Текст книги "E-klasse"

III

Здоровье вернулось, руки невероятно послушны. Я встаю рано, бужу на прощание попугая и спускаюсь в машину. Воздух еще не успел прогреться, и асфальт не кажется мокрым вдалеке. Пустое Садовое кольцо на рассвете. В отсутствие пробок, удивляешься тому, какая небольшая на самом деле Москва и как мало требуется времени, чтобы каменные громады сменились на скрип сосновых стволов и шелест листьев.

Наша дача, что самое главное, является именно дачей, с ее десятью сотками, высоким, но деревянным забором и двухэтажным домом. Это не коттедж в элитном поселке премиум-класса, со всеми удобствами загородной жизни и незнакомыми соседями. Участок получал еще отец, бывший высокопоставленный сотрудник бывших органов. Отсюда и западное направление, и отсутствие грядок с парниками, и первоклассная библиотека, и застекленная во всю стену веранда, и большой стол со множеством стульев для застолий, и две старые, нетронутые ели, растущие перед крыльцом.

Шахматная доска все так же стоит не тронутая, с две тысячи третьего года. Эту партию с отцом мы не доиграли. Он вышел покурить на крыльцо, попросив перерыв. Я остановил белые часы. Моя жена сидела рядом со мной. Она что-то читала. По-моему старую «Науку и религию». Происходящее было настолько летним и обыденным, что, кроме Бога, никто не мог бы предугадать следующего.

Закричала мама. Я бросился к двери. Отец лежал на плиточной дорожке, сигарета, которую он придавил лицом, прожгла ему веко. Исход партии я не смогу узнать, но мне кажется, я выигрывал. Сдувая пыль с доски, я бережно переношу ее на крышу янтарного цвета шкафа, полного разных собраний сочинений. Я выбираю несколько Сталинских фельетонов, про тунеядцев и пьяниц, и удаляюсь в туалет, где люблю, при наличии пустого дома, посидеть с час, перелистывая желтые страницы, богатые ветхим имперским запахом и отрегулированным юмором.

IV

Восстановив в деталях все важное, что было в моей детской, отроческой и зрелой жизни, перелистав не одно лето, проведенное здесь в прошлом веке, посидев под деревом, выпив чаю на крыльце, я запираю родительский дом и, то ли поздней ночью, то ли ранним утром, беру курс на Домодедово. В открытом люке проносятся мимо верхушки деревьев и почти полная луна.

Прохожу все преграды к самолету максимально быстро. Надеваю розданные глазонакрыватели и засыпаю еще во время инструктажа по безопасности.

Ставлю стопу на плитку, обжигающую, и снова приподнимаю. Боль отступает. Оказывается, море не менее приятно слушать, чем созерцать. Чем глубже вслушиваешься, тем громче становится очередная набегающая волна. Уже можно отличать раздельные звуки: умирающую волну, смех, детский смех.

На столике нож и грейпфрут. Под ним шлепанцы. Каждые минут тридцать-сорок я впадаю в глубокий сон, длящийся не больше пяти минут. Просыпаясь, я нахожу, что темнее день не стал. Большой соломенный навес укрывает от лучей. Домой я вернусь правдиво белым. Очень трудно не думать ни о чем. Завтра начнется жизнь.

Post Scriptum

– С легким паром, – я подаю Веронике полотенце.

– Напугал меня! Не слышала, как ты вошел. Ты только прилетел?

– Да сейчас переоденусь и на работу.

Над проспектом шел дождь. На кухне, на гранитной плите, я заметил чашку, из которой я пил чай до командировки, с тех пор ее не касались. На дне остатки чая превратились в зеленую корочку. Так, наверное, зарастают забытые лесные озера. Вероника стояла сзади, завернутая в два полотенца. Одно обматывало голову, второе, туловище. Она заметила.

– А я у мамы пожила. Знаешь, не люблю тут одна ночевать.

– Знаю.

Я улыбаюсь. Мы так давно вместе.

Мальорка 2008

Несостоявшаяся метаморфоза

Тридцатидвухлетний неженатый москвич Максим Кудринский неосознанно рисовал геометрические фигурки указательным пальцем на окне, всматриваясь в розовый оттенок вечернего небосвода. По ту сторону шведского стеклопакета сгущались низкие грозовые тучи. Они, выворачиваясь наизнанку, попеременно меняли формы, становясь то легкими и подвижными, то тяжелыми и ленивыми.

Двухуровневая квартира, занимавшая последние два этажа в доме № 6 по Чистому переулку, безупречностью своей скорее походила на пятизвездочный номер, чем на постоянное жилье. Повсеместная чистота, которая воссоздавалась в течение рабочего дня домработницей, поддерживала самодеструктивное поведение молодого хозяина. Возвращаясь вечером в идеальное убранство, Кудринский в который раз позволял себе самообман завтрашнего возрождения. Каждый вечер он в последний раз набирал прямые номера знакомых, дилеров, бронировал столики, заказывал женщин или пиццу, оставляя уборщице Даше утреннюю композицию из стодолларовых трубочек, контрацепции, пустых бутылок и грязной посуды. Таким образом, каждый вечер начинался с утверждения новой жизни, выраженного в устраненных следах вчерашнего преступления. Чувство это длилось не более получаса.

Даша, пожилая, провинциальная, верующая женщина, знала пристрастия работодателя и ежедневно с десяти и до восьми усердствовала над каждым квадратным сантиметром стодвадцатиметровой площади. Она видела Максима исключительно утром каждого первого числа. Максим был немногословен. Он рассчитывался с ней, отводя взгляд в сторону, как бы стесняясь этого действия. Заработанную плату он передавал исключительно в конверте, избегая неловкого момента пересчета банкнот. Эта сцена повторялась из месяца в месяц, суммируясь в их трехлетнее сотрудничество. За время этих редких встреч Дарья узнала многое о жизни молодого хозяина, следуя правилам дедуктивного метода. Независимо от дня недели, грушевый паркет был зачастую липок от пролитого спиртного. Измятые простыни по средам и пятницам были прилеплены к черному шелковому пододеяльнику в двух-трех местах. В такое утро Дарья находила несколько использованных презервативов, разбросанных подле дубовых изогнутых ножек хозяйской постели. Телевизор почти всегда был включен в режиме «без звука». Жидкокристаллический экран в основном транслировал советские производственные драмы эпохи застоя. Белье, украшенное хрусталиками Swarovski, извлекалось из кожаных складок черного антикварного кресла времен Сталина в гостиной. Дарья разглядывала, блестящие узоры стрингов и проглаживала большим пальцем прозрачную ниточку задней стороны. Стоя в свете многочисленных ламп ванной комнаты, она неодобрительно кивала, мол, чего только не делают, чтоб мужика на себе женить. Друзья посещали Максима не чаще, чем раз в неделю. Свидетельством тому были бутылки, их было в дв а раз а больше, чем в будни. Однажды, протирая поверхность прикроватных тумбочек, уборщица набежала влажной салфеткой на фотографию обнаженной девочки, явно не достигшей восемнадцати лет. Она демонстративно протерла пыль вокруг изображения, не касаясь своей кистью незаконного образа. Не будучи знакомой с профессией дизайнера, Даша приписывала советско-заграничный стиль хозяину квартиры, делая преждевременные выводы о его вкусах. О непричастности Кудринского к собственной библиотеке она также не догадывалась. Книги подбирались исключительно по обложке, вместе с распечатанным кратким содержанием, дабы не попасться впросак при приеме гостей.

Мировоззрение Максима, коренного москвича с высшим образованием, и его отношение к окружающей среде сформировались иначе. Он понятия не имел, как зовут его уборщицу, но он знал, что копия ее паспорта лежит в одном из несгораемых ящиков МВД и что, если что-нибудь исчезнет из его квартиры, звонок знакомому заместителю заместителя разрешит вопрос в одночасье. Один-единственный раз Максим остановил мысль на Дарье Федосеевой, когда обнаружил протертую плоскость столика вокруг фотографии Нади Заводовской, пятнадцатилетней девочки из Кракова, мечтающей стать певицей в Москве. Поверхность вокруг снимка была показательно чистой и указывала на пыльную греховность владельца этого изображения. Максима всегда забавляла человеческая ограниченность, особенно в похмельные дни, которые за последний год плавно перетекли из двух в пять дней в неделю.

Переломный период в жизни совпал с пересечением пятидневной границы похмелья и утвердившейся цифрой шесть. От пьянства, как казалось Кудринскому, его отделял всего один день, и это его страшило. Однако Максим не находил причин для беспокойства в относительно частом употреблении кокаина и ежемесячном нарушении обязательств налогоплательщика. Сердечная и печеночная боль после комбинируемых вечеров коньяка и виагры воспринималась как должное. Человек ориентируется на свое общество, а друзья Максима могли только завидовать его здоровью.

Хозяин фешенебельной квартиры, клубного дома переживал исключительно из-за бытового пьянства и избыточного веса, что влекло за собой прочие физиологические беды – лишний холестерин, аритмия, отдышка, геморрой, простатит и прочие исконно мужские недуги. Стоя у окна в будний вечер, Максим, уже неспособный отличить среду от вторника, неожиданно для себя зарыдал, издавая едва слышные глухие звуки. Спасти могло только чудо. Помочь самому себе он был не в силах, к тому же был твердо уверен, что это работа Спасителя. Максим впервые попробовал молиться.

* * *

Сиротой Максим стал августовским днем семьдесят четвертого, когда после пятичасовых родов скончалась его мать Лиля. Похоронили ее тремя днями позже на семейном участке Хованского кладбища. Дежурный врач связался с Георгием Эренбургом, старшим братом покойной, чей номер медсестра узнала в милиции. На седеющую голову Георгия Соломоновича, который не виделся со своей единственной, младшей, сестрой год из-за своей занятости, обрушилась забота о беспокойном младенце. Дядя заходил кругами по зеленому больничному коридору и, хрустя пальцами правой руки, обращался то к самому себе, то к новорожденному Максиму, имя которому он позже выбрал случайно, пролистывая книгу о Римской империи.

– Что я с ним буду делать? – Ну что я с тобой буду делать?

Не найдя ответа, убежденный холостяк и ювелир Эренбург, забрал мальчика домой на четвертые сутки после безлюдных похорон сестры. Он нежданно стал отцом, и ему пришлось привыкать к нанятой няне и детскому плачу. Детали быта, как и привычки, приходилось модифицировать. Даже вечерами Эренбург был вынужден ходить в брюках по дому, так как не признавал тренировочные штаны, а находиться в семейных трусах при посторонней женщине он себе позволить не мог. Курил на лестничной клетке, куда он с удовольствием сбегал из квартиры каждые минут тридцать. Замужняя соседка, влюбленная в Эренбурга, прижималась к двери, наблюдая в глазок, как ее тайный обожаемый одной рукой нервно проводил по пепельным волосам, а другой крутил сигарету, разглядывая синий табачный дым. Эренбург своих соседей не знал.

– Надо было оставить, – морща лоб, думал Георгий Соломонович. – Но как можно?

Дядя не счел нужным скрывать от мальчика правду. Максим с раннего детства рос со знанием того, что его мать мертва, что отец его, инженер по фамилии Кудринский, жив, но неизвестно где находится, что не стоит привыкать к няне, так как она оплачиваемый работник, и что Георгий Соломонович приходится ему теперь единственным родным человеком.

После бессознательных первых лет жизни у Максима началась обыкновенная и прекрасная юность, полная летних прогулок по бульварам, зимнего катания с горок, первых сладострастных порывов, жгучих синяков и прочих незначительных, но неповторимых приключений. И когда эта жизнь закончилась, началась перестройка. Эренбург пропадал днями и ночами, развивая деятельность. Длительные десятилетия осторожной состоятельной жизни дядя перерабатывал драгметаллы с микроскопическим остатком, приобретал валюту, трансформировал стекающиеся к нему трофейные и ворованные украшения. Георгий Соломонович не имел сберегательной книжки и, не потеряв ровным счетом ничего при девальвации, воспринял первую волну приватизации с сердцебиением пусть и пожилого, но настоящего серфера. Валюта менялась на рубли и обратно, покупались квартиры в ЦАО, открывались и закрывались фирмы, продавались квартиры, покупалась валюта, круг повторялся. Его благосостояние росло благодаря смуте, которая в любой эпохе, независимо от страны, является самой плодотворной почвой для умножения капитала. Все, от отдела по борьбе с экономическими преступлениями до налоговой, смотрят растерянно в телеэкран, разглядывая, как титаны разменивают миллионы судеб и миллиарды условных единиц. На фоне этих масштабных действий «Георгии Соломоновичи» незаметно растут, оставляя власть равнодушной. Со временем внимание обращают и на расхитителей средней руки, о них обязательно вспоминают в спокойное время, после больших страстей. К счастью, Эренбургу не суждено было прожить долго, и, умирая в две тысячи третьем, он свято верил, что его наследие принесет Максиму радость и только.

Максим после пяти университетских лет встал на путь зрелости. Он стал красивым, молодым человеком с фигурой спортсмена, с умным выражением лица, с открытым и добрым взглядом. Своеобразный тип – талинский пловец и шахматист. Подобно большинству своих однокурсников, он выбрал работу не по специальности. «Недвижимость», – настаивал дядя. «Недвижимость», – не сопротивлялся Максим. Он не заставил наставника ждать, и в первой половине девяностых Кудринский незамедлительно вошел в автоматические двери одного из первых профильных агентств, в неприметной серой тройке и часах Orient.

В бизнес Максим внес безупречный английский и немецкий языки, приобретенные занятиями с редкими в то время живыми носителями, что мотивировалось дядиной навязчивой мыслью об эмиграции, и понимание Москвы как объекта влюбленности. Каждая квартира преподносилась Максимом как культурная ценность, у каждой была родословная, вымышленная или настоящая, но не вызывающая сомнения. Покупателя осыпали художественными образами, историческими фактами и народным фольклором. Кудринский возил потенциальных арендаторов и покупателей на принадлежащем компании японском автомобиле от подъезда к подъезду, перебирая переулки Садового кольца. Внимание экспатов обращалось на открывающиеся виды, и не важно, был то заснеженный тупик, украшенный заколоченными облупившимися дверьми, или гранитная набережная с множеством разноцветных мещанских двухэтажных домиков, с прямолинейной торцевой колоннадой, без особых фасадных изысков с крохотными вторыми этажами. Максим при достижении любой сделки выступал в роли модератора, пользуясь языковым барьером между продавцами и покупателями и знанием вкусов и особенностей различных социальных групп. Таким образом, двум ветхим сестрам, проживающим в ампирном доме на Таганке, помнящим еще на собственной коже бериевские оргии, он представил двух геев из Голландии как отца и сына.

Однокомнатная квартира на Академической – дядин подарок на окончание университета с красным дипломом, ранее столь ненавидимая хозяином, проводящим большую часть жизни в прекрасном центре мегаполиса, стала обрастать итальянской мебелью, японской бытовой техникой и британскими предметами интерьера. Карьерный рост прогрессировал параллельно размерам брюк. Каждая новая ступень добавляла лишний килограмм веса и мазок, цвета переливающегося в луже бензина, под глазами. Изношенный усталостью, Максим всегда находил одобрение дяди в их воскресные встречи. Усердие и повышение племянника по службе радовали старика, который так и не обрел смысл прожитой жизни, но сумел убедить себя в том, что он таится в благополучии племянника и в грядущей передаче средств.

Выработанная привычка жить скромно так и не позволила сыну архитектора Соломона раскрепоститься в новом государстве. Невзирая на скорый успех, новая система ценностей не искоренила прежние страхи и тревоги. Вечерами Георгий Соломонович, гулял по Маяковке в потертых кожаных сандалиях и белых носках, которые вызывали насмешки у сорящих последними деньгами людей. Бывший подтянутый сердцеед просиживал одинокие ночи на крае кованой кровати, вслушиваясь в современный феномен ночной пробки на 1-й Тверской-Ямской улице. Он так и не смог постичь сути яркого электрического уличного света в позднее время суток, наличия сексуальной откровенности в СМИ, легализации педерастии, издевательств над святостями ушедшего, пусть и ненавистного, времени и песен, состоявших из одного повторяемого куплета. Старик умер от сердечной недостаточности. Ночью. Сидя на крае дивана, в шортах, наедине с телевизором.

Максиму позвонил незнакомый ему Игорь Григорьевич и поставил в известность о случившемся. Входя в облицованный колоннами подъезд, Максим включил сигнализацию уже личной немецкой машины и выбросил в урну окурок тонкой дамской сигареты. Он был в черных брюках Hugo Boss и в кожаной куртке с высоким лисьим воротником.

Крохотная спальня покойного Георгия Соломоновича была заполнена незнакомыми Максиму людьми. «По человеку на квадратный метр», – осмотрелся озадаченный происходящим племянник. Здесь работали две женщины в спецодежде – хорошенькая и пожилая. Два крепких санитара-носильщика. Один из них курил в распахнутое окно. Старый дедушка, присевший на корточки в непосредственной близости от трупа – сосед. Мужчина лет сорока, спортивного телосложения, скрытого под недешевым костюмом, с грубым и запоминающимся лицом. Мужчина перевел взгляд с дядиного тела на Максима.

– Максим Георгиевич?

– Да. Здравствуйте.

– Леприков Игорь Григорьевич, для вас просто Игорь. Бывший помощник вашего отца. Слово «отец» резануло. Максим передернулся. Мысль о смерти еще не успела усвоиться в его сознании, что позволяло ему адекватно реагировать на происходящее и заметить то, что дядя представлял его как сына.

– Очень приятно.

Игорь Григорьевич провел Максима в кухню и, намеренно заперев дверь, пригласил Максима присесть за стол, будто тот здесь был гостем.

– Ваш папа позвонил мне. Разговор был по делам. Вскоре после этого ему сделалось нехорошо и, отперев входную дверь, он вызвал «скорую». Та приехала, часом позже… Я сожалею, что так вышло.

Пауза.

Странно, что дядя не позвонил ему, Максиму.

– Вот бумаги, которые я уполномочен вам передать в случае его смерти. Это дарственные на ваше имя, и вот документы из БТИ. Всего четырнадцать квартир, все здесь рядом, на одной улице. Десять трехкомнатных, две двушки и две студии. Все в данный момент сдаются. Еще документы трех ООО, на чьи расчетные счета аккумулируется доход. Ваш отец был трудолюбивым человеком.

Пауза.

– Надеюсь, Максим, я также смогу быть вам полезен, по всяческим вопросам… любым….

Максим был неспособен далее декодировать информацию и только кивал, стараясь попасть своим выражением лица в то, что говорил собеседник. Тишина и головокружение. Он покорно дождался паузы и, среагировав на нее, как на окончание монолога, взял протянутые ему документы и молча проследовал в спальню. «Папа» лежал с закрытыми глазами. Выражение лица Эренбурга не имело аналогов среди живых экспрессии, даже тех, которые не отражают ровным счетом ничего, и все потому, что оно действительно не отражало ровным счетом ничего. Максим всматривался в детали физиологии, до этих пор скрываемые одеждой. Ему открылись худенькие ножки, расписанные выступающими венами, ручки с обвислой съежившейся кожей на бывших бицепсах, впалый живот с выпяченным пупком. Максим попятился спиной к двери, многозначительно кивая Игорю, одновременно и прощаясь, и обещая стабильность в статусе высокооплачиваемого помощника в предстоящих вопросах.

Бумаги, аккуратно собранные в прозрачные файлы, лежали на переднем пассажирском сиденье. Максиму было сложно усвоить коктейль из неизвестных ему эмоций. Выстроенный барьер и вырытый ров, которые он усердно строил и углублял, противостоя сентиментальному цунами, рушились, как песочные замки, пропуская воспоминания школьных вечеров, освещенных настольной лампой, дядиными стараниями, напутствиями и высказываемыми пожеланиями. Плотина давала трещины, впуская все больше и больше любви и скорби; образы, связанные с близким и уже навсегда ушедшим человеком. Но какими бы подлинными не были те набегающие слезы, новая и возбуждающая мысль, чей тихий голосок становился все громче, повторяла: «Я миллионер». Отстояв вечернюю пробку, Кудринский вышел из машины и, не заходя домой, присел на скамейке напротив старух у своего хрущевского подъезда на Академической. Старухи смолкли и вскоре разошлись. Кудринский загадочно улыбался в пустоту. Он периодически вытирал глаза манжетой и прикладывался к бутылке со сладким бурбоном, в багажнике всегда лежал запас на случай успешной сделки.

Мысль об обретенном благосостоянии не давала Максиму уснуть вторые сутки. Он впадал в дрему, но вскоре пробуждался от гула Профсоюзной улицы, который он прежде не замечал. Тогда он снова принимался расхаживать по квартире, десятки раз повторяя пятиметровый путь от софы до окна. Когда это занятие надоедало, он останавливался, прижимаясь лбом к стеклу, и подолгу разглядывал установленный посреди площади железный блин – лицо Хо Ши Мина. Молодой миллионер был безгранично одинок в своей потере и в обретенной радости. Несколько раз Максиму казалось, что он до конца осознал значимость произошедшего. Представляя, каким образом теперь будет складываться его судьба, он подпрыгивал и начинал бешено бегать из комнаты в коридор, босиком, в трусах, зная, что никому не видим в эту минуту, в течение которой испытывал восторг.

Последующие месяцы пронеслись вихрем, принесшим свежесть и новизну в будничную жизнь. После продажи первой квартиры Максим впервые ощутил близость денег, их сладостный шепот и пьяный трепет покупаемых желаний. С первых пятиста тысяч Максим по-мальчишески купил спортивный автомобиль. Ядовито-желтое купе Maserati, созданное разрезать соленый знойный морской воздух серпантинов Лигурии, но вынужденное проседать под чревоугодником и жариться в пробочном туннеле под Маяковкой. Он останавливался и выходил из машины по любому случаю. Проезжая по Садовому, он через каждый километр покупал то Red Bull, то Perrier. Ему очень нравилось вальяжно покидать и роскошно садиться в нее снова под пристальными взглядами ротозеев. Максим, раннее сам не раз насмехавшийся над завистью неимущих и, тем паче, над желанием вызвать это чувство теми, кто обладает возможностями, стал предметом своих недавних насмешек. Кудринский менялся в геометрической прогрессии, «его портили деньги», как бы выразился человек беднее его, и он становился «адекватным», как считали те, в чей круг он постепенно входил. Он не поглупел, даже наоборот, перескочив несколько социальных ступеней, его мировоззрение стало значительно глубже. Невзирая на весь напускной идиотизм его нового окружения, он понимал, что за масками тонального крема, пафоса, цинизма и ограниченности скрываются куда более светлые умы. Он с лихвой научился всему тому, над чем насмехался ранее, в своей прошлой, безденежной жизни. Он вкусил главную мещанскую прелесть российского сознания. Самый сок, нектар нектаров: зависть. Зависть к ближнему питает батарейки. Спортивное купе не должно было вызывать восхищение, только сладкую зависть. Боль утраты к этому моменту исчезла бесследно.

Игорь Леприков не заставил себя долго ждать. После продажи последней из четырнадцати квартир он подъехал к подъезду нового дома Кудринского. Держался он, как и предполагал Максим, совсем иначе, чем при их первой встрече. Максим понимал, что в эту минуту нужно играть в покорность и соглашаться со всеми требованиями. Их разговор состоялся в одном из дворов Чистого переулка. Леприков, сопровождаемый худощавым, скорее всего вооруженным шофером, не раз называл себя «смотрящим» покойного Эренбурга. Максим услышал не одну увлекательную историю на тему: кем бы твой папа был без меня?.

Задобренный Леприков, довольный собой, ушел, обещав вернуться. Молодой шофер встал с корточек, сплюнул в сторону Максимовых мокасин, украшенных золотыми нитями, и проследовал за хозяином. Кудринский провожал прищуренным взглядом наглецов,. Максим вовремя завел дружбу с нужными людьми, чем обезопасил себя от возможных Леприковых и прочих мелких неприятностей. Представляя себе глаза в прорезях черных масок, он проследовал к своему желтому авто и дважды послал воздушный поцелуй вслед исчезающему в арке шоферу.

Половину вырученных денег Кудринский истратил на четырехэтажный особняк в Столешниковом переулке. Уютный старомосковский дом. Кудринский заказал полную перепланировку помещений, реставрацию фасада, внутреннюю отделку, освещение и защитные системы. За полгода работ особняк засверкал. Первый этаж был сдан французскому Дому моды, остальные три этажа превратились в три квартиры по четыреста метров каждая. Одна годовая аренда окупила ремонт всей площади за полгода, не говоря о квартирах, которые продавались за невообразимые деньги. Максим торопился на продажу верхнего этажа и мансарды. Он в последний раз окинул взглядом бывшего помощника своего дяди, его не новый белый «Е-класс» и скрылся за углом.

После успешных переговоров Максим направился домой, пролетая красные вечерние светофоры Пречистенки. Он не мог вычислить причину растущей внутри тревоги. То ли слишком много за чердак получил, то ли не выпил еще сегодня, или это все шестидневное пьянство? Отсутствие ясного обстоятельства, ведущего к тревожному состоянию, только усиливало страх, который постепенно проникал в каждую клеточку его тела. Рассматривая себя со стороны, Кудринский уже не мог разглядеть ни характера, ни четких граней личности. Он представил себя мутной лужей, в которой отражались осколки бессмысленных фраз, загорелых ягодиц и звон рюмок. Друзей, в прежнем понимании этого слова, у него не было. Знакомым же не хватало места в контактах телефона. Вспоминая последние разговоры с подругами, приятелями и неприятелями, он не мог не заметить, что все они были об одном и том же – ни о чем, причем «ни о чем» сопровождалось пафосной подачей. Максим решил заехать в свою старую квартиру на Академической, где в свое время он работал и пил баночное пиво в компании Интернета и книг. Бывший дом теперь было не узнать. Кудринский оставил его частично из-за ностальгии, хотя больше ради своего тайного похотливого мирка. На месте кровати в спальне теперь стояла металлическая клетка, не более полутора метров в высоту и метра в ширину. На противоположной стене, на крючках, висели разного рода ремни, плети и кляпы. Однако крики и слезы не будоражили сердце, затекшее жиром, и Кудринский свернул в Чистый переулок. Уже ни кокаин, ни проститутка, ни даже малолетняя проститутка не могли заставить улыбнуться это сероватое, припухшее лицо. Ответ был найден. Страх постучался со словами: «что дальше?» Максим не знал больше, чему радоваться и каким образом развлечь себя этим вечером.

* * *

«Хотя бы чисто», – подумал Максим, следуя в гостиную. Он отпил по меньшей мере триста граммов коньяка из хрустального графина. Сорокадвухградусное содержимое не спасло ни через пять, ни через десять минут. Кудринский в подступающей панике отключил телефон и, зачем-то, начал раздеваться. Одежду он сбрасывал на пол, неуклюже вытягивая руки из рукавов, и даже упал, снимая обувь, подпрыгивая для поддержки равновесия на одной ноге. Перстень, часы и нательный крест с цепочкой он аккуратно сложил в носок, подержал его, прижимая к сердцу, и положил на подоконник. Стоя у окна, он всматривался в розоватое вечернее небо и движущиеся чернеющие облака. Левой ладонью он поглаживал свой отвратительно обрюзглый живот, а правой проводил по стеклу, вырисовывая хаотичные рисунки на поверхности. Так он простоял с час, шепча: «Господи, спаси меня, пожалуйста», и время от времени добавлял: «Я больше не буду».

С пальца, которым Максим то рисовал, то барабанил, закапала прозрачная жидкость. Пот проступал микроскопическими капельками изо всех пор ладони и стекался в ручеек на запястье. Максим перевел взгляд с улицы на собственную руку. Остальные пальцы включились в процесс считанными секундами позже. Через минуту стремительные потоки пота стекали на подоконник со скоростью обычного незакрытого крана. Происходящее распространялось по всему телу со скоростью футбольной «мексиканской волны».

Спустя уже четверть часа квадратный метр паркета, на котором стоял Максим, был залит лужей, расползающейся по всему верхнему этажу. Путь от пахнущей раздевалкой жидкости тянулся к винтовой лестнице и десятками ручейков стекал по извилистому кованому узору, просачиваясь между черными ангелочками, коими были украшены ступени. Максим побежал в ванную комнату, скользя по полу. Паника и недоумение. Последняя отчетливая мысль, посетившая Максима до ухода в бесцветное небытие, прозвучала его внутренним голосом: «Топят жир». Затем Кудринскому отчетливо явился порт неизвестного ему маленького островного городка. Вокруг единственной, с виду пластилиновой пальмы стояла толпа зевак и неадекватно выла животными голосами. Максим прекратил когнитивное существование. Зрачки расширялись, поглощая переливающийся зеленый ободок. Тело Кудринского, потерявшее за пятнадцать минут как минимум четверть своего веса, повалилось на пол. Упало оно так, как падают неживые предметы. Как будто марионетке обрезали нити, и она неестественно сложилась. Волей невидимого покровителя голова Кудринского не коснулась ни края ванной, ни унитаза, ни плитки, а мягко легла на груду грязных полотенец, забытых Дарьей, чего раньше никогда не бывало. Влажное тело лежало, подпирая правой стопой холодный мрамор биде.

Затряслась голова. Запрокинулся затылок. Вытянулась шея. Если бы можно было провести надрез от подбородка до грудной клетки и расстегнуть Максима, как куртку, можно было бы наблюдать сущее необъяснимое, а именно процесс омолаживания, протекающий с непостижимой скоростью. Реснички носовой полости шевелились, словно макушки деревьев, обдуваемые ветром. Гнойные выделения потекли из ноздрей вниз по щекам, по неподвижному лицу. Рецепторные клетки делились, подменяя изношенных обитателей слизистой. Носовая раковина пополнялась новым обонятельным эпителием. Невидимое отхаркивающее средство собирало мокроту, скребя по сусекам бронх, и выдворяло эту серую слизь на язык равномерными глубокими выдохами. Тем временем выдохи становились все более частыми и, достигнув максимального объема вдоха, легкие на мгновение замерли и разразились громовым кашлем, резкими сокращениями диафрагмы и межреберных мышц и судорогой всех конечностей. Тело Максима бесконтрольно тряслось, извергая мокроту, слюну и темную венозную кровь. Исчерпав все запасы, туловище расслабилось и обмякло, но ненадолго. Новая волна спазмов, еще более резких, пробежала по телу, которое уже лежало на полу в позе зародыша, поджав колени к подбородку, а пятки к ягодицам. Изо рта ритмично выплескивалась мутная каша золотого отлива. Желудок изгонял тигровые креветки, растворенные в Martel, съеденные ранее днем в ресторане. Эта тряска, продлившаяся не менее часа, завершилась дефекацией, как будто вызванной кружкой Эсмарха. Все мышцы вновь расслабились, Максим неосознанно вытянул ноги и глубоко задышал.