Текст книги "Честное слово (сборник)"

– Ты куда, герой?

– На мельницу, – сказал Володька.

– По какому делу? К кому?

Володьке неудобно было сказать, что он идёт макать хлеб в масло.

– Ни к кому. Так просто, – сказал он.

– А ну, поворачивай оглобли…

Володька хотел поспорить, хотел попросить как следует, хотел даже соврать что-нибудь, но в это время над головой его раздался хриплый окрик:

– Эй, мелюзга, с дороги!

Володька отскочил в сторону. Высокий дядя, согнувшись в три погибели, тащил на спине огромный, пятипудовый куль с мукой.

Пропустив его, Володька опять было сунулся к сторожке, но тут снова кто-то заорал на него:

– Эй, пистолет, не вертись под ногами!..

И громадная бочка, выкатившись из проходной, чуть не столкнулась с Володькиным лбом.

Володька обиделся, постоял, посмотрел, плюнул и отошёл от конторки.

С полчаса он толкался без всякого дела по двору. Дождь загнал его под навес, где сидели, дожидаясь очереди, человек двадцать подводчиков. Володька присел на корточки и стал слушать, о чём говорят мужики. Но оказалось, что говорят они о вещах неинтересных ему: о том, что лето в этом году было отличное, что урожай собрали повсюду неплохой… Хвалились, у кого какие достатки, много ли получают на трудодень, где чего строят или думают строить.

Володьке опять захотелось есть. Он вспомнил, что в кармане у него лежит корочка, достал её, положил в рот и, чтобы продлить удовольствие, стал потихоньку сосать. Какой-то усатый старик долго, внимательно смотрел на него, потом улыбнулся Володьке, подмигнул и спросил:

– Скусно?

Володька смутился, покраснел и промычал:

– Ага. Вкусно.

– Конфетка небось?

– Ну да… Буду я конфетки есть.

– А что? Неужто не любишь?

Володька пососал корочку, прищурился, причмокнул языком и сказал:

– Шоколад-то небось вкуснее…

Разговоры под навесом смолкли, все взгляды обратились к Володьке.

– Это с каких же ты, суслик, доходов шоколадом питаешься? – строго спросил у него одноглазый парень с серебряным орденом Славы на замасленной солдатской стёганке.

– А вот с таких, – ответил Володька, неопределённо улыбаясь. – У меня, может, доходов-то побольше, чем у вас…

– Ой ли?

– Неужели побольше?

– Ишь ты, посмотрите, миллионер какой! – раздались насмешливые голоса.

– Позволь, позволь, – опять сказал одноглазый. – Какие же у тебя, суслик, могут быть доходы? Ты что – работаешь? Учишься?

– Да. Учусь.

– Стипендию получаешь?

– Нет.

– Так откуда же у тебя деньги?

– У отца небось украл, – сказал кто-то за Володькиной спиной.

Володька резко повернулся, и от возмущения даже голос у него охрип:

– Да? Украл? Ох вы!.. Подите спросите… Если хотите знать, он мне сам намеднись полсотни подарил.

– Да ну? Это с какой же стати он полсотнями-то бросается?

– Бывает, братцы, бывает, – сказал, улыбаясь, усатый старик. – Бывает, что отцы ребят балуют. Ну, мало ли… Пятёрку парень со школы принёс – вот и получай награду. Верно ведь? – обратился он к Володьке.

– «Пятёрку»! – презрительно поморщился Володька. – Если отцу за каждую пятёрку платить, так у него небось и денег не хватит.

– А ты что же, значит, прямо шестёрками получаешь?

– Не получал, а может, ещё и получу.

И, чувствуя, что нелёгкая уже понесла его и что остановиться нет уже никакой возможности, он стал врать: какой он замечательный ученик и как его все любят и уважают – и в колхозе, и в школе, и в пионерском отряде. Вот задали им, например, на днях восемь задачек. Другие ребята и восьми не могут сделать, а он, Володька, посидел, подумал и вместо восьми двадцать восемь решил! Учительница даже специально ходила в роно, чтобы позволили ему вместо пятёрки шестёрку поставить, да там не позволили: говорят, надо в Москву писать, самому министру.

– Ох-хо-хо! – загремело под толевым навесом. – Это кто же такой? Ты чей будешь, парень?

– Да это ж Чубатый, – раздался из темноты молодой насмешливый голос. – Наш, федосьинский бывший… А ну, Чубатый, давай поври там ещё чего-нибудь.

– А ну его, болтуна, – перебил одноглазый парень и опять заговорил: о том, что у них в артели строится гидростанция, что к Новому году в домах будет свет, а на будущий год, может, и своя мельница и маслобойня заработают… Володька попробовал слушать, но язык у него чесался, ему хотелось не слушать, а говорить самому. И он стал вполголоса рассказывать усатому старику, который один ещё продолжал слушать его, какое он, Володька, нашёл выгодное и полезное дело: собирает старые кости и сдаёт их в утильсырьё…

– Да, это дело доброе, – согласился старик. – Это ведь и государству польза. И много уже собрал?

Володька сказал, что пока ещё не так много: десять пудов только. Но и то ведь неплохо: девяносто восемь рублей заплатили.

– Ну? – удивился старик. – Чего же так дорого?

– А у меня потому что кость особенная.

– Какая же она может быть особенная?

– Хэ! – усмехнулся Володька. – А вот вы приходите ко мне – сами увидите…

Во дворе уже темнело. Дождь не переставая стучал по толевой крыше, но людей под навесом становилось всё меньше и меньше: то одного, то другого подводчика вызывали на мельницу. Наконец Володька остался вдвоём с усатым стариком. Старик разложил на коленях ситцевый в чёрную крапинку платок, достал из-за пазухи большой рыжий огурец, краюху домашнего деревенского хлеба и головку чесноку, перекрестился и стал ужинать. Отворачиваясь, чтобы не слышать раздражающего запаха чеснока и не глядеть на соблазнительную краюху, Володька продолжал болтать всякий вздор, а сам против воли всё косился на хлеб и на огурец и с сожалением думал, что напрасно он сказал давеча про шоколад. Теперь неудобно огурца попросить. А старик бы дал, он добрый…

– В воскресенье батька мой в Рязань ездил, – лениво хвалился Володька, глотая слюну и чувствуя во рту противный, кислый вкус горелой ржаной корки. – В Рязань, я говорю, батька мой ездил. Я ему денег дал… Он себе шляпу купил, а мне – фотоаппарат и когти железные…

Старик слушал Володьку молча, похрупывая огурцом и глядя куда-то в сторону. Но тут он перестал жевать, нахмурился и посмотрел на мальчика.

– Какие когти? – сказал он.

– Ну, какие… Обыкновенные. Железные. Знаете, на которых монтёры на столбы лазают?

– Ну, знаю. Монтёры лазают. А тебе они зачем?

– Как зачем? Ну, мало ли… Белок можно ловить.

И, перебивая самого себя, Володька стал рассказывать, какой он замечательный охотник, какую великолепную лисицу он подстрелил нынче осенью и какое удивительное, трёхствольное ружьё видел он у своего дяди-генерала в Москве.

Старик доел огурец, остатки хлеба и сала завернул в платок, спрятал узелок за пазуху и поднялся.

– Н-да, – сказал он. – Ружьё, говоришь? Трёхствольное? У генерала? Ну, ты меня извиняй. Я пойду. Лошадь надо пойти посмотреть.

И, не дослушав Володьку, он вышел из-под навеса. Володька посмотрел ему вслед, прилёг на оставленный кем-то мучной мешок и только хотел обидеться и подумать, какой он несчастный и одинокий человек, как вдруг старик снова заглянул под навес.

– Эх, парень, парень, – сказал он, покачав головой. – Пустой ты человек, вот что я тебе скажу…

Володька привстал на коленки и с испугом смотрел на старика: чего это с ним?

– Пустая ты, я говорю, личность, – повторил старик. – Балаболка ты. В голове у тебя… знаешь…

И старый колхозник вздохнул и посмотрел на мальчика с таким видом, словно хотел сказать: и чёрт не разберёт, братец, что у тебя в голове.

– А ну, дай мешок, – сказал он. – Пойду лошадь кормить.

И, выдернув из-под Володьки мешок, старик ушёл.

На улице уже совсем стемнело, когда Володька вышел с мельничного двора.

Поёживаясь, дошёл он до запруды и посвистел. Никто не откликнулся. Даже собака убежала.

«Пойду домой, – решил Володька. – Шут с ним, пускай убивают».

И, решившись на такой подвиг, он храбро зашагал по направлению к дому.

Ещё издали он увидел вещи, которые заставили его разинуть рот.

Во-первых, на улице, перед их домом, горел электрический фонарь! Ещё вчера никакого фонаря здесь не было. Ведь вчера ещё монтёры только провода вешали. А сегодня на улице было так светло, что хоть книжки читай. Конечно, в другое время Володька порадовался бы такому великому событию. А сейчас… Нет, уж сейчас лучше бы и не было этого фонаря, потому что при ярком, ослепительном свете его Володька увидел, что перед крыльцом их дома стоит двухколёсная, чёрная, похожая на сундук тачка. Он сразу угадал, что это значит.

«Только этого и недоставало!» – подумал он, чувствуя, как опять по спине его побежала электрическая струйка.

С бородатым утильщиком он столкнулся в дверях. Отец провожал его, выпуская на крыльцо, и, почёсывая затылок, глуховатым смущённым голосом говорил:

– Уж ты извини, хозяин. Я сам понимаю. Да ведь что ж поделаешь. Такой уж он у меня индюк уродился.

– Да ладно. Чего там. Бывает, – басом ответил утильщик.

– А вот он, кажись, и сам, – сказал он, увидев Володьку. – Здорóво, купец!..

Володька попятился, хотел сделать вид, что не узнаёт утильщика, поднял брови и открыл рот, чтобы спросить что-то, но отец не дал ему слова сказать.

– Ты что же это, а? – сказал он, надвигаясь на Володьку. – Ты что ж это, я говорю, заставляешь рабочего человека попусту ноги трепать?!

– Какие ноги? Какого человека? – удивился Володька.

– Ладно, – перебил его отец. – Комедию ломать после будешь. Ты какие это, скажи, пожалуйста, кости выдумал продавать?

– Ничего не понимаю. То ноги, то кости… Какие кости? – сказал Володька, но посмотрел на отца и понял, что даром время терять незачем – всё равно не отвертишься.

– Ах, кости, – забормотал он. – А кости… кости я…

– А ну, – сказал отец и мотнул головой в сторону двери.

Володька почему-то на цыпочках прошёл в комнату и, не раздеваясь, присел к столу. На столе лежали хлеб, нарезанная кусками селёдка и луковица. Отколупнув кусок хлеба, Володька обмакнул его в селёдочный рассол и стал есть. Голова его тем временем лихорадочно работала. Наспех, торопливо придумывал он план спасения.

«Скажу, например, что меня бандиты связали… или что я клятву дал… или что я болен и не хочу идти товарищей заражать».

Придумать, однако, он ничего не успел. В комнату вошёл отец.

– Закусываешь? – сказал он негромко.

Володька подавился, вскочил, сдёрнул с головы кепку.

Отец подошёл ближе и, сдерживаясь, стискивая зубы, сказал:

– Так, значит, пятёрочку по письменному русскому получил?

Володька захлопал глазами, открыл рот, да так с открытым ртом и опустился на табуретку.

– А ну, встань, когда с тобой разговаривают! – закричал отец. – Хорош, нечего сказать!.. Все люди работают, у всех на уме дело, а он… Ну, что ты теперь, скажи, пожалуйста, делать будешь? По нынешним временам тебя такого и в пастухи не возьмут… И верно – чубатый какой-то… Его учат, на него деньги государство тратит… Учительница вон давеча навещать его приходила – думала, болен. А он, оказывается, сам себе выходной устроил! Ты где это, я спрашиваю, таскался два дня?

Володька опустил голову и забормотал что-то насчёт больного товарища, у постели которого он должен был неотступно сидеть, но отец не стал слушать его.

– Молчи! Не ври лучше! – закричал он. – Бездельник! Пустомеля! А ну, снимай штаны сию же минуту!..

И, сдёрнув с гвоздя свой старый солдатский ремень, отец, не задумываясь, выпорол Володьку. А выпоров его, он слегка успокоился и сказал:

– Завтра с утра пойдёшь в школу и извинишься перед учительницей. Да не как-нибудь, не бал-бал-бал, а честно, откровенно, как пионеру полагается. Слышишь, что я говорю?

Володька слышал, конечно, но ничего не ответил. Он лежал на своей постели, уткнувшись лицом в мокрую от слёз подушку, и, отчаянно шмыгая носом, думал: «Утоплюсь лучше, а не пойду…»

* * *

Спал Володька плохо, всю ночь видел во сне мельницу, на которой его почему-то должны были смолоть в муку, то и дело ворочался, всхлипывал, даже кричал несколько раз, а утром проснулся с тяжёлой, как чурбан, головой и опять первым делом подумал, что лучше утопится или даст руку себе отрубить, чем пойдёт извиняться к учительнице.

А за окном, как нарочно, как в насмешку над Володькиным несчастьем, празднично, по-летнему светило солнце.

Бывают – в октябре и даже в начале ноября – такие денёчки, когда лето, которое по календарю уже давно кончилось, вдруг неожиданно и ненадолго возвращается на землю, как будто проверить: всё ли здесь, на земле, в порядке, не забыло ли, не оставило ли оно здесь что-нибудь?… На земле, конечно, всё в полном порядке: и снег уже кое-где лежал, и заморозки были, и урожай весь собран и лежит в колхозных закромах, а солнце всё-таки целый день сторожем ходит по голубому чистому небу, неярко светит, нежарко печёт и золотит, красит всё, что не успело увянуть и догореть – в лесах, в садах, на пажитях и в огородах.

Вот именно такой славный денёк, Володьке на смех, и выдался сегодня.

Встал Володька мрачный, по привычке, не думая ни о чём, проделал всё, что положено ему было делать: кое-как напялил на себя невычищенную, грязную одежду, кое-как, нехотя поплескался под рукомойником, с отвращением расчесал перед зеркалом свой кудлатый петушиный вихор, собрал учебники, запихал в сумку кусок хлеба и несколько картошек, потом подумал и сунул туда же тупой обеденный нож.

«Ладно, пригодится», – сказал он себе, хотя и сам не знал, зачем ему может пригодиться тупой ножик.

Отец уже давно встал, отзавтракал и теперь работал во дворе.

Володька хотел уйти незамеченным, не попрощавшись, но услышал, как тюкает за окном отцовский топорик, подумал, что, может, видятся они с отцом в последний раз, пожалел и себя и отца и нарочно пошёл напрямик через двор, а не через крылечко.

– Ну, что? Собрался? – встретил его отец.

– Собрался, – угрюмо ответил Володька.

Отец оглядел его с головы до ног и, рассердившись, всадил свой топор в бревно, которое подтёсывал.

– Ты что, в школу идёшь? – сказал он. – Или ворон пугать собрался?

Володька стоял, опустив голову, и грязным носком ботинка ковырял золотистую сосновую щепку.

– Я говорю: ты что, в мусорщики записался? А ну, иди почистись, в порядок себя приведи… Кажется, ещё в школьниках пока числишься…

Володька покорно вернулся домой, почистил щёткой штаны, поплевал на ботинки и той же щёткой почистил и ботинки.

Отец вошёл в комнату, бросил в угол топор, посмотрел на мальчика и повеселевшим голосом сказал:

– Ну, вот… Хоть на человека более или менее стал похож. Так не забудь, что я говорю… Как следует, по-солдатски, виноват, дескать, признаю свою ошибку, извините меня… Слышишь?

– Слышу, – буркнул Володька, а сам про себя подумал: «Ладно, дожидайся, пойду я тебе извиняться».

Подтягивая на ходу длинную лямку своей холщовой сумки, он вышел на улицу.

Солнце ослепило его. Он зажмурился и, сдерживая вздох, невольно подумал: «Ох, ну и денёчек же!»

Хорошо, ничего не скажешь, идти в такой славный денёк в школу или из школы, с работы или на работу, если на душе у тебя легко, если совесть твоя чиста и вообще всё у тебя в порядке. А если на душе у тебя скребут кошки, а на совести лежит камень в полтора центнера весом, нет, лучше бы не было ни солнца, ни ясного неба, ни воробьиного щебета. Лучше уж пусть ночь будет и луна не светит.

«Куда ж мне идти? – задумался Володька. И, подумав, решил, как в сказке: – Пойду куда глаза глядят».

А так как глаза его глядели в это время налево, то он и пошел налево.

И вот, не успел он сделать и двадцати шагов, как навстречу ему откуда-то из-под ворот выскочила вчерашняя рыжая собака.

Узнав мальчика, с радостным дружелюбным лаем кинулась она ему на грудь, и, не успей Володька оттолкнуть её, она непременно лизнула бы его в щёку.

– Уйди! – закричал Володька, замахиваясь на собаку сумкой. – Ещё чего выдумала! А ну – кому говорят! Пошла домой!

И изо всей силы он ударил собаку своей плотно набитой сумкой.

Собака жалобно взвизгнула и юркнула в подворотню.

И тут Володька вдруг вспомнил, что у собаки никакого дома нет, что это бродячая, безродная собака.

«Такая же, значит, как и я, безнадзорная», – подумал он и вдруг почувствовал что-то вроде нежности к этой маленькой бездомной дворняжке. Ему стало жаль её.

– Эй… как тебя… Шарик! – позвал он.

Собака не отзывалась. Он посвистел ей. Собака высунула из-под ворот лисью мордочку и выжидающе смотрела: дескать, зачем зовёшь? По-хорошему или опять драться будешь?

– За мной!.. Шарик! – крикнул Володька и пошёл не оглядываясь.

«Побежит или не побежит?» – думал он, и теперь ему страшно хотелось, чтобы собака побежала.

Свернув за угол, он сделал несколько шагов и, не останавливаясь, оглянулся.

Собака мелкой рысцой трусила за ним, помахивая пушистым хвостиком.

– За мной! – крикнул он и хлопнул себя по ляжке.

В несколько прыжков собака догнала его, подскочила и лизнула в руку.

– Вот дура, – сказал он, усмехаясь и вытирая руку о штанину.

И, наверно, собака поняла, что сказал он это в шутку, без злобы. Так же беззлобно она несколько раз тявкнула на него, перебежала на другую сторону и лизнула Володьку в другую руку.

– Ладно, идём. Нечего тебе, – сказал он и опять тяжело вздохнул, потому что шёл он куда глаза глядят, а очень плохо идти куда глаза глядят, если перед глазами этими нет никакой цели.

* * *

Ларёчница уже открыла свой универмаг и развешивала над прилавком колбасы и баранки. Проходя мимо, Володька нарочно ускорил шаги и отвернулся. Собака же, наоборот, оживилась, хвостик её заюлил, и, догнав мальчика, она несколько раз заглянула ему в глаза, как бы спрашивая: «Ты что, разве забыл? Здесь же очень вкусный хлеб дают».

– А ну её, – сердито сказал Володька. – У нас свой хлеб есть. Даже лучше ещё.

Так же, не останавливаясь, проскочил он мимо ворот мельницы, откуда в это время выезжали груженные мешками подводы.

Не задерживаясь, прошёл он мимо плетня яблоневого питомника, за которым дымились костры, перекликались молодые голоса и мелькали цветастые платочки работниц…

За питомником посёлок кончался, начинались поля. Здесь было ещё просторнее, ещё синее было небо над головой, ещё ярче блестело солнце в не подсохших с вечера лужах, звонче и голосистее гомонили птицы в придорожных кустах.

Шарик был счастлив. Ещё бы! Может быть, первый раз в жизни сегодня этот бездомный пёс гулял, а не просто бегал. Первый раз в жизни он чувствовал рядом с собой хозяина, а не просто человека, готового в любую минуту ударить его, прогнать или обругать. По всему видно было, что Шарик наслаждается. Он занимался своими собачьими делами – носился за птицами, обнюхивал чьи-то следы на дороге, останавливался у столбиков и пеньков, а сам то и дело оглядывался, не выпускал из виду Володьку и смотрел на него счастливыми, умильными и преданными глазами.

Дорога поднималась в гору. Слева от шоссе, на склоне пригорка, раскинулось старое, заброшенное кладбище. Сквозь голые ветви деревьев синела колокольня деревянной кладбищенской церкви, ярко алел рядом с нею, пылая на солнце, высокий красавец клён, кружились вороны над ним.

Свернув с дороги, Володька прошёл на кладбище. Минут двадцать таскался он по колено в крапиве между могильных холмов, читал полустёртые надписи на крестах, постоял у деревянной церкви и даже попробовал отодрать доску, которой была заколочена церковная дверь, но доски не отодрал, а только занозил палец.

Присев в стороне, у какой-то могилки, он долго и неторопливо выкусывал из пальца занозу. Шарик побегал, пошумел в кустах и тоже примостился рядом. Внимательно наблюдая за тем, что делает Володька, он в то же время смущённо косил глаза, вздыхал и приглядывался к Володькиной сумке.

– Ну что? Опять есть захотел? – сказал Володька, заметив этот многозначительный взгляд. Он расстегнул сумку и кинул собаке хлеба и картошек. Попробовал он и сам поесть, но аппетита у него не было, хлеб казался сухим, картошка – чересчур сладкой.

Когда он застёгивал сумку, над головой его что-то застучало. Вздрогнув, он поднял голову. На тоненькой стройной сосне, прилепившись к стволу её, сидела небольшая тёмно-серая птичка с красным животиком и с остреньким чёрным хвостом. Крепким долотом-клювом она деловито долбила золотисто-красную кору дерева.

Шарик вскочил, ощерился, забегал вокруг дерева, громко залаял. Не обращая внимания на этот шум, дятел продолжал работать.

«Как плотник всё равно», – подумал Володька, невольно любуясь птицей. И вспомнил отца, который вот так же деловито стучит своим топором, обтёсывая бревно или доску.

Ему стало скучно.

Шарик всё ещё лаял, бегая вокруг дерева.

– Да хватит тебе! – закричал на него Володька.

Шарик на мгновение умолк, посмотрел на мальчика и, решив, вероятно, что тот приказывает ему лаять ещё громче, начал уже не лаять, а выть.

– А ну, пошли… – сказал Володька и, поднявшись, зашагал в сторону от дерева. Шарик сразу же замолчал, напоследок тявкнул разок – уже не на птицу, а так, для прочистки голоса, – и побежал за Володькой.

– Ну и дурак же ты, пёс! – скучным голосом говорил ему Володька, блуждая вместе с собакой по узеньким тропинкам кладбища. – Ну, чего ты, скажи, пожалуйста, несознательное животное, бренчишь? Птица, можно сказать, делом занимается, пользу человеку приносит, червяков и микробов из дерева достаёт, а ты – бал-бал-бал… Индюк ты, балаболка, вот что я тебе скажу.

Собака хоть и не понимала Володьку, а всё-таки бежала за ним с пристыженным, виноватым видом. У самого выхода с кладбища, где не было уже ни крестов, ни деревьев и где лишь неровность почвы напоминала о том, что когда-то и здесь были могилы, под каблуком у Володьки что-то стукнуло. Сначала ему показалось, что это просто камень, но, наклонившись и посмотрев, он увидел, что это не простой камень, а полуразвалившаяся, треснувшая пополам надгробная плита. Присев на корточки и счистив щепкой землю и мелкий лишайчатый мох, которым заросли выбитые на плите буквы, Володька с усилием прочёл:

– Во, гляди! – сказал Володька Шарику с таким видом, словно это не Евсевий Кузнецов, а он сам, Володька Минаев, дожил до ста лет и лежит под этим камнем.

«А что ж, – подумал он, – ведь и я могу дожить до такого возраста».

И, подсчитав, что сто лет ему исполнится в 2037 году, почувствовал, как закружилась у него голова. Как будто он по воздуху пролетел эти бесконечно долгие будущие годы.

Он попробовал представить, какой будет в это время жизнь на земле.

«Все будут счастливые… образованные… Лодырей не будет… Всюду электричество… кино… троллейбусы…»

Будущее представлялось ему довольно смутно и неопределённо, но он знал, что это будет хорошая, счастливая жизнь, и дожить до неё ему очень хотелось.

«Ну и что ж, – думал он. – И доживу. Ничего особенного… А вот Шарик – этот, пожалуй, не доживёт. Нет, Шарик, ты, брат, и не надейся. Не доживёшь! Да и что тебе, дармоеду, делать сто лет?! Ты ж у меня – индюк, балаболка. Ты от одной скуки раньше времени околеешь».

Шарик сидел с понурым видом и пристально смотрел на каменное надгробие, как будто тоже задумался о будущем, о судьбе, о жизни и смерти своей.

Вдруг он вскочил, насторожился, навострил уши. Из-под каменной плиты выбежала маленькая золотистая ящерица. Сверкнув на солнце глянцевитой своей чешуйкой, она скользнула в траву. Шарик зарычал, подскочил, кинулся ворошить траву, рыть лапами землю.

– Во! Нашёл себе дело, урод, – усмехнулся Володька. – А ну, за мной! – крикнул он и, подхватив сумку, быстро зашагал, а потом и побежал с пригорка вниз.

Шарик оставил ящерицу и с громким радостным лаем кинулся за ним следом.

* * *

Ветер свистел у Володьки в ушах, тяжёлая сумка колотила его под колени, земля комьями вылетала из-под его ног.

– За мной, дармоед… проживём мы сотню лет! – крикнул он, пробежал ещё несколько шагов и остановился. – Ой, что это? – сказал он, испуганно захлопав глазами. – Никак, я стихотворение сочинил? А ведь и верно – стихотворение получилось!..

И, сам удивляясь таланту, который он в себе открыл, он стал на ходу быстро бормотать:

– Жил на свете… жил на свете дармоед… Прожил он уже… Прожил ровно он сто лет… Жил на свете дармоед, прожил ровно он сто лет…

Дальше не получалось, как ни старался Володька.

«Ничего, и так сойдёт, – решил он. – Прочту ребятам, так небось не поверят. Скажут – у Пушкина списал…»

Но тут он вспомнил, что ребят он уже не увидит больше, и опять ему стало скучно.

А дорога снова бежала в гору. Высоко поднялось и солнце, было почти жарко. По-летнему кричали птицы в кустах. По-летнему стрекотали кузнечики. Знойно и тоже совсем по-летнему жужжал высоко в небе самолёт.

На склоне пригорка дорога развилкой разбегалась на стороны. Внизу без конца и без края лежали федосьинские поля. Сухо блестела на солнце вспаханная земля; ярко, зеркально сверкала голубая лента речки Тумахи, а за ней – на том берегу – виднелись постройки Федосьина: приземистый куличик бывшей федосьинской церкви, серебристые толстые столбы силосных башен, голубое здание школы и кирпичный домик учительницы рядом с нею.

На школьном дворе было пусто.

«Небось ещё на большую переменку не звонили», – подумал Володька, посмотрев на солнце.

И, прищурившись, он невольно представил себе свой (теперь уже не свой, а «бывший свой») четвёртый класс. Вон там, за этими тремя окнами, в одном из которых поблёскивает на солнце открытая форточка, сидят сейчас его товарищи. Кто-нибудь стоит у доски, пишет мелом… Или учительница диктовку делает, а ребята склонились над партами, сопят, скрипят перьями…

Уютно, по-домашнему жужжит под потолком осенняя муха. Ласково смотрит со стены широколицый дедушка Крылов. Пахнет чернилами, мелом. Свежий осенний ветерок шелестит белыми бумажными занавесками на окнах. Представил Володька и своё, первое от окошка, место, пустое, никем не занятое сейчас. Представил свою парту с вырезанными на крышке буквами «В. М.» и с полустёртой, старой, неизвестно кем и когда сделанной надписью: «Смерть фашизму!» Вспомнилось ему всё это, и тяжёлый вздох чуть не вырвался из его груди. Но тут же он устыдился своей слабости и вслух громко сказал:

– Действительно!.. Очень интересно в такой день за книжками сидеть!..

И, кликнув собаку, он повернулся и пошёл налево – по той дороге, которая вела из Федосьина в лес.

Навстречу ему из леса ехали подводы с дровами. Баба на последнем возу улыбнулась Володьке и спросила:

– Что рано так из школы?

Володька нахмурился, сжал зубы и ничего не ответил.

– Глухой, что ли? – оглянувшись, крикнула баба.

«Пусть, – подумал Володька. – Пусть и она издевается. Пусть глухим называет».

В лесу было холодно, пасмурно, пахло сыростью, прелым листом. Кое-где лежал снег, а из-под снега выглядывали зелёные листики земляники с жухлыми, посиневшими от холода ягодами, ярко алели на снегу крупные гроздья брусники, никли побитые морозом синие сыроежки, тесно жались в кучи розовые лисички.

Под кустом гонобобеля Володька нашёл огромный белый гриб, мягкотелый, расплывшийся, но почти не червивый. Минут десять он таскал его в руке, потом вспомнил, что показать гриб некому, и, рассердившись, кинул его, разбив о толстое дерево.

По заброшенной лесной дороге вышел он в какое-то незнакомое ему место. На опушке он долго смотрел, как учат вороны летать своих птенцов. Малыши летали неловко, не вовремя и неуклюже взмахивали крыльями, а большие терпеливо показывали им, и с каждым разом воронята слетали с дерева всё лучше, увереннее, красивее. Кажется, даже Шарику понравилось, как они летают, потому что он перестал лаять, сидел и с интересом смотрел.

Свернув с дороги, Володька прошёл обобранным картофельным полем, вышел к какому-то ручью, напился вместе с Шариком холодной ключевой воды и, перейдя по камушкам ручей, задумался, куда идти дальше…

Где-то в стороне, за кустами, пыхтел трактор. Володька пошёл на этот звук, но чем дальше он шёл, тем дальше уходил и трактор. Володька останавливался, прислушивался. Ему казалось, что трактор совсем рядом – вот здесь, за этим кустом или за этим холмиком. Он продирался сквозь кусты, поднимался на холмик – трактора и тут не было. А мощный двигатель его продолжал хлопотливо постукивать где-то совсем близко.

«Что он – заколдованный, что ли?» – думал Володька.

Кончилось тем, что он забрёл куда-то в низину, промочил ноги и должен был свернуть в сторону.

В небольшой берёзовой роще паслось колхозное стадо. В стороне, под деревом, лежал и читал книжку незнакомый Володьке мальчик-пастух в брезентовом балахоне и в лётчицкой, с голубым околышем, фуражке.

Шарик погнался за коровой, залаял. Пастух оторвался от книги, поднял голову и, защищаясь рукой от солнца, внимательно смотрел на Шарика и на Володьку.

– Эй, пионер, сколько время сейчас, не знаешь? – крикнул он.

– Не знаю, – буркнул Володька.

Потом подумал и неизвестно зачем сказал:

– Пять без четверти.

– Ты что – сбрендил? – засмеялся пастух.

– Это кто сбрендил? – сказал Володька, сжимая кулаки.

«Дать ему, что ли?» – подумал он. Но посмотрел, увидел в руке у пастуха длинный верёвочный кнут и решил не связываться.

– А ну, пошли, Шарик! – крикнул он и, оглянувшись, подарил пастушонка на прощанье уничтожающим взглядом.

«Тоже! – думал он, ещё не остыв от негодования. – Лежит, почитывает… Юрисконсульт какой! А общественное стадо, между прочим, без присмотра гуляет. В болото корова залезет – вот тебе и сбрендил!»

Не удержавшись, он ещё раз оглянулся. Пастух уже лежал под деревом и, уткнувшись носом в книгу, читал.

И вдруг Володька почувствовал острую зависть к этому весёлому парню. Лежит. Читает. Всё у него в порядке. Полезным делом занимается – общественных коров надзирает.

«А меня по нынешним временам и в пастухи не возьмут», – подумал Володька, вспомнив вчерашние слова отца.

Подбежал к нему Шарик, присел, завилял хвостом и, словно сочувствуя мальчику, жалобно заскулил.

– А ну тебя! – рассердился Володька.

Шарик вздохнул и побежал дальше.

Опять перед ними журчал ручей. Опять они пили студёную воду. Опять – Володька по камешкам, а Шарик прямо по воде – перешли ручей.

В лесу Володька поел брусники и гонобобеля. На солнечной полянке начал было собирать цветы – бледные, поникшие ромашки с ярко-жёлтыми сердцевинками, сморщенные колокольчики, выцветшие лиловатые васильки… Потом вспомнил, что цветы девать некуда, и бросил их.

Опять они вышли на проезжую дорогу.

Навстречу шли две женщины. Одна из них вела за руку маленькую девочку, бледненькую, больную наверно, с забинтованной головой.

Шарик побежал, залаял. Девочка испугалась, заплакала, ухватилась за материну юбку.

– Не бойся, не укусит! – крикнул Володька. И басом, по-хозяйски закричал на собаку: – Шар, на место!

Догнав Шарика, он схватил его за шкирку, пригнул к земле.

– Проходи, не бойся, – покровительственно сказал он девочке.

Семеня маленькими быстрыми ножками, девочка испуганно выглядывала из-за юбки матери.