкубуляни Е.С., Коновалов С.В. Ресентимент в постсоветских государствах // Актуальные вопросы современной науки. 2009. № 6. Вып. 3. С. 227–228.


[Закрыть]. И, кроме того, Германия и на международной арене, и в области культуры – страна, представители элит которой долгое время ощущают свою относительную ущербность. К этому источнику ресентимента примыкает следующий – общая отсталость бедной страны, ее сравнительно низкое положение в мировой иерархии влияния, что вызывает у аристократических (но не только) элит чувство униженности. Преодоление этого чувства само по себе являлось целью, достойной всяческих усилий, но, увы, полностью недостижимой. Каким бы могуществом к концу XIX века ни обладала Германия, страх, глубинная неуверенность и стремление выдать нужду за добродетель остаются: «Мы, немцы, боимся Бога, но больше ничего на свете; а уж богобоязненность заставляет нас любить и сохранять мир»[142]142
  Цит. по: Хилльгрубер А. Отто фон Бисмарк. Основатель великой европейской державы – Германской империи // Хилльгрубер А. Выдающиеся политики: Отто фон Бисмарк, Меттерних. Ростов н/Д.: Феникс, 1998. URL: https://www.litmir.me/br/?b=92843&p=16 (дата обращения: 10.04.2022).


[Закрыть].

В конечном счете Германия XIX века является едва ли не идеальной почвой для ресентимента. Вначале она раздроблена и унижена; ее аристократия, в целом намного бедней английской и русской[143]143
  Ливен Д. Аристократия в Европе. 1815–1914. СПб.: Акад. проект, 2000. С. 97–165.


[Закрыть], вынуждена в массовом порядке идти на наемную работу, в услужение и проч. В то же время у этой познающей все прелести нисходящей социальной мобильности аристократии все еще остается представление о своей исключительной социальной роли, о «благородстве», которое наталкивается на объективное снижение ее социальной востребованности именно как аристократии. Новое время в большей степени требует инженеров, бюрократов, ученых, предпринимателей, чем военных и местечковых традиционных владык. Иными словами, в эту эпоху источником ресентимента становилась не столько «демократия» сама по себе, которая, формально уравнивая высшие и низшие сословия, сохраняла фактическое неравенство. Скорее пусковым моментом стали усилившееся разложение высшего сословия, подстегнутое конкуренцией со стороны буржуазии и примыкающих к ней социальных слоев, и требования, выдвигаемые к аристократии научно-техническим прогрессом и социальными трансформациями. Настоящие «плебеи» от сохи и от станка еще не поднялись настолько высоко, чтобы в сколь-нибудь массовом масштабе завидовать, злобствовать, называть виноград кислым. Это было прерогативой тех, кто буквально недавно стоял вблизи верхушки общественной пирамиды, но утратил это положение и сознавал невозможность его возвращения. Как отмечает Доминик Ливен, в поздневикторианские времена аристократии «было трудно найти общий язык с эпохой господства капитала. Прежде ни один общественный класс не мог сравниться с аристократией в богатстве, и дворянская элита потворствовала выставлению богатства напоказ и состязанию в этом. Теперь же оказалось, что не-аристократы в денежном отношении способны превзойти тех, кто выше их по роду и званию. Наиболее распространенной реакцией на подобное положение вещей были издевки над плутократией и антисемитизм, которые получили особое распространение в среде обедневших аристократов, страдавших не только от потери статуса, но и от потери благосостояния»[144]144
  Ливен Д. Указ. соч. С. 292.


[Закрыть]. И если верхушке аристократии нередко удавалось конвертировать свое старое богатство в новое, сохраняя при этом высокий политический и общественный статус, то поместное дворянство достаточно быстро перемещалось по другую сторону пропасти, разделившей основную массу сельской аристократии и узкий слой элиты, состоящей из магнатов с капиталами, вложенными в промышленность и городскую собственность, или владельцев «таких крупных состояний, что часть их можно было обратить в акции и облигации». Менее богатый собрат представителя аристократической элиты, «облачившийся в платье государственного служащего или политика, вынужден был расстаться с аристократическим образом жизни. К 1914 году в России, Англии и Германии процессы эти еще далеко не завершились, но были совершенно очевидны»[145]145
  Ливен Д. Указ. соч. С. 23.


[Закрыть].

Поскольку речь зашла о Германии и Англии, то никак нельзя упускать из виду имевшую место в XIX–XX веках германскую зависть к англичанам как расе господ, наиболее всех приспособленной владеть миром, – в отличие от немцев, которые хотя с англичанами одного расового корня, но далеко не достигли тех же успехов. В известной книге Мануэля Саркисянца приводится множество пассажей, подтверждающих наличие такого рода умонастроений, например:

Следующее высказывание – «В том, что касается стиля жизни, Англия… ведет за собой и благородное общество Германии» – явно было сделано еще в разгар Первой мировой войны, после того как с 1871 года восхищение политической мощью Англии вытеснило восторг перед культурой Франции. В самой Франции Гюстав Лебон мог даже не доказывать, что англичане превосходят французов: он сразу приводил объяснения, на чем основано это «превосходство». Как известно, Вильгельм II, движимый в том числе и любовью-ненавистью, пытался подражать Англии (см., в частности, слова кайзера: «Будущее Германии – на воде»). Один немецко-кайзеровский морской офицер у Густава Френсена в 1904 году восхищается: «Вон там, за высокими меловыми скалами, живет первый народ земли – благородный, бесконечно умный, храбрый, единый и богатый. А мы? Мы издревле обладаем единственным из их качеств – храбростью. Понемногу мы приобретаем другое – богатство. Усвоим ли мы когда-нибудь остальные – это для нас вопрос жизни». И в том же духе написана книга под названием «Англия как воспитатель», которая увещевает немецкий народ стать тем, чем он (еще) не является: «Ни один народ столь непрерывно не преуспевал, как английский. Нам бы поучиться у него»[146]146
  Саркисянц М. Английские корни немецкого фашизма: от британской к австро-баварской «расе господ»: курс лекций, прочитанный в Гейдельбергском университете. СПб.: Акад. проект, 2003. С. 32–33.


[Закрыть].

Показателен тут типичный для ресентимента ход мысли, в котором некто, имеющий часть оснований, уравнивающих его с объектом зависти и подражания, стремится представить себя ему равным и в остальном. Немцы столь же храбры, как англичане, и уже приближаются к ним по богатству, что дает повод претендовать на статус такой же «расы господ», осознавая при этом, что фактически до него ты еще не дорос. Что и вызывает специфическое сочетание любви и ненависти.

Поэтому неудивительно, что сама концепция ресентимента появляется именно в Германии. Аристократы и псевдоаристократы вроде Ницше с удовольствием поддаются соблазну перебросить «горячую картошку» своих уже отчетливо осознаваемых комплексов так кстати появившейся «демократии» с ее стремящимся наверх «плебсом» и, конечно же, буржуазии – в какой бы эпохе они ее ни обнаружили. В связи с этим мы не удержимся от краткого обзора одного из примеров такого обнаружения, когда два предвзятых германских ученых нашли ресентимент там, где его не было.

Пример такого рода тенденциозности – истолкование Вернером Зомбартом (и вслед за ним Максом Шелером) трактата Альберти «О семье» как в значительной мере пронизанного ресентиментом произведения. Шелер в своей неоднократно упомянутой здесь книге в подтверждение своей точки зрения приводит цитату из «Буржуа» Зомбарта:

Я думаю, что он [то есть ресентимент] сыграл свою роль в истории капиталистического духа, и я усматриваю ее в возведении родившихся из нужды принципов мелкобуржуазного уклада жизни во всеобщие, полноценные жизненные максимы, то есть – в учение о «буржуазных» добродетелях, которые понимаются в качестве высших человеческих добродетелей. Именно буржуа, преимущественно из деклассированных дворян, с завистью смотревшие на «господ» и их поведение, объявляли это поведение порочным и проповедовали отказ от «господского» образа жизни – между тем в глубине души он им нравился, и они сами хотели бы вести такой, но по причинам внешнего или внутреннего порядка не могли себе этого позволить. Ресентимент является отличительной особенностью семейных хроник Альберти. Ранее я уже цитировал места из них, где комичная ребяческая ненависть к «сеньорам», к их кругу, недоступному для него, прямо-таки бросается в глаза; примеры легко умножить.

Характерно и то, что каждую тираду против сеньоров, их основного развлечения, охоты, против нравов его клиентов-господ и т. д. он заканчивает фарисейской хвалой собственной добропорядочной «буржуазности». Конечно, и торговые интересы, и плоды философских чтений, и утешительные слова духовника – все влияло на то, что восприятие жизни постепенно обуржуазивалось. Но безмерная бранчливость, в которую Альберти впадает всякий раз, когда заходит речь о «сеньорах», и которая свидетельствует о том, что у него, наверное, был чертовски неудачный опыт общения с ними, – все-таки говорит о другом: главной движущей силой, приведшей его к благоразумному буржуазному мировоззрению, был именно ресентимент[147]147
  Цит. по: Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. СПб.: Наука, Университетская книга, 1999. (Слово о сущем). С. 149.


[Закрыть].

(В доступном нам русском переводе «Буржуа» слово «ресентимент» не используется, будучи замененным на «обиженность», и наиболее показательная часть данного фрагмента звучит так:

Основная черта в книгах Альберти о семье – это обиженность. Я уже ранее приводил оттуда различные места, где звучит прямо-таки комичная и детская ненависть к «сеньорам», из круга которых он был исключен; эти цитаты можно было бы легко умножить. И постоянно тирада против всего сеньориального, против сеньориальных развлечений охотой, против обычаев клиентелы и т. д. заканчивается фарисейской похвалой собственного доброго «мещанства». Несомненно, коммерческие интересы, плоды философского учения, одобрение духовного отца – все это вело к омещанению взгляда на жизнь. Но безграничная ругань, в которую впадает Альберти, как только он заводит речь о «сеньорах», и которая свидетельствует о том, что его опыт позволял думать о них чертовски верно, все же показывает, что, может быть, самым сильным побуждением, приведшим его к доброму мещанскому мировоззрению, была обиженность[148]148
  Зомбарт В. Буржуа. Евреи и хозяйственная жизнь. М.: Айрис-пресс, 2004. С. 336–337.


[Закрыть].)

Сами по себе замечания Зомбарта о возникновении ресентимента в среде «преимущественно деклассированных дворян», имеющих неудачный опыт общения с настоящими аристократами, свидетельствуют о том, что Зомбарт достаточно хорошо понимал, где на самом деле возникает ресентимент. Другое дело, что в лице Альберти он избирает пример, который вряд ли можно считать релевантным. Ресентимента в книге итальянского мыслителя вовсе не так много просто потому, что Альберти в гораздо меньшей мере добропорядочный буржуа, чем родовитый аристократ и ученый-гуманист духовного звания. Среди действующих лиц его книги, пожалуй, лишь Джаноццо можно при желании приписать ресентиментную точку зрения – при том, что позиция его по ряду вопросов оспаривается или уточняется Адовардо. Иными словами, если Джаноццо – буржуа, то это не значит, что именно его точка зрения безоговорочно отождествляется с точкой зрения самого Альберти. Не говоря уже о том, что позиция Альберти – вообще позиция книжника, интеллектуала, философа, а не буржуа. Впрочем, вопрос о том, насколько книга Альберти может считаться образцом именно буржуазного мировоззрения, разбирает уже Вебер в книге «Протестантская этика и дух капитализма», убедительно при том возражая Зомбарту[149]149
  Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 113–117.


[Закрыть]. Об Альберти Вебер говорит следующее: «Его идеал „tranquíllitá dell’animo“ (душевного спокойствия) и его выраженная склонность к эпикурейскому λάθε βιώσας (призыву жить для себя, vivere a sé stesso), особенно же его антипатия ко всяким должностям, которые он считает источником беспокойства, вражды и грязных интриг, его мечта о жизни в загородной вилле, мысли о предках, питавшие его самолюбие, отношение к чести семьи (имущество которой должно быть по флорентийскому обычаю нераздельным) как к высшему идеалу и главной цели – все это было бы в глазах пуританина греховным „обожествлением рукотворного“, а в глазах Бенджамина Франклина – исполненным чуждого ему аристократического пафоса»[150]150
  Там же. С. 114.


[Закрыть]. Когда Зомбарт пишет о «комичной ребяческой ненависти к „сеньорам“, к их кругу», якобы недоступному для Альберти, надо учитывать, что ряд персонажей (членов семьи) Альберти прямо указывают на то, что они именно были вхожи в эти самые круги (великого герцога Миланского, антипапы и т. д.), что они не только ссужали этих сеньоров деньгами, но и разделяли с ними их образ жизни, например участвуя в тех же охотах[151]151
  Альберти Л.Б. Книги о семье. М.: Языки славянской культуры, 2008. С. 247–261.


[Закрыть]. И Альберти был таким и из того самого круга, из знатнейшего рода Флоренции, причем незаконнорожденность, на которую особенно упирает Зомбарт, на его положение никак не влияла. «Из „Жизнеописания“ (Vita) можно узнать, что его автор в числе прочего был неплохим музыкантом и певцом, любителем лошадей и прекрасным наездником, увлекался физическими тренировками и фехтованием, помимо архитектуры с увлечением занимался живописью и ваянием – известен отлитый в бронзе его профильный автопортрет (1440-е годы). Был он красив и статен, элегантно одет и безупречно воспитан»[152]152
  Там же. С. 335.


[Закрыть]. Да, в трактате Альберти, «возможно, речь идет о том направлении и о той перспективе, которые шли вразрез с современной политической эволюцией и были обращены назад, к XIV столетию, представлявшему собой, судя по счетным книгам и отчетности компаний, золотой век рода Альберти, когда имя Альберти было как будто синонимом целого государства, о котором они заботились и которое охраняли со всей бдительностью и вниманием»[153]153
  Там же. С. 368.


[Закрыть]. Но даже после того, как золотой век семейства Альберти миновал, было бы сильным преувеличением относить автора к деклассированным дворянам. Очень показательно лукавство Зомбарта, который, понимая, что на самом деле его оценка Альберти грешит предвзятостью, пишет, что аристократический образ жизни «в глубине души им (буржуа. – Л. Ф.) нравился, и они сами хотели бы вести такой, но по причинам внешнего или внутреннего порядка не могли себе этого позволить». Замечание, что могли быть и причины внутреннего порядка, фактически дезавуирует упрек в фарисейском лицемерии: ибо какие же еще могут быть иные причины внутреннего порядка, кроме как искренняя убежденность в том, что некоторые черты аристократического образа жизни действительно порочны и неприемлемы? Как нетрудно заметить, в вопросах, касающихся сеньоров, Альберти безоговорочно осуждает обычай держать при себе приживальщиков, финансовую несостоятельность и паразитизм. Другие аспекты жизни аристократии для него вполне приемлемы, что и неудивительно. Иными словами, получается, что, согласно Зомбарту, ресентимент Альберти заключался именно в том, что он хотел иметь приживальщиков и быть паразитом, но не мог себе этого позволить, – что звучит абсурдно. Словом, Зомбарт и Шелер применяют свои представления о ресентименте, сложившиеся в эпоху однозначного упадка аристократии в XIX веке в Германии, к ситуации пятивековой давности в Италии, отнюдь не отличавшейся такой однозначностью. «Из того, что Салли говорит о Полли, можно узнать больше о Салли, чем о Полли».