Текст книги "В поисках утраченного величия. Иран, ядерное оружие и Ближний Восток"

Победа Исламской революции в Иране стала возможной благодаря умению Хомейни объединить различные силы и движения, общей у которых была только ненависть к шаху и его правительству. Хомейни позволил каждой группе и каждому движению участвовать в революции со своими лозунгами и идеями. После того как власть оказалась в его руках, начались чистки.

Хомейни составил временное правительство из священнослужителей и профессионалов, которые могли справиться с управлением государством. Но реальная власть оказалась в руках Исламского революционного совета. А на местах всем управляли исламские комитеты, которыми руководили местные священнослужители.

Движущей силой революции был народ. Простые иранцы осваивали прежде закрытые для них районы Тегерана, где обитала привилегированная публика. Люди рассчитывали, что свержение шаха принесет им более высокие зарплаты, что они получат новое жилье. Провели референдум. Иранцы поддержали превращение страны в исламскую республику. Вслед за этим высшие исламские священнослужители приняли новую конституцию, которая наделила Хомейни высшей властью.

Революция казалась концом страданий народа. Люди жаждали свободы и счастья. После проведенного 1 апреля референдума Рухолла Хомейни провозгласил Иран исламским государством. Советский писатель Владимир Николаевич Крупин записал в дневнике 11 марта 1979 года: «Следил за Ираном, боялся, сегодня радость – президент отрекся в пользу аятоллы. Вот – религия, вера победила танки».

Имам – это носитель духовной и светской власти. Первым имамом был сам пророк Мохаммад. Для шиитов роль имама значительно выше, чем для суннитов. Они воспринимают имама как непогрешимого толкователя воли Аллаха. В принципе шииты называют имамом только Али и его наследников. Но Хомейни позволил своим поклонникам именовать его имамом. Создавалось впечатление, что он и есть тот пропавший имам, возвращения которого ждут шииты.

В 1962 году Хомейни утверждал, что ему было видение, и он понял: Аллах избрал его для великих свершений. С этого момента ученый-богослов изменился: стал говорить простым языком, понятным всем. Хомейни повторял, что не нужен светский глава государства, управление страной должно перейти к религиозным авторитетам. Он всячески поносил шаха: «Шах утверждает, что он дал людям свободу. Вот, что я тебе скажу, отвратительная жаба! Кто ты такой, чтобы давать свободу? Это Аллах дает свободу. Ислам дает свободу. Что ты имел в виду, когда говорил, что даешь свободу? Да кто дал тебе способность давать хоть что-нибудь? Кем ты себя мнишь?»

Рухолла Хомейни оказался очень умелым и прагматичным политиком. Он прекрасно разбирался в тонкостях современного пиара. Он разрешил своим поклонникам использовать только ту фотографию, которую выбрал сам. И запретил распространять два снимка: на одном он был в очках (что могло быть расценено как признак слабости), на другом улыбался. Чем смущала улыбка? В исламской традиции отмечено, что пророк Мохаммад не улыбался…

Когда после свержения шаха Хомейни вернулся в Тегеран, у революционеров не было никакой программы переустройства. Хомейни не представлял, как управлять страной. Прежде всего он приказал уничтожить высшее командование армии, чтобы обезопасить себя от военного переворота. Расстреляли примерно двести семьдесят человек. К концу 1979 года из армии изгнали тысячу триста офицеров, в том числе всех генералов. В назидание всей стране суды и расстрелы показывали по телевидению, фотографии трупов расстрелянных печатали в газетах… Лишившись офицерского корпуса, Иран едва не проиграл войну с Ираком, но Хомейни больше опасался заговора военных, которым не доверял.

Если премьер Шапур Бахтияр с почтением вспоминал покойного Мосаддыка, Хомейни реагировал очень жестко: «Почему он говорит о шахе, Мосаддыке, деньгах? Этого ничего больше нет. Есть только ислам». Тем не менее в первом правительстве при Хомейни преобладали люди Мосаддыка. Премьер-министром стал Мехди Базарган, инженер по профессии, учившийся во Франции. Когда-то Мосаддык поставил его руководить нефтяной промышленностью. Заместителем премьер-министра и министром иностранных дел стал Ибрахим Язди, лидер небольшой партии, которая клялась в верности идеям Мосаддыка. Но Язди уже понял, что надо меньше говорить о Мосаддыке. У Ирана есть только один герой – Хомейни. Он восхищенно рассказывал об аятолле: «Он летом читал лекции в Куме. Было очень жарко, ученики хотели поставить в его комнате вентилятор. Но он наотрез отказался: „Я смогу пользоваться вентилятором только тогда, когда вентиляторы будут у каждой семьи“».

Хвалебные слова о Хомейни не спасли самого Язди. Он недолго оставался в кресле министра иностранных дел. Он выступил в поддержку аятоллы Хусейна-Али Монтазери, который в ноябре 1997 года поднял вопрос, имеет ли право аятолла Али Хаменеи быть духовным лидером страны. Монтазери поместили под домашний арест. Партию Ибрахима Язди запретили. А в декабре 1997 года его арестовали. Через две недели освободили, но это был ясный сигнал.

Отнюдь не все иранское духовенство одобряло желание Хомейни создать теократическое государство, которым бы управляли сами священнослужители. Многим муллам достаточно было получить автономию и гарантии государственного невмешательства в религиозные дела. Они объединились вокруг аятоллы Шариатмадари. Они полагали, что священнослужителям не стоит брать власть, а нужно в соответствии с шиитскими представлениями ждать возвращения последнего, двенадцатого имама Мохаммада ибн аль-Хасана, который шестилетним мальчиком в 874 году бесследно исчез в пещере возле столицы халифата города Самарры. Шииты верят, что он должен вернуться и избавить мир от зла.

Средний класс, образованная публика, либералы, студенчество оказались отстранены от процесса принятия решений. Популистские обещания революции, как водится, не выполнены. Например, в конституции отдельно оговорено, что «запрещается использование средств и возможностей армии в личных целях, например использование личного состава в качестве денщиков и персональных шоферов». Но красивые слова остались лишь на бумаге. Люди становились аполитичными, циничнее относились к религии и к духовенству, лишились прежнего душевного подъема. Некоторые священнослужители это предчувствовали и были против вмешательства в политику. Аятолла Шариатмадари говорил: «Зачем нам, выполняющим столь высокие функции, стремиться к постам, лишь кажущимся лестными, стремиться к полномочиям, которые являются лишь видимостью?»

Но Хомейни легко подавил правоверную оппозицию. Аятолла Шариатмадари, который объединял священнослужителей – противников Хомейни, был помещен под домашний арест. Он так и оставался под арестом до своей смерти в 1986 году.

Некоторые иранские марксисты попытались сформулировать принципы социалистического шиизма. Но эти идеи не находили отклика в массах, которые все равно оставались под влиянием исламского духовенства. Священнослужители с подозрением относились к любым попыткам модернизировать страну.

Хомейни не желал усиления активной молодежи, которая находилась под влиянием социалистических идей (тем более что многие студенты учились за границей, в основном в Соединенных Штатах). Устранил их так же, как и правительство Базаргана. Сначала дал им немного власти, позволил развернуться, а потом убрал с помощью Корпуса стражей Исламской революции. На первых президентских выборах в январе 1980 года Хомейни позволил победить Абольхасану Банисадру, еще одному поклоннику Мосаддыка и лидеру левых исламистов. А уже в апреле левые, обосновавшиеся в студенческих городках, были выброшены оттуда стражами Исламской революции. Тегеранский университет вообще закрыли. В июне 1981 года Банисадр покинул страну. В 1982 году левых исламистов просто уничтожили. В 1983 году руководителей партии Туде заставили публично, перед телевизионными камерами, «сознаться» в том, что они советские шпионы. Оппозиция была сокрушена.

По всей стране шли чистки – уничтожались сначала те, кто занимал видные посты при шахе, затем либералы. Молодые исламисты не только убивали «американских шпионов», но и грабили их имущество. Публикация документов, найденных в американском посольстве, оказалась роковой для многих видных иранцев. Любые контакты с американскими дипломатами приравнивались к предательству.

Когда 22 сентября 1980 года президент Ирака Саддам Хусейн вторгся в соседний Иран, у Хомейни появилась возможность отправить на фронт левую молодежь, представлявшую опасность для теократического режима. Плохо обученную молодежь отправили умирать под иракскими танками советского производства. Восьмилетняя война с Ираком была прекрасным оправданием – ответом на вопрос, почему Исламская революция ничего не принесла народу, ее совершившему…

Мир следил за происходящим в Иране и за действиями Рухоллы Хомейни со смесью страха и отвращения. Никто не понимал, чего он желает. Встретиться с ним удалось только знаменитой итальянской журналистке Ориане Фаллачи, женщине бесстрашной, прямой и откровенной. Интервью ей разрешили взять в Куме, где жил Хомейни. Улицы были заполнены паломниками, приехавшими из всех уголков страны, чтобы увидеть его и получить благословение. Безразличные к усталости, голоду и жажде, к тем, кто падает в обморок, они пополняют толпу желающих видеть Хомейни. Воздух разрывали мощные крики: «Да здравствует имам! Да живи ты вечно!»

Прежде чем попасть в дом, Фаллачи пришлось пройти три контрольных пункта. Охрана находилась и на крыше. Настороженные взгляды, в руках автоматы. Дверь была закрыта на висячий замок. Его приоткрыли с опаской, очень медленно. В прихожей царила гробовая тишина – люди пили чай и смотрели на итальянскую журналистку.

Из воспоминаний Орианы Фаллачи:

«Моя одежда соответствует предписаниям ислама. Я больше похожу на кучу тряпок, чем на человеческое существо. Поверх черных панталон и черной рубашки я надела черное пальто. Шея и волосы тщательно закрыты черным платком, завязанным узлом под подбородком. Все это покрыто чадрой.

Мой персидский друг Багир Насир Салами, выполняющий роль переводчика совместно с Абольхасаном Банисадром, членом Исламского революционного совета, попросил меня надеть чадру для большей уверенности – сквозь пальто все же немного проступают формы моего тела… По его совету я сняла также лак с ногтей на руках и ногах. Он согласился, чтобы я слегка подкрасила веки в каштановый цвет. Но он колебался: не покажусь ли я слишком смелой, не сочтет ли имам меня чересчур накрашенной?

Багир очень взволнован. Он потеет от волнения. Невероятно, но даже Банисадр взволнован. Он тоже потеет. Оба в течение нескольких лет жили и учились в Европе – первый во Флоренции, второй в Париже; они знакомы с имамом, и, однако, оба взволнованы».

Разутых гостей ввели в комнату, где должна была проходить беседа – голые стены, плюшевый ковер, чтобы сидеть на нем, поджав ноги, и больше ничего. Когда вошел Хомейни в чалме и длинной рубашке, персидские друзья Фаллачи склонились, чтобы поцеловать ему руку.

Из воспоминаний Орианы Фаллачи:

«Предо мной предстал глубокий старик. Вблизи он не вызывает страха. Может, потому что у него столь усталый вид и мистическая печаль меняет черты его лица? Или мистический гнев?

Я почти с симпатией рассматриваю его белую льняную бороду, влажные и чувственные губы, губы человека, с трудом подавляющего искушения тела, его большой волевой нос, смотрю в его ужасные глаза, в которых светится вся его вера – та вера, при которой нет места сомнению».

– Имам Хомейни, многие говорят о вас, что вы – диктатор. Что вы на это ответите? Вас это печалит? Или вам это безразлично?

– С одной стороны, мне прискорбно это слышать. Мне больно это слышать, так как несправедливо и негуманно называть меня диктатором. Но, с другой стороны, мне это безразлично, так как знаю, что мои враги распространяют обо мне всякие злобные инсинуации. Те, кто служит сверхдержавам, источают против меня яд, клевещут…

– Однако вы страшите людей. И страшит эта приветствующая вас толпа. Что испытываете вы, слыша днем и ночью их выкрики, зная, что они выстаивают часами, чтобы увидеть вас хотя бы на одно мгновение?

– Я радуюсь этому. Их приветствия – лишь продолжение крика, изгнавшего узурпатора. Хорошо, что они продолжают бурлить. Враги не исчезли. Надо, чтобы они оставались пылкими, готовыми идти и снова атаковать. И потом, их любовь – подлинная.

– Любовь или фанатизм, имам? У меня сложилось впечатление, что речь идет о фанатизме, притом самого опасного толка: фашистском фанатизме. Многие усматривают появление фашистской опасности сейчас в Иране; говорят, что здесь набирает силу фашизм.

– Фашизм не имеет ничего общего с этим, равно как и фанатизм. Повторяю, люди выкрикивают приветствия, потому что любят меня. А любят они меня, ибо чувствуют, что я хочу им добра, действую ради их блага, то есть с целью претворения в жизнь заветов ислама. Ислам – это справедливость… Фашизм был бы возможен в Иране лишь в случае возвращения шаха, что исключается, или в случае установления коммунизма. Но приветствия в мой адрес означают, по-моему, их любовь к свободе и демократии.

– Поговорим тогда о свободе и демократии. В одной из ваших первых речей в Куме вы сказали, что новое исламское правительство гарантирует всем свободу мысли и выражения мнений, включая коммунистов и этнические меньшинства. Но это обещание не было сдержано. Сегодня вы говорите о коммунистах, что они – «дети сатаны», а вождей восставших этнических меньшинств называете «злом на Земле»…

– Может быть, вы хотите, чтобы я позволил устраивать заговоры, которые привели бы страну в состояние анархии и хаоса? Отвечаю: я терпел, мы терпели в течение пяти месяцев тех, кто мыслит не так, как мы… И мы поняли, что они используют нашу терпимость для того, чтобы саботировать наши мероприятия, что они желали не столько свободы, сколько возможности заниматься подрывной деятельностью. Когда мы обнаружили, что, вдохновляемые старым режимом и чужеземными силами, они стремятся с помощью заговоров и всеми иными средствами уничтожить нас, тогда мы заставили их замолчать, чтобы предотвратить новые беды.

– Закрыли оппозиционные газеты, например. В той же речи в Куме вы сказали, что быть современным – означает предоставить людям право на выбор и критику. Однако либеральная газета «Аяндеган» была закрыта. Как и все левые газеты.

– Эта газета участвовала в заговоре, о котором я говорил. Она была связана с сионистами, получала от них указания о том, как лучше всего нанести удар родине… Мы заставили их замолчать… Эти действия не направлены против свободы. Так поступают всюду.

– Нет, имам. Но как вы можете называть врагами левых, которые столько боролись, столько страдали… – Ориана Фаллачи имела в виду, что аятолла сурово расправлялся с недавними союзниками. Например, организация «Моджахедин хальк» выступала против шаха сначала мирными средствами, затем террором. Они поддержали Хомейни, но увидели, что священнослужители ведут страну совсем не туда. Год продолжалась охота Корпуса стражей Исламской революции за членами этой организации. Убили шесть тысяч человек.

– Никто их них не страдал и не боролся… Вы недостаточно информированы. Значительная часть левых, о которых вы говорите, была при шахском режиме за границей… – возразил итальянской журналистке Хомейни.

– Извините, имам, но я хочу быть уверенной, что правильно вас поняла. Вы утверждаете, что левые не имели никакого отношения к изгнанию шаха? Даже те левые, из числа которых было столько заключенных, столько убитых?

– Они не сыграли никакой роли. Они никак не содействовали революции. Некоторые из них боролись, но боролись единственно лишь за свои собственные интересы… При шахе левые были против нас, как они против нас и сейчас, их враждебность к нам была даже большей, чем их враждебность к шаху… И не случайно левые находятся у истоков всех нынешних заговоров. По-моему, речь идет даже не о подлинных левых, а об искусственных левых, поддерживаемых американцами.

– Левые, «сделанные в США», имам? – поразилась Фаллачи.

– Да, – подтвердил Хомейни. – Левые, созданные и поддерживаемые американцами с целью клеветать на нас, саботировать наши мероприятия и уничтожить нас.

– Как вы считает, те, кто погибал тысячами, десятками тысяч, за что они отдавали свои жизни? За свободу или за ислам?

– За ислам. Народ боролся за ислам. А ислам означает все, в том числе то, что у вас называется свободой и демократией.

– Куда исламская республика ведет Иран? Мир этого не понимает, – спросила Ориана Фаллачи.

– Если вы, иностранцы, не понимаете нас, то тем хуже для вас, – ответил Хомейни. – Во всяком случае, это вас не касается. Наш выбор вас не касается. Если же некоторые иранцы не понимают, то тем хуже для них. Значит, они не поняли ислама.

– Зато они хорошо поняли нынешний деспотизм духовенства. В конституцию вставили статью, согласно которой главой государства должно быть лицо, наделенное высшей духовной властью, то есть вы, и окончательные решения должны принадлежать тем, кто хорошо знает Коран, то есть духовенству. И точка.

– Поскольку народ любит духовенство, доверяет ему, хочет быть руководимым им, то лицо, наделенное высшей духовной властью, осуществляет функции главы государства или правительства, чтобы страна не отходила от Корана. Согласно принципам ислама пять знатоков ислама способны осуществлять принципы правосудия…

– Хорошо, перейдем к правосудию, осуществляемому духовенством. Поговорим о сотнях расстрелянных после вашей победы в Иране. Одобряете ли вы то, как проходили процессы – без адвокатов и без права на апелляцию?

– Вы там, на Западе, не знаете, кто были эти расстрелянные, или делаете вид, что не знаете. Речь идет о людях, которые принимали участие в убийствах и пытках… Мы дали им право защищаться. Они могли говорить в свою защиту все что хотели. Но когда виновность была доказана, то какая нужда в апелляции? Мой народ не задает вопросов, какие задаете вы…

– Но я имела в виду не палачей из САВАК. Я говорила о людях, которых судят за прелюбодеяние, за проституцию, за гомосексуализм. Расстреливать женщину, которая изменяет своему мужу, мужчину, который любит другого мужчину… Это, по-вашему, правосудие?

– Когда гангрена поразила палец, то что следует делать? Дать гангрене охватить всю руку, а затем и все тело, или отрезать палец? То, что разлагает весь народ, надо вырывать с корнем… В исламе мы хотим проводить политику, очищающую общество, и будем наказывать тех, кто несет зло…

– Но возьмите эту беременную восемнадцатилетнюю девушку, которая несколько недель назад была расстреляна в Бехаре за прелюбодеяние…

– Беременная? Ложь! Таких вещей не делают в исламе. Беременных женщин не расстреливают.

– Нет, это не ложь, имам. Об этом случае писали все иранские газеты, так как ее любовник получил лишь сто ударов кнутом.

– Если это так, значит, она заслужила наказание. Откуда я знаю? И потом, довольно говорить обо всем этом! Я устал. Это не является важным.

– Я должна задать вам еще несколько вопросов. По поводу этой чадры, например, которую я надела, чтобы иметь возможность увидеть вас, и ношение которой вы вменяете женщине в обязанность. Скажите, почему вы заставляете их прикрывать себя этой неудобной, идиотской одеждой, в которой нельзя ни работать, ни передвигаться? Ведь женщины доказали, что они равны мужчинам. Они боролись наравне с мужчинами, их сажали в тюрьмы, пытали. Они совершили революцию наравне с мужчинами…

– Женщины, совершившие революцию, носили и носят исламскую одежду, а не элегантные и накрашенные, подобно вам, женщины, гуляющие в полураздетом виде и увлекающие за собой вереницу мужчин. Распущенные женщины, которые красятся и выходят на улицу с открытой шеей, без головного убора, в одежде, которая подчеркивает формы их тела, не боролись с шахом. Они никогда не сделали ничего полезного…

– Это неправда, имам. Впрочем, я веду речь не только о предписываемой исламом одежде, но и о том, что она собой знаменует, – то есть о сегрегации, которой подверглись женщины, ухудшении их положения после революции. Теперь они не могут ни учиться в университете вместе с мужчинами, ни работать вместе с ними, ни купаться. Они должны развлекаться обособленно, одетые в чадру. Кстати, как можно плавать в чадре?

«Я смотрю в глаза, в которых светится безжалостная сила того, кто посылает людей на смерть, не проронив ни слезинки, – вспоминала Фаллачи. – Глаза, которые не удостаивают меня взглядом. Он поднял глаза лишь один раз, когда я сказала, что в чадре нельзя плавать».

– Это вас не касается, – сказал Хомейни. – Наши обычаи вас не касаются. Если исламская одежда вам не нравится, вы не обязаны ее носить. Исламская одежда предназначена для достойных молодых женщин.

– Вы весьма любезны. Ну что ж, раз вы так говорите, я сию же минуту сброшу эти дурацкие средневековые тряпки. Вот и готово…

Возмущенная Ориана Фаллачи сбросила чадру и пальто, больше открыла лоб, подняв выше платок. Спросила его, является ли, по его мнению, женщина, которая никогда не надевала эти средневековые тряпки, лишь недостойной старухой. И он бросил на журналистку продолжительный, пронизывающий взгляд, который оставил у нее впечатление, будто ее раздевают.

– Закон, позволяющий мужчине иметь четырех жен, разумен?

– Это весьма прогрессивный закон. Он написан на благо женщин, потому что женщин больше, чем мужчин. Женщина нуждается в мужчине. Не думаю, что было бы справедливо, чтобы одинокие женщины стали потаскухами, а не женами мужчин, у которых уже есть жены.

– Вы восстанавливаете законы и обычаи более чем тысячелетней давности. Не кажется ли вам, что мир с тех пор изменился? Вы откопали установление о запрете музыки. Но почему грех слушать музыку, имам Хомейни?

– Музыка мешает разумно мыслить, потому что она вызывает радость и экстаз, близкие к тем, которые вызывают наркотики, – ответил Хомейни. – Ваша, западная, музыка, разумеется. И она отвлекает, отравляет нашу молодежь, которая больше не интересуется судьбой своей страны.

– Даже музыка Баха, Бетховена, Верди? – с изумлением уточнила Ориана Фаллачи.

– Мне неизвестны эти имена, – сказал Хомейни. – Если они не приводят разум в замешательство, то они не будут запрещены. Есть и у вас такая музыка, которая не будет запрещена, например марши и гимны. Нам нужна музыка, которая воодушевляет, марши, которые побуждают молодых людей, даже парализованных, идти вперед.

– Имам Хомейни, вы все время сурово отзываетесь о Западе… Но даже самолет, на котором вы вернулись на родину, сделан на Западе. Даже телефон, позволяющий вам связываться из Кума с другими городами, даже телевидение, с помощью которого вы обращаетесь к стране, даже кондиционер, который позволяет сохранять прохладу в помещении, когда на улице жара… Если мы столь испорчены и такие искусители, зачем же вы тогда пользуетесь нашими орудиями зла?

– Вещи – это хорошая сторона Запада. Мы их не боимся и пользуемся ими. Мы не боимся ни вашей науки, ни вашей техники. Мы страшимся ваших идей и ваших обычаев…

Ориана Фаллачи не выдержала:

– Имам Хомейни, прощали ли вы когда-нибудь кому-нибудь? Испытывали ли вы жалость к кому-нибудь, сочувствие? И наконец, раз уж мы об этом ведем речь, плакали ли вы когда-либо?

– Я плачу, смеюсь, страдаю – или вы думаете, я не человек? Что касается прощения, то чаще всего я прощаю тем, кто нам сделал зло…

– Правда ли, что вы, имам, приказали убить шаха и сказали, что исполнивший приказ будет считаться героем, а если погибнет, исполняя приказ, то пойдет в рай?

– Нет, – ответил Хомейни. – Я? Нет. Я хочу, чтобы шах был возвращен в Иран и публично судим за совершавшиеся им в течение пятидесяти лет преступления против персидского народа. Если он будет убит за границей, то все украденные им деньги будут потеряны. Если мы будем судить его здесь, то сможем вернуть эти капиталы. Я хочу, чтобы он был здесь. И для этого я молюсь за его здоровье…

Это, пожалуй, единственное интервью Хомейни дает ясное представление о его взглядах и представлениях о мире.

Ориана Фаллачи умерла осенью 2006 года в возрасте семидесяти шести лет. Ее отец был антифашистом. При режиме Бенито Муссолини его поймали и пытали. Юная Ориана с ее свободолюбивыми взглядами сама находилась в подполье. Незадолго до своей смерти опубликовала заявление, которое подводило черту под многими годами, отданными изучению Ближнего Востока:

«Я считаю позорным, что в Италии устраивается процессия ряженых под камикадзе, которые выкрикивают гнусные оскорбления в адрес Израиля, носят фотографии израильских руководителей с намалеванными на лбу свастиками, подстрекают народ ненавидеть евреев. Процессии людей, которые готовы продать в гарем собственную мать, только бы вновь увидеть евреев в лагерях уничтожения, газовых камерах, печах крематориев в Дахау, Маутхаузене, Бухенвальде, Берген-Бельзене… Я считаю позорным, что во Франции сжигают синагоги, терроризируют евреев, оскверняют кладбища.

Я считаю позорным, что в телевизионных дебатах оказывается такое уважение негодяям в тюрбанах или куфиях, которые еще вчера восхваляли массовое убийство в Нью-Йорке, а сегодня восхваляют убийства в Иерусалиме, Хайфе, Нетании, Тель-Авиве.

Я никогда не была снисходительна к по-шекспировски трагическому премьер-министру Израиля генералу Ариэлю Шарону („Я знаю, что вы пришли добавить мой скальп к своему ожерелью“, – пробурчал он, почти с грустью, когда я брала у него интервью в 1982 году). С израильтянами я часто спорила, до грубости, и я в прошлом немало защищала палестинцев. Может быть, больше, чем они того заслуживали. Но я – с Израилем, я – с евреями. Мне внушает отвращение антисемитизм, мне стыдно от того позора, который бесчестит мою страну и Европу…»